Текст книги "Мой друг Роллинзон"

Глава VIII
Роллинзона исключили из общества товарищей

Если бы я не хотел насколько возможно сократить историю этих злосчастных дней, я рассказал бы подробно про те две недели, которые последовали за исключением Роллинзона.

Я мог бы многое сказать о том, как он отнесся к этому, – как он в упорном молчании сохранял вид оскорбленной невинности и как это с каждым часом все больше раздражало старшие классы. Я многое мог бы сказать о настроении двух старших классов, для которых «запрещение директора» являлось настолько неприятной формой наказания, что большего не мог бы пожелать сам мистер Хьюветт.

Я мог бы описать, как с каждым днем, который приходил и уходил, не принося с собой ни признания Роллинзона, ни снятия директорского запрещения, настроение школы все мрачнело, и еще мог бы рассказать о раздоре, происшедшем на собрании крикетного комитета, когда наступила первая пятница и пришлось телеграфировать в Лоубридж: «Очень сожалеем, что не можем завтра участвовать в игре».

На собрании было произнесено много резких слов, назревало даже нечто вроде бунта, так как некоторые наиболее горячие головы протестовали против мер, принятых Плэйном, и требовали, чтобы Роллинзон был подвергнут какой-нибудь другой форме наказания.

– Что же вы хотите с ним делать? – спросил разгорячившийся Плэйн. – Не пойти ли нам всем поколотить его? Этого, что ли, вы хотите?

Вебб стал возражать ему:

– По-моему, ничего дурного не было бы, если бы мы и сделали это, – угрюмо произнес он. – Если мы не можем пробудить в нем чувство чести, то надо же, наконец, хоть вколотить это в него, чтобы он понимал.

– Что тут говорить о чести, – вмешался Багсхау. – Можно ли требовать понятия о чести у мальчика его происхождения? Корень зла – в этой нелепой затее со стипендиатами от графства.

Слова Багсхау выражали мнение более чем половины школы, и вполне естественно, что в результате возникла страшная ненависть ко всем стипендиатам и не менее страшная злоба на идею принимать их в Берроу. Бедным стипендиатам приходилось очень плохо в то время, и они сами, кажется, не рады были случаю, занесшему их в Берроу.

Однако на Плэйна не так-то легко было подействовать громкими фразами, и он настоял, чтобы к Роллинзону все относились как следует. Плэйн сказал, что Роллинзон уже подвергнут наказанию и что всякий, кто перейдет должные пределы, будет иметь дело с самим Плэйном. Он очень зорко следил за происходившим в школе, и мне кажется, что только благодаря ему группа стипендиатов не разбежалась из школы. Прямой и беспартийный, зоркий и сильный, он был самым подходящим для занимаемого им поста капитана школы во время этих беспокойных дней.

Еще через неделю снова пришлось отправить телеграмму: «Очень сожалеем…» На этот раз споров больше не было, все поняли, что это неизбежно, зато настроение стало еще более мрачным и озлобленным. Даже Плэйну было уже не под силу остановить неудержимый поток событий.

То, что я описываю, при данных условиях имело бы такие же результаты во всякой другой школе, так что не стоит много говорить об этом. Не стоит также говорить и о том, в каком настроении был я сам. Нет необходимости описывать все это, когда в рассказ просятся более важные вещи. Я расскажу о двух обстоятельствах, которые произошли в течение этих двух недель и которые способствовали тому, чтобы я чувствовал себя все хуже и хуже.

В первом из них была замешана моя сестра Мэйбл. Я уже говорил, что Мэйбл выказывала явное нерасположение к Роллинзону, когда он гостил у нас в Гекстэбле. Она не объясняла почему, но, насколько я мог судить, ей все не нравилось в нем, и Роллинзону иногда доставалось от нее. Конечно, я в то время всячески стоял за него, теперь же я понял, что Мэйбл была права. Как бы там ни было, она сразу разгадала, что он собой представляет, а это немало для четырнадцатилетней девочки. И вот, когда я разорвал свою дружбу с Роллинзоном, я написал ей, что она была права, и описал ей всю историю. Это было очень трудно, но все-таки письмо несколько облегчило мою душу. Около меня не было никого, с кем я мог бы откровенно поговорить о товарище, сыгравшем со мной такую низкую игру.

Мэйбл имела обыкновение долго не отвечать на мои письма, а иногда даже вовсе оставляла их без ответа. Поэтому я очень удивился, когда получил от нее ответ меньше чем через неделю, и еще более удивился, когда прочел его. Вечером, когда мы с Вальдроном сидели в нашей классной и готовили уроки, я достал письмо, чтобы еще раз прочесть его.

В начале письма она говорила о своей школе, но эту часть я пропустил и разыскал место, которое так удивило меня, даже, пожалуй, больше смутило, чем удивило. Это место относилось к Роллинзону и занимало всю последнюю страницу:

Что за неприятности у тебя с этим Роллинзоном (Мэйбл всегда называла его «этот Роллинзон»), и заслужил ли он это? Я лично нисколько не удивлена, так как мне он никогда не нравился, но я почти уверена в том, что он никогда не мог этого сделать. Мне всегда казалось, что ты слишком превозносишь его, но, по моему убеждению, такой мальчик, как он, не способен на такую низость. Если же он виноват, то заслуживает, чтобы товарищи навсегда оставили его под наказанием. Напиши и расскажи мне все подробно. Теперь кончаю, так как боюсь опоздать на почту.

Я два раза перечел это место и с каждым разом все больше запутывался в нем. Тут я заметил, что Вальдрон смотрит на меня.

Вот уже шесть или семь дней, как мы сидели за одним столом, а я все еще не привык к нему. Иногда, переводя глаза от работы в его сторону, я немного удивлялся, что вижу перед собой его темную голову вместо белокурой головы Роллинзона.

– Что случилось? – спросил он. – Что-нибудь дурное?

– Не совсем так. Письмо от моей сестры по поводу истории с Роллинзоном. Посмотри, как это понять?

И я передал ему письмо. Он прочитал страницу и стал перечитывать снова.

– Страшно запутанно, – сказал он.

– Вот и я не понимаю. Что хочет она сказать?

– А кто ж ее знает? Она говорит, что он никогда ей не нравился, и тем не менее… А это правда, что он не нравился ей?

– Правда. Она даже избегала говорить с ним.

– Может быть, она не все знает. Надо написать ей подробно.

Я согласился, что это единственный разумный способ прояснить ответ Мэйбл. Я взял лист бумаги и перо.

– Хочешь писать сейчас? – спросил Вальдрон.

– Попробую. Я никак не могу понять ее слов.

Я досадовал на Мэйбл. Обычно она выражалась очень ясно, и это сбивчивое письмо совсем не было на нее похоже. Я начал писать ей, а Вальдрон время от времени давал мне советы.

– Ты напиши, – сказал он сначала, – про листы рисовальной бумаги, которые мы нашли в книге.

– Хорошо, – согласился я и написал об этом.

Потом он напомнил мне еще несколько пунктов, в том числе желание Роллинзона добиться премии и причину этого желания. Напомнил также и о тайне Роллинзона, которая лучше всего объясняла его дурные наклонности.

Плохо пришлось Роллинзону в этом письме. Закончив, я тут же отправил письмо на почту с полной уверенностью, что дело завершено. Но мне готовился новый сюрприз, потому что через день я получил второе письмо с маркой «Гартсейд»: Мэйбл ответила со следующей же почтой.

На этот раз письмо было очень короткое. Вот что она писала:

Гартсейд, 16 июня

Дорогой Гарри, я получила сегодня утром твое письмо и не понимаю, что ты хочешь сказать, говоря, что не можешь разобраться в моем письме. Я говорила достаточно ясно. Странно представить, что ты мог так сразу разойтись с этим Роллинзоном, после того как вы были такими друзьями. Вот этого я совсем не могу понять, это просто стыдно! Именно это я и хочу сказать – просто стыдно! Если бы Кара Уайт (это была закадычная подруга сестры) сделала бы хоть двадцать раз то же самое, что этот Роллинзон, я не сказала бы против нее ни слова – я не смогла бы. Вообще же я не поверю, чтобы она была способна на подобную вещь, точно так же, как и этот Роллинзон, – вот что! Я не хочу больше говорить об этом, и не трудись больше присылать мне свои доказательства. Если же ты это сделаешь, я не стану читать твоих писем. Надеюсь, что теперь ты меня понял.

Мэйбл.

Это письмо задело меня.

– Прочти, – сказал я, подавая его Вальдрону, – она ничего не хочет знать!

Я смотрел на него, пока он читал, и мне показалось, что он чувствует себя не особенно ловко.

– Да, – сказал он. – Это достаточно откровенно. Кажется, она сильно рассердилась на что-то.

– Но что она все-таки думает об этом?

– А кто ее знает? Девочка всегда остается девочкой, вот и все. Никогда нельзя узнать, что они думают на самом деле или как они поступят завтра.

Он сложил письмо и начал насвистывать. Сначала мне хотелось разорвать это письмо, но, подумав, я решил его сберечь: тогда я смогу выложить его перед Мэйбл в наше следующее свидание и добиться от нее, что же она хотела сказать.

– Ты не будешь больше ей писать? – небрежно спросил Вальдрон.

– Нет. Какой толк? Лучше потом поговорю с ней сам.

Но, несмотря на то, что я не стал писать ответ, я думал об этом письме гораздо больше и чаще, чем хотел. Не только потому, что Мэйбл прочла мне наставление, – она и дома часто это делала, так что я привык к этому. Неприятно было ее неожиданное для меня отношение к этой истории, а главное, что оно исходило от лица, в сочувствии которого я был вполне уверен.

Не прошло и двух дней после письма от сестры, как мне пришлось выдержать другое неприятное объяснение. Это было девятнадцатого июня, после чая. Я взял с собой книжку и, выйдя на плац для игры, уселся на его каменной ограде. Несколько мальчиков, кроме меня, уже сидели там, но рядом не было никого. На плацу играли в крикет.

Теперь уже не малыши играли здесь, а старшие. Младшие и средние классы имели в своем распоряжении все раздолье полей и, конечно, пользовались этим. На плацу играли одиннадцать старших. Им ничего больше не оставалось, как играть на жестком асфальте. Конечно, это еще более способствовало дурному расположению и раздражительности старших классов.

В игре участвовали Вебб и Грин, но все-таки оживления не было, и я только начал прикидывать, долго ли они проиграют, когда со двора показался Бэйотерпервый. Последив немного за игроками, он направился в мою сторону, вскарабкался на ограду и сел со мной рядом.

Бэйотер был известен своей искренностью, но было в нем что-то такое, что не позволяло ему обзавестись друзьями. В то время я был из числа тех, кто не вполне понимал его. У него были рыжие волосы и веснушчатое лицо, говорил он резко и как-то отрывисто.

Усевшись около меня, он некоторое время молчал. Потом вдруг сразу завел речь о неприятном для меня деле.

– Слышали ли вы сплетню, которую пустили про Роллинзона? – спросил он.

– Что? – рассеянно проронил я. – Какую сплетню? – А эту сказку о его отце. Про это все говорят.

– Да, – сказал я. – Это я слышал, – и я снова уставился в книгу.

– И что же, вам не кажется, что это стыдно?

– Что же стыдно? О чем вы говорите?

– Да вот, распускать такие сплетни.

– Но это же правда, – быстро ответил я.

– О! – протянул Бэйотер.

Я почувствовал, что сказал лишнее.

– Откуда вы знаете, что это правда? – спокойно спросил он.

Вопрос был поставлен так открыто, что на него нельзя было не ответить. Я начинал чувствовать раздражение и уже мало заботился о том, что еще скажу.

– Потому, что он сам это сказал, если уж вы хотите знать. Чего вам еще?

– Ничего. Удивляюсь только, как Роллинзон мог сам распустить такую историю, особенно в школе.

Его бестолковость удивила меня.

– Вам не верится, чтобы он мог рассказать об этом? – нетерпеливо спросил я.

Бэйотер подумал.

– Так, значит, все-таки он кому-то сказал. Не вам ли? – Может быть, и мне, а может быть, и нет. Право, вы хотите от меня чересчур многого.

Я сильно разгорячился. В эту минуту я ненавидел Бэйотера даже больше, чем Филдинга, который стоял, прислонившись спиной к противоположной стене, и наблюдал за игрой. Между тем Бэйотер продолжал что-то соображать, медленно, как он всегда это делал. Прошло минуты две, прежде чем он заговорил.

– Правда, – сказал он, – это не мое дело. Я знаю только одно.

– Неужели? Что же это такое?

– Если у меня когда-нибудь будет близкий друг, я постараюсь не рассказывать ему своих секретов!

С этими словами он спрыгнул со стены и оставил меня одного. Я не успел найти ответа и смог только проводить его разозленным взглядом. У меня осталось впечатление, что этот Бэйотер – просто рыжая скотина! Но я еще не успел полностью отдать себе отчет в этом впечатлении, как произошло еще нечто, являвшееся как бы следствием нашего неприятного разговора, до такой степени оно было связано с ним.

Я увидел Роллинзона, который выходил со двора.

Это на минуту отвлекло мои мысли от Бэйотера. Под мышкой у Роллинзона была книга, и, кажется, он направлялся к тому месту ограды, где сидел я. В течение всех этих десяти дней никто из товарищей не обмолвился с ним и словом, но все эти дни он держался по отношению к нам таким образом, как будто ничего особенного не произошло. Никто не разговаривал с ним, но и он не заговаривал ни с кем. Он оставался самим собой и как бы презирал отношение к нему товарищей. Теперь же он пришел явно с целью посидеть на стене, как и прочие, и почитать там книгу, как читали другие.

Если бы он сделал это, пожалуй, неприятное для всех положение продлилось бы еще долго. Но этому не суждено было случиться. Взрыв уже назрел, недоставало только искры. Конец запрета был ближе, чем мы подозревали.

Чтобы не помешать игре, Роллинзон шел вдоль самой стены, а Филдинг стоял, прислонившись к ней. В ту самую минуту, как показался Роллинзон, Филдинг двинулся с места, собираясь уйти. Таким образом, они шли навстречу друг другу и вскоре очутились лицом к лицу.

Я не совсем понял, что произошло дальше: вероятно, никто из них не хотел уступить дорогу другому. Оба остановились, затем Филдинг сказал что-то, что слышал только один Роллинзон. Но все поняли, что он сказал.

Наконец-то было высказано то, о чем шептались и сплетничали во всех уголках и классах, с тех пор как это вышло наружу. В школе не было ни одного человека, кто бы уже не знал тайны Роллинзона, и на нее смотрели как на объяснение его проступка. Удивительно было только, что до его ушей ничего не доходило, – это можно объяснить только тем, что тот, кто ничего не ожидает, часто избегает удара.

На этот раз он не мог избежать его. Когда он услышал слова Филдинга, то несколько секунд стоял неподвижно. Потом он посмотрел на меня. Я уверен в том, что он посмотрел на меня, хотя кроме меня никто этого не заметил. Потом он как ужаленный бросился на Филдинга и ударил его по лицу.

Это и была искра, вызвавшая подготовленный взрыв. Большинство учеников двух старших классов были на месте происшествия, и сразу началась свалка. Сидевшие на стене спрыгнули на землю, а игроки забыли свой жалкий крикет. Филдинг после пощечины отступил назад, он не ожидал этого. Но еще миг – и он ударил Роллинзона.

Двумя неделями раньше подобного не потерпели бы в Берроу. Теперь же раздались восклицания:

– Еще раз, Филдинг!

– Дай ему хорошенько!

– Надо его проучить!

И вот Роллинзон уже стоит спиной к стене, лицом к лицу с тридцатью или сорока мальчиками, которые бросают ему в глаза его тайну.

Остальные стояли и смотрели. Толпа все росла и росла, шум привлекал мальчиков из школы. Раздался крик:

– Бей его!

Некоторые требовали поединка, но не было возможности его устроить. Роллинзон внезапно сделал то, что сделал бы на его месте и всякий другой, даже посильнее его. Он улучил момент и бросился бежать через толпу – вдоль стены, прямо во двор.

Толпа с криками погналась за ним.

Вечером за чаем Глизон досказал мне остальное, чего я не видел.

– Он два раза падал, – сказал Глизон, – но тотчас же поднимался на ноги. Один раз он обернулся назад, но только на одну секунду. Два мальчика, стоявшие на лестнице, хотели задержать его, но он вырвался и ушел. В коридоре, конечно, толпа ничего не могла сделать, – они только толкались о вешалки. Тогда он добежал до комнаты Плэйна и бросился туда. Те, кто видел его лицо, говорят, что он не плакал, нет… Но все-таки был очень близок к этому. И одежда на нем была изодрана в клочья.

– Поделом ему, – сказал кто-то за столом.

– Да, конечно, – согласился Глизон. – Он получил по заслугам. Плэйн сидел у себя и вышел к ним. Толпа уже начала убывать, но все-таки стояло еще много. Впереди были два старших – Вебб и Багсхау. Они высказали Плэйну свое мнение, и если бы Плэйн не сдержался, то, пожалуй, опять завязалась бы хорошая потасовка. Потом Плэйн вернулся к Роллинзону, и теперь, я думаю, он поит его чаем.

– Пусть, – сказал Лоуфер с другой стороны стола.

– А все-таки Плэйн узнал, что нельзя всякое дело повернуть по-своему.

– Да, – ответил Глизон. – Теперь он убедился в этом. Но только у нас в Берроу я никогда не видал такой толпы против одного. Удивительно, как его не убили.

Тут раздался еще один голос с противоположной стороны стола:

– Мне кажется, это знак, что школа совершенствуется! – сказал Бэйотер-первый. – Сотня на одного!

– Это знак того, – возразил сидевший рядом со мной Вальдрон, – что до сих пор у нас в школе не было людей такого класса, как Роллинзон.

Бэйотер кинул взгляд на меня и усмехнулся.

Глава IX
Я даю показания

Странный сон приснился мне в эту ночь. Мне снилось, что я стою свидетелем на суде присяжных, а судья – наш директор, мистер Крокфорд, в парике и в судейской мантии, имеющий необыкновенно торжественный вид. Около дюжины наших учеников из шестого класса сидели в ряд, как бы занимая места присяжных заседателей.

Казалось, что заседание суда началось уже давно.

– Свидетель, – сказал судья, обращаясь ко мне, – что вы можете сказать относительно обвиняемого? Но помните: правду, всю правду, одну только правду!

Тут я посмотрел на обвиняемого и увидел, что это был Роллинзон.

– Если вам будет угодно, – ответил я, – то я расскажу вам, почему он не хотел сознаться. Это была тайна, но я не хочу больше хранить его тайн. Я расскажу вам все.

– Продолжайте! – сказал судья и приготовился записывать за мной. Глядя ему в глаза, я принялся рассказывать тайну Роллинзона. Теперь он узнает, почему Роллинзон сделал такую низость.

Затем началась затруднительная часть дела, очень походившая на кошмар. К моему отчаянию, я никак не мог сказать того, что хотел. Вместо этого выговаривались другие слова, и когда я закончил, то оказалось, что мое свидетельство не имеет ничего общего с тем, что я собирался сказать, так что судья, который записывал за мной все, что я говорил, конечно, все записал неверно. Лишь только я остановился, он начал меня допрашивать:

– Так вы, наверное, знаете, что это был ирландский поезд?

– Да, милорд, – пробормотал я. – Это был поезд.

– И ребенок стоял на самых рельсах? Но обвиняемый сбежал вниз с моста и оттащил его с рельсов в самую последнюю минуту, рискуя своею жизнью?

– Да, милорд.

– Гм!

Он обратился к суду.

– Весьма замечательная история, – сказал он. – Весьма.

– Очень замечательная история! Правду, всю правду, одну только правду! – подхватил сразу целый хор голосов.

Тут у меня развязался язык.

– Послушайте! – закричал я. – Здесь вышло недоразумение. Это не настоящая история. Я рассказал вам не так, как было.

– Неужели? – удивился судья. – Так это очень нехорошо с вашей стороны, очень нехорошо! Придется вам начать сначала и рассказать нам настоящую историю. Продолжайте!

«Продолжайте» было любимым выражением Крокфорда во время уроков, и он перенес его в суд вместе с собой. Чувствуя себя в очень глупом положении, я начал с начала. Но, к моему удивлению и досаде, скоро оказалось, что я рассказываю им снова ту же самую историю с ирландским поездом.

– Хорошо, – сказал Крокфорд. – Это очень поучительная история, и мы не прочь прослушать ее еще раз. Но, пожалуй, все-таки не стоит больше тратить на это время, ведь она уже записана нами. Не имеет ли что-нибудь сказать прокурор?

Тут выступил Вальдрон, одетый в слишком просторный для него пиджак и шляпу. Было заметно, что Вальдрон находится в очень беспокойном и возбужденном состоянии. Начиная говорить, он уставил на меня свой указательный палец.

– Какой толк говорить! – воскликнул он. – Могу ли я разобраться в этом деле? Обвиняемый все время смотрел на моего свидетеля, потому-то он и не мог рассказать настоящую историю. Я отказываюсь говорить!

И он в безнадежном отчаянии сел на свое место. Все посмотрели на обвиняемого и убедились, что он действительно все время смотрел на меня. Тогда судья потер переносицу карандашом и в смущении огляделся вокруг.

– Продолжайте кто-нибудь, – сказал он. – И, пожалуйста, поскорее. Я боюсь, что этот сон скоро кончится.

Тут поднялся Плэйн – как старшина присяжных.

– Мы вынесли наш приговор, – сказал он. – И мы решаем, что обвиняемый заслуживает премии.

После такого неожиданного приговора началась какая-то путаница. Судья подал Роллинзону большой мешок с деньгами. Шляпы, мантии, парики и разные другие вещи полетели в воздух, и весь суд начал аплодировать. Среди этого шума я вдруг проснулся.

Это был прелюбопытный сон. В самом деле, еще минуты две мне казалось, что я слышу звук аплодисментов и мягкий шелест падающих шляп и мантий, которые летали вокруг меня на суде. Еще через несколько секунд я уже совсем проснулся, – проснулся и убедился, что я действительно слышу какие-то звуки и что кто-то возится в соседней спальне, слева от моей.

В ней помещался Роллинзон, никому это не было так хорошо известно, как мне. В этот вечер он ушел спать немного раньше нас, и его никто не тревожил. После разыгравшейся на плацу сцены все сразу поостыли, и общее настроение склонялось к тому, чтобы оставить его в покое. Так что хотя во время нашего отхода ко сну не раз начинались обсуждения его тайны вслух, но они тотчас же и обрывались, и вскоре весь дортуар покоился в безмятежном сне.

Теперь же я отчетливо слышал шелест, как будто бы там кто-то одевался. Минуты две я лежал неподвижно, прислушиваясь. Затем я услышал, как дверь его спальни тихо отворилась. Потом послышался легкий скрипучий звук – это повернулась ручка двери нашего дортуара, а потом все стихло.

В ту минуту я мог сделать несколько вещей. Я мог бы закричать и таким образом помешать Роллинзону исполнить его замысел. Я мог бы разбудить Валлера, спавшего в следующей спальне, и Валлер оповестил бы всех, что Роллинзон бежит. Я мог бы сам пойти вслед за Роллинзоном, причем, странно сказать, но эта смешная мысль первой пришла мне в голову. Но лишь только она пришла, я тут же понял, как это было бы смешно. Мне идти за Роллинзоном, – мне!? Что же касается до остального, то какое мне теперь до всего этого дело? Его история вышла наружу, и он решился бежать ночью, как вор. Как бы там ни было, ведь это у него в крови. Пусть его бежит!

И я лежал, не двигаясь. Я не спал больше, я припоминал свой странный сон и все, что сделал Роллинзон, и те его слова, которые он сказал, поверяя мне свою тайну: «Если мальчики узнают это, я не останусь в Берроу ни одного дня».

Да, в этом случае он остался верен своему слову. И, конечно, хорошо, что мы от него избавились.

Прошло еще много времени, пока стало светать, а затем я еще долго лежал, пока начали просыпаться товарищи. Когда оказалось, что Роллинзон встал раньше всех и вышел, то никому и в голову не пришло беспокоиться, ведь это было у нас вполне обычное дело. И даже когда он не вернулся к завтраку, никто не спохватился. Когда же он не явился и на перекличку, то пошли в его спальню, а затем отправили гонца к директору. Еще через десять минут все знали, что Роллинзон бежал.

Во время первого урока вызвали Плэйна, и Плэйн ушел. Через четверть часа мы с Вальдроном вместе с другими шли в химическую лабораторию и в коридоре встретили Плэйна. Он отвел меня в сторону.

– Браун, – сказал он, – вас зовут в кабинет. Роллинзон бежал.

– И что же? – спросил я.

– Он оставил записку директору, что уходит домой и чтобы его не искали. Я передал директору, что вам известна вся эта история с рисунком, и теперь он желает вас видеть.

– Очень хорошо, – сказал я, так как ожидал этого еще раньше. И я отправился к себе в комнату, Вальдрон следовал за мной.

– Что же ты ему скажешь? – спросил он.

– Все расскажу, – коротко ответил я и принялся искать те два листа рисовальной бумаги, которые мы нашли в книге Роллинзона и которые я убрал в надежде, что они когда-нибудь понадобятся.

Вальдрон наблюдал за мной, как мне показалось, с некоторой тревогой.

– Послушай, дружище, – сказал он, – мне бы не хотелось ввязываться в это дело, понимаешь? Стоит ли показывать эти листки?

– Конечно, стоит. Ведь это самое главное доказательство, если ему нужны доказательства.

Я был очень удивлен.

– Почему ты не хочешь, чтобы я упоминал о тебе? – с нетерпением спросил я. – Что это значит?

– Ничего. Только это очень неприятная история, поэтому мне и не хотелось бы в нее вмешиваться.

С этими словами он вышел из комнаты. Я разыскал листки и отправился к директору. Дорогой мне пришло в голову, что действительно нет никакой надобности замешивать сюда Вальдрона и что вполне естественно, что он хочет остаться в стороне от всего этого.

Когда я вошел в кабинет, директор сидел за столом. Перед ним лежал листок почтовой бумаги, и я сразу узнал почерк Роллинзона.

– Я слышал, Браун, – начал он, – что вам кое-что известно об этой истории с рисунком. Кажется, вы сказали Плэйну, что в этом виноват Роллинзон.

– Да, сэр, – ответил я.

– Не можете ли вы рассказать мне, что знаете?

– Да, сэр. Нарисовать это могли только Роллинзон или я. Кроме того, его видели, когда он рисовал.

– О! Как же это было?

– Это было утром в тот же день, в нашей комнате. Потом в его книге остались еще вот эти два листка.

Я подал ему найденные листки. Директор взял их и посмотрел на их номера. Потом он выдвинул ящик своего стола и вынул оттуда рисунок.

Теперь уже больше не требовалось никаких доказательств. Листок с рисунком был совершенно такой же величины, как и те два, но это еще не все. Два чистых листка были помечены номерами 19 и 20, а на листке с рисунком Роллинзона стояло 18. Он вырезал из альбома три листа и воспользовался первым из них. Достаточно было взглянуть на них, чтобы увидеть, что все они взяты из одного альбома.

Нечего больше и доискиваться. Директор сам видел это. После долгого молчания он заговорил в другом тоне. Теперь он уже мало напоминал судью, и говорить с ним было очень легко.

– Я слышал, что Роллинзон не любил мистера Хьюветта. Это правда?

– Да, сэр.

– Это очень объясняет дело. А не знаете ли вы, была ли у него причина бояться сознаться в этом?

Причину эту я знал очень хорошо.

– Да, сэр. Ему хотелось получить премию – премию за сочинение, – и я думаю, он боялся, что это может помешать ему.

– Гм! Эта причина не кажется мне достаточной.

Сама по себе она, конечно, не была достаточной, я сам понимал это. И для меня она не была бы достаточной, если бы ничем больше не поддерживалась. Ведь только в связи с тайной Роллинзона его поведение стало так легко понять и объяснить. Мне ничего не оставалось, как рассказать также и об этом, что я и сделал.

Мистер Крокфорд ничего не сказал мне по этому поводу, он, видимо, основательно обдумывал дело про себя. Я видел, как он покачал головой, и понял, что он соглашается с важностью моего последнего сообщения. После этого он отпустил меня.

– Идите, Браун, – сказал он. – Вы хорошо все рассказали. Оставьте мне эти листки.

Выходя из кабинета, я слышал, как он запер их в ящик стола. Вальдрон дожидался меня за дверью.

– Можешь не беспокоиться, – сказал я ему. – Я даже имени твоего не упомянул. Я все взял на себя.

Он сказал что-то вроде того, что он страшно этому рад, не помню точно, что именно. Мы оба спешили на урок химии, который продолжался до одиннадцати часов, а когда урок кончился, все узнали, что директор уехал на станцию.

– За Роллинзоном, наверное, – сказал Глизон. – Ведь это всего сорок миль отсюда.

– Что же, он привезет его назад? – спросил кто-то. – Навряд ли. Просто поговорит с ним. Ручаюсь, что мы его больше не увидим.

Так же думали почти все, но день шел, а мы так ничего и не узнали.

Директор вернулся только к вечеру, и тут началось тревожное ожидание. После чая прислали за Плэйном, и когда он минут через десять вернулся из кабинета, то все старшие ждали его в коридоре. Плэйн засмеялся, увидев нас, он прямо прошел к большой доске и сорвал с нее оба объявления. Оба они провисели там около двух недель, теперь Плэйн изорвал их в мелкие клочки.

– Сегодня вечером мы играем в крикет на воле, – сказал он, – и завтра утром тоже. Надо наверстывать потерянное время.

Тут все поняли, что, значит, владелец рисунка открыт, что в Берроу он больше не вернется, что правосудие удовлетворено и что «запрещению» пришел конец. Кто-то захлопал в ладоши, остальные присоединились к нему. По всей школе слышалось ликование.

Среди общего шума я обернулся и поискал глазами Вальдрона. Он стоял близко от меня, но, кажется, был не из числа обрадованных новостью.

– Эй, – сказал я. – Что с тобой?

Он как-то странно посмотрел на меня.

– Ничего, – сказал он. – Можно снова играть в крикет, вот и все.

И он ушел от меня.

Итак, Роллинзона больше не будет в Берроу. На другой день я узнал от Плэйна, что директор ездил на станцию, чтобы поговорить с ним и привезти назад. Но Роллинзон не только от казался вернуться, но отказался даже говорить. Он хранил мрачное молчание и не пожелал ни объяс няться, ни оправдываться, ни извиняться. О возвращении в школу он не хотел и слышать, так что мистер Крокфорд наконец бросил его и уехал назад. Все это было чрезвычайно неприятно, но всего неприятнее было его упорное молчание и непонятное поведение, которое продолжалось до самого конца.

Все-таки Роллинзона уже не было в школе, и настроение в Берроу сразу изменилось, лишь только с доски исчезли те два объявления. Точно какая-то туча висела над школой, и эта туча теперь рассеялась. В разговорах за чайным столом слышалось небывалое оживление, а после чая все сразу же побежали переодеваться для крикета. Играть в крикет – уже не на асфальтовом плацу, а снова на лугу, на вольном воздухе!

Но мне, однако, Роллинзоном была оставлена еще одна неприятная обязанность, которую мне предстояло исполнить в тот же самый вечер. Случилось это весьма неожиданно для меня. Я спешил вместе с товарищами на луг, и на перекрестке дороги мы встретили одного человека. Товарищи мои не знали его, я же сразу узнал в нем господина в шляпе-панаме, встретившегося с нами во время приключения с ирландским поездом. Не зная его имени, я окрестил его про себя «мистер Панама», – этим именем я буду называть его и впредь.