Текст книги "Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии"

В наполеоновскую эру о литой стали говорили с особым почтением. В то время это было подобием ядерной реакции: таинственная, чарующая, казавшаяся безграничной в своих возможностях. Сталь – низкоуглеродистое железо, крепкое и ковкое – не является природным созданием, и в ту пору, когда химию знали плохо, она считалась чудом. В прошлом операторы плавильных печей производили ее в небольших количествах, манипулируя железом и углеродом с помощью стержней и одновременно регулируя поток воздуха, проходящего сквозь мехи. Производя металл, они обращали внимание на его «ощущение», внешний вид, руководствовались интуицией, использовали ловкость рук и секреты, которые переходили от отцов к сыновьям. До XIX века эти рассчитанные на удачу методы были неплохими, но теперь, с расцветом эры машин, Европа отчаянно требовала крупных слитков высококачественной стали. Старые кузнецы помочь не могли. Как не могли помочь и операторы доменных печей; печи производили только чугун с его большим содержанием углерода, неприемлемо хрупкий. Предпринимались попытки сплавливать несколько небольших слитков стали и обрабатывать их как единые блоки; кузнецы были разочарованы, потому что кислород воздуха, вступая в реакцию с углеродом стали, разрушал всю партию.

Тем не менее, некоторым удалось с этим справиться успешно. То есть путь действительно существовал, и его нашли. К большому раздражению Наполеона, первооткрывателями были англичане. Британцы не только производили литую сталь; на протяжении семидесяти лет у них была на нее монополия. В 1740 году часовой мастер из Шеффилда по имени Бенджамин Хантсмен перекрыл доступ воздуху, раскаляя металл в небольших закрытых глиняных вагранках. (На самом деле был заново открыт процесс, существовавший в древности. Он родился в Индии, применялся для изготовления знаменитых булатных мечей и описан Аристотелем в 384 году до нашей эры. Потом эта формула была потеряна.) Новый изобретатель называл эти вагранки тиглями, в конечном счете получаемый из них металл стал известен как тигельная сталь, или, в Пруссии, литая сталь. В молодости Фридриха Круппа она все еще именовалась английской сталью. Хантсмен и его последователи тщательно охраняли тайну своего процесса. Европейцам, которые хотели получать отличные ножевые изделия, долговечные часовые пружины или, самое важное, детали машин, приходилось импортировать сталь из Шеффилда.

Победа Нельсона в Трафальгарской битве и последующая блокада королевских военно-морских сил положили всему этому конец. Наполеон предложил вознаграждение в размере 4 тысяч франков первому производителю стали, который создаст процесс, аналогичный британскому. Это вознаграждение и привлекло внимание молодого Круппа. Подобную же заинтересованность проявили и другие. В год смерти Хелен Амали управляющий шахтой «на службе наполеоновского короля Вестфалии» раскрыл, как сообщалось, «секрет англичанина». На следующий год те люди, которые получили «Гютехоффнунгсхютте» от Фридриха, объявили, что они «обладают секретным процессом», другие претензии были зарегистрированы в Льеже, Шаффхаузене, Киршпильвальде и Радеформвальде. Впоследствии потомки Фридриха будут неистово утверждать, что эта честь принадлежала ему, и выдвигать обвинения в том, что все другие претенденты – обманщики. На самом деле сделать выбор между ними невозможно.

Разгадка процесса изготовления литой стали сама по себе не имела значения. Все упиралось в первичную разработку прочных, герметичных вагранок, а затем в создание такой технологии, чтобы их жидкие наполнители стекались одновременно в центральную литейную форму. Короче говоря, это было делом организации и деталей – тот самый вызов, к которому Фридрих Крупп был меньше всего готов.

Этот аспект проблемы понимался плохо, когда 20 сентября 1811 года Крупп основал сталелитейный завод «для производства английской литой стали и всех предметов, изготовляемых из нее». Первым помещением для завода была пристройка к дому у льняного рынка, по размерам не больше темной комнаты фотографа, сбоку и сзади от основного здания. После того как была установлена дымовая труба, едва оставалось место для того, чтобы повернуться. Каморка настолько не отвечала никаким требованиям, что приходится только удивляться намерениям основателя. Представляется невероятным, что он – даже он – всерьез думал, что сможет решить величайшую индустриальную проблему своего времени в задней спальной комнате. Возможно, он относился к сталелитейному заводу как к хобби. Это, кажется, подтверждается и его ежедневным распорядком: оптовый торговец днем, он по вечерам заходил в каморку и буквально играл с огнем. Для более терпеливого человека это, вероятно, имело бы смысл. Случай же с Фридрихом не поддается простому определению. Если его погоня за призовыми деньгами была серьезной, то каждый час, проведенный им не за его экспериментами, был часом, потерянным впустую. Более того, робкие поиски брода не укладывались в его характер. Подобно прирожденному спортсмену, он предпочитал сразу нырять глубоко и все чаще и чаще находил поводы, чтобы оторваться от письменного стола и поспешить в каморку. Наконец, его спекулятивная лихорадка развилась в знакомый симптом: предчувствие. Он почувствовал, что напал на какой-то след.

У него были для этого некоторые основания. Два месяца спустя после объявления о том, что он занял место в стальном бизнесе, он подписал контракт с двумя братьями из Висбадена – Вильгельмом и Георгом фон Кехель. Кехели были прусскими армейскими офицерами. Уйдя в отставку и надеясь найти прибавку к пенсии, они случайно наткнулись на информацию о вагранках Шеффилда. В Эссене они обратились с предложением к Круппу. Если он возьмет их в партнеры и вложит капиталы, они обеспечат технологию производства литой стали. Были подготовлены, подписаны и засвидетельствованы соответствующие бумаги, а затем любопытный эпизод с пожилыми братьями исчезает в тумане споров. Согласно одной версии, Кехели были дешевыми авантюристами, которые обманывали невинного юношу. Согласно другой, они создали настоящие тигли, сконструировали подающие устройства, но потерпели провал из-за невежества и горячности Фридриха. Каждая из этих версий возможна, но ни одна не является полностью удовлетворительной, потому что игнорирует варварскую атмосферу того года. Наполеоновская Европа приближалась к своей агонии. Эссен был на грани новой боевой готовности, и весьма сомнительно, что какое-либо новое предприятие смогло бы процветать в обстановке волнений, движения и шума 1812 года.

Для Круппа это было продолжавшимся двенадцать месяцев кошмаром. Первые сотрясения застали его в тот момент, когда он передвигал фабрику. Его новые партнеры не без оснований указали, что каморка для этих целей не годится. Даже если бы удалось изготовить много стали, он ничего бы не мог с ней делать – формирование крупных слитков требовало гораздо большего, чем мускулы человека, поэтому он построил металлургический завод на семейном участке земли у небольшого эссенского ручья и подсоединил его водяное колесо к молоту с силой удара в 450 фунтов. Тем временем оптовая торговля чахла. Его необразованная жена не могла быть ему помощницей, да к тому же была во второй раз беременна; 26 апреля она родила их первого сына, который в присутствии Кехелей в качестве крестных отцов был окрещен Альфридом в память легендарного героя Эссена. (Он оставался Альфридом до своей первой поездки в Англию в 1839 году, где в приступе англофилии изменил это имя на Альфреда. Однако, во избежание путаницы, мы сразу будем называть его Альфредом.) Вхолостую работая с новым молотом, видя, как потеют над вагранками пожилые Кехели, и каждый вечер возвращаясь в стены города к скучным занятиям бухгалтерским учетом, молодой отец на протяжении всей осени совершал грубые ошибки. Будем снисходительны: надо признать, что беды Фридриха не целиком исходили от него самого. Кому-то надо было сделать первый шаг к высококачественной стали, и ему приходилось платить цену первооткрывателя. Да, его мотивы не лишены эгоизма – он жаждал наполеоновского золота, – вдобавок имел замечательный талант ухудшать и без того плохие ситуации. Хотя для последующих поколений немцев его изображали как человека дальновидного, на самом деле он постоянно попадал впросак, читая знамения истории, и на исходе года допустил ошеломляющий просчет. С момента смерти бабушки он все колебался – следует ли сотрудничать с французами. И вот он бросился головой в воду, поклявшись в верности Наполеону – как раз тогда, когда великая армия императора угодила в снега России.

В коллаборационизме, как и в других формах быстрого падения, невозможно остановиться; побеждает инерция. Клятва Фридриха была только началом. Он вошел в состав правительства в качестве члена городского совета, поднял трехцветный французский флаг, надзирал за расквартированием французских войск в домах Эссена и ссужал деньги двум французским оружейникам. К концу апреля он стал адъютантом 1-го эссенского оборонительного батальона. Романтика здесь весьма призрачная: адъютант всегда «крайний», он обречен на грязную работу. Когда той осенью пруссаки преследовали уцелевших солдат великой армии, изнуренные остатки наполеоновской армии попытались создать последнее укрепление на Рейне, и Круппа заставили работать лопатой, роя для них окопы. В нашем менее прощающем веке такое поведение означало бы конец карьеры и, возможно, виселицу. Но тогда национализм был менее серьезным. Хотя и было несколько восстаний против правления в Руре французов, трудно сказать, на чьей стороне должна была быть лояльность Фридриха. Единственным местным правителем, которого он знал, была последняя настоятельница, а он был протестантом. Германии не существовало; прусские солдаты были почти такими же чужими, как парижане. Соседи Круппа, по-видимому, склонялись к тому, чтобы придерживаться принципа «кто старое помянет, тому глаз вон», а прусские офицеры проявляли терпимость. Круппу было даже разрешено остаться в городском правительстве.

Но что сделано, то сделано. Глупость обошлась дорого. Рытье окопов не позволяло Круппу вернуться в магазин. А Наполеон больше был не в состоянии вознаграждать удачливого молодого производителя стали. Экспортом на континент опять занялся Шеффилд. В торговле бывают времена, когда надо впадать в спячку, и такая пора настала. Единственным разумным курсом для Фридриха было бы отложить работы на литейном предприятии, перевести служащих на половину оплаты и зажечь запоздалые свечи над своим письменным столом в доме у льняного рынка по крайней мере до тех пор. пока династия Круппов не будет приведена в порядок. Он поступил как раз наоборот. Идея литья стали начала преображаться; теперь она превратилась в одержимость, сверкающий сосуд с золотом, и Фридрих был полон решимости преследовать цель, даже если эта погоня будет стоить ему и жизни, и фортуны, что в конце концов и произошло.

Родственники его встревожились. Металлургический завод уже обошелся в 40 тысяч талеров. И отец его жены, и муж сестры, знакомые со здравой деловой практикой, были в ужасе от такого расточительства. Дело не только в том, что водяное колесо металлургического завода продолжало вращаться; Крупп набирал новых людей. Хуже того, он их баловал. Еще в 1813 году двое рабочих по имени Стубер и Шурфельд получили выплаты по болезни, а 9 января 1814 года Крупп заплатил два талера эссенскому врачу за то, что он сделал получившему травму рабочему кровопускание, растирку спиртом, клизму и вдувание «воздуха в легкие через рот». Такая забота о благосостоянии сотрудников считалась тогда грандиозным жестом в духе «положение обязывает»; молодой промышленник, следуя примеру феодальной аристократии, оказывал здесь услугу себе самому. На самом деле этот прецедент стал одним из твердых вкладов Фридриха в концерн, который он создал, и в нацию, которую начнет ковать Бисмарк с помощью крупповской стали. Родственникам же это казалось актом безответственного расточительства. Шесть месяцев спустя после сложения Наполеоном полномочий в Фонтенбло был созван семейный совет. Фридрих капитулировал. Скорее импульсивно, нежели решительно он внял совету старших: пообещал больше не иметь дела со сталью. Водяное колесо со скрипом остановилось, воинственные братья щелкнули каблуками и удалились в забвение. Завод по производству литой стали был закрыт.

Но только на несколько месяцев. В марте следующего года, когда император с помпой вернулся с Эльбы, бывший галльский адъютант возродил свои мечты о славе. Набрасывая планы создания нового завода с шестьюдесятью вагранками, он обменял на наличные деньги имущество стоимостью в 10 тысяч талеров и договорился об условиях займа – одного из многих у «еврея Моисея». Его венчурный капитал уменьшается; зыбкий песок катастрофы начал прилипать к ногам. Модель первого рискованного начинания повторяется. Даже появляется прусский офицер, капитан Фридрих Николаи, с мандатом, свидетельствующим о том, что он является экспертом по «любого вида машинам». Как и его предшественники, он вступает в партнерство с Круппом, и, подобно им же, его будут обвинять в низком интриганстве. Двадцать лет спустя сын Фридриха потребовал от правительства возмещения убытков на том основании, что Николаи, хотя и был человеком невежественным, распространил государственный «патент на тигельное производство стали». Конечно же не было никакого такого патента и быть не могло. Капитан, возможно, и знал что-то о литье; он мог быть и просто несерьезным солдатом промышленной удачи, ищущим легкой добычи, каким, безусловно, был и Крупп. В любом случае результат не меняется. Шел период проб и ошибок в производстве стали на континенте; никто из этого поколения не собирался слишком сильно обгонять англичан. Надежды Фридриха были еще раз развеяны. Опять собрались старшие, опять был закрыт завод; и опять его основатель, лишившись своего последнего партнера, пополз назад разжигать огонь.

В конце 1816 года он выпустил свою первую сталь. Прошло пять душераздирающих лет – и самое лучшее, что он мог делать, это сравняться с выходом продукции в объеме плавильных печей на холмах; когда работы на них были закончены, эти крохотные болванки продавались для изготовления напильников, которыми пользовались дубильщики в соседних городках Рура. По миллиметрам продвигаясь вперед, он продавал Берлину штыки и выполнил несколько заказов на изготовление инструментов и пресс-форм. Пресс-формы были хороши; 19 ноября 1817 года Дюссельдорфский монетный двор в ответ на его просьбу о выдаче свидетельств согласился, что из всей выполнявшейся для него работы работа «герра Фридриха Круппа из Эссена является самой лучшей». Трудность заключалась в том, что он не мог производить достаточно продукции, чтобы свести баланс в своих учетных книгах. Металлургический завод, несмотря на то что он отнимал огромную часть его состояния, по-прежнему оставался на уровне деревенской кузницы. Решение Фридриха было в его характере. Хотя он еще не справился с проблемой основного литейного процесса, его разум уже устремился вперед в направлении сложных сплавов меди. Существующий завод не годится для такого рода выплавки, поэтому он построит новый завод с 800-фунтовым молотом. Место, которое он выбрал, находилось на берегу небольшой эссенской речушки Берне, в десяти минутах ходьбы от городской стены, там, где сейчас находится Альте ндорферштрассе. В наши дни Берне протекает под землей в квартале к северу от Альтендорферштрассе, а тогда она текла прямо к Руру и в 1818 году стала, как остается и поныне, сердцем «Фрид. Крупп из Эссена». Когда в августе 1819 года работы завершились, владелец был доволен. Он был уверен, что это его спасет. Он вложит в этот завод – да так он и сделал – свой последний талер. У фабрики, длинного, узкого одноэтажного здания, было десять дверей, сорок восемь окон, одиннадцать дымоходов и вентиляторов и – на бумаге – мощность, позволявшая выпускать по 100 фунтов кованого железа в день. Она стояла лицом к городу и была, как радовался новый владелец, «красивой и дорогой».

Это было его окончательной гибелью. Поразительно, что в его тщательно разработанных планах не учитывался известный факт: Берне была прерывистым, ненадежным, крайне капризным потоком, и когда уровень падал, то, естественно, останавливалось и водяное колесо. В первый же год стояла долгая засуха. Фридрих никак не мог поймать своего доброго часа. Он терпел неудачу в третий раз, и уже не оставалось спасательных тросов. Он их отчаянно искал. Как из открытой раны, от него уходили последние остатки состояния его бабушки, и в отчаянной попытке остановить кровотечение он обращается к правительству. К какому именно правительству, не имеет большого значения; он просто хотел патрона. Дважды он предлагал Санкт-Петербургу создать частично финансируемое государством литейное предприятие в России, направил три прошения о субсидиях в Берлин. Последнее отправлено в 1823 году. Как и все другие, оно было отклонено, и Фридрих оказался покинут в последней агонии. Фабрика разваливалась – буквально разваливалась, вагранки трескались, и по всему полу хлестал горячий металл. Опять наступила засуха. Высохший ручей посадил его на мель, водяное колесо оказалось бесполезным; с таким же успехом он мог бы оставаться и в старой каморке, если не считать того, что она ему больше не принадлежала. В апреле 1824 года великий дом на площади у льняного рынка, напоминание всему Эссену о том, что одна семья торговцев на протяжении двухсот тридцати шести лет справлялась с превратностями судьбы, ушел из его рук. Новым владельцем стал его тесть. Родство – это очень хорошо, но бизнес есть бизнес, а Фридрих занял у герра Вильгельми 18 125 талеров. Старик обратился в суд, потребовал судебного решения, и в качестве компенсации ему присудили усадьбу.

Крупп лишился символа положения в обществе. У него не было крыши над головой, и поэтому он перевез Терезу и четверых детей в коттедж рядом с фабрикой. Друзьям он объяснял: «Так мне удобнее наблюдать за работой на фабрике. А кроме того, мне нужен деревенский воздух».

Друзей обмануть не удалось. Его новый дом представлял собой хижину. Первоначально он предназначался для фабричного прораба, но в нем едва хватало места для деятельного холостяка. Квадратный, наполовину деревянный, с зелеными ставнями, украшенными резным орнаментом в форме сердечек, этот коттедж обладал определенной домашней привлекательностью и позднее, когда величайший из Круппов назвал его своим «родовым гнездом», он стал знаменит на всю Германию. (Разрушенный бомбежками в 1944 году, коттедж был перестроен, в нем сохранилось многое из первоначальной мебели. Он находится как раз около офиса, который занимал Альфрид Крупп.) Когда же семья въехала в него, его очарование меньше бросалось в глаза. Прихожая была размером с клозет, три комнаты внизу, в которых размещались Фридрих и его жена, были не намного больше. Все ели в кухне у железной плиты – единственного источника тепла. По одну сторону от плиты находилась пара толстенных, вручную тесанных бревен, о которые Фридрих сбрасывал свои туфли, когда направлялся на завод. По другую сторону шла узкая лестница на верхний этаж, где под низкими карнизами размещалось на убогих ложах следующее поколение Круппов: Ида, пятнадцать лет, Альфред, двенадцать, Герман, десять, и Фриц, четыре года.

Потеряв дом у льняного рынка, их отец, по-видимому, спасовал. Он был вынужден уйти в отставку со своего поста в правительстве города, и его имя было вычеркнуто из налогового списка Эссена, что для купца считалось наибольшим позором. Ему были нужны 25 тысяч талеров для закупки необходимого оборудования, 10 тысяч он был должен кредиторам, и он передал дела некоему герру Гревелю, бухгалтеру, который продолжал выполнять обязательства, выплачивая на литейном заводе заработную плату за счет ликвидации недвижимого имущества Круппа. Согласно одной из версий, Гревелю пришлось вызывать Фридриха из таверны для подписания документов о передаче, но это, возможно, злонамеренная сплетня. Осень 1824 года застала его прикованным к кровати. Нам известно, что на протяжении двух лет он, глядя в потолок, лежал в комнате рядом с кухней, разбитый человек, размышляющий о своем унижении. На бревнах собиралась пыль. Птицы вили гнезда на неработающем водяном колесе, тигли разваливались, не имеющие работы люди бездельничали. Над заводом нависло что-то нереальное. После Ватерлоо Эссен стал до неистовства прусским, где-то в других местах долины люди упорно и беспрестанно трудились, подгоняемые острым чувством северогерманской совести. Здесь же царило только тихое отчаяние. Страдания Фридриха продолжались в течение двух лет. В воскресенье, 8 октября 1826 года, он спокойно повернулся лицом в соломенного цвета подушку и умер. Ему было всего тридцать девять лет. Доктор сказал Терезе, что ее муж скончался от «грудной водянки». Три дня спустя растерянные родственники вдовы собрались в передней комнате и вынесли простой гроб на семейное кладбище неподалеку от льняного рынка. Проделав этот тяжелый путь, участники траурной церемонии не сомневались в том, что они становятся свидетелями конца династии, что вместе с Фридрихом они хоронят его мечту. Но были некоторые слабые предзнаменования. Поскольку французы ликвидировали плату за пользование Руром, движение судов по реке с каждым годом становилось все более прибыльным. За несколько недель до похорон первый в Руре локомотив совершил свой начальный рейс, волоча за собой приземистые вагоны, доверху груженные углем. Более обнадеживающим, чем любое из этих событий, было, однако, поведение старшего сына покойного. Выражение лица нового главы семейства было каким угодно, но только не похоронным. Неловкий и нервный, грубый, торопливый, с видом почти невыносимого напряжения, он едва мог дождаться, пока закончатся похороны. Он хотел одного: опять вернуться на фабрику.