Текст книги "Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии"

Капитуляция короля перед Альфредом сбила с толку многих в его свите. Роон, этот непримиримый деятель, который отравлял жизнь Круппу, был особенно ошеломлен. Подходило время обращаться с прусским военным министром нелюбезно. Событиям огромной важности предстояло дискредитировать его техническую мудрость и повернуть дело так, что он преднамеренно бросал тень на оружейника рейха. Однако Роон не был круглым дураком. Да, он предпочитал бронзу – или, когда это не удалось, кованые и укрепленные кольцами стволы Армстронга, – но ведь такое отношение получало сильную поддержку со стороны понимающих специалистов по вооружениям. Они продолжали питать недоверие к стали, отмечая, что она неравномерно охлаждалась во время литья, в результате чего последующие дефекты могли вдребезги разнести орудие. Это уже случалось. Это случалось с пушками Круппа. Долгое время спустя, после того как были приняты нарезка и зарядка с казенной части, неоднократно выдвигалось основное возражение. Оно появилось через шесть месяцев после окончания «битвы на флоте». Альфред думал, что проблема разрешена. Распорядившись, «в ожидании контрактов с ВМС», о расширении оружейных цехов Эссена, стоимость которых должна была составить два миллиона талеров, он вернулся к обхаживанию Берты и страдал от сильного солнечного ожога, когда Роон нанес удар в спину. За семь дней до Рождества в 1868 году министр посоветовал ему отложить все это дело в долгий ящик. Британцы уехали, но никто и не приехал. Что делать с корабельным оружием, не было ясно. Министр прямо заявил, что для Эссена не будет никаких контрактов и Альфред должен отменить расширение цехов. Он написал Роону: «Я… склоняюсь перед неизбежным».

Он склонялся – как складной нож. Ясно, что здесь было нечто большее, чем бросалось в глаза, и он хотел добраться до сути. Отправился прямо к своим сторонникам в министерстве. Они разделяли его озабоченность. Они даже лучше знали, насколько острой стала ссора в Берлине из-за оружия, им также известно, что было принято решение об огромном импорте. На карту поставлено не что иное, как сама жизнь Пруссии и будущее Европы. Оценка Альфредом настроения Луи Наполеона была верна. После своего люксембургского унижения он хотел прибегнуть к последнему средству королей. И продолжал хотеть; он добивался окончательного расчета с Пруссией. Юнкера были рады отблагодарить. С октября 1857 года, когда Вильгельм стал принцем-регентом, а Мольтке был назначен начальником Генерального штаба, планировалось развертывание военных действий против Франции. Было лишь делом времени, когда обе державы набросятся друг на друга. И было делом месяцев – когда вопрос о пушке решится.

Урегулирование состоялось поздней осенью, и королевский кивок согласия опять относился к Круппу. Фойхт-Ретц прислал ему радостное известие. Оба они постоянно поддерживали контакты, и генерал стал хорошо понимать причину головных болей Альфреда. Теперь, полагал он, они прекратятся, и был прав. В июне клика Роона пошла на раскрытие карт. Они хотели, чтобы решение о стальном оружии было пересмотрено, и потихоньку планировали полное возвращение к бронзовой артиллерии, пока не разразилась война. (Это было не невозможно. Производство тяжелых орудий тогда занимало год. Если бы оружейники начали в тот момент большой поворот, они закончили бы его как раз к началу военных действий – таким образом фактически обеспечив поражение Пруссии.) Фойхт-Ретц прямо называл это изменой. Его собственная группировка стояла перед дилеммой. Честь офицерского корпуса была сама по себе, но никто из противников военного министра не мог предложить этот вопрос на обсуждение с Вильгельмом. Было принято решение пригласить для этого гражданское лицо. Между Ниццей и Эссеном взад-вперед летали послания, и наконец Альфред отправил к королю Майера. Все теперь открылось. Возмущенный его величество вызвал Фойхт-Ретца (что показывает, на чьей стороне были симпатии короля) и спросил его мнение. Генерал был краток. Крупп, сообщил он, довел начальную скорость снаряда до 1700 футов в секунду и может увеличить ее до 2 тысяч футов. «Король, – сообщил генерал Альфреду, – сразу понял, что бронза не выдержит такой нагрузки, что мягкий металл расплавится и что вес орудия придется увеличить настолько, что 4-фунтовое будет слишком тяжелым для использования в полевых условиях». С ликованием описывая разгром оппозиции, Фойхт-Ретц направил Альфреду настоящий гимн о короле: «Обсуждать с королем такие вопросы доставляет настоящую радость, потому что он проявляет такую доброжелательность, такую симпатию и благодарный интерес в сочетании с таким пониманием. Если бы только эти люди не продолжали мешать ему и раздражать его».

Порой генерал выражается так, как будто он крупповский продавец, а «эти люди не братья офицеры», а торговцы Армстронга.

* * *

Апрель 1870 года. Париж и Берлин принимают боевые стойки. Во дворце Бурбонов идут разговоры о том, чтобы урезать территорию Пруссии до размеров, предшествовавших Кенигграцу. Бисмарк держит палец на курке. Вильгельм приказывает ему не нажимать на спуск, но интрига все равно ведет к военным действиям. Испанцы изгоняют свою королеву-нимфоманку Изабеллу П. Ее правопреемник еще должен быть выбран, а Бисмарк оказывает негласную поддержку принцу Леопольду Гогенцоллерну.

По чистому совпадению один из служащих принца фон Гогенцоллерна в тот месяц потерял работу и обратился с просьбой к Альфреду. Ответ из Эссена был таким: «С сожалением получил известие о том, что вы больны. Если это будет для вас утешением, то могу сообщить, что со мной это тоже продолжалось годами. Я очень нервный, мне не следует писать и я не смогу дочитать это письмо без последующей головной боли».

Что случилось? Фойхт-Ретц не понимал; у Круппа было так много прусских заказов, что Вильгельм вытеснял Александра II как главный заказчик. В замешательстве пребывала Берта; ее старик уехал из Ниццы в прекрасном настроении. В недоумении находился и Эссен; «пушечный король» лежал за закрытыми жалюзи в давней позе Фридриха Круппа, уставившись глазами в потолок. Вызвали врача. Зигмунд Фрейд был тогда еще молодым человеком из Вены, и, когда в результате тщательного медицинского обследования ничего не обнаружилось, доктор уехал озадаченный, как и другие. Но мы-то знаем, в чем было дело. Мы знаем, что Альфред неистово скакал из одной критической ситуации в другую. Критические положения были для него образом жизни, и остается только раскрыть характер его тогдашнего состояния.

Дело было в жилье. Приносило ли оно разочарование? Нет – в том, что касалось лично его. Он умел находить выход из затруднительных повседневных положений, просто не принимая их в расчет. Но Гартенхаус, как мы уже видели, обратился катастрофой для семьи. В 1864 году он неохотно променял его практически на то же самое. Он не возражал против шума и грязи (к тому времени его горло, так или иначе, уже было почти парализовано), но он пришел к выводу, что атмосфера – токсична. Деревенский воздух – вот что станет «средством продления его жизни»: «Если благодаря ему я проживу хотя бы на год дольше, то, безусловно, заработаю на этом годовую прибыль»; итак, Пайперу поручено подобрать подходящее место. Это нелегко. Чистого воздуха в Эссене уже почти не оставалось. Самое лучшее место находилось на береговых склонах реки Рур, но и там берега испещряли неглубокие карьеры, а указания Альфреда усложняли задачу. Он не только хотел избавиться от «пыли и дыма каменного угля»; он настаивал на том, чтобы было достаточно большое пространство для содержания «дома, конюшен, манежа, внутренних дворов, для парка и сада, колодцев, фонтанов, каскадов, рыбоводных прудов на холме и в долине, мест для охоты, виадуков над ложбинами, мостов, пастбищ на Руре для лошадей и других животных», – и при этом хотел, чтобы никто не знал, что именно делается. Он опасался «неудобных соседей, убогих хибар с обитателями сомнительного свойства, вороватых соседей» (поскольку все вновь поселившиеся в Эссене были крупповцами, он мог иметь в виду только своих собственных сотрудников); он также опасался, что, как только станет известно о его намерении строиться и разбивать участок, «придется платить золотом за то, что сейчас можно купить за серебро».

Для покупки участков Пайпер нашел ловкую подставную фигуру. Но информация, как это неизбежно должно было случиться, просочилась; требовалось сколько-то золота, но к концу года у него уже был временный дом. Вместо рудничного газа появился вдохновляющий аромат «земли, где можно было пасти жеребцов». Потом Альфред соорудил постоянный дом, после чего и началась карусель. Ей предстояло продолжаться целое десятилетие, потому что он планировал нечто большее, чем просто дом. Он намеревался: а) завлечь обратно Берту или по крайней мере Фрица, патетически восклицая, что его «единственный мальчик» живет «с моей женой и далеко от меня»; б) построить дворец, который был бы достоин того, чтобы принимать в нем коронованных особ; в) создать памятник самому себе. Первое было уже невыполнимо. Второе можно было бы сделать, без хлопот купив заложенный замок, но эта возможность была отклонена, когда Крупп узнал, что земельные бароны считали «баронов дымовых труб» социально неприемлемыми людьми. Оставался только третий пункт. В этом деле владелец преуспел блестяще.

Альфред Крупп изучил способности всех ведущих архитекторов на континенте и решил, что самым компетентным из всех будет сам Альфред Крупп. На протяжении пяти лет он усиленно трудился над своими планами, прерываясь только изредка. Эти бумаги и сейчас можно увидеть в семейных архивах – ужасная сумятица карандашной писанины с бесчисленными указаниями и предостережениями на полях. Все это отражает сборную солянку его неврозов и страхов. Деревянные бревна исключались. Они легко воспламенимы, и поэтому замок Круппа будет полностью построен из стали и камня. О газопроводе, конечно, нельзя было и думать. К тому времени он писал в темноте так же быстро, как при свете канделябра. Возможность уединиться для владельца дома – священна, поэтому его спальня будет отгорожена тремя барьерами с запирающимися на три замка дверьми. Поскольку он терпеть не мог сквозняков (они приводили к пневмонии), все окна будут постоянно наглухо закрыты. Вентиляция будет осуществляться через уникальные трубопроводы, изобретенные самим архитектором. Это выдвигало проблему навозного запаха, который он, если помните, считал животворным. Он много думал на эту тему; потом его озарило. Слава богу, что за идея! Он может устроить себе кабинет непосредственно над конюшней с трубами, которые будут вытягивать запахи вверх!

Вилла «Хюгель», вилла на холмах – так она будет называться. Династия Круппов, прожившая в Эссене три столетия, будет иметь постоянный дом – фактически два дома, потому что собственно особняк (который будет включать в себя личные апартаменты для Вильгельма на втором этаже) должен быть соединен низкой двухэтажной галереей с маленьким домиком, независимым крылом. «Хюгель» будет не просто семейным жилищем; он станет монументом, который удивит всю Европу.

В самой своей концепции вилла Альфреда была строительным кошмаром. В деле все оказалось еще хуже. Его описание поражает даже сегодня. Как предполагалось, фасад должен быть в стиле ренессанс, но то здесь, то там в известняк вторгаются унылые прямоугольные входы, удивительно напоминающие те, что существовали на немецких железнодорожных станциях, а гротескная суперструктура на крыше очень похожа на вокзал в Кельне. Проходя по периметру, неожиданно сталкиваешься с осуждающим взором вырезанных в камне глаз, со статуями львиц, выпячивающих женские груди, которые напоминают бомбы. Когда находишься внутри дома, ощущение безумия усиливается. Думаешь, что, если бы эти стены умели говорить, они рассказали бы нечто совершенно абсурдное. Это характерно для места, о котором даже точно никто не знает, сколько в нем помещений. Нынешний хранитель архивов Круппов полагает, что в большом доме имеется 156 комнат и 60 в маленьком – всего 216, – но недавний подсчет показал цифру 300. Все зависит от того, что вы назовете комнатой. Интерьер представляет собой сумасшедший лабиринт огромных залов, потайных дверей, секретных проходов, так что в вилле «Хюгель» не рекомендуется пить чересчур много шнапса.

В 1860-х годах все это было на бумаге. Крупп все еще не был уверен в том, где он хочет расположить дом. Он знал одно: решение должен принять только он сам. Никаких инспекторов; он будет инспектировать. Он распорядился соорудить деревянную башню, которая была бы выше любого дерева в районе Рура. К основанию были приделаны колеса, Альфред вскарабкался наверх, и ворчащие и потеющие крупповцы в круглых шляпах без полей начали толкать эту громоздкую конструкцию по поросшей кустарником сельской местности. «Пушечный король» стоял наверху в цилиндре и сквозь подзорную трубу обозревал окрестности. Он увидел больше, чем бросалось в глаза. Под землей небольшая фирма прокладывала горизонтальные шахты, и ему приходилось учитывать риск того, что его подрядчик, укладывая фундаменты, раздавит работающих ниже людей. Были взяты образцы почв, выкопаны экспериментальные шахты. Наконец, в 1869 году он принял решение. «Хюгель» будет стоять на выступе выходящего к реке холма.

Так случилось, что холм, который он выбрал, был голым, и, хотя Альфред не любил деревянных интерьеров, он хотел, чтобы вокруг были деревья. Возраст его приближался к шестидесяти годам. Времени на то, чтобы сажать прутики и ждать, когда они вырастут, не оставалось; поэтому он найдет великолепные рощи где-нибудь еще и перевезет их сюда. Целые аллеи деревьев были закуплены и привезены из соседних местностей. Холодной зимой передвижной лес с замерзшими корнями и голыми ветвями, на которых висели веселые транспаранты, был на специальных передвижных средствах доставлен на незащищенный от ветра склон. Изумленным рабочим, которые собрались вдоль маршрута, эта пересадка показалась чудом. Первая операция имела безоговорочный успех. В ту весну все ветки послушно покрылись почками. Голый холм зазеленел. А в апреле 1970 года Альфред заложил первый камень замка.

И сразу же столкнулся с целой серией катастроф. Ураганом были снесены первые строительные леса. Проливные дожди превратили котлованы в заполненные грязью ямы. Стены возводились медленно, а строительство юго-западного угла едва было завершено, когда, прискакав однажды утром, Альфред с ужасом и негодованием обнаружил, что весь он изрезан глубокими щелями. Подобно Германии, архитектурной аллегорией которой она должна была стать, вилле «Хюгель» грозила участь стать предметом насмешек общественности. Но, подобно рейху, она поднималась, камень к камню, блок к безобразному блоку.

Да, им предстояло подниматься вместе. 19 июня принц Леопольд Гогенцоллерн с одобрения Вильгельма решил принять испанскую корону. Произошла утечка, Париж об этом узнал, и горячая голова герцог де Грамон, который только незадолго до этого возглавил французское министерство иностранных дел, выступил с угрозами в адрес Берлина. Вильгельм заколебался и после этого посоветовал Леопольду отступить. Но Грамон и императрица Евгения не удовлетворились этим, потребовав королевского извинения. Король, находившийся на курорте в Эмсе, отказался.

Тогда свой шанс увидел Бисмарк. 13 июля он вместе с Рооном и Мольтке отредактировал телеграмму Вильгельма об отказе, кое-где заострив и отполировав фразы, так что телеграмма стала средством провокации. «Его Величество король, – говорилось в версии Бисмарка, – решил больше не принимать французского посла и распорядился передать ему через дежурного адъютанта, что Его Величеству больше нечего сообщить послу». Это, как Бисмарк заверил Мольтке (который подстрекал его, уверяя, что лучше воевать сейчас, чем через несколько лет, когда утвердятся французские военные реформы), будет подобно красной тряпке для галльского быка. Так и произошло. Действительно, при замысловатых правилах дипломатического этикета XIX века по-иному и быть не могло. Это звучало настолько оскорбительно, что Луи Наполеон был лишен выбора. На карту поставлена его честь. Он должен объявлять войну, и через два дня он сделал это, тем самым причинив Альфреду Круппу самые ужасные головные боли. На первый взгляд это озадачивает. По сути дела, для него эта война была шансом всей жизни, и в конце концов он увидел это, но в тот момент он был погружен в строительство замка, и вдобавок только что обнаружил свою непростительную ошибку. Его планы основывались на использовании специального строительного материала – французского известняка из карьеров Шантийи, около Парижа.

Глава 5
Смотрите, что сделала наша армия!

Послание Вильгельма из Эмса, отредактированное Бисмарком, дошло до Парижа в День взятия Бастилии 1870 года. В 4.40 пополудни министры Луи Наполеона подготовили указы о мобилизации. Обдумав все, они заколебались, но шесть часов спустя ощутили всю силу тевтонского колющего удара: Бисмарк официально разослал текст телеграммы всем правительствам Европы. Это было равносильно тому, чтобы плюнуть человеку в лицо, а потом прокаркать об этом его друзьям. К следующему дню столица была охвачена военной лихорадкой. Даже Эмиль Оливье, лидер партии мира, согласился принять войну «с легким сердцем», а в сенате прозвучала фраза, что «Пруссия забыла о победах Франции, и мы должны ей напомнить».

Французы не только звенели саблями, они их обнажали. Прусский военный атташе в Париже протелеграфировал королю о тайной подготовке Наполеона к войне. Войска в срочном порядке перебрасывались домой из Алжира и Рима, офицеров отзывали из отпусков, военные чины направлялись на железнодорожные склады, кавалерия заказала в Соединенных Штатах огромное количество овса, парки артиллерии были переполнены. Встревоженный Вильгельм призвал под знамена резервистов. Затем, 12 июля, начал мобилизацию. За ним последовали южные германские государства: Бавария и Баден 16-го и Вюртемберг 18-го. Итак, Франция объявила войну. Меньше чем через три недели 1 183 000 немцев надели увенчанные остриями каски. Из них более 400 тысяч человек были развернуты на франко-прусской границе под прикрытием почти полутора тысяч пушек.

Оглядываясь назад спустя столетие, трудно представить себе весь ужас того, что за этим последовало. Теперь-то мы знаем, что уже тогда людям следовало ожидать проявления тевтонского могущества. Но все словно ослепли и оглохли. В центре внимания французский император. Газета «Лондон стэндард» утверждала, что Мольтке и его генералам не по силам захватить инициативу. «Пэл-Мэл газетт» 29 июля соглашалась, что события могут принять только одно направление. Из Соединенных Штатов прибыли генералы Бернсайд и Шеридан, чтобы своими глазами увидеть, как будут сокрушены выскочки из Центральной Европы; Кэйт Эмберли (которая два года спустя родила Бертрана Рассела, ставшего выдающимся ученым и поборником мира) 17 июля писала: «Печально думать о том, что прекрасный Рейн стал местом войны». Таковы были мысли людей в нейтральных столицах. Подданные Вильгельма были в равной степени уверены в том, что враг у порога. Немецкие крестьяне зелеными скашивали зерновые, чтобы их не топтали галльские сапоги, а во вновь приобретенных государствах на юге бургомистры готовились к коллаборационизму. В соответствии с договором, которым четыре года назад закончилась братоубийственная война, у них не было возможности уклоняться от выполнения своих военных обязанностей, но в Майнце и Ганновере уже приготовились вывесить трехцветные флаги, когда туда войдут победители. Даже прусские руководители полагали, что военные действия начнутся со стремительного наступления французов. Сам Вильгельм был настолько в этом уверен, что поначалу решил не выпускать французских карт. Французские командиры приняли такое же решение, что было грубейшей ошибкой. Генерал фон Блюменталь, начальник штаба наследного принца, ожидал, что первое французское наступление дойдет до Майнца. Мольтке думал, что Наполеон бросит 150 тысяч солдат для нанесения упреждающего удара по долине реки Саар в направлении Рейна, и, хотя был готов к этому, все же и не помышлял о том, чтобы сделать первые шаги. Проходили дни без какого-либо признака активности противника, и наследный принц Фридрих Вильгельм записал в своем военном дневнике: «Вполне может случиться так, что вопреки всем нашим долгим приготовлениям к внезапному нападению агрессорами станем мы. Кто бы мог подумать?»

Подумал противник. Французский «Военный альманах» расценил войска Мольтке как «замечательную организацию на бумаге, но сомнительное средство обороны, которое будет весьма неэффективно на первой стадии наступательной войны». В первые две недели военных действий один находчивый издатель обогатился, выпустив франко-немецкий словарь, чтобы французам облегчить жизнь в Берлине, а 28 июля французский император, приняв командование над своими армиями, заявил им: «Какой бы дорогой мы ни пошли за пределами наших границ, мы встанем на славный путь наших отцов. Мы докажем, что мы их достойны. Вся Франция следит за вами с жаркими молитвами, к вам прикованы взоры всего мира. От нашего успеха зависит судьба свободы и цивилизации». Конечно, снаряжение наращивалось быстрее, чем численность людей, – на четырнадцатый день мобилизации его рейнская армия собрала менее 53 процентов военнослужащих, но это казалось мелочью. Французы были полны боевого духа. На протяжении жизни трех поколений длинная тень первого Бонапарта господствовала в военной мысли. Теперь в седле был его племянник, а за ним стояло то, что, по всеобщему мнению, было прекраснейшими легионами в Европе. Закаленные тридцатью годами непрерывных войн в Африке и Мексике, обагренные кровью побед над Австрией при Мадженте и Сольферино, со знаменами, расписанными боевыми лозунгами, из Крыма и Азии, одетые в яркую форму – франтоватые фуражки, мундиры с голубыми и желтыми полосками, они вызывали зависть всех иностранных канцлерств. Турция в 1856 году и Япония в 1868-м выбрали французских офицеров, чтобы руководить строительством своих армий. Солдаты Луи Наполеона жаждали героических атак под звуки «Марсельезы» и выкриков: «Вперед! К штыку!» У них была абсолютная уверенность в своем превосходстве. Сам император учился артиллерии и опубликовал на эту тему два трактата, первый из которых, «Пособие по артиллерии», вызывал восхищение у профессионалов на протяжении тридцати пяти лет. Маршал Франции Эдмон Лебюф отличился во время итальянской кампании применением новых нарезных артиллерийских орудий. Теперь он заверял Наполеона в том, что армия находится в полной готовности, и никто в этом не сомневался. Империалистической Франции воинственная позиция Пруссии представлялась не более чем дерзостью. Если бы парижанам сказали, что король Вильгельм, несмотря на свои семьдесят три года, был намного более эффективным полководцем, чем их Наполеон, что Лебюф недостоин и одной-единственной плетеной нитки из шикарных эполетов Мольтке, это вызвало бы у них скептические улыбки. Если бы кто-нибудь высказал им предположение, что моральный дух противника столь же высок, как их собственный, это бы их позабавило – хотя на самом деле это было именно так; юнкеров побуждало стремление отомстить за тысячелетие униженного положения, а немецкие рядовые в своих синих прусских униформах, распевая протестантский гимн «Во всех своих деяниях» и скандируя вокруг костров «Доберемся до Парижа!», верили в то, что они начинают великий крестовый поход на город, который прусские газеты называли «новым Вавилоном».

Офицерский корпус императора относился к ним с презрением. Поразительный триумф Мольтке в 1866 году сбрасывался со счетов.

Австрийцев мог разбить кто угодно и били почти все. Так или иначе, с французской точки зрения прошлая победа в значительной степени была демонстрацией эффективности, которая вызывала мало интереса. Тот факт, что Пруссия построила сеть железных дорог с прицелом на войну, что изучила блестящее использование генералом Шерманом железных дорог в штате Теннесси, что овладела искусством телеграфной координации воинских эшелонов, считался в штабе Наполеона малозначительным. Если бы кто-то отстаивал другое мнение, к нему отнеслись бы как к фантазеру.

В действительности же сами они были фантазерами. В тот год Жак Оффенбах, сбежавший из хора в кельнской синагоге, достиг в Париже пика своей популярности, и французское представление о войне было намного ближе к его опереттам в театре «Комеди Франсез», чем к реальности. Индустриальная революция преобразила саму профессию производства вооружений, но в своих военных иллюзиях французы ориентировались на битвы Наполеона I. Им виделась великая война так, как она изображалась на эффектных художественных полотнах, – с картинными зарядами, романтическими драгунами в рыцарских панцирях, лунными отблесками на копьях императорской кавалерии. В воображении виделись формирования бесстрашных гренадер, катящих пушки по обнаженным флангам, лошади с резко очерченными мускулами и раздувающимися горячими, красными ноздрями, да еще и в плюмажах. «Это было слишком прекрасно», – писал позднее Теофиль Готье. Поскольку в полете фантазии совершенно неуместны монотонный перестук азбуки Морзе и еще более монотонный стук паровозных колес, такие вещи были признаны пустяками. Вместо них должны быть трубы глашатаев и храбрые люди, которые под грохот орудий маршем идут с яркими знаменами к полю славы, полю чести.

Под грохот орудий… Вот где камень преткновения. При огромной численности войск, наличии закаленных ветеранов и стратегических рубежей Луи Наполеон мог бы преодолеть другие свои недостатки. Смертельная слабость Франции заключалась в ее артиллерийском вооружении. Ее маршалы были настолько поглощены военной славой, что недооценили значения огневой мощи. Находившиеся на вооружении их пехоты ружья калибра 43, которые заряжались с казенной части и стреляли патронами, имели дальнобойность вдвое выше, чем игольчатые ружья, с помощью которых Пруссия сокрушила Габсбургов четыре года назад; в какой-то степени оправданными были их надежды на свои митральезы, которые, как и американское шестиствольное орудие Гатлинга, можно считать примитивными предшественниками выходящего на авансцену пулемета. Митральеза имела двадцать шесть стволов; с помощью механизма ручного управления из них можно было стрелять в быстрой последовательности. Но артиллерия французов безнадежно устарела. У них было на 30 процентов меньше полевых орудий, чем в артиллерийских частях Мольтке, а французские стволы были хотя и нарезными, но бронзовыми. Шнайдер даже воспользовался изобретенными сэром Джозефом Уитуортом укрепленными внешними кольцами сварными стволами, которые стали основой британской артиллерии. Короче говоря, Лебюф оказался примерно в такой же неприятной ситуации, как и австрийские защитники Кенигграца в 1866 году. А виноват он сам. Когда после войны в Бельгии были опубликованы «Секретные документы второй империи», выяснилось, что маршал наложил резолюцию «годится все» на предложение Круппа поставить Франции заряжающиеся с казенной части орудия из литой стали. Его коллеги горели желанием сохранить начавший оперяться завод Шнайдера, которому, заметим, в 1870 году предстояло быть парализованным первой успешной забастовкой коммунистов. Да и Лебюф не считал, что стволы из Эссена представляют какую-либо ценность. Специалисты по вооружениям, разделявшие взгляды техников Роона, убедили его в том, что трудности, связанные с охлаждением стали в процессе литья, непреодолимы. (Луи Наполеону лучше было бы проконсультироваться у своего романиста, обладавшего самым богатым воображением. В марте 1868 года, когда Лебюф набросал свою резолюциям) «ничего не произошло» на предложение Эссена, Жюль Берн писал 12-ю главу романа «Двадцать тысяч лье под водой». Герой Верна капитан Немо, устроивший для профессора Ароннакса экскурсию по «Наутилусу», объясняет ему, что двигатель подводной лодки сделан из лучшей стали в мире, отлитой «Круппом в Пруссии».) Более того, Лебюф упрямо оставался преданным орудиям, заряжавшимся со ствола. Даже если сделать заряжающиеся с казенной части пушки безопасными для канониров, утверждал он, остается проблема утечки газа и последующей потери дальнобойности. Конечно, он был не прав во всех аспектах. Вильгельм, Бисмарк и Мольтке усвоили важнейший урок на полигоне в Тегеле, и теперь они покажут это всему миру – во Франции.

Итак, орудиями августа 1870 года стали дымящиеся стволы Альфреда Круппа. По дальнобойности они вдвое превосходили бронзовые орудия противника, а по точности и скорострельности (против чего выступали французские эксперты по вооружениям на том основании, что уйдет слишком много боеприпасов) пушки из Рура были лучше всего, что мог выставить противник на поле боя. Хотя митральезы хранились в таком секрете, что их не выдавали армии до последних дней мобилизации, прусская разведка предупредила о них Берлин. Немцы, в отличие от французов, относились к своим шпионам серьезно. Батареям было приказано обнаруживать стрекочущие пулеметы на первых же стадиях каждого боя и уничтожать их, чтобы заставить противника воевать мелкокалиберным оружием. Поскольку солдаты в те дни маршировали буквально под грохот орудий – в дыму войны это было единственным способом обнаружить, где происходят боевые действия, – французы топали к своей смерти. Первая перестрелка произошла при Виссембурге, в Эльзасе, 4 августа; крупповским снарядом был убит французский генерал. Затем, 6 августа, состоялось великое испытание при Верте, в Северо-Восточной Франции. Маршал Патрис Макмагон считал атаку Пруссии настолько маловероятной, что не позаботился о рытье окопов. Он беспокоился главным образом о том, что противник может ускользнуть. «Никогда, – писал один из его подчиненных, – войска не были в большей степени уверены в себе и в успехе». А потом ударила кувалда Круппа. Противостоявшие друг другу подразделения пехоты по силе были равны, и еще неизвестно, чья бы взяла, но после восьми часов пушечного обстрела французские ряды сломались и отступили в страшном беспорядке.

Верт стал предзнаменованием; жителям деревни понадобилась целая неделя, чтобы очистить виноградники и леса от трупов в шикарных панталонах. Прусский наследный принц также понес тяжелые потери, но постепенно его командиры поняли, что им не надо заряжать ружья: пусть все решает их великолепная артиллерия. В официальном французском отчете говорится, что заряжающиеся с казенной части орудия Круппа «сокрушили все попытки французских артиллеристов нанести ответный удар и обрушили лавины снарядов на массированные ряды пехоты, которая без малейшего прикрытия дожидалась момента, чтобы отразить наступление, которое так и не состоялось». Военные дневники участников рисуют более живые картины; один пруссак увидел вдали голубые блузы, их движение было подобно «растревоженному пчелиному улью», французский наблюдатель писал: «Земля была настолько густо усеяна мундирами, что напоминала льняное поле». Пока ликующие пруссаки, саксонцы, гессенцы и силезцы распевали обретшие новую популярность «Вахта на Рейне» и «Германия превыше всего», их озлобленные враги едва переставляли ноги, монотонно повторяя: «Раз, два, три, смерть».