Текст книги "Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии"

Как верноподданный гражданин Германии, Фриц был обязан так сделать, хоть и без всякой охоты, а как истинный представитель Круппов, он распорядился, чтобы его бригадиры нагнали своих людей на участки для голосования и проследили за его процессом. Первые результаты не стали решающими: 19 484 за Круппа, 19 447 за католического кандидата и еще около 5 тысяч за СПГ. В финале, однако, Фриц одержал победу с минимальным преимуществом; от социал-демократов теперь было так же мало проку для католиков, как и для Круппа. Проигравшая сторона жаловалась на нарушение норм в ходе предвыборной кампании, но представители избирательной комиссии доложили, что не заметили ничего необычного. Конечно, они не видели ничего уникального, если учесть, что на тех же выборах промышленник и политик из Саара, барон Карл фон Штумм-Хальберг, колоннами повел голосовать своих сторонников. Ликующие победители поставили пиво всем в Эссене, организовали факельное шествие и поднялись на холм. В смущении, его превосходительство появился на короткое время и пробормотал несколько слов, которых никто не разобрал. Это был пробный дебют: хотя он и заседал в качестве представителя от Эссена между 1893-м и 1898 годами, но никогда не выступал и казался сбитым с толку перед необходимостью соблюдения жесткой партийной дисциплины в здании, контролируемом исключительно поклонниками императора. Билль об армии прошел при поддержке Фрица, но эта поддержка равнялась его взносу. Один раз он голосовал против своего собственного лидерства, и дважды его слабое понимание правил политической игры стало источником национальной озабоченности. В 1894 году он объявил на обеде, что провал подписания торгового договора с Россией будет означать войну. Он об этом знает, продолжал Фриц, потому что Бисмарк многое сказал своему лечащему врачу, а врач передал сказанное ему самому. На следующий день сенсационное заявление заполнило первые полосы всех берлинских газет, кроме его собственной. Ушедший на пенсию канцлер должен был дать формальное опровержение. Для Фрица он написал следующее: «Эта мысль никогда не посещала меня и диаметрально противоположна моим взглядам. Понятно, что я не мог выразить Швенингеру идеи, противоречащие моим собственным. Это было бы бессмысленно».

Можно подозревать Бисмарка в неискренности. Такая идея просто должна была у него возникнуть. Но это несущественно; Крупп ни в коем случае не должен был выдавать секреты. Его язык был почти таким же болтливым, как и у его суверена. Четыре года спустя, в разгар англо-французского кризиса по поводу Фашоды, он обедал в замке Гогенцоллернов, когда госсекретарь по иностранным делам между прочим заметил, что если бы он был премьер-министром Англии, то немедленно объявил бы войну Франции, используя Фашоду в качестве повода, потому что это была редкая возможность; соотношение сил временно благоприятствовало Британии. Фриц вернулся в гостиницу и написал письмо другу в Лондон, с просьбой довести взгляды германского министра до сведения британского премьера. Результат был предсказуем: нудные объяснения в Берлине и укрепившаяся убежденность британцев в том, что все немцы страдают от ящура.

Фриц хуже всего проявлял себя на публике и лучше всего выглядел за кулисами. Он всегда об этом знал, а теперь это признал кайзер. Хоть один раз его величество проявил такт. Не ему осуждать другого человека за необдуманные слова. Кроме того, хоть деятельность Круппа в рейхстаге внешне выглядела неудачной, кайзер знал истинное положение дел. В своей эксцентричной манере депутат от Эссена излагал будущее империи так, как не был способен никто из членов палаты. Вильгельм мечтал о сильном германском флоте и в 1895 году, на торжественной церемонии открытия канала между Северным и Балтийским морями, он попросил Круппа о помощи. Ситуация невыносима, полагал кайзер; Отечество вышло на второе место среди великих держав мира, а его флот по силе и мощи всего лишь на пятом месте. Даже Италия имела больше военных кораблей. В истории цивилизации ни одна торговая страна не могла существовать без мощной опоры в виде морского флота. Кроме того, шла драка за колонии. Военные корабли были абсолютно необходимы, если рейх хотел подобрать хотя бы то, что осталось. Не присоединится ли Крупп к нему в этом «крестовом походе»?

Крупп присоединился. Он увеличил свою поддержку через всегерманский союз, который уже агитировал в поддержку сильного флота, и внес значительные денежные пожертвования в Flottenverein (военно-морской союз), 100 тысяч членов которого, штат платных лекторов и журнал «Флот» наводнили империю шовинистской литературой. Но Фриц мог сделать больше, чем просто поддержать военно-морской флот. Он мог создать его. Посовещавшись с Фридрихом Гольманом, вице-адмиралом и главой адмиралтейства, он подготовился к переоборудованию заводов Грузона для массового производства брони из никелиевой стали для линкоров и к строительству девяти новых броненосцев в Эссене. На следующий, 1896 год «морская» кампания Вильгельма сделала два гигантских шага вперед. Гольман ушел на должность статс-секретаря морского ведомства, уступив свое место Альфреду фон Тирпицу, а Крупп купил судоверфь в Киле. Расположенный на оконечности потрясающего балтийского фьорда, с видом на одну из прекраснейших естественных бухт в Европе, Киль был больше известен как стоянка великолепной новой золотисто-белой личной яхты Вильгельма «Гогенцоллерн». Яхта блестела якорной цепью и царственно покачивалась на волнах глубокого синего моря. Никто там не обращал особого внимания на моряков, и даже коренные горожане безразлично относились к верфи «Германия», государственному военно-морскому корабельному заводу, построенному датчанами и пришедшему в упадок после смены нескольких владельцев. Теперь в Киле было полно крупповцев. Оборудование, которым располагал Фриц там, и его заводы в Эссене, Аннене, Рейнхаузене и Магдебурге позволяли ему целиком создать флот – от заклепок до снарядов. Он отметил это, добавив якорь к своему гербу.

Но для завершения всей работы, согласно замыслам его царственного патрона, необходимо было извлечь фонды из рейхстага. Билли о военно-морских силах 1898-го и 1900 годов можно назвать драмой в двух актах. Первая программа Тирпица прошла через палату. Она была сравнительно скромной; превосходство Англии и Франции оставалось неоспоримым, а получившие вливание военно-морские силы годились как раз для того, чтобы сохранять пути снабжения открытыми на случай войны. Второй акт был совершенно иным. Крупп едва только успел установить кили для кораблей первого флота, как Тирпиц изменил курс. Он хотел иметь настолько грозный флот, чтобы самые мощные морские державы мира дважды подумали, прежде чем бросить ему вызов. Это был прямой вызов британцам, которые имели основания отнести его на свой счет; обескураженные неблагоприятными переменами в Южной Африке, они захватили германское торговое судно, направлявшееся к бурам. Всегерманский и военно-морской союзы поносили англичан в самых грязных выражениях. Вильгельм призвал нацию требовать себе «место под солнцем» и заявил, что будущее Германии – на морских пространствах. В ярости большинство в рейхстаге отбросило осторожную тактику коалиции СПГ и центристов и одобрило строительство – «сколько бы это ни стоило» – 38 линейных кораблей, то есть достаточное количество, чтобы противостоять на равных флоту Великобритании.

Назначение цены с учетом издержек плюс фиксированная прибыль были огромным стимулом. Фриц «вышел в море» с помпой, одновременно извлекая прибыль через траст Харви из поставок брони для флотов Англии, Франции, Японии, Италии и Соединенных Штатов. Для Тирпица Фриц построил 9 линкоров, 5 крейсеров и 33 миноносца. Адмирал должен бы быть доволен, но не был. Он педантично настаивал на том, что имперское адмиралтейство должно получить отменное качество за немалые затраты. Оно было таковым лишь наполовину. Крупп израсходовал 279 миллионов марок на броню для линкоров, а Тирпиц обнаружил, что доход Фрица составил ровно 100 процентов. Но и Крупп не был удовлетворен. Его берлинская газета развернула энергичную кампанию, обвиняя имперское адмиралтейство в том, что оно торгуется по поводу цен, когда безопасность отчизны под угрозой. Принц Отто цу Зальм-Гостмар, новый президент военно-морского союза, написал Тирпицу, умоляя его выделить деньги в интересах ускорения процесса. Прижатый прямым вопросом, принц признал, что его попросили написать письмо «господа, связанные с германскими промышленными интересами», в частности Крупп. Разгневанный Тирпиц попытался поставить точки над «и» в отношении промышленника. Позволив журналистам называть себя «хорошо информированным военным источником», он обвинил Круппа в спекулятивном обогащении и потребовал положить конец «монополистской политике цен». Его сразу же накрыл «ответный батарейный огонь». Из Эссена хорошо информированный промышленник заклеймил этого адмирала с окладистой бородой как завзятого лжеца. Тирпиц потребовал бухгалтерские книги Фрица, Фриц апеллировал к кайзеру.

Его величество велел уволить адмирала. Вражда была на руку врагам рейха, и, когда Тирпиц выразил мнение, что следовало бы позаботиться и о налогоплательщиках империи, Вильгельм сделал вид, что не слышит. В отношениях с Круппом кайзер перешел своего рода рубикон, невидимый для старого морского волка. По мере нагнетания страстей Вильгельм чувствовал себя обязанным защитить Круппа от всех обвинений, пусть даже справедливых и шокирующих. Ему нужен был оружейник. Его правление теперь ориентировалось на милитаризм. Стальные мускулы Круппа – этого государства в государстве – были крайне необходимы; без Дома Круппа Дом Гогенцоллернов становился лишь карточным домиком. В те годы давление со стороны поборников мира заставляло правителей посылать элегантно одетых делегатов на конференции по разоружению в Гааге. Император, конечно, испытывал принципиальное отвращение к собраниям, а его обязательства перед Эссеном делали их особенно нежелательными. Король Италии считал, что кайзер никогда не согласится «подрезать крылья Круппу». Он этого не сделает, он не может этого сделать. «Что тогда заплатит Крупп своим рабочим?» – отмечал король на полях одного из мирных предложений.

Тем временем Киль, подобно Эссену, экспериментировал с новыми интригующими видами оружия. Несмотря на откровенную оппозицию Тирпица, инженеры верфи «Германия» пришли к выводу, что подводные лодки практичны. Доведение до совершенства гироскопического компаса делало возможной подводную навигацию, а мотор Рудольфа Дизеля позволял отказаться от опасного дымного бензина. До массового производства оставалось еще несколько лет, но у них уже имелись завершенные чертежи первой германской субмарины.

* * *

Настало 1 января 1900 года. Эссен встречал приход нового столетия громом фейерверков. Из «Гусштальфабрик», Лимбекерштрассе и со старинной площади между льняным рынком и ратушей с шипением взмывали вверх ракеты, окрашивая ночное небо огненной росписью – предвестником, хотя никто этого не осознавал, ожидавшей впереди расплаты. На холме две представительницы семьи Крупп будут продолжать жить, чтобы увидеть мрачные последствия, о которых не могли знать. Берта и Барбара, в возрасте тринадцати и двенадцати, лет вели спартанский, замкнутый образ жизни. Но иногда им разрешалось сопровождать отца в поездках на борту одной из его двух яхт. И сохранившиеся от этих поездок фотоснимки дают представление о том, как они выглядели. Небольшого роста, смуглые, хрупкие и такие беззащитные. На лицах в форме сердечка, в широко раскрытых глазах, глядящих из-под шляпок, чувствуется невинность камеи, присущая детям привилегированных слоев общества в очень спокойное время. Конечно, в тот момент их просто заворожили действия смешного фотографа – внимание, девочки, снимаю! – но теперь кажется, что они смотрят на нас сквозь годы жестокости и убийств и боятся оглянуться.

Самое худшее пришло к ним в эти нежные годы. Они становились жертвами дурного поведения своего отца. Герт фон Класс дал нам картину флегматичного среднего класса вильгельмовской Германии: «В конце века наступило однообразие, царство вельвета, безделушек и украшений в главной гостиной. Эта безвкусица сопровождалась духотой привычного общества, расцветом лицемерия, атмосферой ханжества, в том числе ложных представлений о «сексуальной морали».

В такой атмосфере тайная активность богатейших промышленников рейха была направлена на то, чтобы представить его как монстра, – и чего проще, если и сегодня даже самые снисходительные полагают, что покупать мальчиков для сексуальных утех – это скотство. Но он вовсе не выглядел каким-то зверем. Фриц тоже запечатлен на старых снимках, сделанных на яхте, и никогда не кажется глуповатым, как мать, или отталкивающим. Он просто сутулый, тучный, несколько комичный бизнесмен в обтягивающих белых парусиновых брюках и бейсболке, суетящийся с бокалами и тарелками. Невозможно определить выражение его лица, так как он никогда не смотрит в объектив камеры. Но в этом нет никакой задней мысли. У него самое лучшее из возможных оправданий. Он с головой погружен в свое любимое занятие – изучение образцов.

Никто из близких к Круппу людей не завидовал тому, как он проводит время. Все понимали, что за свое богатство он заплатил трудными годами жизни, ненормальным детством, унизительным обучением и позднее непомерной ответственностью. Но социал-демократы, конечно, симпатий к нему не питали. Их газета «Форвертс» вела против него интенсивную кампанию; в типичной карикатуре он был изображен в цилиндре, с белым галстуком и во фраке, презрительно взирающим вниз на бородатого подрядчика. Подрядчик говорил: «Люди очень недовольны сокращением зарплаты и грозят меня убить», на что Фриц отвечал: «Но, мой дорогой Мюллер, почему меня это должно заботить?» Это очень грубая пропаганда. Никакого снижения зарплаты не было у Круппа в 1870-х годах, и все же любимым словечком его противников было «бесчувствие». В Эссене были осведомлены лучше. Фриц не только продолжил патерналистские программы своего отца; он проявил личный интерес к новым поселкам фирмы для ушедших на пенсию рабочих, пожертвовал миллион марок на заботу о получивших травмы и организовал лодочные, фехтовальные и увеселительные клубы для «белых воротничков»-крупповцев. В отличие от своей свекрови Марго приняла в этом деятельное участие. Позднее, правда, она в Руре не славилась как «ангел благотворительности», хотя все-таки на ней лежала ответственность за женскую больницу и штат приходящих сиделок, и она учила своих дочерей навещать больных рабочих. Семью Крупп высоко ценили в Эссене. Вот почему нападки «Форвертс» на Фрица были такими обидными. Его популярность у его окружения шла вразрез с установками социал-демократов. Догме СПГ противостояла доброта.

В глазах марксистов Крупп был воплощением пороков капитализма. Он производил смертоносные машины, давал советы императору по проведению международной политики, наживался на эксплуатации пролетариата и тратил это богатство на разгульные пирушки. Его частные владения включали три поместья: «Хюгель», роскошное стрельбище на Рейне в Зайнеке и охотничий домик «Майнеке» в Баден-Бадене, который достался Марго в наследство от дальнего родственника. В Зайнеке и в Майнеке он развлекал сливки общества рейха; в своем замке в Эссене принимал коронованных особ – кайзера, португальского короля Карлоса, бельгийского короля Леопольда, австрийского императора Франца-Иосифа и принца Уэльского накануне его восшествия на престол как короля Эдуарда VII английского. Приемы, устраиваемые Фрицем в берлинском отеле «Бристоль», в нескольких шагах от пересечения улиц Унтер-ден-Линден и Вильгельмштрассе, были крупными событиями в обществе. В феврале 1898 года «Фольксцайтунг» описала одно из наиболее характерных увеселительных мероприятий: «Депутат Крупп давал завтрак в отеле «Бристоль» в час дня в воскресенье примерно для 250 гостей. Присутствовали почти все члены кабинета министров, представители берлинской аристократии, многие политики. Были накрыты отдельные столы; за каждым сидели по 10–12 человек. Возле каждого столового прибора был поставлен миниатюрный кораблик, искусно украшенный фиалками, или крошечная пушка, в которой были не смертоносный заряд и снаряд, а фиалки или другие цветы. После трапезы гостей развлекали специальным представлением, которое давали артисты Центрального театра и Зимнего сада, тирольские йодлеры, негритянские певцы и итальянская концертная труппа. Господин Крупп находится в завидном положении налогоплательщика с ежегодным доходом в 7 миллионов марок».

Таково мнение СПГ о Фрице – жирном магнате, самодовольно портящем воздух вместе с такими же, как он, эксплуататорами. Скажи кому, что он ненавидел каждую минуту этого мероприятия, они бы только рассмеялись. Кто может ненавидеть большие блюда с жирной пищей? Фриц мог. Он отводил взгляд, потому что ему было запрещено прикасаться к кулинарным шедеврам бристольского шеф-повара. Часто ему приходилось ограничиваться стаканом минеральной воды. Были запрещены даже сигары, и все-таки он мучился; Швенингер велел ему лежать в течение часа после еды. Банкеты Круппа были пыткой для Круппа. Вне трапезы он уклонялся от самодовольной пустой болтовни своих манерных гостей, неловко вступал в разговор и в смущении ретировался, возвращаясь в Рур, где его выбивал из колеи климат – при его-то астме, головокружениях и гипертонии. В Эссене он упрямо боролся с телесной слабостью. На вилле «Хюгель» был оборудован гимнастический зал. Каждое утро он вставал рано и изнурял себя физически, и каждый раз после полудня совершал «паломничество» к весам в Штаммхаус. Характерная запись: «15 мая 1894 года. Ф.А. Крупп. 88,4 килограмма. Без жилета и куртки – 85,7 килограмма». Это недостаточно хороший показатель, и, вспоминая, что единственными полезными для здоровья годами жизни были те, которые он провел с матерью в живописных уголках Италии и Южной Франции, он устремил свой жаждущий взор на Средиземноморье.

Большая страсть, как заметил Джордж Мур, является плодом многих не подверженных страстям лет. После скучной юности Фриц явно чувствовал, что имеет право на страсть, и горячие латинцы казались теми людьми, которые утолят ее. Прежде всего его внимание привлек Неаполь, потому что там жил немецкий зоолог Антон Дорн. Поначалу Дорн игнорировал попытки эссенца завязать знакомство. Его зоологическая станция была для профессионалов, и он настороженно относился к любителям морской фауны. Но Фриц не был обыкновенным энтузиастом. Хотя бы потому, что мог позволить себе оборудование, намного превосходящее то, какое имелось у Дорна. В Киле стояла яхта «Майя», переоборудованная и приспособленная для экспедиций по исследованиям океанической фауны. Склонность к науке, которую отец пытался изничтожить, все еще присутствовала у Фрица. После первых круизов на «Майе» как Дорн, так и доктор Отто Захариас из биологической станции в Плене признали, что при определенных условиях Крупп вносит подлинный вклад в исследования. В охоте за экспонатами в море у Неаполя, Салерно и Капри он собрал и верно распознал 33 новые разновидности «свободноплавающих видов животных», 5 видов морских червей, никогда ранее не встречавшихся вне Атлантики, 4 вида рыб, 23 типа планктона и 24 ракообразных. Восхищенный Фриц велел германским судостроителям разработать улучшенную модель глубоководного аппарата и решил проводить каждую зиму и весну вблизи Италии. Своей базой он сделал Капри. И там начиная с 1898 года он ежегодно на несколько месяцев устраивал свою резиденцию. Хоть раз он сделал что-то, что ему хотелось, хоть раз за многие годы бесплодных трудов вдруг появились отличные результаты. Когда вице-адмирал Гольман писал ему в 1898 году, сетуя, что он куда-то пропал, Крупп отвечал небрежно: «Иногда я получаю известия из Эссена. Но в целом ничего хорошего. Одни разговоры о военном ведомстве, военно-морском флоте и министерстве иностранных дел. А что хорошего можно ожидать из подобных мест?» Ему казалось, что гораздо разумнее оставаться здесь и заниматься такими экземплярами, как Scopelus crocodilus, Cyclothone microdon и Nyctiphaes norwegica sars, о присутствии которых в Средиземном море даже не подозревали.

Это не было более разумным. Это была преступная опрометчивость, так как Фриц не ограничивался изучением примитивных форм жизни. Он также коллекционировал homosapiens, и очень многие немцы это знали. Первым берлинцем, который заподозрил Фрица в пристрастии к гомосексуализму, был Конрад Уль, владелец отеля «Бристоль». Узнав, что Фриц взял за правило устраивать свою жену в другом отеле, когда они вместе бывали в столице, господин Уль озадачился. Тайна быстро раскрылась; Крупп вызвал служащего отеля и сообщил, что время от времени будет направлять к нему в «Бристоль» молодых итальянцев с рекомендательными письмами. Он был бы благодарен, если бы «Бристоль» взял его протеже на работу в качестве официантов. Зарплату им он, конечно, обеспечит. Единственное, что он просит взамен, это чтобы их освобождали от работы на то время, когда он будет в городе, чтобы составить ему компанию. Уль был ошеломлен, но предположил, что у великого промышленника есть пристрастие. Поначалу он не имел понятия, насколько сильна эта страсть Фрица. Пришедшие юноши были очень молоды, не говорили по-немецки, не признавали дисциплины, и у них не было сноровки, необходимой портье, гостиничному слуге или помощнику повара, поставленному официантом у стола. То есть, когда Крупп отсутствовал, с ними было сложно. Когда же он зарегистрировался, стало еще хуже. Целая ватага красивых молодых юношей составила его свиту, и постояльцы, слышавшие хихиканье и раздающиеся из его номера хлюпающие звуки делали соответствующие выводы. Уль сказал комиссару берлинской криминальной полиции Гансу фон Трешкоу, что для понимания этого ему не требовался переводчик с итальянского.

Так началось первое дело Круппа, которое, еще не успев завершиться, пошатнуло трон самого его императорско-королевского величества. Чтобы получить полное представление о вовлеченности Фрица в это пристрастие, нужно дать оценку специфическому состоянию мужской гомосексуальности во Втором рейхе. Это считалось самым низким проступком, но и, как ни парадоксально, самым престижным. Пункт 175 германского Уголовного кодекса гласил, что всякий, кто хоть отдаленно причастен к гомосексуализму, является преступником, подлежащим наказанию по приговору суда длительными сроками каторжных работ. Вот что заставило Уля обратиться к Трешкоу. Фридрих Альфред Крупп из Эссена был его почетным гостем, но он поставил «Бристоль» в ужасное положение. Как номинальный наниматель пассивных любовников Круппа, господин Уль был в глазах закона сводником отступников. Владельцу отеля грозил крах.

С другой стороны, было важно, что Трешкоу не испугался. Как он объяснял через много лет в своих мемуарах «О государях и других смертных», комиссар криминальной полиции занимался в то время несколькими сотнями крупных расследований, в каждом из которых фигурировал какой-нибудь именитый гражданин рейха. Журнал «Культура», с его акцентом на мужественность, породил целое поколение извращенцев. За границей мужеложество иносказательно называли «германским пороком»; самые мужественные мужчины в империи писали друг другу сентиментальные письма. Среди искушенных в анальном и оральном сексе были три графа, три адъютанта кайзера, личный секретарь императрицы, управляющий двора и ближайший личный друг его величества принц Филипп цу Эйленбург унд Гертефельд, который спал с генералом графом Куно фон Мольтке, военным комендантом Берлина. Король Вюртемберга имел любовную связь с механиком, король Баварии – с кучером, а эрцгерцог Людвиг Виктор (брат австро-венгерского императора Франца-Иосифа)… с венским массажистом, который называл его ласковым имечком Люзи-Вузи. В архивах Трешкоу были описания массовых оргий с оральным сексом среди офицеров элитного гвардейского полка. На одной вечеринке в поместье принца Максимилиана Эгона цу Фюрстенберга шеф военного кабинета генерал граф Дитрих фон Гюльзен-Гезелер появился перед кайзером одетым в розовую балетную юбку и с розовыми гирляндами. Генерал, с прямой, как шомпол, спиной, склонился низко в поклоне, затем поплыл в грациозном танце, а собравшиеся офицеры вздохнули страстно и восхищенно. Гюльзен-Гезелер сделал круг, вернулся и предстал перед императором для прощального поклона, а потом, к ужасу Вильгельма, упал замертво от сердечного приступа. Трупное окоченение наступило раньше, чем собратья-офицеры осознали, что негоже хоронить его в юбке. Они измучились, стараясь запихнуть окоченевшее тело в форменную одежду. Тем не менее, все были готовы согласиться, что «он танцевал красиво».

Конечно, берлинская полиция не собиралась арестовывать таких людей. Комиссар криминальной полиции и его начальник, полицейский комиссар по имени Меершайдт-Гюлессем, который следил за криминальным архивом, были решительно настроены защитить империю от сутенеров и дураков гомосексуалистов, которые могли, и часто пытались, шантажировать их лидеров. В педантично расположенных в алфавитном порядке каталогах давались описания поведения самых знаменитых извращенцев и характеристики их партнеров. Генералам и графам, имевшим такие связи друг с другом, ничего не грозило (до тех пор, пока злобный Хольштейн не решил дискредитировать своих врагов в суде, настаивая на проведении четырех публичных слушаний в связи с делом Круппа), а Фриц был в опасности, потому что его протеже были анонимны. Как же поступить? В разгаре решения этой дилеммы Меершайдт-Гюлессем умирает. Согласно его предсмертной воле, изобличающие документы опечатаны и отправлены Герману фон Луканусу, начальнику императорского кабинета по гражданским делам. Завещание предписывало Луканусу передать их на рассмотрение кайзеру вместе с пояснительным письмом от последнего комиссара полиции. Однако предусмотрительность Меершайдта-Гюлессема оказалась напрасной: его величество отказался утруждать себя такими делами. Он не стал взламывать печать. Это дело полиции, сказал он отрывисто, и бумаги были отправлены обратно к Трешкоу. Тем временем Уль набрался храбрости и сказал Фрицу, что постояльцы отеля, так же как и промышленники, вправе быть хозяевами в своем доме. И что он не потерпит вмешательства в его хозяйство. За словами шло дело: он уволил хихикающих и визжащих, оставив Круппа, так сказать, с пустыми руками.

Но ненадолго. Ситуация была намного серьезнее, чем думала полиция. Самый дикий разгул Фрица связан с Капри, где он был за пределами ее присмотра или защиты и где интенсивность оргий нарастала с каждым сезоном. Он полагал, что принял адекватные меры против огласки. Останавливался только в отеле «Куиззизана», хозяин которого, в отличие от Уля, был как терпимым, так и имеющим влияние в местном правительстве. Фриц сделал пожертвования местным благотворительным организациям, построил из конца в конец острова дорогу и посылал подарки всем местным жителям, с которыми встречался. Затем, по словам такого же экспатрианта, он «дал себе волю»; как говорил один из его германских друзей, на Капри Крупп получал удовольствие от веселой беседы, шуток и «более бурных развлечений». Происходило это примерно так. В гроте было устроено что-то вроде террасы, наполненной ароматами. Избранные молодые люди, записанные членами увеселительного клуба Круппа, получали ключи от этого места и – в качестве символа привязанности их покровителя – либо массивные золотые булавки в форме артиллерийских снарядов, либо золотые медали с двумя скрещенными вилками; и то и другое придумано им самим. В ответ они подчинялись его изощренным ласкам под музыку трех скрипачей. Оргазм каждый раз отмечался запуском в небо ракет, и когда мальчики были пьяны, а Крупп кипел страстью, их любовная игра запечатлевалась на фотопленке. Очень неосмотрительно со стороны Фрица. Негативы попали в руки местного торговца порнографией. Владелец концерна повинен и в другом грехе. Из фотографий ясно, что некоторые из его партнеров были просто детьми. Хуже того, его грот – «Эрмитаж брата Феличе» – считался почти священным, а он одевал своих любовников францисканскими монахами, глубоко оскорбляя местное духовенство. Это, похоже, и стало его погибелью, хотя английский писатель, живший на острове, полагает, что итальянские власти решили вмешаться лишь после того, как вспыхнула ревность между двумя юношами и один из них, чувствуя, что Крупп не уделяет ему достаточного внимания, пошел в полицию на материке. Картина скандала довольно туманна. Ясно только, что весной 1902 года после всестороннего расследования на высоком уровне правительство Виктора Эмануила II попросило Фрица покинуть итальянскую территорию и никогда больше туда не возвращаться.

Если бы инцидент на этом и закончился, «пушечный король» был бы свободен в своих действиях. В этом году он не планировал долго оставаться дома. Все шло как надо: его дочери строго соблюдали пасхальный обычай, на следующей неделе ожидалось прибытие кайзера в Меппен на испытания орудий, а потом Крупп собирался открыть ярмарку промышленной продукции Рейна и Вестфалии в Дюссельдорфе, где он выставил бы гигантский 50-ярдовый гребной вал. Он продвигал свою программу с неизменной самоуверенностью. Вильгельм посетил Эссен по случаю столетия вхождения города в состав Пруссии и обменялся с Фрицем знаками уважения. В то лето Крупп побывал на регате в Киле как почетный гость императора. Позже вместе с Эрнстом Хоксом провел полную ревизию финансов концерна, и к сентябрю, когда он отправился в Лондон, чтобы утвердить бессрочное действие договоренности с Виккерсом о выплате процента за взрыватели для снарядов, уверился, вероятно, что неприятности позади. Грот, конечно, был покинут. Его молодым любовникам оставалось утешать друг друга. Даже отправлять им письма с объяснениями было бы безумием. Кроме того, существовали ведь и другие острова. Не было нужды даже слышать опять об этом острове Капри.

* * *

Он забыл про прессу. Теперь он стал человеком, заинтересовавшим полицию. Он не был обвинен и осужден, но имелись показания свидетелей, данные под присягой. Порочащие его ужасные фотографии лежали в итальянских архивах – и инспекторы карабинеров не были, как в Берлине, озабочены сохранением его доброго имени. Шесть месяцев официальные круги в Италии обсуждали детали dolce vita Круппа; в конце концов предприимчивые журналисты взялись за проверку фактов и опубликовали их. Скандал разразился, когда Фриц был в Лондоне. Почти одновременно неапольская «Пропаганда» и римская «Аванти» опубликовали пространные сообщения. Передовые статьи сокрушались по поводу совращения детей. Еще вчера Фриц правил своим частным Вавилоном, наслаждаясь лично срежиссированными представлениями, а теперь ему негде было укрыться. Более того, существовала прямая угроза его безопасности в Германии. Из-за этих переживаний он как-то сразу стал хуже выглядеть. Его случайно встретила баронесса Дойчман. У него был такой растрепанный вид, что у нее создалось впечатление, что «он жил в двух маленьких комнатах в маленьком отеле, вообразив, что никто его там не знает и что все думают, что он беден». Как старинный друг семьи, она откровенно сказала ему, что шокирована его таким жалким видом: «Напрасно я умоляла его послать за женой, чтобы она позаботилась о нем и о его здоровье. Он сказал, что желал бы жить… с рыбаками. Это поистине был печальный пример неспособности огромного богатства и влияния сделать человека счастливым».