Текст книги "Сказание о Доме Вольфингов (сборник)"

Уильям Моррис
Сказание о Доме Вольфингов (сборник)

© Аристов А. Ю., перевод на русский язык, комментарии, 2016

© Лихачёва С. Б., перевод на русский язык, вступительная статья, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2016

Уильям Моррис – бард Средневековья

William Morris

Уильям Моррис (1834–1896)

Уильям Моррис (1834–1896) в России долгое время был известен скорее как художник-оформитель и пропагандист социалистических идей, нежели как поэт-медиевист, автор многочисленных псевдосредневековых романов и поэм. Образ писателя-социалиста, прочно закрепившийся за У. Моррисом в советском литературоведении, нашёл отражение и в том, сколь однобоко было представлено его творчество в русскоязычных изданиях. Начиная с 1906 года, много раз издавались и переиздавались переводы социалистической утопии «Вести ниоткуда, или Эпоха счастья», «Сон про Джона Болла», «Урок короля»; широко цитировался «Марш рабочих». Характерно, что именно эти произведения упомянуты в Большой советской энциклопедии в разделе, посвящённом Моррису. Переводились избранные статьи, лекции, речи и письма – те, что подкрепляли образ Морриса-социалиста, вдохновителя английского рабочего движения, члена Демократической федерации и одного из основателей Социалистической лиги. Примерно та же подборка представлена в сборнике издательства «Иностранная литература» за 1959 год на английском языке: цикл «Песни для социалистов», прозаические произведения «Сон про Джона Болла» и публицистика («Искусство и социализм», «Фабрика такой, какой она могла бы быть», «Как я стал социалистом»). Однако, вопреки прочно утвердившейся репутации борца за права рабочего класса, социалистические писания занимают в творческом наследии Морриса место если не самое скромное, то уж никак не основное. Восторженный апологет Средневековья, по отзывам литературного критика Лафкадио Хирна, Моррис – «самая значительная фигура среди романтиков, вдохновитель кружка прерафаэлитов, самый плодовитый поэт своего века, по таланту и интенсивности чувства не уступающий Вальтеру Скотту»[1]1
  Hearn L. William Morris. In: Appreciation of Poetry. Ed. John Erskine. NY: Dodd, Mead, 1916. PP. 239–279.


[Закрыть]. Говоря о поэзии Морриса, Хирн уверяет: стихотворное наследие такого масштаба встречается только у поэтов Средних веков, столь Моррисом любимых, – у поэтов, создававших романы и эпосы по тридцать-сорок тысяч строк. Речь идёт, разумеется, не о широко цитируемом «Марше рабочих».

Переводчик и музыкант, художник и архитектор, поэт, дизайнер и скульптор, всегда и во всём Моррис в первую очередь был и остаётся пламенным апологетом Средневековья, идёт ли речь о прикладном искусстве, архитектуре или литературном творчестве. Для кружка прерафаэлитов, поэтов и художников (в число которых, помимо Морриса, входили Чарльз Элджернон Суинберн, Эдвард Бёрн-Джонс и Данте Габриэль Россетти), идеализация прошлого весьма типична. Решительно отвергая образ жизни, основанный на отношениях меркантильной расчётливости, прерафаэлиты обращаются к Средневековью с его традициями рыцарства и ремесла, основанного на индивидуальном творчестве, переосмысливая историю в соответствии с собственными эстетическими взглядами. Страстная любовь к идеализированному прошлому и ностальгическая тоска по утраченному «золотому веку» находит отражение во всём, за что берётся Моррис (а человека более разносторонних интересов и, что замечательнее, более разносторонних талантов, не знает век): в графике и в живописи, в дизайне мебели, в поэзии и прозе. Не следует забывать, что именно на викторианский период приходится так называемое «Артуровское Возрождение»: массовое обращение литераторов к тематике легендарного короля Артура и рыцарей Круглого стола. Моррис «возрождал» Средневековье буквально: не только в литературе, но и в реальной жизни. Деятельность кустарных мастерских Морриса, производящих мебель, ткани, обои, металлические изделия, витражи, шпалеры, вышивки и декоративную роспись, во многом способствовала возрождению английского декоративно-прикладного искусства. Забегая вперёд, отметим, что эта увлечённость Морриса напрямую перекликается с его же литературным творчеством. Порою создаётся впечатление, что событийная канва романов менее важна, нежели «декоративный» аспект. Моррис «в слове» воссоздаёт прерафаэлитскую эстетику живописи: осязаемую «предметность», придирчивое внимание к изысканным, тщательно выписанным, исполненным символизма деталям, что так завораживают зрителя на полотнах Д. Г. Россетти, Д. Э. Милле и Э. Бёрн-Джонса; к элементам одежды, интерьера и предметов быта. Так, героиня романа «Воды Дивных Островов» – искусная вышивальщица: «Платье украсила искусница розами и лилиями; от кромки юбки в самой середине полотнища поднималось высокое дерево, а по обе его стороны мордочками друг к другу застыли лани. Сорочку же на груди и вдоль края изящно расшила она веточками да бутонами». Не будет преувеличением сказать, что в каком-то смысле персонажи моррисовских романов и сами гармонично вливаются в движение «arts and crafts» – «Движение искусств и ремёсел».

В 1877 году Моррис основывает Общество защиты старинных зданий, а в 1890–1891 – Кельмскоттское издательство, выпускающее книги по образцам «инкунабул» – первопечатных книг, изготовлявшихся с наборных форм до 1501 года и напоминавших внешним видом рукописные. Непревзойдённым образцом книгоиздательского искусства следует считать Кельмскоттское издание трудов Джеффри Чосера, опубликованное в 1896 году, за несколько месяцев до смерти Морриса: дань Морриса и Бёрн-Джонса великому английскому поэту и высшее достижение сотрудничества друзей, длившегося всю жизнь. Впоследствии Бёрн-Джонс признавался: «Если бы такая вот книга вышла в ту пору, когда мы с Моррисом были мальчишками в Оксфорде, мы бы просто с ума сошли, а теперь вот, на закате дней наших, мы создали ту самую вещь, которую сотворили бы тогда, кабы могли»[2]2
  Burne-Jones G. Memorials of Edward Burne-Jones. In 2 vols. London: Macmillan and Co., 1904. Vol. 2, p. 248.


[Закрыть].

При жизни У. Моррис снискал широкую известность как стихотворец: критики восхищались его поэмами «Земной рай», «История Сигурда Вёльсунга» и «Падение Нибелунгов». В наши дни, вместе с возрождением интереса к фантастическому и волшебному, возрождается интерес к поэтическим произведениям и поздним романам Морриса, в переводах на русский язык ранее не представленным.

Издание романа «Воды Дивных Островов» в 1996 году явилось первой попыткой заполнить эту брешь. Это произведение, с одной стороны, вобрало в себя то типическое, что отличает прозаическое творчество Морриса-медиевиста, а с другой стороны, является одним из наиболее любопытных образчиков изобретённого Моррисом жанра.

Прозаические романы Морриса, составляющие около двух третей художественного наследия писателя, в англоговорящих странах более импонируют читающей публике, нежели обсуждаются критиками; может быть, потому, что на момент их появления произведения эти было настолько трудно судить с точки зрения какой бы то ни было общепринятой литературной теории: теория явственно отставала от практики. Когда в 1888 году вышел из печати первый из романов, «Сказание о Доме Вольфингов», обозреватель «Атенеума» в растерянности признал: Моррис изобрёл форму искусства настолько новую, что к ней могут быть применимы только заново сформулированные нормы литературной критики. Не то чтобы Викторианская эпоха впервые столкнулась с такого рода образчиком: Джордж Макдональд, к примеру, к тому времени уже написал «Фантастес». Но «Фантастес» и «Лилит» – явление единичное; в случае художественной прозы Морриса мы имеем дело с наследием таких масштабов, что вправе говорить ни много ни мало как о создании нового жанра в рамках викторианской литературы, жанра самодостаточного и многообещающего. Определение к нему подобрать затруднительно, а вот развитие проследить просто: жанр этот, зародившийся в виде рыцарского средневекового романа, ныне существует в виде героической фэнтези. Показательно то, что все прозаические романы Морриса написаны в поздние годы жизни писателя и, следовательно, являются результатом уже сформировавшегося, зрелого мировоззрения и эстетики, а отнюдь не литературного эксперимента увлекающейся юности. Имя Уильяма Морриса, «марксистского мечтателя», вместе с Джорджем Макдональдом и Лордом Дансейни часто упоминается в одном ряду с К. С. Льюисом и Дж. Р. Р. Толкином, создателями авторского мифа. Не случайно, что и Толкин, и Льюис включали Морриса в число своих любимых писателей.

Интерес Уильяма Морриса к Средним векам был отнюдь не только любительским, но во многих отношениях профессиональным: знаток рыцарского романа, Моррис собрал в личной библиотеке такие памятники средневековой литературы, как «История Святого Грааля», «Пальмерин Английский», «Тристрам из земли Лионесс», а в 1893 году перевёл и опубликовал ряд старофранцузских романов. В ответ на вопрос, какие книги ему более всего запомнились, Моррис называл «Англосаксонскую хронику», «De Gestis Regum Anglorum» – труд Уильяма Мальмсберийского, «Круг земной» – «Хеймскрингла». В творчестве Морриса отчётливо прослеживаются несколько влияний: так, в «Защите Гвиневеры» Моррис переосмысливает материал «Смерти Артура» Томаса Мэлори, а поэма «Земной Рай» представляет собою попытку возродить повествовательное искусство Джеффри Чосера. Нередко Моррис заимствует образы из живописи Россетти, сочетает великолепие Средневековья с ужасами готического романа.

Для Викторианской эпохи в целом характерно резкое повышение интереса к Средним векам. Идиллическое прошлое воспевается писателями и художниками девятнадцатого века: прерафаэлитами в живописи, А. Теннисоном в поэзии. Согласно Полю Мейеру, «романтический пыл викторианцев превратил Средние века в золотой век. Увлечение Средневековьем порою сводилось к чисто эстетическому эскапизму, порою становилось орудием критики, а порою принимало форму скрупулезного исторического исследования»[3]3
  Meier P. William Morris: the Marxist Dreamer. Trans. Frank Gubb. In 2 vols. New Jersey, 1978, vol. 1.


[Закрыть]. Уильям Моррис прошёл все эти фазы, правда, с некоторыми оговорками.

В январе 1853 года юный Моррис поступает в Эксетер-колледж Оксфордского университета, намереваясь стать священником англиканской католической церкви. Средневековый характер старейшего университетского города Англии чувствовался во всём; более того, повсюду ощущалось влияние «готического возрождения» – резкого повышения интереса к готике, что пришлось на вторую половину восемнадцатого века. Смена эстетических ориентиров повлекла за собою и новые тенденции в развитии романа. Гораций Уолпол и его друзья Уильям Бекфорд и Томас Уортон возрождали «варварский» стиль в архитектуре, в том числе и перестраивая собственные усадьбы. Они же стали основоположниками жанра «готического романа». К тому времени, как Моррис оказался в Оксфорде, увлечение готикой уже сошло на нет, однако след остался – как в архитектурном ансамбле города, так и в системе эстетических концепций современного Моррису поколения. От «Мельмота Скитальца» Ч. Мэтьюрина (1820), итогового романа жанра, Морриса отделяет всего-то полтора десятка лет.

Встреча с Бёрн-Джонсом и труды Джона Рёскина пробудили в Моррисе интерес к готическому Возрождению в искусстве; а в литературе, как уже было сказано, торжествовало Возрождение «артуровское». Увлечению Средневековьем способствовал и круг чтения юного Морриса: к сочинениям отцов церкви добавлялись средневековые романы и хроники, а также и более близкие по времени поэты: Джон Китс, Роберт Браунинг, Альфред Теннисон. В университете царил культ средневекового рыцарства. А Моррис был человеком увлекающимся и восторженным: порою одной встречи оказывалось достаточно, чтобы он коренным образом изменил свою жизнь. Под влиянием учения Т. Карлейля и лекций Рёскина, Моррис и Бёрн-Джонс основали братство, покровителем которого почитался Галахад. Наверное, именно тогда «артуровское возрождение» обрело нового паладина…

Ю. Ф. Шведов, в своём предисловии к вышеупомянутому изданию произведений У. Морриса на английском языке, утверждает, что «Моррис любил не средневековье как таковое, с его общественно-политическими институтами, а людей докапиталистической эпохи, не испорченных современной поэту буржуазной цивилизацией»[4]4
  См.: Моррис У. Избранное. На английском языке. М: «Иностранная литература», 1959. C. 12.


[Закрыть]. При более близком знакомстве с творчеством писателя это представляется в корне неверным. Моррис любил Средневековье именно как таковое, средневековые ценности и средневековые институты: вольности городов и гильдий, понятие вассальной преданности, лежащее в основе феодальной этики, искусство ремёсел и рыцарские идеалы служения даме. Страстное увлечение Морриса социализмом объясняется, в сущности, тем, что Моррис усмотрел в социалистическом учении возможность воплотить близкие ему идеалы Средневековья в современной действительности. Подтверждением чему, собственно, и служит роман-утопия «Вести из ниоткуда».

Несмотря на профессиональные познания Морриса, «историчность» его романов следует воспринимать с большой оговоркой. Невозможно согласиться, что средние века Морриса – и в самом деле «золотой век»; силы зла осаждают их ничуть не меньше, чем наше собственное время. Не стоит считать их и орудием критики против викторианской реальности, разве что в очень обобщённом смысле. «Иные миры» Морриса – это достаточно отстранённая и в значительной мере самодостаточная реальность, предназначенная не для того, чтобы критиковать или просвещать, но чтобы наслаждаться. Средневековье для Морриса – это удобный полигон для литературного эксперимента и живописные декорации для реализации его собственных эстетических концепций. Историческое прошлое не выступает объектом серьёзного научного исследования, но интерпретируется и меняется в соответствии с художественным замыслом автора. Именно так писатели-медиевисты Викторианской эпохи подходили к истории. Согласно К. С. Льюису, «увлечение Морриса средними веками случайно, подлинные интересы Средневековья – мистицизм христианства, философия Аристотеля, куртуазная любовь – для него ничего не значат. Столь же бессмысленно применять исторический подход к чосеровской Трое, или к Аркадии Сидни, или к пьесам Дансейни»[5]5
  Lewis C. S. William Morris. In: Selected Literary Essays. Ed. W. Cooper, Cambridge, 1969.


[Закрыть]. Моррис построил свой воображаемый мир на основе тех смутных представлений о средних веках, что доминировали в сознании его современников в общем и его круга в частности, – и в результате допустил немало исторических ошибок. «Но как поэт он прав – просто потому, что лжеконцепция Средних веков существовала всегда. В некотором смысле она – часть нашей мифологии»[6]6
  Там же.


[Закрыть]. Средневековье Морриса не есть средневековье истинное, но Средневековье в представлении викторианца.

К слову сказать, У. Моррис всю жизнь зачитывался произведениями Дюма-отца, а великий французский романист, как известно, с историческим прошлым обращался достаточно вольно: для него история всегда оставалась тем самым гвоздём, на который автор вешает свою картину. В воспоминаниях Мэй Моррис, дочери писателя, мы читаем: «В семейном кругу отец частенько жаловался: “Ну почему у Дюма не осталось ни одного славного, длинного романа, которого бы я еще не читал?” Домашние обычно отвечали на это: “Так напиши сам”». В результате был создан бесконечный «Источник на Краю Мира». Интересно, что примерно та же история впоследствии повторится с К. С. Льюисом, большим поклонником Морриса: Льюис охотно признавался, что писал именно такие книги, которые хотел бы прочесть сам.

Помимо средневекового рыцарского романа, значительное влияние на писателя оказал мир саги. В этой области Моррис был признанным экспертом: он хорошо знал язык и литературу Исландии, не раз бывал в стране и в сотрудничестве с Эриком Магнуссоном переводил немало текстов, в том числе «Сагу о Вёльсунгах» и «Греттира Сильного». Отличительные качества исландской литературы явно пришлись по душе «языческому пророку». Э. Магнуссон вспоминал впоследствии, что был потрясён интуицией своего соавтора: Моррис «постигал дух исландских саг не со снисходительностью поглощенного иными мыслями иностранца, но с интуицией необычайно прозорливого уроженца страны». Мэй Моррис описывает «дух» исландских и ирландских источников, оказавших столь сильное влияние на её отца, в следующих словах: «Герои Ирландии, в силу магических своих свойств, совершают деяния настолько исполинские, что сами как бы отступают за пределы человеческой симпатии и уводят нас в собственную волшебную страну – не ту уютную и незамысловатую волшебную страну, где свинопас женится на принцессе, но в края неясных красот и неясных ужасов, где можно затеряться в туманах в погоне за болотными огнями и так и не добраться до обещанной Земли Юности… Но боги и герои, легенды о которых знатные семьи Норвегии привезли из родного дома в Исландию, хотя в деяниях своих и поступках и достигают порою исполинского размаха, однако же наделены чисто человеческими свойствами; и даже современный читатель с лёгкостью представит их рядом… Порою боги эти удалены за пределы досягаемости, в небеса: оттуда они управляют людскими жизнями и толкают смертных навстречу гибели; но чаще они принадлежат земле, и даже самые грандиозные их деяния не вовсе противоречат здравому смыслу»[7]7
  Morris M. William Morris: Artist Writer Socialist. In 2 vols. NY, 1966. Vol. 1. P. 511.


[Закрыть].

В своих романах Моррису удалось слить воедино кельтскую «фантастичность», исландскую «практичную прямоту» и куртуазные элементы французского эпоса. Явственно прослеживается и влияние готического романа. Этот жанр, оформившийся в Англии в 1764 году (дата публикации «Замка Отранто»), оказал сильное воздействие на всю последующую литературу. Отголоски готики слышатся в романах Диккенса, Бронте, Мелвилла. Но если в случае многочисленных последователей речь идёт о косвенном влиянии, в случае Морриса уместно говорить о намеренном подражании. И это неудивительно. Недаром романы Морриса определяются не привычным понятием «novel», но словом «romance»: именно этот термин используется применительно к готическому роману, в противовес роману реалистическому, и восходит к средневековому рыцарскому роману с его сказочно-фантастическим сюжетом. Обращение к средневековым канонам указывает на смещение эстетических ориентиров, движение от рассудочной упорядоченности классицизма восемнадцатого века к воображению и чувству. Элементы готики заметны во многих произведениях Морриса, однако именно в «Водах Дивных Островов» готический роман воспроизведён в наиболее приближённом виде, несмотря на то что «фантазии» викторианца-прерафаэлита находятся за пределами жанра и во временном, и отчасти в содержательном отношении. «Воды Дивных Островов» можно было бы назвать романом «постготическим»: в нём, с небольшими оговорками, соблюдены все условности жанра. Налицо – средневековый фон и «готический» антураж: рыцарские замки, непроходимые леса, бескрайняя водная стихия. Налицо – эффект ожидания, напряжённость, предчувствие ужасного (в этом смысле часть вторая – путешествие по Дивным Островам – наиболее «готическая» часть романа). Налицо – присутствие фантастического и сверхъестественного. Многие сцены вполне могли бы войти в любой из подлинных романов жанра: описания подземелий ведьмы и орудий пыток, зловещий кровавый ритуал, связанный с Посыльной Ладьёй; жуткие образы островов-гробниц. Картины гниения и распада на Острове Непрошенного Изобилия сделали бы честь М. Г. Льюису, автору «Монаха», а мрачные ольховые заросли, «гнездо» Посыльной Ладьи, могли бы послужить пейзажем для «Романа в лесу» Анны Рэдклифф. Чувствительные герой и героиня, а также и демонические злодеи, по сути своей повторяют клишированные амплуа готического романа, хотя и отличаются куда большей психологической глубиной. Явственное присутствие чувственного начала – тоже дань Ч. Мэтьюрину и М. Г. Льюису.

Начало длинной череде «средневековых романов» положило «Сказание о Доме Вольфингов и всех родах Марки». «Исторический фон» воссоздан в романе настолько убедительно, что однажды Моррис был подробно допрошен видным профессором касательно подробностей жизни родов Марки: профессор принял рассказ за чистую монету. Из всех романов именно этот наиболее локализован в пространстве-времени: местом действия, Моррисом прямо не названным, служат леса к северу от Дуная, населённые готами во времена Римской империи. В повествовании отчётливо слышен голос историка-викторианца: Моррис намеренно не пользуется приёмом «потерянного манускрипта». Время действия отнесено, скорее всего, к эпохе заката римской империи: «Сказание не повествует о том, нападали ли римляне на Марку вновь, но около этого времени они приостановили расширение своих владений и даже стали сокращать свои границы».

В романе рассказывается о небольшом готском племени, о народе Марки, что с успехом даёт отпор воинству римлян-поработителей; причём Моррис открыто симпатизирует свободолюбивым германцам. Подобный подход к истории в Англии прецедентов не имел: автор впервые явил викторианскому читателю, с гордостью прослеживающему своё происхождение от респектабельных троянцев, его германское прошлое, изобразив народ, во времена Морриса называемый не иначе как варварами, в весьма благоприятном свете. В отличие от корыстных честолюбцев-римлян, люди Марки демократичны, самоотверженны, смелы и великодушны к побеждённым. Сыны Волка, защищающие древние обычаи и образ жизни, безусловно, идеализированы, однако не за счёт искажения исторической правды. Рассказывая о людях Марки, Моррис с беспристрастностью историка упоминает, например, о том, как «на рассвете в жертву были принесены двенадцать вождей чужаков, взятых в плен, а с ними и девушка одного из родов Верхней Марки, дочь предводителя, которая должна была привести этот могучий отряд к дому богов и добровольно согласилась на это». Автор не видит варварства в том, что освящено обычаем. И в этом тоже новаторство Морриса-историка: едва ли не одним из первых, он отказался подходить к духовным ценностям иной культуры с мерками современной ему морали.

Моррис смотрит на происходящее глазами собственных героев, людей Марки, сознание которых мифологично: потому в пересказе автора историческое органически сливается с фантастическим. Сверхъестественное воспринимается как само собою разумеющееся, как один из аспектов объективной реальности. Как и в скандинавских сагах, боги племени пребывают на земле ничуть не меньше, чем на небе, охотно являются людям и вступают в общение с избранными. Сыны Волка, в свою очередь, к богам относятся скорее с дружеской фамильярностью, нежели с благоговейным подобострастием. Как сказано про одного из всеми любимых воинов, человека общительного и веселого: «Чудом казалось, что Один ещё не призвал его к себе. Говорили, что Отец Павших благоволит к дому Вольфингов, раз так долго отказывает этому воину в гибели».

Но и историческое, и фантастическое служат одной цели: преподать наглядный урок. В «Сказании о Доме Вольфингов» ставится проблема личного героизма, столь типичная для германской поэзии. Исход сражения зависит от обладания волшебным предметом – и персонального выбора героя. Вождь Тиодольф, сильнейший и мудрейший из воинов, что с равной лёгкостью находит общий язык и со своими соплеменниками, и с миром сверхъестественного, поставлен перед решающим выбором. Его возлюбленная, бессмертная «дочь богов» по имени Солнце Леса вручает избраннику волшебный доспех, на котором лежит заклятие: доспех сохраняет жизнь владельца, но одновременно приносит его союзникам поражение в битве. Так Тиодольф может стать великим героем и погибнуть со славой – или отречься от героической судьбы и жить бесславно. Доспех, символ и воплощение этой дилеммы, отчётливо напоминает тот самый пояс, что к стыду своему надел сэр Гавейн перед поединком с Зелёным Рыцарем. Выбор Тиодольфа соответствует менталитету северного мужества, запечатлённому в «Речах Высокого»:

 
Гибнут стада,
родня умирает,
и смертен ты сам;
но знаю одно,
что вечно бессмертно:
умершего слава[8]8
  Старшая Эдда. Пер. А. Корсуна. Цит. по кн.: Беовульф. Старшая Эдда. Песня о Нибелунгах. М.: «Художественная литература», 1975. C. 196.


[Закрыть].
 

Жажда славы с одной стороны и стоическое принятие судьбы с другой – вот высшие ценности героя-германца, к которым у персонажа Морриса добавляется ещё и ответственность за будущность племени, причастность к жребию своего народа. Постыдная жизнь для воина – невозможна, а попытка отвратить судьбу при помощи магии оборачивается роковыми последствиями. Принимая волшебный доспех, Тиодольф тем самым утрачивает истинную свою суть и радость жизни; он не может отречься от племени и племенных ценностей и остаться при этом самим собой. Возвращаясь к народу и к его заветам, Тиодольф возвращается к жизни, пусть и ценой физической смерти. «Если сегодня я умру, разве после того удара, что свалит меня, не будет мгновения, в которое я узнаю, что победа за нами, и увижу, как враг бежит? И тогда мне опять будет казаться, что я никогда не умру, что бы ни случилось после… Разве не увижу я тогда, разве не пойму, что наша любовь не имеет конца?» – говорит Тиодольф возлюбленной.

Основы нового жанра, заложенные в «Сказании о Доме Вольфингов», были успешно использованы и развиты в целом ряде романов. Так, к «Дому Вольфингов» очень близка по тематике, антуражу и героическому тону «Повесть о Сверкающей Равнине». Место и время действия этого романа ещё более абстрагированы: Кливленд-у-Моря, где обитают племена Ворона и Розы, остров Выкупа с его пиратствующими викингами, Орлами Моря, не соотносятся с географией реального мира. Сверкающая Равнина или Земля Живущих соответствует бессмертным землям Запада, благословенным островам ирландских имрамов. В центре романа – уже не военный конфликт, но личная драма. Невеста героя похищена Орлами Моря, и герой отправляется на поиски любимой, в соответствии со средневековой традицией, согласно которой жизнь может рассматриваться как квест о любви. Классическое путешествие за «трудной» невестой сливается с аллегорическим поиском бессмертия; от начала и до конца путь героя параллелен пути других, тех, что надеются уйти от Смерти, отыскав землю, где «дням счёт неведом, и так их много, что тот, кто разучился смеяться, снова постигнет сие искусство и позабудет о днях Скорби».

Лейтмотив: «Это ли земля? Это ли земля?» сопровождает героя на протяжении всего пути. Моррис подвергает скрупулёзному анализу извечное человеческое желание вырваться за пределы, налагаемые возрастом и смертью, отыскать земной рай, где золотой век до сих пор существует (мотив этот особенно явственен в «Язоне»). Такого рода эскапизм недвусмысленно осуждается в пользу его противоположности: деятельной жизни в мире людей. Как уже было показано в «Сказании о Доме Вольфингов», жизнь состоит из скорбей и радостей, и, отвергая одно, человек неизбежно утрачивает и другое; стремясь избежать смерти путём противоестественных средств, он отрекается тем самым и от жизни.

Поиски невесты уводят героя от пасторального мира Кливленда через страну смерти (путешествие на Остров Выкупа соответствует традиционному нисхождению в подземный мир) к земле бессмертия, и снова домой. Сверкающая Равнина, венец поисков тех, кто отчаянно цепляется за жизнь, утратившую всякую радость и смысл, оказывается «землёй лжи», краем миражей и забвения. Герой должен одержать победу над силами, что по сути своей противоречат жизни и естественному плодородию, хотя на первый взгляд кажутся соблазнительными заменителями, – над иллюзиями и искушениями «земли лжи». Сверкающая Равнина и в самом деле предлагает бессмертие – но бессмертие это не имеет цены в застывшем мире неизменной чувственной красоты. Для того чтобы принять законы Земли Живущих, герой должен отречься от любимой, а значит, и от духовных ценностей своего народа: мужам народа Ворона подобает жениться на девах племени Розы, а не на дочери короля Сверкающей Равнины. Личные ценности героя тоже поставлены под угрозу: бездушная чувственная красота обитательниц острова не сулит юноше «любви-дружбы», истинного союза души и тела. И, наконец, земля лжи угрожает самой сути героя, его внутренней цельности, предлагая дешёвый суррогат тому, для кого «существует одна женщина на земле, и только одна». Сонному блаженству острова герой противопоставляет идеал активной, творческой и непредсказуемой в своей изменчивости жизни:

«О Орел Моря, вот ты и обрёл снова молодость: но что станешь ты с нею делать? Разве не затоскуешь ты по осиянному луною морю, по гулу волн и по пенным брызгам, и по собратьям твоим, одежды коих искрятся солью?.. Разве позабудешь ты чёрный борт корабля и мерный плеск вёсел?.. Разве выпало из руки твоей копьё, и разве похоронил ты меч своих отцов в могиле, от которой спас своё тело? Что ты такое, о воин, в земле чужих, во владениях Короля? Кто тебя услышит, кто расскажет повесть о твоей доблести, которую перечеркнул ты рукою ветреной женщины, а ведь женщины этой родня твоя не знает?»

Эти убедительные, яркие образы наследственных, племенных ценностей в устах героя отражают ту самую радость, что дарит смертным именно преходящий характер жизни. Полнокровная, деятельная жизнь и славная гибель, в противовес бездеятельному бессмертию, – таков идеал Морриса, находящий подтверждение в каждом из романов. Так, в «Источнике на Краю Мира» посланники невинного народа говорят: «Боги на то и даровали нам смерть, чтобы жизнь не была нам в тягость».

В отличие от «Сказания о Доме Вольфингов» и «Повести о Сверкающей Равнине», приближённой к жанру саги, роман «Воды Дивных Островов» построен по образцу средневекового рыцарского романа, с одним существенным отличием: героиня его – женщина. Приключения героини, Заряночки, можно рассматривать как символическое изображение процесса становления, развития и взросления женской психики: тема эта впоследствии была подхвачена и развита современными авторами жанра фэнтези – Мэрион Зиммер Брэдли и Урсулой Ле Гуин. Злобная ведьма похищает человеческое дитя и воспитывает его «на погибель мужскому роду». Но затея колдуньи не имеет успеха: подросшая девушка бежит от ненавистной похитительницы и странствует по свету в поисках знания, любви и мудрости. Заряночка, в оригинале – Одинокая Птичка (Birdalone), чьё имя указывает на её обособленность и «духовность», стремится не только к свободе, но и к самопознанию. Жизненный путь героини воспроизводит традиционную формулу мономифа: вызов, брошенный приключению, опасное путешествие, испытание и очищение и, наконец, воссоединение с любимым и возвращение к людям.

Героиня свободно общается как с миром природы, так и с волшебным миром, причём оба мира в романе представлены как два аспекта одной и той же реальности, отнюдь не взаимоисключающие друг друга. Заряночка воспитана в зловещем лесу Эвилшо, про который ходят самые недобрые слухи: «Одни говорили, что там бродят самые что ни на есть жуткие мертвецы; другие уверяли, будто языческие богини обрели в лесу приют; а кто-то полагал, что там, вероятнее всего, обитель эльфов, – тех, что коварны и злобны». Самое важное место в жизни Заряночки, помимо её смертного возлюбленного, занимает существо «не из рода Адамова», волшебная хозяйка леса, что является зеркальным отображением самой девушки. Как дух природы, это благожелательное лесное божество наставляет Заряночку земной мудрости; как её второе «я», помогает девушке разобраться в себе самой. Три женщины романа – Заряночка, ведьма и лесная матушка – соотносятся с тремя инкарнациями трёхликой богини: дева, жена, старуха. Чтобы обрести внутреннюю цельность и войти впоследствии в мир людей, Заряночка должна постичь мудрость и той, и другой, вобрать в себя недостающие аспекты многогранной личности.