Текст книги "Из записок Желтоплюша"

МИСТЕР ДЬЮСЭЙС В ПАРИЖЕ

ГЛАВА I
Которая из двух?

Генерал-лейтенант сэр Джордж Гриффон, кавалер ордена Бани, семидесяти пяти лет от роду покинул земную долю и ост-индскую армию, где служил с честью. Службу в Индии сэр Джордж начал с юнги, дослужился до конторщика у судохозяев в Калькутте, а там до капитана в войсках Ост-Индской компании, а там, глядишь, и до генерал-лейтенанта. А дальше уж не поднялся: пришло время отдать богу душу; тут уж ничего не поделаешь: что барабанщик, что генерал, что мусорщик, что император – все там будем.

Сэр Джордж не оставил после себя наследников мужского пола, так сказать, продолжателей рода. Осталась только вдова двадцати семи лет и дочка двадцати трех – а больше некому было по нем плакать и делить его денежки. После смерти генерала вдова и сиротка уехали из Индии и пожили сперва в Лондоне; а когда там не понравилось, решили податься в Париж; потому как в Париже и мелкая лондонская пташка высоко летает – были бы деньги, а их у Гриффонов было вдоволь. Просвещенный читатель уж верно догадался, что мисс Гриффон не приходилась вдове родной дочерью. Хотя в Индии и рано выдают замуж, но все ж таки не с пеленок. Леди Гриффон была у генерала вторая жена, ну а дочь, мисс Матильда Гриффон, была у него, сами понимаете, от первой.

Мисс Леонору Кикси, девицу бойкую и красивую, привез из Излингтона в Калькутту дядюшка – капитан Кикси и очень выгодно ее сбыл, не хуже других своих товаров. Было ей в день свадьбы двадцать один, а сэру Джорджу семьдесят; остальные тринадцать девиц Кикси (из них девять содержали в Излингтоне школу, а четыре уже были пристроены) немало завидовали удаче миледи и очень гордились таким родством. Мисс Джемайма – изо всех самая старшая и пожалуй что самая безобразная – та с ней и жила; от нее-то я и слышал многие детальности. Прочие сестры так и остались в низком звании, а с такими мне, слава богу, не приходится знаться.

Так вот, мисс Джемайма поселилась у своей удачливой младшей сестры за приживалку. Бедная! Я бы, кажется, скорее пошел в каторгу, чем на ее место. Всякий в доме ею помыкал; хозяйка ее обижала; судомойки – и те ей грубили. Она и счета вела, и письма писала, и чай заваривала, и шоколад сбивала, и канарейкам клетки чистила, и грязное белье собирала. А еще была у хозяйки вместо ридикюля: то нюхательную соль поднесет, то платочек – вроде как дрессированная собачка. На вечерах у миледи играла кадрили (и хоть бы кто-нибудь ее-то догадался пригласить!); когда мисс Гриффон пела, играла компа-нент, и она же бывала виновата, если певица сфальшивит; собак не терпела, а на прогулку приходилось ездить с хозяйкиным пуделем на коленях; в экипаже ее укачивало, а ее вечно сажали спиной к лошадям. Бедная Джемайма! Как сейчас ее помню: донашивала хозяйкины платья (какие похуже; что получше, то шло горничным) – какое-нибудь лиловое атласное платье, засаленное и в пятнах; туфли белого атласа, цветом серо-бурые; и желтая бархатная шляпка с цветами и райской птичкой колибри – только цветы в семена пошли, а у птички всего два пера в хвосте осталось.

Кроме этого украшения гостиной, леди и мисс Гриффон держали еще кухонную прислугу, да двух горничных, да двух лакеев ростом по шести футов, в красных ливреях с золотым галуном и в панталонах белого кашемиру, да кучера на такой же образец, да мальчика для услуг, да еще егеря; этих держат только в заграничных странах; с виду полный генерал: треуголка, мундир с пузументом, сам в усах, в эполетах и при шпаге. И все это для двух женщин не считая женской прислуги: кухарок там, судомоек, экономки и прочих.

За квартиру платили сорок фунтов в неделю; большие снимали ассортименты на площади Пляс-Вандом. А теперь, описавши дом и прислугу, надо рассказать о хозяйках.

Первое дело, конечно, – они друг дружку ненавидели. Хозяйке было двадцать семь, два года как овдовела, румяная, белая, пухлая. С виду тихая, спокойная, холодная – блондинки, они и все почти таковы; и ничем ее, кажется, не расшевелишь, ни на любовь, ни на ненависть; на первое особенно. В целом свете она любила одну только себя. А ненавидела – спокойно да тихо почти что всех вокруг – от соседа-герцога, за то, что на обеде не оказал уважения, до лакея Джона – зачем в шлейфе дыру протоптал. Должно быть, сердце у ней было наподобие литографского камня; там если что вырезано, то уж навечно; так и у ней на камне – на сердце то есть – всякая обида хранилась, хоть бы и выдуманная. Никакой репутации – а по-нашему, сплетни про нее не ходило: и слыла она примерной женой. Да так оно и было; но только за два года вогнала своего старика в гроб, и это так же верно, как то, что мистер Тэртел убил мистера Уильяма Уира. Никогда, бывало, и голоса не повысит, грубого слова не скажет, а умела – правда, что этого уменья многим женщинам не занимать – такое устроить в доме пекло, так всех донять, что ума можно было решиться.

Мисс Матильда из себя была куда хуже мачехи, а нравом не лучше. Эта была и косая и кривобокая; миледи – та хоть стан имела стройный и глазами глядела в одну сторону. Дочка была брунетка, хозяйка – блондинка; дочка уж очень чувствительная, хозяйка – как есть ледяшка. Хозяйка никогда из себя не выходила, мисс Матильда только то и делала. Ох, и ссорились же они, и злые говорили слова!

Зачем же, спросите вы, было им жить вместе? Вот, поди, угадай. И не родные, и ненавидели друг дружку люто. Не лучше ли было разъехаться и ненавистничать издалека?

А наследство от сэра Джорджа осталось немалое; как я слыхал, триста тысяч фунтов, если не больше. Не знали только, кому он их завещал. Одни говорили, что все досталось вдове, другие – что пополам с падчерицей, а третьи – что будто бы вдове только пожизненный пенсион, а после нее все пойдет мисс Матильде (кому же еще?). Все это, пожалуй, неинтересно английскому читателю – зато было очень даже интересно для моего хозяина, достопочтенного Элджернона Перси Дьюсэйса.

Я ведь и забыл сказать, что хозяин был у них своим человеком, а проживали мы с ним в отеле «Марабу» (по-французски «Мирабо») на улице Рю-де-ля-Пей. Держали экипаж и двух верховых лошадей; ну и, конечно, счет в банке, да еще тысячу фунтов у Лафита, для ровного счета; состояли в клубе, что на углу Рю-Грамон; имели ложу в опере, шикарную квартиру; бывали при дворе; бывали на обедах у его превосходительства посланника лорда Бобтэйла и у других прочих. Словом, на денежки бедняги Докинса мы в полные джентльмены вышли.

Хозяин мой был не дурак. Получивши деньги на руки, убежавши от долгов, он решил до поры держаться подальше от зеленого стола, – во всяком случае, крупно не играл; проиграть или выиграть пару наполеонов в вист или там в экарте – это пожалуйста; видно, что у тебя водятся деньги и ты человек порядочный. Но играть всерьез – боже упаси! Да, бывало, и он играл, как многие молодые люди из высшего общества; случалось и выигрывать и проигрывать (не говорил только – мошенник! – случалось ли платить); но теперь с этим кончено; теперь он от этой забавы отстал и живет себе помаленьку на свои доходы. Словом сказать, мой хозяин вовсю старался представиться порядочным. Это, конечно, игра верная; только большое надобно мошенство, чтобы в нее играть.

Каждое воскресенье он ходил в церковь, а я носил за ним молитвенник и Библию в богатых переплетах черной кожи, с красными закладочками, где надо, и этак почтительно перед ним клал; еще, бывало, служба не началась, а уж он уткнулся лицом в свою начищенную шляпу – то-то благолепие! Утешаться можно было, на него глядя. У лорда Бобтэйла все старухи иначе о нем не говорили, как закатив глаза; и все клялись, что другого такого примерного и нравственного юноши не сыщешь. Вот уж, наверное, хороший сын, говорили они, и какой же будет хороший зять! Мы не прожили в Париже и трех месяцев, а уж он мог выбирать любую невесту из тамошних англичанок. На беду, они почти все были бедны, а моему хозяину любовь в шалаше была ни к чему.

Тут-то и появились в Париже леди Гриффон и мисс Гриффон; хозяин не зевал и очень скоро к ним присоседился. С ними рядом садился в церкви и пел с миледи гимны; с ними танцевал на посольских балах; с ними катался в Буа-де-Баллон и на Шан-Зализе (вроде нашего Хайд-парка); для мисс писал стихи в альбом и распевал с ней и с миледи дуэты; пуделю носил конфетки, лакеям раздавал чаевые: горничным – поцелуи и перчатки; даже с бедной мисс Кикси и то был учтив; ну, конечно, весь дом души не чаял в таком любезном молодом человеке.

А дамы еще пуще друг дружку возненавидели. Они и раньше завидовали: мисс – мачехиной красоте, а та – ее образованности; мисс попрекала миледи Излингтонским пансионом, а миледи насмехалась над ее косым глазом и кривым плечом. А теперь и впрямь было из чего ненавистничать. Потому что обе они влюбились в мистера Дьюсэйса – даже миледи, на что уж была холодна. Ей нравилось, что он всегда умел ее позабавить и рассмешить. Нравились его повадки, и как сидит на лошади, и что красив; сама вышла из простых, так ей особенно нравилось, что он – настоящий барин. А мисс – та прямо полыхала. Она этим делом – то есть любовью – начала заниматься еще в пансионе; чуть было не сбежала с французом-учителем, потом с лакеем (это, скажу вам по секрету, вовсе не диво и не редкость; я и сам мог бы немало порассказать) и этак с пятнадцати лет. Дьюсэйсу она прямо вешалась на шею – и вздыхает, и ахает, и глазки строит. Хохочу про себя, бывало, когда ношу хозяину розовые цидулки от влюбленной девицы, сложенные на манер треуголки и надушенные, как парикмахерская. Хозяин, хоть и негодяй, был все-таки джентльмен, и, на его вкус, девица хватала через край. А в придачу была кривобока и косоглаза; так что если бы денег у них оказалось поровну, Дьюсэйс наверняка выбрал бы мачеху.

Вот это-то он и хотел вызнать – у кого сколько денег. В Англии это просто: стоит заглянуть в завещание, а они все хранятся в Докторс-Коммонс. Но у индийского набоба завещание хранилось в Калькутте или ином дальнем краю – где же тут достать копию! Надо отдать справедливость мистеру Дьюсэйсу: леди Гриффон он любил не из интересу; он охотно женился бы, будь у ней на целых десять тысяч меньше, чем у мисс Матильды. Но он хотел до поры до времени попридержать их обеих – а там и подсечь ту рыбку, что пожирней, трудно ли умеючи? К тому же мисс уже и так заглотнула крючок.

ГЛАВА II
«Чти отца своего»

Я сказал, что в доме у Гриффонов все обожали моего хозяина. А вернее сказать: все, кроме одного, – молодого француза, который до нас был очень хорош с миледи и занимал при ней как раз ту должность, которая досталась достопочтенному мистеру Дьюсэйсу. Стоило поглядеть, как мой молодой джентльмен вытеснил шевалье Делоржа и преспокойно занял его место. Мсье Делорж был очень расторопный молодой джентльмен, по годам ровесник моему хозяину и из себя не хуже, а вот нахальства ему не хватало. Не то чтобы этого товару во Франции не водилось; но мало, очень мало кто имел его столько, сколько мой хозяин. Притом же Делорж был в самом деле влюблен в леди Гриффон, а хозяин только притворялся, и это, конечно, давало ему преимущество перед бедным французом. Он всегда бывал любезен и весел, а Делорж – уныл и неловок. Хозяин, бывало, успеет отпустить леди Гриффон дюжину комплиментов, а шевалье все только вертит в руках шляпу, пялит глаза да вздыхает так, что жилет ходуном ходит. Эх, любовь, любовь! Разве так побеждают женщину? Нет, не так, не будь я Фицрой Желтоплюш! Я и сам, когда начинал по части женского пола, тоже все вздыхал да молчал вроде бедняги француза. И что же? Четыре первые обожаемые женщины жестоко надо мной надсмеялись и выбрали кого поживее. Конечно, после этого я взялся за дело иначе, и все пошло на лад, смею вас уверить. Впрочем, что же я все про себя? Это уж называется экзотизм, а я этого не терплю.

Короче говоря, мистер Элджернон Перси Дьюсэйс выжил мсье Фердинанда Ипполита Ксавье Станислава шевалье Делоржа. Бедный Фердинанд не ушел совсем – не хватило духу, да и миледи не желала давать ему полную отставку. Он годился для разных услуг – ложу ли достать или приглашение на бал, купить ли перчатки, одеколон или написать письмо по-французски. Хорошо бы каждой английской семье в Париже обзавестись таким молодым человеком. Пусть хозяйка стара – он все равно станет ей изъясняться в любви; какие поручения ему ни дай – побежит выполнять. И всегда деликатный, одет чисто и за обедом не пьет больше пинты вина, а это тоже кое-что значит. Вот и Делорж был для нас очень удобен – развлекал миледи, хотя бы плохим английским выговором; смешнее всего бывало, когда их сводили с мисс Кикси, и та говорила по-французски, а он по-нашему.

Хозяин, надо сказать, всегда бывал учтив с бедным французом; влез на его место, но обходился с побежденным противником уважительно. А бедный тихоня Фердинанд обожал миледи, точно какую-нибудь богиню, потому и с хозяином был тоже вежлив; не смел к нему ревновать и не смел усумниться, что леди Гриффон вправе менять поклонников, как ей вздумается.

Так у нас дело и шло: хозяин гнался за двумя зайцами и мог взять любого. Хочешь – вдову, а хочешь – сиротку. Одно надо было: узнать, кому завещаны деньги; но ясно, что либо одной, либо другой, либо обеим. А с одной у него уж и так было дело верное, если, конечно, есть что-либо верное в мире, где все – одна лишь неверность!

* * *

Но тут одно неожиданное происшествие спутало хозяину карты.

Как-то вечером, побывав с дамами в опере и поужинав у них на Пляс-Вандом бульоном, куропатками и шампанским глясе (по-нашему, замороженным), мы с хозяином вернулись в кебе домой, очень веселые.

– Ну, Чарльз, мерзавец ты этакий, – говорит он мне (как видно, был в духе), – вот погоди, женюсь, удвою тебе жалованье.

Удвоить было нетрудно – ведь до тех пор он мне не платил ни пенса. Ну и что из того? Плохо было бы наше дело, если б мы, слуги, жили на жалованье. Побочные доходы – вот с чего мы сыты.

Я, конечно, поблагодарил как умел; поклялся, что служу не за жалованье, что рад и даром, и в жизнь свою не расстанусь по доброй воле с таким отличным хозяином. А пока мы эти речи говорили – я и он, – как раз и доехали до отеля «Марабу» который, как известно, не так уж далеко от Пляс-Вандом. Подымаемся к себе, я несу свечу и плащи, хозяин напевает что-то из оперы, да так весело, точно жаворонок.

Открываем дверь в гостиную. Глядим, а там свет, на полу пустая бутылка от шампанского, на столе – другая, к столу придвинута софа, а на ней развалился толстый старый джентльмен и курит сигары, точно он в трактире.

Дьюсэйс (который сигар не выносит, это я уж говорил) еще не разглядел его из-за дыма, а уже взъярился и спрашивает, какого черта он тут делает, и так далее, чего и повторить нельзя.

Тут курилка встает, кладет сигару и хохочет: – Вот те раз! Неужели ж ты меня не узнал, Элджи?

Читатель, быть может, помнит трогательное письмо, приведенное в предыдущей главе моих мемуаров; писавший просил мистера Элджернона Дьюсэйса ссудить ему пятьсот фунтов и подписался: лорд Крэбс, собственный Дьюсэйсов папаша. Вот этот-то знатный господин и курил сейчас у нас в гостиной.

Милорду Крэбсу было лет шестьдесят. Был он толстый, краснорожий, лысый; нос имел красный от частых возлияний; руки у него немного тряслись и ноги не так крепко его держали, как в молодости. Но в общем старичок почтенный и авантажный; хотя он и был вполпьяна, когда мы вошли, но не больше, чем положено настоящему лорду.

– Вот те раз! Элджи! – восклицает его светлость, хватая хозяина за руку. – Не узнаешь родного отца? Хозяин, по всему видно, не очень-то рад гостю.

– Милорд, – говорит, а сам побледнел. – Признаюсь – не ожидал удовольствия увидеть вас в Париже. Дело в том, – продолжает он, немного опомнясь, – что в комнате уж очень накурено. Я и не разглядел, кто это явился ко мне столь неожиданно.

– Да, это у меня дурацкая привычка, Элджернон, мерзкая привычка, говорит милорд, закуривая новую сигару, – и ты, дитя мое, правильно делаешь, что не куришь. Это, милый Элджернон, в лучшем случае пустая трата времени; к тому же делает человека неприятным в приличном обществе и непригодным для умственных занятий; словом, пагуба и для духа и для тела. Кстати, чертовски скверное курево у тебя в гостинице. Сделай одолжение, пошли своего человека за сигарами в «Кафе де Пари». Дай ему пять франков, и пусть сходит сейчас же.

Тут милорд икнул и осушил еще бокал. Хозяин весьма пеохотно вынул монету и услал меня за сигарами.

Я знал, что «Кафе де Пари» об эту пору закрыто, и, не говоря ни слова, уселся в передней, а там, по странной случайности, услышал весь разговор милых родственников.

– Что ж, угощайся. И мне достань еще бутылочку, – говорит милорд после некоторого молчания. Мой бедный хозяин всегда бывал душой общества, но на этот раз он притих и пошел к буфету, откуда папаша успел уже выудить две бутылки нашего лучшего Силлери.

Он ставит перед отцом еще бутылку, кашляет, открывает окна, мешает в камине, зевает, прикладывает руку ко лбу и всем своим видом показывает, что ему не по себе. Однако все без толку: старик не уходит.

– Налей же себе, – говорит он опять, – и передай мне бутылку. отвечает хозяин, – но только я не

– Благодарствую, – курю и не пью.

– И хорошо делаешь, мой мальчик. Говорят, будто самое важное – чистая совесть. Ерунда! Самое важное – здоровый желудок. Тогда и спишь лучше, и голова не болит. Ты по утрам небось свеж как огурчик – и прямо за свою юриспруденцию, а? – Тут старый лорд скорчил такую рожу, что ему позавидовал бы сам мистер Гримальди.

Хозяин сидел бледный и морщился, как тот несчастный солдат, которого однажды на моих глазах пороли «кошкой». Он ничего не ответил, а папаша продолжал и после каждой точки подкреплялся из бутылки.

– При твоих талантах и принципах ты далеко пойдешь! О твоем прилежании говорит весь Лондон. Ты у меня не просто философ; ты, как видно, открыл философский камень. Этакая квартира, лошади, шампанское – и все это на двести фунтов в год!

– Не на те ли двести, сэр, – говорит хозяин, – которые вы мне выдаете?

– Вот именно, мой мальчик, на те самые, – говорит милорд, покатываясь со смеху. – Это-то и удивительно: я их не выплачиваю, а ты живешь на широкую ногу. Поделись же своим секретом, юный Трисмегист! Научи старика отца, как творить подобные чудеса, и – клянусь честью! – я буду выдавать тебе твои двести фунтов.

– Enfin, милорд, – говорит мистер Дьюсэйс, теряя терпение, потрудитесь объяснить мне цель вашего визита. Вы предоставляете мне голодать, а теперь вам смешно, что я зарабатываю свой хлеб. Вы видите у меня достаток и…

– Вот именно, мой мальчик. Да ты не горячись. Передай-ка бутылку. Да, вижу у тебя достаток, и такой умница, как ты, еще спрашивает, зачем я явился! Элджернон, где же твоя мудрость? Зачем я явился? Да именно потому, что ты живешь в достатке. А иначе за каким чертом я бы вспомнил о тебе? Разве мы видели от тебя что-нибудь хорошее – я, твоя мать или братья? Разве за тобой водится хоть один хороший поступок? Разве мы когда-нибудь притворялись, что мы тебя любим, а ты – нас? Будто ты без меня не знаешь, что ты – мот и мошенник! Я за тебя и за твоих братьев переплатил долгов на тысячи фунтов. Ты никому долгов не платишь, но мне ты эти деньги вернешь. Не захотел добром в ответ на мое письмо? Я так и знал. Если бы я известил тебя о приезде, ты бы улизнул; вот я и явился незваный, чтобы тебя принудить. Вот почему я здесь, Элджернон; наливай же себе и передай бутылку.

После этой речи старый джентльмен откинулся на софу и выпустил изо рта больше дыма, чем хорошая дымовая труба. Признаюсь, эта сцена мне понравилась, – приятно было видеть, как почтенный и добродетельный старец загоняет своего сынка в угол; совсем как тот – Ричарда Блюита. Хозяин сперва покраснел – потом побелел – потом посинел; ни дать ни взять – мистер Типпи Кук в трагедии «Франкенштейн». Наконец он вымолвил:

– Милорд, – говорит, – я так и подумал, когда вас увидел, что надо ждать какой-нибудь пакости. Да, я мот и мошенник – так ведь это у нас в крови. Своими добродетелями я обязан драгоценному отцовскому примеру. Вижу, что к другим доблестям ваша светлость добавили пьянство; потому вы и явились сюда с вашими нелепыми требованиями. Когда протрезвитесь, вы, надеюсь, поймете, что не такой уж я дурак, каким вы меня считаете; если у меня есть деньги, они при мне и останутся – все до последнего фартинга, сколько бы вы ни пили и ни грозились.

– Ну что ж, – говорит лорд Крэбс, который, казалось, задремал во время сыновней ретирады и выслушал ее с полным спокойствием. – Не дашь – tant pis pour toi.[1]1
  Тем хуже для тебя (франц.).


[Закрыть] Я не намерен тебя разорить и ничуть не сержусь. Но мне нужна тысяча фунтов. Лучше дай ее сейчас, иначе это встанет тебе дороже.

– Сэр, – говорит мистер Дьюсэйс, – буду с вами столь же откровенен. Я не дам вам ни фартинга, хотя бы вы…

Тут я решил, что пора отворить дверь; дотронувшись до шляпы, я доложил:

– Я ходил в «Кафе де Пари», милорд, но оно закрыто.

– Bon![2]2
  Хорошо (франц.).


[Закрыть] Молодец, оставь эти пять франков себе. А теперь посвети мне и проводи к выходу. Но мой хозяин уже сам взял свечу.

– Простите, милорд, – говорит, – зачем слуга, когда здесь ваш сын? Неужели, милый отец, вежливость совсем уж у нас вывелась? – И пошел его провожать.

– Спокойной ночи, мой мальчик, – сказал лорд Крэбс.

– Храни вас бог, сэр, – отвечает тот. – Тепло ли вы одеты? Осторожно, тут ступенька. Так простились любящие родичи.