Текст книги "Непрощённые"

Непрощённые
Ульяна Климентьевна Чигорина

© Ульяна Климентьевна Чигорина, 2017

ISBN 978-5-4485-9258-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1. Анфиса

В середине июля тысяча девятьсот двенадцатого года, где-то на восточной окраине Российской Империи, состоялось ни для кого непримечательное событие. Если быть точнее, случилось это неподалеку от Охотского моря, там, где нога человека благородного если и ступала, то только изредка. Собственно, событием этим стало мое рождение. Никому, кроме моей любящей матери Катерины, до него не было дела.

Я появилась на свет ровно в тот час, когда первые петухи стали орать по всей деревне. Мне кажется, крик этих птиц ещё тогда заставил меня задуматься о том, что я попала не в то место и не в то время. И если бы могла, я бы с радостью залезла обратно.

Отец мой, Андрей, загульный малый, о рождении моем узнал только на третий день. Немного просохнув и придя в память, он даже будто был ошарашен этой новостью. Попричитав для проформы, изобразивши радость на лице, он вынес волевое решение окрестить меня Анфиской, а затем снова удалился из дому на несколько дней.

Я была вторым ребенком в семье. За три года до моего рождения появился Яков, за два года – Гаврила, но умер он еще в младенчестве, не прожив и месяца. Всё это для моего отца было такими же обыденными событиями, ничего не значившими в жизни.

Наша деревня, не вижу смысла её как-то называть, образовалась когда-то на основе поселения коренных жителей нижнего Амура. Здесь было много природных богатств: рыба, вековые леса, а главное – золото. Тех самых коренных жителей все это не особенно привлекало, но стало магнитом, заставившим обрасти эти места обрасти новыми людьми – русскими. Здесь собрались все: беглые крепостные, преступники, скрывавшиеся от правосудия, купцы и промышленники, искавшие новых прибыльных жил. Некогда небольшое поселение на десять дворов увеличилось в десятки раз. Жизнь здесь кипела. По Амуру ходили корабли, направлявшиеся к Охотскому морю, к Николаевску, и обратно, унося с собой вековые залежи природных богатств. Несмотря на всю близость к ним, семья наша жила бедно. Пропитание состояло из того, что летом взрастало на вспаханном небольшом поле за домом, а также из того, чем периодически снабжала нас немногочисленная родня. И, конечно же, Амур снабжал нас рыбой. Благодаря всему этому мы кое-как перебивались в этом суровом краю.

Так мы и жили. Бедная крестьянская семья, в которой все держалось на женских плечах, в то время как отец прожигал свою жизнь в бессмысленных пьянках. Толку от него было мало: вся его жизнь состояла из сменяющих друг друга этапов – он либо пил, либо отходил от очередной попойки. К тому же, при всяком удобном случае отец любил отвешать маменьке порцию тумаков. Хотя, я точно знаю, плохой женой она не была, была хорошей хозяйкой, на сторону никогда не ходила, да даже и смотреть не думала на других мужиков. Она просто была человеком, бесправным и беззащитным в его глазах. А отец, смотря на мир сквозь призму своих хмельных глаз, вымещал на нее всю свою злобу и ненависть к этому миру.

Именно поэтому всё было так, как было. И именно поэтому ничего уже не изменить в жизни моей маменьки. Наверное, если бы я попросила ее сейчас посчитать, сколько счастливых моментов было в ее жизни, ей бы хватило пальцев одной руки. И в то же время, где-то в глубине души, я надеюсь, что она была счастлива независимо от внешних обстоятельств.

Мы с Яковом любили те дни, на которые приходились поездки в Николаевск. Там, на базаре, с раннего утра мама пыталась забить место – самое проходное. Продавала она все, что можно было. Вязаные шали, чулки, рукавички. Ягоду, собранную в наших диких лесах. Яков, как старший, сопровождал мать всегда. Я же ездила, так сказать, только по праздникам.

До сих пор для меня нет картины прекрасней, чем волнующийся Амур на рассвете, окруженный с двух сторон лохматыми сопками – безмятежными, будто только спросонья. Осень окрашивала их в особенные цвета: багровые, желтые, оранжевые, красные. Такие яркие пятна, в хаотичном порядке рассыпанные вокруг, всегда удивляли меня, и я стояла, застывши, на палубе.

Кто только не крутился на николаевском базаре. Старухи, деды, распродающие свой урожай. Мамки с целыми армиями детей, чинные дамочки и господа из высоких сословий (высоких на столько, насколько это было возможно в нашем далеком краю). Статные моряки, искавшие себе гулящих девок. Были и пронырливые воришки. Однажды какой-то босяк вырвал у мамы котомку с рублями, которые она еще не успела спрятать за пазуху. И мы остались без денег, даже мало-мальски не представляя, как будем добираться обратно до дома.

Слишком гордая мама не могла обратиться за помощью к незнакомым людям. Мы втроем сидели на причале и не знали, что делать. К нашему счастью, эти посиделки заинтересовали мужчину, служащего смотрителем. Спросив, в чем дело, все ли с нами в порядке, и получив невнятный ответ, он тут же удалился. А через пять минут вернулся с полицейским. В итоге нам помогли, посадили на пароход до дома.

С тех самых пор мама носила деньги только за пазухой, а меня в Николаевск больше не брала.

2. Маменька

У каждого в жизни случается момент, после которого мы понимаем, что все изменилось. Навсегда. Окончательно.

Да, возможно, в ту самую минуту ты не осознаешь этого. Но уже позже, с течением жизни, ты понимаешь, что вот именно тогда что-то в тебе надломилось, или вовсе навсегда исчезло. И вот, ты стоишь и смотришь на мир другими глазами, на всё вокруг, перевернувшееся с ног на голову.

Я – не исключение. У меня тоже так было.

Недавно мне исполнилось шесть лет. Лето перевалило за свой экватор, но даже это не оправдывало той нечеловеческой жары, что стояла в наших краях в те дни. Я была маленькой деревенской девочкой, которая слышала, что где-то идет война. Война между русскими и русскими. И я даже испытывала некое подобие страха вперемешку с недоумением. Мне было непонятно, как русский может воевать с русским. Деревенские сплетницы обсуждали последние вести по этому поводу, а я как обычно очень пугалась, услышав это. В этот раз, как и во все прошлые, я, испытывавшая приступ паники, побежала к своей ненаглядной матушке. Во мне горело желание увидеть ее. Оно разгоралось все сильнее и сильнее, по мере того, как я ускоряла свои детские шажочки. Пока бежала, поскользнулась на мокрой земле и упала на спину среди ромашек. Несколько секунд пролежала с закрытыми от боли глазами, и уже собралась было заплакать, но когда открыла их, увидела небо, обрамленное этими чудесными цветами.

Вбежав во двор с криками «Маменька! Маменька», я увидела ее занятую, как обычно, домашними делами. Она повернулась ко мне, распахнув объятия и слегка наклонившись навстречу. Подбежав, я обхватила ее шею изо всех своих детских сил, а она в ответ выпрямилась в полный рост, обнимая меня и будто поднимая над всеми этими страхами, ставшими в тот час настолько мелкими и ничтожными, что страхи мои в один миг забылись.

Слова, которые она приговаривала тогда, я всегда прокручиваю в мыслях, когда мне становится тяжко: «Всё хорошо, Анфисочка, я с тобой! Ничего не бойся! Я всегда рядом, никто-никто тебя не обидит!». Я смотрела в это родное лицо, в ее светлые зеленые глаза, на эту прозрачную светлую кожу, усыпанную веснушками, перебирала руками мягкие кудрявые локоны, непослушно выбившиеся из-под платка. Если бы я могла рисовать, то и сейчас смогла бы в точности изобразить каждый миллиметр этого до боли родного образа. Да только не обладаю такими талантами, а образ ее храню лишь в своей памяти.

В тот день отец в кои-то веки сделал хоть что-то полезное – наколол дров. На большее его не хватило, поэтому деревца, разрубленные на разношерстные осколки, так и остались лежать посреди двора. В итоге мама с Яковом раскладывали их вдоль стены дома. А я, уже успокоившись, сидела на завалинке, умиротворенно наблюдая за ними.

Сидя там, я испытывала то особое чувство спокойствия и радости, когда хочется шутить и смеяться. Такое чувство, ни с чем не сравнимое, которое испытываешь, успокоившись от слез. Лицо твое еще припухшее и красное, но ты уже забыл, от чего плакал.

В ту самую минуту, когда им оставалось разобраться с парой десятков мелких дровишек, из дому вышел отец, покачиваясь и бормоча под нос что-то недоброе. Он уже успел выписать себе вознаграждение – пропустил пару стопок. Обычно это ничего доброго не предвещало. Я напряглась и приготовилась к очередным разборкам пьяного папаши.

– Катька, почему твой муж должен выходить из дому по делам, не жрамши? – изверг он уже четко, по ходу прибавляя громкости.

– Это по каким таким делам? Дальше пойдешь глаз заливать?

– Не твоего ума это дело, баба! Дело твое – кашеварить. А коли дома съестного не сготовлено, то сиди да помалкивай! – отец свирепел, его голос бил по барабанным перепонкам, заставлял меня съеживаться от страха.

– Где уж тут… присядешь тут… Когда дел столько – год еще не присядешь!

Маменька негодовала, а отец, и без того разгневанный, взревел, возмущенный невиданной и неприемлемой разговорчивостью жены. Я не знаю, и знать не хочу, что именно тогда творилось в его голове. Какой бес его попутал, или сам он был тем бесом. Но с нечленораздельными криками он схватил попавшуюся под ноги деревяшку, одну из тех, что еще не легла в ровный строй, и изо всех сил запулил ее в мать.

Деревяшка прилетела прямиком в висок. Я до сих пор так ясно слышу этот глухой звук, послышавшийся почти одновременно со звуком обмякшего тела, упавшего оземь. На лице отца промелькнуло что-то вроде изумления или испуга. Он, словно по щелчку опомнившись, подбежал к матери, упал на колени и приподнял ее голову, обхватив руками, что-то пришёптывая. Даже если это и было раскаянием, оно уже было бессмысленным. Её неподвижные глаза смотрели в небо, не моргая и не щурясь.

Мы с Яковом стояли в оцепенении. Сковавший мои конечности шок не позволял мне ни шелохнуться, ни произнести даже подобия звука. Наконец, пришедший в себя Яков, поднял шум, на его истошные крики начала сбегаться вся округа.

Меня же еще долго ничто так и не смогло вывести из ступора. Крики, причитания вокруг – все как будто было не со мной. Вокруг меня разросся огромный шар, он унес меня, поднял душу высоко над всей этой суетой, хотя тело мое так и стояло посреди двора, неподвижно смотря в одну точку. Я будто специально затормозила этот момент времени, не желая, чтобы оно текло дальше без неё, без маменьки.

А она так и лежала напротив меня в неестественной позе, изогнувшись и, будто распахнув руки. И будто, как всегда, звала меня в свои объятия, где так легко и спокойно. Только теперь я больше никогда не смогу окунуться в них.

Я впервые столкнулась со смертью, увидела всю ее холодную беспринципную мощь, наглую вседозволенность. Смерть забрала всё, что у меня было. Всё, что было так дорого мне.

Последнее, что я помню в тот день, это то, что отца, в слезах и истерике, оттащили от тела матери, успокаивали. Потом он вырвался из их объятий, будто хотел напоследок обнять благоверную. И лишь одна я видела, как он, залез к ней за пазуху и достал оттуда бумажные рубли.

3. Отец

После смерти мамы отца мы чаще видеть не стали. Он все так же пропадал где-то днями и ночами. Почти всегда мы не знали где его искать, хотя деревня наша не была такой уж большой. Да что уж там не знали, мы в целом-то и не хотели его искать. А он, тем временем, будто бы специально прятался от нас и от вины, лежавшей на его совести. Реального наказания за убийство матери он так и не понес. Все так же разгуливал на свободе, не особо, хотя бы с видимой нам стороны, обращая внимания на бесконечные перешептывания за его спиной, а то и открытые проклятия.

Предоставленные сами себе, мы с Яковом кое-как умеючи, выживали. Сами себя кормили, сами топили печь, ухаживали за живностью. В ту пору наше, и без того бедное хозяйство, переживало самые худшие времена. Дом все больше и больше подкашивался, с ним в компании норовил вот-вот рухнуть сарай, укрывавший наших бедных животинок. То самое поле, на котором взращивалась съестная растительность, который год толком не вспахивалось, мы подкапывали его лишь частями, насколько нам позволяли наши неопытность и детские слабые руки.

В те годы я начинала осознавать, насколько отцу безразлична судьба его детей. Хотя, иногда он проявлял отцовскую заботу, осуществляя воспитательные меры. Однажды по зиме он отхлестал меня, маленькую восьмилетнюю девочку, метлой за то, что я не успела сходить к Амуру, постирать белье.

Чтобы вы знали, в те времена стирка выглядела совсем не так, как нынче. Сначала в белье втиралась зола, а потом весь этот зольный тюк несли к Амуру, чтобы там отбить о камни и прополоскать в проточной воде. Соответственно, зимой оно отбивалось об лед и полоскалось в прорубях.

Хорошо, скажу, как на духу, в тот день я оттягивала это дело специально. То находила другие дела, то будто компании не было. Почему? Мне просто было страшно. Деревенские бабы на стирку по одной не ходили, всегда собирались группами, чтобы ежели что, было кому помочь, подсобить, в совсем уж крайнем случае – вытащить из воды. И это всё о взрослых женщинах.

Что уж говорить о маленькой девочке – для меня это было слишком тяжелым испытанием. Помню, иду по льду, и всеми уголками души чувствую всю эту бездну под ногами, эти холодные кубометры воды, отделяемые от меня всего лишь коркой, которая в любой момент может разверзнуться, забрать к себе навсегда.

Наклонишься, искорячишься над прорубью, а пальцы настолько охвачены холодной болью, что кажется, вот-вот Богу душу отдашь. А порой даже молишься об этом: «Боженька, да забери ты уже меня, больно так, что мочи нет!» А он все не забирает. От этого страшного холода перехватывает дыхание, от чего на секунду будто все-таки лишаешься жизни, будто тонешь без воздуха, а потом вновь возвращаешься. И так снова и снова, по кругу. Плачешь, выжимаешь белье, а раны на лопнувшей на руках коже оставляют кровавые следы, и от этого его снова нужно окунать.

Стирка была моей личной обязанностью, Яков не должен был помогать мне в этом, таково было указание отца. Таким способом он растил из меня нормальную бабу, не белоручку, а нормальную хозяйственную женщину. Или это было просто отговоркой, должен же он был чем-то оправдывать свою жестокость.

Отца мы видели в основном в те дни, когда он с мужиками, такими же деревенскими пропивохами, пил бражку на завалинке нашего дома. При этом мы с Яковом должны были следить, чтобы бражка и закуска не заканчивалась, и если таковое случалось, вовремя подносить добавку. Самыми страшными были те моменты, когда запасы истощались, и нести было нечего. Такие ситуации приводили отца в ярость, он метал в нашу сторону все, что попадалось под руку. А мы, ни в коем случае, не должны были плакать, особенно Яков. В таком случае нас ждала еще большая порция унижений.

Однажды поздней осенью отец отправил Якова спать в хлеву, среди животных. Потому что, как тогда сказал отец, Якову – сопливой бабе, не место среди людей. Когда папаша, окончательно опьянев, упал мертвецким сном, я тайком отнесла Якову покрывало, хлеб и воду. В тот вечер я впервые пожелала отцу смерти, без капли сожаления и боязни божьей кары за такой грех.

Бывало, отец приводил в дом баб, тотчас же мы должны были удалиться из дому, дабы не мешать их игрищам на кроватях. А однажды он привел в дом Машку. Та была довольно молодой видной девкой, намного младше его. Чем он ее зацепил, мне до сих пор не понятно, но как вошла она в наш дом, да так в нем и осталась.

Машка мне сразу не понравилась. Не хотела я видеть хозяйкой в нашем доме кого-то, кроме маменьки, а потому начала я свою новоиспеченную мачеху ненавидеть сразу и всей душой.

Она была красивой девушкой, высокой, статной, с огромными темными глазами, густой копной волос. Родители ее были хорошими людьми, о которых в деревне никто плохого слова не мог сказать. К ней много кто сватался, но выбрала она нашего неказистого отца—пропивоху. Чем она руководствовалась, никто понять не мог. Он был много старше ее, не того достатка, вдовец, сам лично убивший свою жену. Но выбрала она именно его. Возможно, в надежде, что сможет изменить его.

Можно было бы подумать, что после появления в нашей жизни взрослой женщины, наш тяжкий быт должен был улучшиться. На самом же деле, особо ничего не изменилось. Только теперь в доме стала в два раза больше тиранов. Да и тюк тряпья, который я таскала на реку, утяжелился мачехиными портками.

В начале двадцать второго года я стала замечать, что Машка заметно поправилась, щеки и живот ее заметно округлились, передвигалась она грузно, будто сверху на неё каждое утро клали невидимый балласт. А соседка как-то ляпнула, что мачеха на сносях. Но отец с Машкой и после этого особо перед нами не докладывались. Месяц за месяцем она все толстела, становилась все более несносной, то рыдала, то громко смеялась, много ела и вообще ничего не делала по хозяйству. И вот, к лету она все-таки разродилась. Тридцать первого мая тысяча девятьсот двадцать второго года на свет появилась моя младшая сестра, названная Зоей.

Я колебалась между чувствами к ней. С одной стороны – ненависть, а с другой – безграничная любовь. Я с упоением наблюдала за тем, как она растет, превращается в маленькую личность со своими привычками и характером. Видела в ней часть себя, но в то же время – полную свою противоположность. С каждым новым днём меня всё больше и больше пугала ее похожесть на мать, самодурку Машку.

Однажды двухлетняя Зоя, оставленная под моим присмотром, убежала со двора. Я не смогла за ней уследить как следует по той лишь причине, что была занята по хозяйству. Да я и оставила-то ее всего на минуту, а она уже куда-то ушмыгнула. Я в панике металась по двору, а когда поняла, что ее там нет, побежала за калитку и там лоб в лоб столкнулась с Машкой, которая вела Зойку за руку. Малая улыбалась во весь рот, а я понимала, что сейчас мне светят такие люли, что мне и не снилось.

На улице Машка разборок никогда не устраивала – все в округе думали, что она идеальная мачеха. Загнав меня бесшумными жестами в дом, она накрепко закрыла все двери и ставни и дала волю своему гневу.

На следующий день мое опухшее от синяков и полуночных слез лицо мачеха объяснила тем, что я нечаянно упала. Никто не задавал лишних вопросов – Машка для всех была идеальной, и проявляла на людях сочувствие по поводу моего нелепого падения.

А Зоя, казалось, уже с этого возраста понимала, что может манипулировать мной посредством Машкиной власти. С малых лет она шантажировала меня, зная, что в любом конфликте Машка встанет на ее сторону. Этим она пользовалась при любом удобном случае. Маленькая террористка стала еще одним темным пятном моего взросления.

4. Деревяшка

Зима двадцать четвертого года была очень холодной даже для наших закраин, а накануне крещения погода так буйствовала, что казалось, у простого человека не может быть таких внутренних сил, которые смогли бы ей противостоять. Находиться на улице больше четверти часа было практически равно смерти. Казалось, еще чуть-чуть, и непременно отморозишь себе все конечности, а еще нос и уши в придачу. Лишаться всех этих вещей надобности мало, поэтому мы старались покидать натопленные жилища только по крайней необходимости. Деревня будто вымерла – все старались держаться поближе к своим печам.

В один из тех дней мы с Яковом, как обычно, хлопотали по дому – мели сени, собирали ужин на стол. Уже вторые сутки отца не было дома. Машка волновалась, но старалась не показывать этого. Собственно, это амплуа – холодная и бездушная – было ее единственным и бессменным. Только к одному человеку на земле она проявляла свои теплые чувства – к своей дочери.

В тот самый момент, когда ужин был собран, и мы все дружно уселись за стол, в сенях послышался шум открывающихся дверей.

– Машка! Машка! – это был сосед Григорий – мужчина, как мне тогда казалось, в годах, но на самом деле ему тогда было около тридцати пяти лет отроду. Жил он через забор, мужиком был добродушным и отзывчивым, периодически заботился о нас, учил Якова справляться с мужскими хлопотами. Например, благодаря ему Яков научился правильно колоть дрова. В каком-то смысле, он заменил нам отца.

Вид у Григория, влетевшего в дом, был обеспокоенный, тулуп нараспашку, шапка съехала на бок, обнажая растрепанную шевелюру.

– Машка, пойдем! Быстрее, Машка, шевелись! Да положи ты уже ребенка! Одевайся, нерасторопная!

Опешившая от неожиданности Машка, не успев опомниться, натянула что-то на себя и выскочила из дому вслед за Григорием.

– Из дому ни ногой! Ешьте без меня! – услышали мы напоследок ее обеспокоенный голос.

Нам же теперь и кусок в горло не лез. Не знаю, сколько мы так просидели, уставившись в пустоту в ожидании вестей. Нас, потерявшихся во времени, привел в себя шум, снова донесшийся из сеней. Первым порывом было броситься туда, но как послушные дети, мы оставались на своих местах.

Дверь скрипнула, на пороге появилась Машка, белая как свежевыпавший снег. Покачиваясь, словно в опьянении, она вошла в комнату и уселась на лавку. Не издавая ни единого звука, она смотрела в одну точку несколько минут.

От еле уловимого сквозняка дверь в сени, не плотно закрытая, снова отворилась, и мы увидели отца, лежавшего без движения прямо на полу.

– Он так и будет спать на полу? – обратилась я к мачехе.

Та не отвечала мне, скорее всего, даже и не слышала. Она все также неподвижно смотрела в одну, только ей известную точку, не выражая никаких эмоций.

Спустя несколько минут в дом вбежали отцовские родители. Бабка начала причитать, дед присел в оцепенении возле сына. Тогда-то мы и узнали, что отец вовсе не спит, как обычно, мертвецки пьяный.

Сегодня он решил наконец-то вернуться домой с очередной попойки. Вышел из хаты своего дружка, такого же пропивохи, в самый буран. Обессиленный алкогольным дурманом, он получил по голове оторвавшейся толстенной веткой. Упав в сугроб, отключился, и больше никогда не проснулся. Возможно все было бы иначе, но свою ушанку он позабыл у Прошки, того самого дружка, поэтому ничто не смогло защитить его от того злополучного удара.

Вот так нелепо закончилась бесполезная жизнь моего отца. Обычная деревяшка лишила его жизни, как когда-то он сам безнаказанно лишил жизни мою милую маменьку.

Чувства, что я испытывала и в тот день, и многим позже, не сравнить с тем, что я чувствовала, когда умерла моя маменька. После ухода отца, в тот вечер двадцать четвертого года, я не испытывала ничего, кроме облегчения.