Текст книги "Непрощённые"

11. Возвращение

В тот самый день, когда мой здравый смысл утратил последнюю каплю надежды, а душа билась в гневной истерике бессилия, Василий наконец-то вернулся домой. Случилось это на исходе тридцать седьмого года. Его не было шесть месяцев, но когда я увидела его, мне показалось, что прошла уже целая вечность.

Передо мной стоял другой человек.

Нет, конечно же, внешне я его узнала, но что-то мне не знакомое, исходило от него. Да и когда-то черные кудри теперь были усыпаны сединой, лицо испещрено сеткой морщин, а глаза как будто выгорели. Будто это был не он, а его фотокарточка. Я бы могла представить его таким, но не сейчас, а через добрый десяток лет. Такая чуждая мне энергетика. Как будто ему против воли прикрутили этот лишний десяток лет жизненного опыта. А я так и осталась там позади. Уже тогда я начала понимать, что там из него вынули душу, выжали ее до последней капли и измятую, обессиленную вложили обратно.

Я помню тот самый момент, когда он вошел в дом, обнял меня и прижал так крепко, насколько позволила ему слабость изможденных рук. Он сказал, что никогда больше нас не бросит, что всегда будет рядом. Все испытания позади, а впереди – только светлое будущее. И я поверила ему тогда, ощутив давно позабытую легкость.

На следующий день он осмелился рассказать, что Яков больше никогда не вернется, как не вернутся никогда его отец и братья. Их приговорили к высшей мере наказания. И оно было приведено в исполнение.

Скажу сразу, не тая, что могил их мы не сможем найти никогда, как не будем стараться. Единственной памятью останется мемориальная табличка, в которой будут упомянуты их имена, как жертв жестоких репрессий.

По брату своему я буду скучать до последних дней. И буду видеть его иногда во снах, куда они будут приходить вместе с маменькой.

Весть о смерти мужа Алеся восприняла с каменным лицом, выслушав всё, ушла, после чего мы не видели её дня три, наверное. Всё это время она находилась в их с Яковом доме, покинутом ею в ожидании мужа, да так и валялась там все эти дни, рыдая.

Спустя месяц скончалась Елена. Её сердце не выдержало вести о смерти мужа – верного соратника и любви всей её жизни.

12. Пенециллин

Все последующие годы мы, как могли, обустраивали свой быт, разрушенный в тридцать седьмом. Теперь уже не было того достатка, в котором мы когда-то жили. Василий остался единственным мужчиной, на плечах которого теперь были не только я с детьми, но и Алеся, а также семьи его двух братьев, безвестно пропавших в подземельях НКВД. К тому же, после того, как Василия забрали, конфисковали также всё бондарское хозяйство, вплоть до последней дощечки. Забрали все заготовки, которые готовились годами, все инструменты, а мастерскую на заднем дворе, в которой находилось производство, приказали снести.

Василий собственноручно в течение недели выполнял предписание. Это было страшной мукой для него. В последний день он плакал, сидя на бревнах, и что-то приговаривал. Я подошла к нему, обняла и тогда уже разобрала его тихие бормотания: «Я потерял связь с отцом, Фиса, я потерял всё»

Когда в сорок первом году пришла война, мы уже и думать забыли о достатке. Единственной целью было хотя бы выжить в этом аду.

Нет, до наших окраин война так и не добралась. Даже в сорок пятом, когда Япония активно наступала на восточные границы, здесь не прозвучало ни выстрела, ни взрыва. Тем не менее, как и вся страна, мы также были частью тыла и трудились из последних сил, обеспечивая военную мощь.

Вплоть до сорок пятого года, Василия на фронт не призывали. Хотя многие мужчины нашей деревни оказались там. Да и даже в сорок пятом полк их ни разу участвовал ни в одном бою. Они просто простояли пару месяцев в состоянии боевой готовности, да и с миром были отправлены по домам в сентябре сорок пятого.

Как ему удалось в очередной раз избежать вероятной смерти, как тогда в тридцать седьмом, я никогда так и не смогла понять. Что это? Врожденная харизма? Паталогическое везение? Смешно, но в моих мыслях мелькала даже возможность договора с нечистыми силами.

В те самые первые годы войны я стала ощущать, что в семье нашей что-то не ладится.

В начале сорок второго в нашу деревню пришла беда – вирус менингита пробрался к нам. В то время как взрослые были стойкими против этого недуга, дети заболевали один за другим. Все начиналось с небольшого недомогания, потом поднимался жар. Через несколько дней начиналась рвота, проблемы с туалетом. Дети чахли на глазах. Не прошло и месяца, как умерло восемь детей. Я с ужасом ожидала того часа, когда смерть придет и в наш дом. Василий ругал меня, говорил, что я кличу беду, что нужно быть стойкими и решать проблемы по мере их поступления.

Мы не выпускали детей из дома, к нам тоже никто не заходил. Меня одолела какая-то мания. Я боялась каждого прохожего. Ежеминутно осматривала детей, трогала их лбы – не появился ли жар. Сейчас я понимаю, что это всего лишь материнский инстинкт, любая здравомыслящая мать вела бы себя так. Но, по словам Василия, я сильно преувеличивала масштаб бедствия и через чур паниковала.

В те времена с этой страшной болезнью научились бороться с помощью пенициллина, но в нашей глуши его было очень сложно достать. Никому из родителей умерших детей так не удалось это сделать.

Мой материнский мозг просигналил мне о том, что в деревне лекарство это все-таки появилось после того, как заболевший сын деревенской врачихи наичуднейшим образом исцелился. А спустя пару дней родители заболевших детей, на тот момент еще живых, денно и нощно стояли около ее ворот. Она же официально заявляла, что лекарства нет.

Первой заболела Лида. Для меня это было страшным сном. Ей было очень плохо, и чахла она буквально на глазах. Её маленькое тельце сгорало от болезни, а я ничего не могла с этим поделать. Только обнимала её денно и нощно, чувствуя дыхание старухи с косой за спиной.

Через четыре дня заболел Ванька. И я понимала, что это конец. Что нужно срочно что-то решать, что-то придумывать, что-то невероятное, сверх моих обычных способностей. Так я и металась в безумном смятении, осознавая, что я маленькая пешка против сил этой болезни, против сил врачебной бюрократии, против всего света.

Лида умерла через пятнадцать дней. Её похоронили на деревенском кладбище. Ваньке ничего не говорили, сказали ему только, что Лиду отнесли в медпункт. Тогда я начала осознанно готовить себя к его смерти.

Но на следующий день Василий, дома не ночевавший, вернулся со свертком пилюль. Это был тот самый пенициллин. На радостях я не стала расспрашивать его, как же ему удалось достать это лекарство. Всё было будто бы само собой разумеющееся.

О том, что Василий спутался с врачихой, я узнала только через год. Но тогда я, окрыленная радостью, ни о чем таком и подумать не могла.

13. Пекарша

Смерть единственной дочери оказалась непосильным грузом для нашей семьи.

Началось все с того, что дефицитный по тем временам хлеб, стал появляться на нашем столе всё чаще и чаще. Поначалу я не считала это чем-то необычным. Мне казалось, что дела нормализуются во всех домах.

Но однажды, я разозлила деревенскую сплетницу Наташку, не заметив её на своём пути и немного подтолкнув. Наташка встала не с той ноги, и видимо, этот толчок стал последней каплей.

– Вот слепая, Анфиска! По дороге идешь – ни черта не видишь. Да так же и по жизни идешь. Ничего там у твоего в муке не извалялось? Али не смотришь? – прокричала она мне вслед.

– И тебе доброго утречка, Наталья! – Я попыталась сделать вид, что и не слышала ничего. Но на самом деле, сердце ёкнуло, а на глаза навернулись слезы.

– Вот у кого утро доброе, так это у булочницы и Василия твоего! – она всё не могла угомониться, выливая грязные слова как помои.

А я же не нашла ничего лучшего, чем поскорее скрыться с ее глаз и из поля зрения многочисленных зевак вокруг.

Вечером в нашем доме был серьезный разговор. Я говорила о том, что крайне разочарована. Он говорил о том, что это все только во имя семьи. И я будто бы поверила. В тот момент я разрывалась между своей гордостью, обидой и желанием выжить. Даже не мне, нет, желанием помочь выжить детям.

Возможно, все было бы не так страшно, и предательство это не было бы таким низким, если бы той пекаршей, с которой спутался Василий, не была моя сводная сестра Зоя.

С того самого момента я больше никогда не обмолвилась с ней и словечком, она перестала для меня существовать, имени ее больше не было произнесено моими губами ни разу.

Моя жизнь, и без того сложная, наполненная проблемами, мыслями о том, как прокормить детей, не давала мне свободного времени для страданий. И только ночами, просыпаясь часа в два после полуночи, я, обессиленная и опустошенная, выбегала во двор и рыдала. Когда и на рыдания сил не оставалось, я просто молча смотрела в ночную пустоту, полностью соединяясь с ней, становясь ею.

Не знаю, как у них все закрутилось, для меня это было дикостью, ударом в спину от двух близких человек. И он, вроде бы, всё осознавал, но ничего не делал с этим. После того, как ему пришлось заставить себя прекратить общение с Зоей, он ходил сам не свой. Плохо спал, а если и спал, то ворочался во сне. В мою сторону он смотреть перестал, все чаще спал в другом месте – на печи, под предлогом, что не хочет мне мешать. А я, беззаветно его любившая, верила, что все это пройдет, как простуда, что всё ещё образуется, что всё это временное, не значащее ничего помешательство.

Зойка же счастья своего упускать не хотела. По началу, она просто вдруг стала часто ходить мимо нашего дома, хотя, никогда ранее такого не было, и ходила она в нашу сторону, только если к нам шла. Никаких других дел в нашей стороне деревни у нее не было. Это уж я точно знала. С отстраненным видом она медленно, прогулочным шагом проходила мимо нашей ограды, даже не смотря в нашу сторону. Василий непроизвольно глядел ей вслед страдальческим взглядом, а потом, опомнившись, виновато смотрел на меня. Я не хотела устраивать скандалов, относилась ко всему смиренно. После того вечернего разговора я и слова ему не сказала, мы ни разу больше не обсуждали эту ситуацию. Я не держала его, и готова была отпустить в любую минуту, только он сам не хотел уходить. Внутри него происходила борьба. Не представляю, что именно внутри у него творилось, но ему было сложно.

Однажды, когда в очередной раз Зойка устроила променад мимо нашего дома, у нас в гостях была Аннушка. Она была в курсе всей ситуации. Принимала мою сторону и беспрестанно пилила своего двоюродного брата как маленького мальчика, хотя была намного младше его. Увидев прогуливающуюся Зойку, она выскочила за калитку и подбежала к ней.

– Зойка! Ты чего это тут шляешься! Тебе чего надо тут? – закричала она.

– Чего ты разоралась, как потерпевшая! По делам я иду! – опешила та.

– По делам она идет! По каким еще делам? Никогда не было у тебя тут делов этих, а вдруг появились!

– Тебе-то откуда знать, курица! – Зойка уже пришла в себя и начала нахальничать, – что ты лезешь, нос свой суешь, куда не просят тебя! Не твое дело! Отстань!

– Ага, не мое дело! Отстань от брата моего, что ты жизнь его рушишь, стерва окаянная! Живи своей жизнью, не лезь в семью!

– Брата, а-ха-ха-ха!!! – Зойка как-то не по-доброму расхохоталась, будто бес какой-то, – Не брат он тебе, братья твои – выродки поповские, которые в воду сгинули, а тебе повезло просто, из воды тебя достали, приютили да вырастили. Ты никто! Ни-и-и-к-т-т-т-о-о-о-о! – протянула она со злостью, лицо ее раскраснелось, а изо рта аж слюни летели

– Ты что несешь-то, бешенная! – отвечала Анна, – тебе что сказать больше нечего?

– Это почему ж это, нечего, есть чего, только тебе говорить ничего не буду! Ты здесь н-и-и-и-и-к-т-о-о-о, поняла? – и она оттолкнула от себя Анну.

В тот момент уже из дому на крики выбежал Василий. Он подбежал к Зойке и начал орать на нее, отталкивая подальше от дома.

– Пошла вон отсюда, дура! Чтоб ноги твоей не было тут больше!

– Василёк, чего это ты так разволновался? Правды боишься? Ну, скажи! Скажи же! Ведь это правда же! Анька ваша, да не ваша! Не сестра тебе никакая!

– Я тебе еще раз повторяю, пошла вон отсюда, иначе я за себя не отвечаю!

– А-ха-ха-ха! Василёк, а ты горяч, узнаю тебя, а то ходишь в последнее время хмурый, как не родной совсем – кричала она, уже отдаляясь от нашего дома, на ходу поправляя платок.

Анна сидела на траве, растрепанная, в полном молчании, перебирая пальцами травинки. Василий подошел к ней, потянул за руки, чтобы поднять с земли.

– Пойдем в дом, Аннушка, холодно тут сидеть уже, – он говорил тихим успокаивающим голосом, но на неё это не действовало

– Вы мне лгали! Всю жизнь лгали! За что? – разрыдалась она, – Как жить-то теперь!?!

– Как-как, просто жить и все. Не будешь же ты злиться на нашу покойную матушку за то, что спасла тебя?

Анна молча кивнула, всхлипнула и пошла в дом.

В тот страшный день, когда сожгли часовню, а всю поповскую семью расстрелянными сбросили вниз с обрыва, Елена не побежала вместе со всеми. Она побежала в противоположную сторону, по пути, который был немного длиннее, но выводил на место, которое было ниже по течению, а не выше, куда побежали все остальные.

Маленькая Машенька прибилась к камышам. Тело ее неподвижно лежало на воде, лицом вверх, глаза закрыты, руки разведены в стороны. Елена кинулась в воду, с трудом справляясь с зарослями. Подхватив девочку, она удостоверилась, дышит ли та. Да, действительно, Машенька была жива, и даже совершенно не ранена, чему Елена несказанно обрадовалась. Теперь нужно было действовать. Где-то со стороны сгоревшей часовни слышались крики людей. Елена зашла вглубь зарослей, спрятавшись там вместе с девочкой. На дворе уже смеркалось, комарьё бесчинствовало, а Елена по пояс в воде пыталась слиться с природой, укрываясь от возможных преследователей. Неизвестно, сколько времени прошло, пока она стояла там. Выйти решилась только, когда уже окончательно стемнело, звуки стихли, а от часовни остались только тлеющие угли.

Такой шаг был опасен не только для самой Елены, но и для всей ее семьи. Неизвестно, что могло прийти в голову этим красным, узнай они, что кто-то спас и укрывает поповский приплод. Но, Елена, отогнав от себя страшные мысли, подчинилась своим материнским инстинктам и твердо решила спасти девочку, не смотря ни на что.

В дом она вернулась уже ближе к полуночи. Сыновья уже спали, и только муж ее ждал ее, сидя в одиночестве у зажженной свечи.

Он был ошарашен тем, что жена явилась практически посреди ночи, да еще к тому же, притащив с собой поповскую дочь.

– Лена, ну ты чего, с дубу рухнула? Зачем ты ребенка привела? Хочешь, чтобы проблемы у нас были? – шепнул он жене, отведя ее в сторону

– Нет, не хочу… Ну что я должна была делать. Знаешь, я как сердцем почувствовала… Я, как посмотрела ей в глаза, когда они все в ряд у обрыва стояли, так и все, сразу поняла, что делать надо… – так же шепотом, но прерывисто отвечала Елена.

– Я все-всё понимаю, Леночка! Только вот одного не понимаю – что нам теперь делать? Ведь если кто-то узнает, донесет обязательно, её заберут, да ещё и нам перепадёт. Ой, даже страшно подумать! – он все больше и больше волновался, – Ты понимаешь, для меня главное – ты и наши сыновья, это самое ужасное, если с вами что-то случится!

– Ничего-ничего не случится! – успокаивала его жена, – пока никому не обязательно знать об этом. Давай сейчас ляжем спать, а утром придумаем, что делать. Девочка сразу уснет, она очень устала. С испугу она даже не плачет.

На этом они и договорились, но когда улеглись спать, они поняли, что еще долго уснуть не смогут. Полночи они обсуждали существующие варианты, и наконец-то пришли к общему решению.

Святослав в жене своей Елене души не чаял, как-то незаметно она делала так, что он и сам вдруг начинал думать как она, даже если изначально имел совершенно противоположное мнение. Так же и в случае с Машенькой. Решено было, что отныне она Аннушка, племянница Елены по её брату, который недавно скончался, что было известно всем на деревне. Дошло до того, что они за месяц переехали на другую сторону Амура, ведь здесь-то все знали дочь попа, а на другой стороне часовня была своя, поэтому никто сюда оттуда не совался по церковным делам.

Так вот и прожили столько лет, пока за несколько месяцев до нашей с Василием женитьбы их семью не сослали обратно в родную деревню.

14. Письма с фронта

Весной сорок пятого года, когда для всей остальной России война закончилась, на востоке России она только начинала достигать своего апогея. Все силы были брошены на борьбу с японцами, решившими, что смогут оттяпать под шумок кусок ослабленных территорий.

Тогда Василий не смог задействовать все свои внутренние ресурсы обаяния, или чего-то там еще. Его призвали на войну. Уходил он из нашего с ним дома. Про Зою он тогда вроде и забыл уже. Обещал вернуться и наладить нашу жизнь. Я в очередной раз поверила, развесила уши.

Опять на мою учесть выпало прожить целую вечность без любимого мужа, с редкими письмами от него. Вечность длиною в четыре месяца. За всё время получила от него пару писем, где он рассказывал, что стоят они полком на амурском лимане, ждут непонятно чего. Писем много писать не может, так как здесь повсеместный дефицит бумаги. Чтобы написать мне пару строчек, ему чуть ли не с боем приходится отвоевывать драгоценный измятый листочек.

Читала-перечитывала эти письма по сотне раз, и настроение моё было жалостливое. Бедный муж один в холоде-голоде, а я скучаю здесь без него. Была бы воля моя, сорвалась бы к нему со всех ног, но держали меня дети и, конечно, запреты, на подобные перемещения.

Перед самым его возвращением от местной почтальонши Глафиры я узнала, что муж мой, с трудом отправлявший мне короткие весточки, еженедельно слал письма Зойке.

И тогда я наконец-то поняла, что моя война проиграна.

После этого мысли о том, что жить мне вовсе не хочется, стали мелькать всё чаще и чаще. Всё, что я делала, потеряло смысл. Кто-то говорил мне, что нужно идти дальше, нужно держать нос по ветру. «После черной полосы обязательно наступит белая!» – говорили они. А мне было все равно на их домашнюю философию. Потому что именно в тот момент времени ничего из тех умных смиренных фраз мне не помогало. Именно в тот определенный момент времени мне было плохо, ужасно, пусто. И помочь мне могло только время.

Но, несмотря на личные неурядицы, мне опять же нужно было выживать. Поэтому, заперев все переживания в самом дальнем углу сознания, я старалась выглядеть веселой. На меня смотрели двое моих сыновей. Для них я хотела быть сильной. В этой нищете, постоянном голоде по-другому нельзя было. Чуть оступишься, дашь слабину, и ты уже не человек, а безвольное потерянное существо.

Однажды Алеся принесла к нам в дом небольшой сверток с мясом. Для нас это была несусветная радость. Мы еще месяц питались этим, по тем временам можно сказать, шиковали. Разделили все на мелкие-мелкие кусочки и варили из них похлебки.

И как раз по истечении этого месяца разнеслась недобрая весть. Товарища Смирнова, того самого, кто начальствовал прииском, приговорили к лагерям. Как всегда быстро, дня за три. Тогда такие вопросы решались быстро.

Случилось это потому, что он месяц назад приказал забить двух полудохлых кобыл, которые на прииске этом числились. Мол, толку от них мало, кормить нечем, да и сдохнут они скоро. А так хотя бы от них больший прок будет.

Как раз то мясо нам Алеся и принесла.

15. Одиночество

Вернулся Василий в середине сентября сорок пятого. Еще до этой встречи я готова была отпустить его с миром к ненавистной Зойке. Внутри себя провела такую работу, что сама уже была убеждена в том, что так мне будет легче. Легче остаться одной, чем тяготить его своим присутствием, быть ношей по жизни, быть нелюбимой женой, которую из чувства долга и жалости не променяли на горячо любимую Зойку.

Но Василий вернулся с совершенно другими планами. Говорил, что хочется ему бросить всё здесь и уехать в Николаевск, там и перспектив для сыновей больше, и ему найдется работа хорошая плотником. Мол, он уже и договорился обо всём даже, пока они полком стояли.

По началу я была не особо-то и рада этому, ведь в голове у меня уже сложилась совсем другая история. Но потом обратно себя убедила, что нужна Василию, да и к Зойке у него минутная страсть, а я-то – любовь всей его жизни.

И вот, спустя две недели я с детьми сидела у причала на тюках и ящиках с пожитками, которые мы решили взять с собой в Николаевск. Василия так и не было. Время шло, до отправления парохода оставалось не более получаса, а ничего из наших вещей так и не было загружено. Ведь я ждала своего мужа, он должен был заняться этим. И я уже чувствовала где-то внутри, что что-то неладное приключилось.

Василий так и не пришел. Я договорилась с соседом подержать у него в сторожевой коморке пристани наши вещи. Тащить их обратно в дом на другой конец деревни не было смысла. Так мы и сделали, перенесли всё в сторожку и вернулись обратно в дом, с которым вроде бы уже попрощались.

Взгляд мой выхватил исписанный листок бумаги, лежавший на обеденном столе:

«Дорогая Фиса! Не ищи меня и не жди. Я твердо решил остаться здесь, в нашей деревне. А ты езжай с миром! Всем будет легче. Не могу я жить не по любви. Да и ты давно меня не любишь, а живешь с грузом обиды на сердце. Я отпускаю тебя, и ты меня отпусти…»

Я даже вчитываться в этот бред не стала, так и не дошла до конца. Я уселась на кровать, дав волю приступу смеха. Не было бесконечных перечитываний и горьких слез. Я просто единожды пробежалась глазами по строчкам и тут же порвала бумагу в клочья.

Он решил остаться с Зоей. Решил и сделал. Всё правильно. Написал и претворил в жизнь. Только в одном он был не прав, любовь во мне еще жила. Жила до конца моих дней.

На следующий день мы с детьми, стоя на палубе парохода, отплыли в сторону Николаевска, со всем своим скарбом. Я покидала это место навсегда, свободная от обязательств, и с надеждой на новую жизнь.

В первую ночь на новом месте мне приснился странный сон. Я будто не присутствовала там, а просто наблюдала со стороны, являясь невидимой. На том самом берегу, где когда-то мы познакомились с Василием, Зоя, уже совсем взрослая как сейчас, стирала белье. На лодке к берегу причалил молодой человек, я его не знала, и голос его был мне не знаком. Он смеялся, шутил с Зоей, а она вела себя с ним раскованно и напористо. В тот самый момент, когда тот человек понял, что Зоя открыта ему на столько, на сколько приличная молодая девушка открыться первому встречному не может, он притянул ее к себе для страстного поцелуя. Картинка резко поменялась, и увиделось мне, что этот молодой человек есть Василий.

Потом и вовсе неожиданно сон мой перенёсся во двор дома, где когда-то я выросла под Машкиным гнетом, откуда забрал меня Василий под свое мужское крыло. Я стояла в толпе зевак, пришедших посмотреть на крупное сватовство местного завидного жениха к молодой девушке. Зоя, раскрасневшаяся, веселая, смеялась во весь голос, шутила со свахами, и напористым взглядом сверлила прекрасного чернявого жениха Василия.

Всё в том сне выглядело как в той самой реальности, происходившей когда-то со мной. Только та я и не я была вовсе, а была другой, наглой и дерзкой, совсем на себя не похожей. Ни лицом, ни характером. Я была Зоей. И всё в этом сне свершилось по Зойкиному сценарию.

Проснувшись, задыхаясь от собственных слез, я выбежала во двор. Рыдая упала на холодную землю, уже слегка освещавшуюся утренним солнцем. Не знаю, сколько я там провалялась, но утренний холод заставил меня вернуться в дом. По привычке захотелось ощутить тепло Василия рядом, но в ту же секунду я осознала, что быть такого больше не может. Да и на самом деле, не хочется уже вовсе. Одновременно все внутри меня разрывалось на две части. Одну тянула за собой бесконечная обида на человека, который когда-то был для меня всем. А с другой стороны, абсолютное безразличие к нему, где-то для кого-то сейчас жившего, но для меня в один момент умершего.

Я навсегда оставила его в прошлом. В том самом углу памяти, где уже давно хранились обрывки воспоминаний о людях, не прощенных мной.

Непрощённых за то, что по очереди крали мою жизнь. Отнимали лучшее, что было у меня. Рушили желанное счастье. Сильные люди умеют прощать. Я же не имела такой силы.

И неинтересно мне уже было, помнил ли он, как начиналась наша история. Какие чувства мы испытывали. Как шли по жизни, радуясь и купаясь во взаимной любви. И мне уже было всё равно, насколько сложным был его выбор, насколько тяжкими были его сомнения.

Ответное письмо я так и не отправила. Оно лежало запечатанное в конверте ровно десять дней. После чего, подавляя непреодолимое желание дошагать до почты, я сожгла его в нерастопленной печи. Смотрела на пламя догорающих страниц и видела в растворяющемся дыме прошлую жизнь, вдыхала и выдыхала его, чувствуя внутри возрастающую легкость.