Текст книги "Угол покоя"

Конрад Прагер, однако, вытаскивал что‑то из необъятного кармана своей охотничьей куртки.

– Как насчет небольшого возлияния – за удачу? – спросил он.

В руке у него была бутылка. Смех пробежал по шахтерам, все оживились.

– Кендалл, прошу, – сказал мистер Прагер, предлагая ему бутылку.

– Без меня, – отмахнулся Кендалл.

Прагер протянул бутылку Оливеру, тот передал ее горному мастеру. Мастер взял бутылку и перед тем, как сделать глоток, повернул темное, с густыми усами, лицо к Сюзан и коротко, но веско ей поклонился.

– A su salud, señora[67]67
  Ваше здоровье, сеньора (исп.).


[Закрыть], – сказал он и приподнял бутылку.

Следующий, по его образцу, сделал то же самое, и следующий. Все, один за другим, желали ей здоровья, серьезно и без всякого стеснения, даже не улыбаясь. Улыбки начались только когда бутылка вернулась к Оливеру и он, следуя их примеру, поднял тост за свою жену. Дальше Прагер – тот отвесил ей королевский поклон, приложил губы туда же, куда прикладывали все, – как он мог? Как мог Оливер? – но это было правильней, чем отказ мистера Кендалла. Прагер осушил бутылку, заткнул пробкой и поставил на пол. Потом произнес что‑то по‑испански. Мужчины засмеялись. Оливер мимоходом сверил свои часы с часами мастера.

– Ладно, – сказал он, – ответ мы получим завтра утром.

Он предложил ей руку, мистер Прагер тоже. На обратном пути к подъемнику она приостановилась, поднесла ухо к стене и услышала безнадежный перестук молотков – как будто замурованные люди взывали о помощи.

Перед стволом шахты мистер Кендалл дважды дернул за сигнальную проволоку. Они стали ждать.

– Ну, Сюзан, – спросил мистер Прагер, – как вам жизнь в недрах рудника?

– Что мне сказать? – отозвалась Сюзан. – Картины там удивительные, если уметь их передать. Боюсь, мне это не под силу. Но я не напрасно там побывала, нет, не напрасно. Как отражались свечи в глазах этих людей, в какой жуткой пещере они работают, и этот стук сквозь камень, словно погребенные заживо пытаются дать о себе знать! Наверно, мне не следовало увлекаться этой картинностью. Ведь это ужасно на самом деле – правда же? Они так похожи на арестантов.

– На арестантов? – довольно резко переспросил мистер Кендалл. – Они работают не задаром, им платят по выработке, они получают свое каждую субботу. – Он усмехнулся. – И пропивают до воскресенья.

Она испугалась, что каким‑то образом, дав волю своей чувствительности, повредила Оливеру в его глазах.

– Я не имела в виду, что они рабы, – сказала она. – Я только о том, что… под землей, в темноте…

– Некоторые корнуоллские работяги в этой шахте – подземные люди в четвертом поколении, – сказал Кендалл. – Да и ваш муж сколько времени проводит внизу. И он, и мы все. Не дай бог, вы до того расчувствуетесь, что привяжете его к веранде.

Задетая, она не ответила. Оливер и мистер Прагер тоже молчали, явно не желая провоцировать мистера Кендалла, когда он не в духе. Стало слышно, как спускалась, постанывая, клеть, вот она подошла, они шагнули в нее, мистер Кендалл дернул за проволоку, пол толкнулся в ее подошвы. Обида обидой, сказала она себе, однако надо как следует его поблагодарить за то, что позволил ей спуститься. Но в свой очерк о Нью-Альмадене она вставит что‑то, передающее ужас от этого черного лабиринта, и, может быть, она даже прямо задастся в нем вопросом, что это за жизнь, чтó сулит людям Новый Свет, если горняку, который вылез наружу из глубокой ямы в Корнуолле, приходится нырнуть в такую же в Калифорнии, а его дети должны доставлять воду к шахте в десять лет и толкать вагонетку в пятнадцать.

Каменная стена трубообразной шахты ползла вниз, Сюзан всплывала к земной поверхности, запрокинув голову, не в силах дождаться. Воздух, она чувствовала, становился прохладней, стены сделались изжелта-серыми от дневного света, клеть плыла, они поднимались, наконец их качнуло, и стоп, кругом надшахтная постройка, в нее сбоку заглядывает яркий день. Беззубая улыбка Трегонинга побудила ее улыбнуться в ответ; редко кого она так рада бывала увидеть.

Она обнаружила, что вспотела, от прохладного дуновения стянулась кожа. И едва она ступила на твердую землю, как земля содрогнулась, дернулась, будто лошадь, сгоняющая муху. И снова, и снова, и снова, и после затишья еще два раза.

– Гора все еще с вами разговаривает, – сказал Прагер.

– Они что… они что, взорвали заряды там, где мы были?

– Взорвут только в конце смены, – сказал Оливер. – Это, вероятно, в штольне Буша.

– И какие‑то арестанты там гребут лопатами деньги, – сказал мистер Кендалл.

7

– Ты мало что нарисуешь в такую погоду, – сказал Оливер.

– Если не прояснится, просто погуляю.

Дорога была едва видна из‑за тумана, затянувшего гору. Пес Чужак мягкой походкой ушел вперед и пропал шагах в двадцати. Откуда‑то, отовсюду, сверху, снизу доносилось звяканье путевых колокольчиков, и через несколько минут под ней с Оливером материализовался aguador[68]68
  Водовоз (исп.).


[Закрыть]: большое сомбреро, козловые штаны, пегая лошадь. За ним три его мула, на каждом вьючное седло с двумя бочонками воды по бокам, и подъем он одолевал, ритмически всаживая шпоры, негуманным аллюром. Широко улыбаясь, он послал им приветствие: Сюзан несколько дней назад его нарисовала и сделала знаменитым. Первый мул, второй, третий, торопливо миновали их и исчезли, распространив в сером воздухе запах помета.

У бака с водой никого не было, мясные ящики висели на дереве пустые, скособоченные. По ту сторону узкой впадины в туман тыкались крыши и дымящиеся трубы корнуольцев: тут виднелся угол, там конек, похоже на быстрый выразительный эскиз, нарочно как бы недорисованный.

– Спустишься со мной? – спросил Оливер.

– Да, пожалуй.

Идя вниз, они вышли из нависающего тумана. Над противоположным склоном угрюмо выступила Главная улица: почта, лавка компании, пансион мамаши Фолл, контора по найму, дома, поставленные кое‑как, каждый на своем расстоянии от улицы. Не видно ни души, но все трубы испускали дым, и он стлался над землей. Из канавы вдоль улицы, размытой зимними дождями, задом наперед выбралась собака, она тащила кость, оставшуюся, могло показаться, от мамонта, и зарычала на Чужака, который стоял над ней и смотрел. Ни малейшего дуновения не шевелило сухую траву, сухой осот, сухие стебли горчицы, разбросанные обрывки бумаги.

– Неприветливо тут у нас, – сказал Оливер. – Твои рисунки мне нравятся больше, чем то, что на самом деле.

– С тех пор как начала рисовать, я лучше стала ко всему относиться.

– Готова последовать совету Мэри и обосноваться тут на всю жизнь?

Она засмеялась.

– Пожалуй, нет. – Но добавила: – На время – да, конечно, пока работа у тебя здесь.

– Ты изголодаешься по разговорам.

– Мальчишечка мне неплохо их заменит. – Она взяла его под руку, поднимаясь по крутой улице в тумане, покачивая сумкой с принадлежностями для рисования; наверху повернулась к нему лицом и двинулась подле него вприпрыжку. – И мне нравится получать заказы, – сказала она. – В общем, не самую скучную жизнь ты мне устроил. Я довольно долго смогу ее терпеть.

Он бросил на нее странный сухой взгляд.

– Не знаю, будет ли у тебя такая возможность.

– Что ты хочешь этим сказать?

– То, что сказал.

– Говорил с кем‑нибудь насчет другой работы?

– Нет.

– Что же тогда?

– Я не хозяин этого рудника, – сказал Оливер. – Я только работаю тут.

Они шли по вершине пригорка, по Шейкрэг-стрит (Сюзан вставила ее в свой очерк как элемент местного колорита). Строение, где у инженеров был рабочий кабинет, стояло отдельно среди высокой сорной травы. Когда Оливер отпер дверь, из нее вырвался затхлый дух помещения и смешался с наружным воздухом, где тянуло отбросами и дровяным дымом. На Сюзан повеяло застоявшимся трубочным дымом, пылью, гуммиластиком, китайской тушью, костным маслом для сапог, и она стала махать дверью взад и вперед, чтобы освежить воздух.

Оливер встал перед длинным чертежным столом и опустил взгляд на карту, прикрепленную к нему кнопками. Рассеянно наполнил трубку, начал было приминать табак, но прервался, наклонился, провел пальцем по какой‑то линии на карте, снова выпрямился, доуплотнил табак в чашечке большим пальцем. Сюзан словно сделалась для него невидимой, едва он вошел в кабинет. Мысленно он покинул ее, был далеко. Так же, бывало, вечерами запирал за собой дверь и полностью отвлекался от нее, от ребенка, от домашних дел. В какой‑то мере она и сама была склонна к такой сосредоточенности и уважала ее, но до чего обидно было оказаться напрочь забытой, стоять и махать идиотски дверью. Сто раз пыталась вызвать его на разговор о том, что делается у него на работе, но он только хмыкал и отделывался односложными репликами.

Пламя его спички пригасало, вспыхивало, пригасало, вспыхивало, пригасало, пока он раскуривал трубку, не сводя глаз с карты. Затушил спичку, бросил в мусорную корзину. И только сейчас она заметила табличку на стене: распоряжением управляющего курить в кабинете воспрещается.

– Оливер!

Он поднял глаза, увидел, на что она показывает, кивнул и снова стал смотреть на карту.

– Да, Кендалл на днях повесил.

– Но почему? Ты же всегда тут курил.

– Да.

– Боится пожара?

– Нет, – сказал Оливер. – Не думаю, что он очень боится пожара.

– Тогда чего он боится? Так странно выглядит…

– Полагаю, хочет посмотреть, насколько я уступчив, – сказал Оливер.

– Ты хочешь сказать… Оливер, он что, против тебя?

Наконец он посмотрел на нее, пожал плечами, делаясь упрямым, неподатливым.

– Да, похоже на то.

– Чем ты ему не угодил? Мне казалось, все идет лучше некуда.

– Гм-м…

– Скажи мне.

– Ты спрашиваешь, чем я ему не угодил.

– Да. Почему он обратился против тебя?

– Чем я ему не угодил, – произнес он, постукивая по зубам чубуком, притворно стараясь вспомнить. – Ну, может быть, тем, что проделал для него такие тщательные измерения, каких никто еще в этом руднике не делал; или тем, что спас его от большой ошибки с этим подъемником и перепроектировал его так, что он работает; или тем, что наладил насос в штольне Буша.

– Погоди! – взмолилась она. – Как он мог вдруг, ни с того ни с сего, превратиться в твоего врага? Он был абсолютно доброжелателен, он всю доброжелательность проявлял, какая в нем есть. Не далее как на днях он прислал экипаж.

– Я думаю, это миссис Кендалл прислала.

– Она вряд ли так поступила бы, если бы он был против.

– Послушай, – сказал Оливер, – у тебя хватает дел, не тревожься из‑за этого. Я с этим разберусь. А ты живи себе, рисуй свои рисунки и становись знаменитой.

– Но как я могу об этом не тревожиться? Боже мой, это твоя работа, это вся наша жизнь!

– Не настолько все серьезно. Если ты боишься, что он меня уволит, выкинь это из головы. Пока Смит доволен моей работой, уволить меня он не может. Возможно, думает, что если будет мне гадить, то я уйду сам.

– Просто в голове не укладывается, – сказала Сюзан. – Мне казалось, ты справляешься великолепно, и так ведь оно и есть. Но теперь ты говоришь, что он выгнал бы тебя, будь его воля.

– Я не его креатура, – сказал Оливер. – Смит и Конрад меня ему в некотором роде навязали. И поселились мы на холме, а не в асьенде. Они решили, что мы ставим себя выше них. Я знаю, что Юинг, лавочник, всегда так думал, а он у Кендалла главный шпик и лизоблюд. Может быть, потому‑то мне и пришлось раскошелиться на обновление дома. Начинаешь понимать?

– Получается, это с самого начала, – сказала Сюзан. – До чего же мелочно!

– Согласен. А потом я забраковал его австрийца, твоего утонченного друга. Я думаю, миссис Кендалл не прочь была заполучить своего ручного барона, как ей художницу свою нравится тут иметь, хоть эта художница и держится особняком. А еще я оспорил Кендалла насчет этого подъемника и доказал, что он был неправ.

– Но он поднял тебе жалованье.

– Смит так распорядился.

– Вот оно что, – сказала она. – Я могла бы и догадаться. Какой же он ничтожный, подлый маленький тиран!

– Я абсолютно такого же мнения.

– Считаешь, я напрасно спустилась в шахту на той неделе? Понятно было, что он против.

– Кажется, ему не очень понравилось твое замечание про арестантов.

– Но они правда арестанты!

– Да, безусловно, – сказал Оливер. – Я думаю, этим отчасти объясняется, что он не рад присутствию сердобольных женщин, особенно если они пишут очерки в журналы.

– Но ты со мной заодно.

– Да, конечно, и он это знает. Он считает, я слишком запанибрата с рабочими. Они мне что‑то говорят, я слушаю. Он бы хотел так: если я где какой ропот или ворчание услышу, тут же к нему и доложить. И он бы поувольнял смутьянов. Ему известно, сколько тут недовольства.

– Ты мне не говорил. Много?

– Очень много.

– И с тобой делятся, а с другими нет.

– Примерно так. С людьми из асьенды точно нет.

– Получается, на самом деле они не винили тебя, когда из‑за твоих измерений приходилось прекращать работу?

– Да нет, не особенно.

– Я рада. Не хочу, чтобы тебя винили.

– Они знают, кого винить. И кто доносит и докладывает, тоже знают. Тут вся гора заражена страхом и ненавистью. У Кендалла один рецепт: кто открывает рот, кто хоть что‑нибудь себе позволяет – вон отсюда. Двоих-троих для примера выгонит, и все запуганы. На той неделе уволил двоих мексиканцев со строительных работ: на тридцать шагов отошли повесить свой обед в тени. А позавчера Трегонинга, машиниста подъемника на своей шахте.

– Трегонинга? Этого симпатичного, беззубого? Я думала, он тут неотъемлемая часть.

– Так все думали. Четырнадцать лет проработал. Может быть, сам считал, что он неотъемлемая часть, но у Кендалла никто не застрахован. Если он решил кого‑то примерно наказать, он не смотрит, есть тут пригодная замена или нет. Трегонингу ее нет фактически. Он был хороший машинист. Но на днях купил в Сан-Хосе отрезки печной трубы и привез на дилижансе, а Юинг это заметил. Знаешь правило? Покупать только в лавке компании. Кендалл дал ему сорок восемь часов, чтобы убрался с горы. То есть до середины дня сегодня.

– Какая низость!

– Вот именно, черт возьми. Низость полнейшая.

Прозвучал гудок, до того резкий и властный, что показался продолжением самого Кендалла, а не только проявлением мощи компании. Не успел он умолкнуть, как на Шейкрэг-стрит начали открываться двери; пара минут – и по улице уже вовсю шли мужчины с обедами, взятыми из дома. Сквозь открытую дверь она слышала их гортанную речь, похожую на гусиный гогот.

– Ты ничего не можешь сделать? – спросила она.

– Я пошел к нему и стал протестовать, – сказал Оливер. – Он мне ответил, что мое дело – штольня Санта-Исабель, а люди – его забота. Я думаю, он потому так вызверился на бедного Трегонинга, что я к нему хорошо отношусь, и он это знает.

– Оливер, ты должен пожаловаться на него мистеру Прагеру и мистеру Смиту!

– Да? – Оливер взглянул на нее искоса. – Они все одного полета птицы.

– Но они ни за что такого не допустят!

– Кендалл – управляющий, – сказал Оливер. – С точки зрения акционеров, хороший. Рудник приносит хорошие дивиденды. Они не поставят свои доходы под удар только из‑за того, что он уволил машиниста-корнуольца.

– Но ты говоришь, он и тебя не прочь уволить, а это может повредить компании. Сколько ты сберег им денег с этим подъемным механизмом!

– Меня он не уволит, – сказал Оливер. – Просто постарается, чтобы я сам ушел. Назавтра после того, как я говорил с ним про Трегонинга, он велел Эрнандесу повесить эту табличку. Это ведь не значит: нельзя курить. Это значит: смотри у меня, молодой человек.

– А ты стоишь перед ней и куришь!

– Ага.

– А если он увидит?

– Хорошо бы увидел.

– Но вдруг он даст тебе нагоняй?

– Он даст его первый и последний раз.

– Оливер, – серьезно спросила она, – какой нам самим резон оставаться?

– Такой, что я все еще учусь, – сказал он. – Я получаю массу полезного опыта, а опыт – капитал инженера. К тому же никакая другая работа меня не ждет. К тому же тебе тут нравится, и ты не все еще нарисовала.

– Мне бы не нравилось, если бы я знала. И теперь уже не нравится.

– О, да ничего нового, – сказал он. – Просто тяжелый момент прямо сейчас.

– Невыносимо думать, что тебе приходится покоряться этому человеку.

– Покоряться? – мягко переспросил он. – Разве я ему покоряюсь?

Пронзительный семичасовой гудок, вырвавшись на волю, переметнулся через ущелье. На его жалобном излете вошел мистер Эрнандес. Выглянув на улицу, Сюзан не увидела ни единого мужчины – женщина-другая, и только. Ни одного отставшего, кто торопился бы к штольне, к надшахтной постройке, к вагончику. Этим утром опоздавших не было. Шпики, предположила она, донесут: предметный урок, преподанный через Трегонинга и двоих мексиканцев, усвоен. Когда она только приехала, здешний порядок показался ей похожим на военный. Теперь понятно стало, чем он обеспечен.

– Buenos dias[69]69
  Доброе утро (исп.).


[Закрыть], – ответила она на негромкое приветствие Эрнандеса. Они условились разговаривать между собой только по‑испански, и беседы их в результате сводились в основном к “здравствуйте” и “до свидания”.

Оливер положил ей на спину ладонь.

– Ты лучше иди теперь. Никаких посторонних в этом кабинете, да, Чепе[70]70
  Чепе – уменьшительное от Хосе.


[Закрыть]?

Эрнандес тихонько прищелкнул языком.

– Вы слышали? Он обещал уволить всякого, кто купит у Трегонинга что‑нибудь из его обстановки.

Несколько секунд Оливер молчал, только смотрел на Эрнандеса ровным взглядом.

– А что Трегонинг?

– Что он может сделать? – сказал Эрнандес. – Отдает вещи даром.

Оливер задумался, глядя на Шейкрэг-стрит в грязное окно.

– Вы тут давно, Чепе? – спросил он наконец.

– Шесть лет.

– И ни разу никаких неприятностей с асьендой?

– Нет, – ответил Эрнандес со слабой улыбкой.

– Хорошо, – сказал Оливер. – Еще восемь лет верной службы – и можете дослужиться до такой же награды, как Трегонинг.

– Я слежу за собой, – сказал Эрнандес. – У меня мама и две сестры.

Нечаянно увидев со стороны, как глубоки и жестоки противоречия на руднике, Сюзан почувствовала себя домашней хозяйкой, которая, выглянув в окно своего тихого опрятного жилища, наблюдает за свирепой мужской дракой. До этого она была, как хрупкая вещь, окутана ватой. Каждый взгляд между двумя инженерами был утяжелен смыслами, от которых она прежде была защищена. Она видела обоих только когда они оставляли рудник и управляющего за спиной. Она знала мужа не как инженера, но как верного друга, возлюбленного, слушателя, домашнего мастера на все руки. Рисуя для мистера Хауэллса и “Атлантика” двух сестер Эрнандеса, она изобразила их томными, стройными, семейственными, предлагающими ей, гостье, инжир и местное вино. О том, на каком опасном краю они живут, как сурова их возможная доля, она не задумывалась, плененная их изяществом, их темными выразительными глазами, элегантностью их танца, красотой ребосо или мантильи поверх волос, женственностью движений и поз. Негодуя, она почти жалела сейчас, что отправила эти доски, лучше бы послала что‑нибудь более близкое к правде жизни в шахтерском поселке. Но как бы она могла приблизиться к этим жизням настолько, чтобы верно их нарисовать? Год без малого она в Нью-Альмадене – и видела только его живописную внешность.

– Иди, Сюзан, ступай себе, – сказал Оливер. – Что толку расстраиваться? Так вот на руднике дела обстоят.

– Хорошо, я пойду. – Но положила ладонь ему на руку. Посмотрела на Эрнандеса, улыбнулась ему. – ¿Con permiso?[71]71
  Вы позволите? (исп.).


[Закрыть] – Он вскинул брови, восхитившись ее лингвистическими дарованиями, и отвернулся, прикинулся глухим. В дверях она сказала Оливеру: – Нас с мальчиком не принимай в расчет ни на секунду. Не поступайся своими принципами.

– Уверена?

– Абсолютно.

– Ладно, поглядим. Может быть, он власть показал и теперь уймется.

Она не стала задерживаться в поселке корнуольцев и не пыталась рисовать, хотя туман уже начал рассеиваться. Пошла прямиком домой мимо бака с водой, где собрались погонщики и мальчишки, где aguador, уже вернувшись после первой возки в гору, заново наполнял свои бочонки. Людские взгляды, когда она шла сквозь них, обычно ей мешали, даже если ее сопровождал Чужак и нечего было опасаться. Теперь, однако, когда она увидела, какими гнилыми нитками сшиты жизни этих людей, она шла сквозь их взгляды с яркой улыбкой товарищества и симпатии, с улыбкой до того непреклонной, что лицу было больно, когда она наконец их миновала. Рассказать подобную историю сейчас, в двадцатом веке, любому американцу, и он непременно захочет знать, как начальству сошло с рук это безобразие. Почему люди не устроили забастовку? Попробуй сегодня выкинуть такой номер, и Объединенный профсоюз горняков свяжет предприятие по рукам и ногам. Помню, однажды связали “Зодиак”, когда мой отец занимал на руднике руководящую должность, – а все из‑за того, что администрация таскала туда-сюда сумки с обедами рабочих, чтобы предотвратить воровство золотоносной руды. “Не подглядывать в нашу раздевалку!” – такой выдвинули лозунг. Комариные укусы, если сравнить; досадные помехи, а не произвол. Что показывает, насколько нам необходимо чувство истории: без него мы не будем знать, как выглядел настоящий произвол. Когда Кендалл начальствовал в Нью-Альмадене, до создания Объединенного профсоюза горняков оставалось полвека, до возникновения Западной федерации шахтеров – поколение; организация “Индустриальные рабочие мира” будет основана только в 1905 году.

Запад моих бабушки и дедушки, приходится мне раз за разом напоминать и другим, и себе, это ранний Запад, последняя обитель свободнорожденного американца. Запад, чьи владельцы живут в Бостоне, Филадельфии, Нью-Йорке, Лондоне. Свободнорожденному американцу, если он работает на одну из этих корпораций, повезло, если у него нет семьи, ибо тогда у него появляется выбор: он может уйти, если его что‑то не устраивает. Если же ты Трегонинг, то тебе повезло, если тебя просто уволили, не проломив при этом башку. И, само собой, когда ты уволен, тебя заносят в черный список. Трегонингу не работать больше на подъемнике, по крайней мере в Калифорнии. Он в итоге окажется на каком‑нибудь ранчо в долине, будет делать непривычную работу за несколько долларов в месяц и жить в лачуге.

“За то, что купил отрезки трубы не в лавке компании!” – скажет кто‑то.

Именно так. Грубая ошибка. Правила ему были известны.

Когда Оливер еще до полудня вошел в калитку, она по лицу поняла, чтó он ей скажет. Он шел быстрой походкой, жестко отстукивая каждый шаг, и прерывисто, с запинкой начал, не доходя до веранды:

– Ну, словом… хочу тебе… мы, похоже… ты готова переезжать?

– Ты уволился.

– Ушел. Уволился – слишком было бы вежливо. Еще немного, и я бы начистил ему физиономию.

– Оливер, я рада! – Она не сомневалась, что рада. Она воодушевилась, вспыхнула, словно это ее оскорбили, ей бросили вызов. Она скорей готова была спуститься с горы с ребенком на руках и без всякого имущества, только с тем, что на ней надето, – хотя надетое выглядело бы безупречно, – чем уступить единую пядь, чем просто даже признать существование Лоуренса Кендалла. – Я не могла бы тебя уважать, если бы ты остался, – нетвердо проговорила она и взялась за его руку повыше локтя, жесткую, как дубовая ветка. Он странно, свирепо оглядывался по сторонам, как будто искал, куда плюнуть. – Что случилось? – спросила она.

– Ха! Что случилось? Он спустился и велел мне взять строительную команду, вывести ее через штольню Дэя и снести дом Трегонинга.

– Что?

– Трудно поверить, да? Вот ровно этого он хотел. Команда сейчас этим занимается, бедняга Чепе над ней начальствует.

– Но снести дом? Зачем? Ради какой выгоды?.. Он уже уволен.

– О, конечно! – сказал он. – Разумеется. Он уволен, ему не разрешили ничего продать. Но этого мало, урок надо вдолбить. Дом Трегонинга был его собственный, другой управляющий, до Кендалла, позволил ему построиться на земле компании за арендную плату доллар в год. Чтоб удержать умелого работника. И вот Кендалл сейчас этот дом сносит и землю саму выжжет. Там уже тридцать китайцев растаскивают доски и все прочее, а корнуолки просто стоят толпой на холме и смотрят. Ни слова не говорят, как будто глядят на повешение. Даже странно, что он всю семью его не повесил или не согнал с горы собаками. Они стоят отдельно, тоже смотрят. Из соседей никто даже заговорить с ними не смеет.

– Надеюсь, ты, душа моя, с ними поговорил. Поговорил, да?

– Да. – Он посмотрел на нее боковым, извиняющимся, беспокойным взглядом, и все у нее внутри стянулось от жалостного сочувствия ему. Она никогда еще не видела его расстроенным. Он был немногословен, он всегда владел собой. Это бесчинство вывело его из равновесия, его трясло, как собаку. Ей захотелось прижать его голову к груди, и качать его, и говорить ему: ничего, ничего, это не твоя вина, ты сделал все что мог, такое зверское место здесь. – Надеюсь, ты не станешь меня упрекать, – сказал Оливер. – Я все деньги ему отдал, что у меня были, двадцать долларов, кажется.

– О, душа моя, конечно, ты правильно поступил! Это было великодушно.

Она цеплялась за его руку, прижималась к его жесткому телу, которое конвульсивно дергалось. Глаза его были расширены, словно он пытался что‑то увидеть в темноте; он со свистом дышал сквозь зубы.

– Знать бы, – сказал он. – Черт, да знаю я. Он не зашел бы так далеко просто ради правила компании или чтоб припугнуть ворчунов. Если б это не был абсолютно рассчитанный шаг против меня, он бы не посмел вот так прийти ко мне и попытаться взвалить на меня грязную работу. До чего же мерзко, бедному Трегонингу из‑за меня так крепко досталось.

– Я почти жалею, что ты, душа моя, его не побил.

– А…

Он дергался и трясся; она не отпускала его.

– Но сейчас, – сказала она, – ты, душа моя, хотя бы можешь все объяснить мистеру Смиту и мистеру Прагеру.

Но он недовольно, брезгливо скривился.

– Пускай Кендалл объясняет.

– Но ты же знаешь, что он скажет!

– Конечно. Неподчинение, возбуждение недовольства среди рабочих. Взбесился и уволился. Очень жаль, многообещающий молодой человек – и такие вредные суждения и такой дурной характер. Да какая мне разница, что он скажет.

– И ты позволишь ему тебя оболгать?

– Я лучше позволю ему себя оболгать, чем буду иметь с ним дело или даже думать про него пять лишних минут. Если они так плохо меня знают, что поверят его лжи, – ну, значит, дело совсем скверное. – Таким же холодным, как у Кендалла, взглядом он прошелся по потолку веранды. – Этот дом, интересно, он тоже снесет? Может быть, мне стоило бы его опередить. Я до вечера успею разобрать эту веранду. Она наша, мы за нее заплатили.

Хотя она знала, что это всего лишь горькая шутка, ей стало зябко: пришла мысль об их собственном отъезде. Сколько у них времени? Сорок восемь часов, как у Трегонинга? Но она не смела спросить, пока Оливер хоть немного не успокоится. Она сказала:

– Пусть он одержит свою ничтожную победу. А ты, душа моя, уходя, будешь знать, что все выполнил, что требовали, и даже больше, и выполнил с честью.

Ну, это бабушка, узнаю. Как там у Мильтона в “Потерянном рае”? Мы проиграли бой. Что из того? Не все погибло. Честь сохранена.

Из дома выглянула мисс Праус с ребенком на плече поверх салфетки, увидела, что у них приватный разговор, и тихонько ретировалась. Но от ее вида на Сюзан навалилась такая гора ответственности и затруднений, что она не сдержалась:

– А как же быть с Мэриан? Ведь у нас, конечно, не будет на нее средств.

Он сумрачно смотрел на нее, ничего не говоря.

– И с Лиззи. Куда она пойдет?

– И с Чужаком, – сказал Оливер. – Ну, ему не так плохо, он может вернуться к мамаше Фолл.

– Ох, Оливер, прости меня, прости!

Она прильнула к нему с плачем. Почувствовала его губы на своей макушке.

– Это ты меня прости, – сказал он. – Это всё я. Мы не так с тобой задумывали.

Она не хотела позволить ему винить себя; стала отрицательно качать головой, не отрывая лица от его груди.

– Нет, душа моя, ты не мог иначе.

– Мог заняться тем, чем занимается сейчас Чепе.

Теперь она отстранилась от него, посмотрела ему в лицо.

– Только не ты! Это ниже тебя! – И немедленно добавила, снисходя к несчастному, загнанному в угол Эрнандесу: – И мы не настолько бедны.

Его глаза, глядевшие в ее устремленные глаза, дрогнули, словно от смущения или стыда, и он, прерывая взгляд, снова прижал ее к себе.

– Ты молодец, Сюзан, – сказал он. – Ты чистое золото.

Вновь она отклонилась, посмотрела на него.

– Сколько нам еще тут быть? Он попробует нас выселить?

– Лучше его спросить. Нет, мы пробудем здесь ровно столько, сколько нам нужно. Тебе еще нарисовать рисунок-другой, а мне доделывать карту, это самое меньшее две недели.

– Доделывать карту? Зачем? Не надо!

– Мне надо.

– Но для чего? После всего, что он…

– Для моего личного удовлетворения, – сказал Оливер.

Ей тут же стало понятно, что в этом он непоколебим. Она может сколько угодно ему возражать – он не будет отвечать. Но карту окончит – карту, которой ему никто не заказывал, которую он вычерчивал в свободное время, ради опыта, – и в день их отъезда из Нью-Альмадена он кинет ее Кендаллу на стол – нет, до этого, пожалуй, не дойдет, он, скорее всего, пошлет ее мистеру Смиту или мистеру Прагеру. Она не понимала этого его упрямства, которое заставляло его мучить себя. Но, так или иначе, он не был мелок, и это она в нем ценила.

– И куда же мы? – спросила она. – В Сан-Франциско?

– То есть к Конраду и Мэри? Вряд ли стоит обременять их этим.

– Я не имела в виду – жить у них.

– Даже если мы поселимся отдельно, они будут чувствовать себя обязанными. А я не хочу их ни к чему обязывать. Да и не по карману нам семейное жилье в Сан-Франциско.

– Куда же тогда?

– Мне надо будет поехать туда одному, – сказал он. – Только в Сан-Франциско у меня есть шанс найти новую работу. А для тебя и ребенка миссис Эллиот, может быть, подыщет симпатичное жилье в Санта-Крузе, что‑нибудь недорогое, в тихом месте и на берегу.

– Ты хочешь сказать – отдельно от тебя?

– Я смогу иногда приезжать на выходные дни.

– Оливер, – сказала она, – нам нельзя так! Ты забыл про шестьсот долларов за “Алую букву”, и я получу еще от мистера Хауэллса и от Томаса.

– Это твои деньги, я не дам тебе их потратить.

– Но если это позволит нам не расставаться!

– Все равно.

Это заставило ее высвободиться и отойти на два шага – так лучше будет спорить.

– Ты готов поселить нас отдельно, в какой‑нибудь меблированной комнате, вместо того чтобы пустить мои честно заработанные деньги на семейное жилье, где мы были бы вместе?

Упрямое, гордое лицо. Казалось, эти губы и железным ломом не разомкнуть. Наконец он открыл рот.

– Боюсь, что так, – сказал он. – Только на время, пока я не найду что‑нибудь.

Она смотрела в его затуманенные глаза диким взглядом, голос ее прозвучал высоко и нетвердо.

– Может быть, – сказала она, – ты и сумеешь, душа моя, не дать мне потратить деньги, которые называешь моими, на тебя, но на ребенка я их потрачу!