Текст книги "Угол покоя"

– Хорошо. Я сообщу Конраду. Потоси отпадает.

Его великодушие почти надломило ее. Сдавленным голосом она едва выговорила:

– Прости меня. Я понимаю, чего это тебе стоит.

– Немногого это мне стоит. Азарт азартом, но в разлуке мне было бы плохо. Я не должен был забывать, что вы с Олли не можете жить в таких местах.

– Что‑нибудь еще наверняка подвернется.

– Скорее всего. Но предложений ждут месяцами. Все горные инженеры в Сан-Франциско сидят в своих пустых кабинетах и раскладывают солитер.

– Мы продержимся, денег у нас еще надолго.

– Если я ничего не найду, денег у нас примерно на три недели.

– Есть мои деньги, мы их не трогали. Есть заказ на иллюстрации к балладе Бойесена, и я рисую Санта-Круз. Я уверена, что смогу продать Томасу еще один очерк…

– Это прекрасно, – сказал Оливер. – Я горжусь тобой. О твоих успехах нам беспокоиться нечего. Однако же содержать семью – моя обязанность. Я хочу иметь деньги на билеты, когда нам опять придется переезжать.

– Дашь ты мне когда‑нибудь об этом забыть? – спросила она и обратила к нему улыбающееся, просящее, досадливо наморщенное лицо.

Когда у него такой упрямый вид, говорить с ним бесполезно. Сама виновата. Притворившись поэтому, что расслаблена, что забота отступила, она откинулась назад, прислонилась к лежащему стволу, испустила словно бы счастливый вздох и вскинула лицо к небу, продраенному морским ветром.

– Ты не волнуйся, – сказала она. – Ты свой шанс получишь. Я зря сказала, что с ума тут схожу, это не так. Тут до того красиво! Скучаю по тебе, вот и все. А сейчас ты здесь, Олли здоров и весел до невозможности, все прекрасно. – Он молчал, и ей пришлось лежать в неподвижности, ждать ответа, пока не заныла спина. Она выпрямилась. – Судя по всему, твой эксперимент с цементом не удался.

– Когда я все проделал, у меня по‑прежнему был только известняк и глина. Даже клинкер не получился.

– А еще раз можешь попробовать?

– Конечно, могу. Завтра же и займусь. Мне надо чем‑нибудь заниматься, кроме как ходить по чужим кабинетам и рассиживать там, задрав ноги на стол. Но это эксперимент, а не работа.

– Ты говоришь, на гидравлический цемент будет огромный спрос, если кто‑нибудь в стране научится его делать.

– Спрос? Разумеется. Сейчас весь цемент ввозится из Англии.

– Может оказаться выгодным делом.

– Сладкие мечтания, – сказал Оливер. – Допустим, у меня получилось. Чтобы извлекать из этого доход, надо построить завод на пустом месте: аренда земли, здания, механизмы, тара, перевозка и бог знает что еще. Деньги. Большие деньги.

– Попробуй кого‑нибудь найти, кто бы тебя поддержал.

Теперь она завладела его вниманием полностью. Он воззрился на нее искоса, настороженный и готовый рассмеяться.

– Предлагаешь податься в цементный бизнес? Я инженер, а не капиталист.

– Но если кто‑нибудь тебя поддержит, разве ты не мог бы проектировать механизмы, строить, сооружать, тем заниматься, что ты так любишь, и, допустим, быть управляющим, администратором или еще кем‑то в подобном роде?

– Я вижу, ты все уже спланировала.

– Но почему нет?

– Шкура неубитого медведя, – сказал он.

– Оливер, душа моя, я убеждена, что ты это можешь!

– И медведя выслеживать, и семью по ходу дела содержать.

– Семья сама о себе позаботится.

– Нет, пока глава семьи жив-здоров, – возразил Оливер. – Найду что‑нибудь, изыскательские работы или еще что.

– Но я хочу, душа моя, чтобы ты не бросал эксперименты с цементом!

– Ясно, душа моя. – Он улыбнулся. – Ясно, чего ты хочешь.

– Да, и знаешь, чего еще я хочу? Чтобы ты сделал цемент, и получил капитал, и построил завод, и соорудил все механизмы, и начал продавать цемент по всей стране, а потом я хочу, чтобы мы купили это озеро и этот мыс и построили дом, который глядит прямо на Японию. Чтобы мы забрали Лиззи от ее фермера, а Чужака от мамаши Фолл. Представь себе, как он на этом берегу будет гоняться за песочниками и мочить свои большие лапы! Как Олли тут будет расти, как он вымахает на свежем воздухе в самого что ни на есть здорового большого мальчишку и, может быть, выучится, станет ученым или натуралистом, как Агасси[76]76
  Луи Агасси (1807–1873) – швейцарский и американский естествоиспытатель.


[Закрыть], возьмется исследовать приливные водоемы. Можно будет отдать его в хорошую школу на Востоке, а потом он окончит Йельский или Бостонский технологический, так что не пострадает от того, что рос в дальних краях. Оливер, душа моя, тебе непременно надо работать над цементом!

Все еще улыбаясь, сузив от солнца глаза до серпиков, он сказал:

– Я буду. В свободное время. И без всяких надежд на богатство. Так что не думай пока про этот особняк.

– И все‑таки это возможно. Возможно, правда?

– Такой вариант не исключен.

– Значит, душа моя, тебе надо ради этого трудиться. Не беда, что не предлагают должностей. Ты можешь этим заниматься, и мы не будем так разлучены, как если бы ты согласился на Потоси.

Волны грохали об оконечность выступа, в небе, крича, стаями носились камнешарки, чайки, пепельные улиты, ржанки, воздух полнился острыми запахами соли и йода. Она поднесла ладони к щекам, горевшим от солнца, ветра и настойчивости. Оливер смотрел на нее пристально.

– А если не получится? – спросил он.

– Тогда поеду с тобой, душа моя, куда придется. Олли, если надо, оставлю у мамы или у Бесси, пока он не вырастет и не сможет быть с нами. Но у тебя получится, душа моя, мне чувство подсказывает, я блаженно в этом уверена. И мы построим дом на этом мысу и будем смотреть, как проплывают киты.

Он глядел на нее сонными благодушными глазами.

– Я думал, ты хочешь обратно на Восток.

– Потом, не сразу. Но, Оливер, если у тебя, душа моя, получится, я буду рада остаться тут на десять лет. Может быть, пока не придет время отдать Олли в школу. Я бы иногда ездила домой ненадолго, большего мне и не надо. Мы могли бы зазывать родных и друзей на наш маяк.

Его ладонь двинулась к ее щиколотке, сжала и потрясла. Он смеялся. Она видела, как он ею пленен.

Может быть, вспомнил, как держал ее за щиколотку, когда она нависла над водопадом на Большом пруду. Может быть, хотя мне в это не верится, он подумал, что в тот день их пикника и его ухаживаний он с таким же успехом мог бы нажать ладонью на пластину капкана.

3

Пусть теперь Мэриан Праус в духе театра девятнадцатого века провезет по сцене коляску с надписью на боку: два месяца спустя. То есть у нас ноябрь 1877 года.

Она проснулась словно по какому‑то сигналу изнутри ее тела – то ли щекотка, то ли боль. Пару минут лежала и прислушивалась, соображала, где находится, опознавала теплую тяжесть Оливера рядом с собой, чужеродную в этой чужой кровати. Тихо дыша во сне, чуть посвистывая сквозь усы, он возбудил в ней нежность. Только боязнь нарушить его отдых удержала ее от того, чтобы притронуться к нему.

Скорее память, чем зрение, наполняла темноту очертаниями, которые за три с половиной месяца сделались привычными, но не стали дорогими. Задняя комната у миссис Эллиот: вот шкаф, вот комод, вот бостонское кресло-качалка, вот едва видимые окна. Воздух был теплый и спертый. Согласился бы Оливер с миссис Эллиот, что вредно спать с открытыми окнами, впуская ночной туман, или назвал бы это сказками старых матрон и открыл бы окна? Она надеялась, что второе. Ей хотелось, чтобы его воля возобладала над непогрешимостью миссис Эллиот. Три с половиной месяца жизни у нее на пансионе заставили Сюзан превыше всего, что она могла вспомнить или вообразить, желать собственного дома, где с ней жил бы муж, не обязанный трудиться до изнеможения в чужих кабинетах или на чужих изыскательских работах, а вечерами проводить эксперименты, которые всё никак не удаются.

Вновь тихое нытье, на которое давно уже настроен ее слух. Она выскользнула из постели, ее призрак на миг показался в невидимом зеркале комода. Нащупала ручку двери. Тьма соседней комнаты была полна едким запахом подгузника. Скрипнули кроватные пружины.

– Да? – прозвучал голос Мэриан.

– Я им займусь, – сказала Сюзан. – Придется лампу зажечь, уж простите. Он обделался.

Руки сами нашли лампу и спички: привычка, созданная темнотой многих утр. В расцветшем световом пятне – вот он весь: широко открытые голубые глаза, беззубая улыбка, дрыгающие ножки. Она принялась его журить, яростно и нежно, очищая его и меняя подгузник, пощипывая при этом за пальчики ног и целуя в ладошки:

– О-о-о-о, ну что за ребенок! Ну что за плохо-о-ой мальчик! Весь раскрытый и грязный! Фу, как нехорошо! Такой грязный малыш. Я думала, душа моя, ты хороший, а ты!

Положив сухую, присыпанную тальком, укутанную и беспокойную ношу себе на плечо, придерживая ладонью теплую круглую головку, она нагнулась и задула лампу. В кромешной темноте, где облачком повисли остаточные образы от потухшего огня – зеленоватые, щербато улыбающиеся луны, – нашла обратную дорогу к себе в комнату. Пока отыскивала качалку, садилась и распахивала ночную рубашку для кормления, заметила, что темнота здесь посветлела. Вырисовались серые окна, предметы обрели материальность, почти проступил узор на обоях. У Оливера, зарывшегося лицом в подушку, виднелось одно ухо, один закрытый глаз, один ус.

Младенец сосал так жадно, что пришел на ум какой‑то иссохший корешок под первым дождем; грудь была мокрая и скользкая от его трудящихся губ. Сотворение, подумалось ей. Выход из утробы. Рост. Уже личность, с его пухлыми ножками, с плотным крапчатым тельцем и беззубыми улыбками. Он ни дня не болел, даже не простужался. Она была твердо настроена и дальше этого не допускать. Нет, он не одиннадцать фунтов весил при рождении, это весы доктора Макферсона так оскорбительно ошиблись. Оливер, зная, с какой скоростью он прибавляет, и отсчитывая назад, заключил, что он не мог тогда весить больше восьми. Да, сказала она ему, наклонившись к его шелковистым волосикам и уткнувшись в них носом. Да, но! Кушай, как сейчас, и будешь большой и тяжелый, как лошадь миссис Эллиот.

Она вскинула взгляд и увидела в серых сумерках, что Оливер лежит на боку и смотрит на них, полностью проснувшийся. Она застеснялась своего вида и отвернулась слегка, но он сказал, не поднимаясь и глядя на нее полными любви глазами:

– Не надо, сиди, как ты сидела.

Она повернулась обратно, но ей было неловко. Казалось, они пожирают ее оба: он – глазами, ребенок – ртом, издавая животные звуки у ее груди. Она сказала:

– Ты так поздно вернулся, поспал бы еще.

– Я уже проспал больше обычного.

– Ты слишком много трудишься, пожалел бы себя. Есть какие‑нибудь новости?

– Похоже, на всей земле для меня нет работы.

– А я могу тебе кое‑что сообщить, – сказала она. – Томас определенно берет у меня очерк о Санта-Крузе. Я рисовала каждый день. Даже одну из ужасных дочек миссис Эллиот изобразила, вполне презентабельный вид ей придала.

– Хорошо. Им полезна помощь со стороны. – Он смотрел на нее такими сияющими глазами, что ей огромного усилия стоило не заслонить плечом свою грудь, которую младенец немилосердно мял и жевал. Она состроила протестующую, смущенную гримаску. – Есть и у меня одно, – сказал он.

– Что?

– Я сделал цемент.

– Что? – От волнения выдернула сосок у ребенка изо рта, и пришлось снова ему дать. Не будь она так занята своим материнским делом, бросилась бы к постели и расцеловала это сонное улыбающееся лицо. – О, я же знала, душа моя, что ты сможешь, все время знала!

Оливер подбросил подушку к потолку и поймал.

– Я три раза это проделал. Даже старик Эшбернер признал, а он осторожный – пока палец в огонь не сунет, не скажет, что он горячий.

– Теперь мы сможем купить наш мыс.

– Теперь нам сидеть и ждать. Я только его изготовил. Что бы ты сказала, если бы какой‑нибудь желторотый инженер двадцати девяти лет без университетского диплома вошел к тебе в кабинет и заявил, что может делать гидравлический цемент и ему нужно сто тысяч долларов, чтобы построить завод?

– Дала бы ему их немедленно.

– Ну, ты ведь жена этого инженера. Ни один сан-францисский банкир так легко не раскошелится. Я не очень‑то умею убеждать да уламывать.

– Но тебе все удастся, душа моя. О, ну до чего же чудесно! Я горжусь тобой. Я знала, что тебе удастся. Разве ты не рад сейчас, душа моя, что мы не поехали в Потоси? – Ребенок вздохнул и пустил слюни у ее груди. – Погоди, – прошептала она. – Дай я с ним закончу.

Он свисал у нее с груди, как спелый плод, готовый упасть. Глазки закрылись, открылись, снова закрылись. Когда отняла его от груди, он пустил по подбородку молочные пузыри, и она, вытирая, журила его, называла свинкой. Он очень легко срыгивал, это не взрослая рвота, когда прошибает холодный пот. Тут не было ничего болезненного, из него выходило с такой же легкостью, с какой входило. Словно он еще не отвык от материнского кровотока, втекающего в него и вытекающего, питающего его так же, как море питает актинию на скале. И ее кровь все еще помнила его: что ее разбудило сегодня утром – может быть, не крик ребенка, а его голод? Ей претила мысль, что ему придется стать отдельным организмом, испытывающим тяготы, приговоренным к усилию и выбору.

Раскладывая у себя на плече сухой подгузник и приподнимая ребенка, она обратила на Оливера, все еще смотревшего на нее, взгляд, который, она думала, должен выразить торжество и поддержку. Выше и выше, к звездам! Но его глаза сияли навстречу, лицо было полно не очень‑то терпеливого ожидания. Еще один голод требовал утоления. Как странно сотворила нас природа, подумала Сюзан в смятении. Она, пожалуй, предпочла бы оставаться перед ним в том же положении, являть собой идеализированный образ материнской заботы – но ее кожу, когда она ходила с ребенком взад-вперед, покалывало от прикосновения его глаз, она чувствовала податливость своей плоти без корсета под ночной рубашкой, сполна понимала соблазнительность своей босоногой ходьбы.

Младенец изогнулся, и она отклонилась назад, посмотрела ему в глаза. Темная голубизна. Знают они ее или нет? Конечно, знают; он улыбнулся. Или газы беспокоят? Он приподнял голову на некрепкой шее и попытался сосредоточить взгляд поверх ее плеча на том месте, где он только что был. (Так рано – уже не прочь посмотреть исторически.) Из него исторглась могучая отрыжка, голова шатнулась из‑за отдачи.

– Ну вот! – тихо рассмеялась она. – Теперь нам хорошо.

Она поднесла его к окну и распахнула раму, чтобы показать ему утро и отсрочить то, что ждало ее, когда она обернется. За окном стоял всегдашний туман, белый и непроницаемый, как сон. Дальше мокрого кровельного гонта, за край которого то ли свисал, то ли стекал призрак плетистой розы, не видно было ни силуэтов, ни масс, ни направлений, ни расстояний. Мир, насколько он был для нее обозрим, то есть футов на пятнадцать, пропитывала влага; Сюзан дышала чем‑то средним между насыщенным водой воздухом и разбавленной воздухом водой. Неторопливо, величественно капало. Лист герани, приклеившийся к неровной и загрубевшей от времени древесине наружного подоконника, скопил в своей чашечке миниатюрную линзу, блестящую ртутным блеском, и в ней, придвинувшись, она увидела собственное лицо, крохотное, будто семечко травы. Другое лицо появилось рядом, рука обняла ее за талию. Ее пробрала дрожь.

– Здорово, старина, – сказал Оливер ребенку. Наклонился, выглянул в окно. – Густо как, ни зги.

– Я люблю, когда так, – сказала Сюзан. – Люблю в известной мере. Хотя и пугает немного. Словно каждое утро мир сотворяется заново. Все только еще предстоит, слово не произнесено. Как будто стоишь перед выбеленной доской, и тебе надо нанести на нее рисунок. Сколько бы раз я ни видела, как это происходит, никогда не могу быть уверена, что это произойдет снова. Чудится, будто всматриваюсь в нашу жизнь, и в ней такая же смутность и неясность, как здесь. Но теперь цемент все изменит.

– Не уверен, что сквозь цемент лучше видно, чем сквозь туман.

Но поддразнивать ее сейчас, такую счастливую, было бесполезно. Вот они стоят, думалось ей, семья в ее классическом виде, и глядят из своего убежища в смутную, но полную надежд неизвестность. Без сомнения, она соотнесла окно, перед которым они стояли, с одним из “волшебных окон” в китсовской “Оде соловью”. Слышен ли был ей шум “грозных морей”? Трудно представить себе, чтобы в бабушке в важный момент ее жизни не пробудились стихи, которые они во множестве читали с Огастой.

Тяжелая, словно шарик от подшипника, капля стукнула по мокрому гонту. За призрачной кромкой крыши виднелись только легчайшие, очень осторожные, угольным карандашом намеченные линии, обозначавшие формы: намек на розы, смутные холмики кустов внизу, длинное размытое нечто, способное стать деревом. Справа, слева, сверху, снизу до нее доходил звук Санта-Круза, такой повсеместный, что казалось, через некую дрожь подоконника передается и ее ладони на нем, звук затрудненный и в то же время расслабленный, грозящий и успокаивающий, словно бы не способный решить, стать ли ему собой, обрести ли ясность – или бормотать себе дальше невнятно, как бормочет летний гром, которому лень стрельнуть молнией.

– Слышишь море? – спросила она.

– Если права миссис Эллиот, это для души полезно.

– Миссис Эллиот всегда права. В этом‑то и беда с миссис Эллиот.

Он удивился.

– Вы что, не ладите?

– Ладим, разумеется. Она в высшей степени великодушна и заботлива. Но она мне помогает, даже когда я этого не хочу. Она не предлагает, а командует.

– Ты не обязана слушаться. Ты тут на пансионе, а не в гостях.

– Попробуй не послушайся! У нее на все есть готовые теории. Стоит мне отвернуться, и она дает ребенку сосать кусочки сырой говядины.

– И он сосет?

– Да, что самое досадное. Любит.

Он засмеялся – она не столько это услышала, сколько почувствовала.

– Тебе хорошо смеяться, – сказала она. – Не тебя она все время донимает. У нее нет знакомой женщины, кому она не втолковывала бы, как растить детей, как их отлучать от груди, как предупреждать беременность. С примерами из своей практики. Ты бы послушал ее в женской компании – она рассуждает на такие интимные темы, что просто невозможно. Сейчас для нее главный вопрос – предотвращение зачатия. Она хочет вызволить женщин из биологического рабства. Она ни в чем за всю свою жизнь не испытала ни малейшего сомнения. Не говори мне, что тебе такие люди нравятся – такие добрые, альтруистичные и невыносимые.

– Я нахожу ее очень неприятной, – сказал Оливер, все еще смеясь.

– Ты думаешь, женщине пристало презрительно отзываться о своем муже?

– Избави боже. Она о нем презрительно?

– О, у нее язык острее некуда! Рассказывает мне, какие предложения получала, когда только сюда приехала. Трудно, казалось бы, поверить, она такая неряшливая и резкая, но думаю, так могло быть, ведь женщин тут было мало. А я, говорит мне, мелкого дубильщика выбрала, небрежно так говорит, словно он не человек, а кастрюля из лавки.

– Чем ей Эллиот нехорош? По-моему, отличная партия.

– Не мыслитель из Новой Англии, – сказала Сюзан. – Не похож на Джорджа Уильяма Кертиса. Никогда не мыл посуду с Маргарет Фуллер. Но посуду моет, притом в одиночку, это дело другое. У них, как она выражается, договор. Она готовит, он убирает и моет. Бедняга весь день в своих дубильных чанах, весь вечер в лохани для мытья посуды, а эти их великовозрастные вульгарные девицы балуются за пианино или играют в вист.

Ладонь Оливера двинулась вдоль ее живота.

– Мне знакомы чувства этого бедолаги. Имею опыт женитьбы на женщине умнее себя.

– О, да как ты… Кто цемент изобрел? – Не противясь его крепнущим объятиям, она сказала с каким‑то надрывом в голосе: – Нам планировать, планировать и планировать.

– Как бы мы ни планировали, миссис Эллиот нам, боюсь, придется еще потерпеть. Могут месяцы пройти, пока я найду денежную поддержку.

– Мне это не важно сейчас. Мы подождем.

– Может быть, ты бы предпочла со мной в Сан-Франциско?

– Боже мой, не знаю… Было бы чудесно, но не знаю насчет Олли.

– Или здесь найди другой пансион, если миссис Эллиот из терпения выводит.

– Это будет пощечина, она так добра на свой лад.

– Тогда что планируй, что не планируй, мы остаемся там, где мы есть.

Ей слышно стало, как Эллиот возится с кухонной печью, а затем, в наступившей тишине, только редкие капли и отдаленные крики птиц сквозь бормотание моря.

– Но не там, где были, – сказала она. – Потому что теперь у нас есть будущее. Мы можем глядеть в туман, сейчас он густой, как сливки, но наверняка рассеется. Мы можем слышать эти затерянные в тумане крики, но едва только Сотворение скажет нужное слово, они станут птицами.

– А мы тем временем дружно умрем от плеврита из‑за открытого окна. Давай вернемся в постель.

Он обнял ее еще теснее, но между ними был ребенок; он тихо посапывал у нее под ухом.

– Не надо, – прошептала она. – Разбудишь.

– Положи его обратно в кроватку.

– А если Мэриан не спит?

– Вот и последит за ним.

– А если она постучит?

– Пускай стучит. Запри дверь.

– Тогда она подумает…

– Пускай себе думает.

Его ладонь пошла вверх, приподнимая ей грудь, его губы касались ее макушки.

– Но так светло!

– Значит, тебе не понадобится лампа, чтобы положить его в кроватку, – сказал Оливер. – А потом просто закрой глаза.

4

– Сюзан, – сказала миссис Эллиот. – Я должна совет вам один дать.

Она хватила вожжами по круглым ягодицам, трудившимся промеж оглобель.

– А ну живей, Похоронная Процессия.

Ее поношенные туфли – она не переобулась даже ради рождественского ужина и рождественских визитов – были уперты в передний бортик двуколки. Руки, державшие вожжи, были пятнистые, как кукурузные лепешки. Вместо шляпы голову прикрывала широкая лента или повязка, из‑под которой выбивались витки ржавой проволоки. Лицо было коричневое, пергаментное. Она казалась Сюзан, стиснувшей зубы от головной боли и отчаянно тосковавшей по дому, чем‑то грубо сработанным в шорной мастерской, чем‑то вроде ее самодельных кукол.

Даже те, кому они только что привезли щедрые рождественские корзины, – и китаец-прачечник, и мелкий фермер с выводком детишек, загорелых в эту нерождественскую погоду, больше похожую на апрельскую, и две семьи рыбаков, – скорее всего, высмеяли миссис Эллиот, когда они уехали. Странный способ дарить подарки, бесцеремонный, обидный. Нате вам, держите. Ни сердечности, ни терпения, чтобы подождать благодарности, пусть даже иронической. Да уж, известная на весь город чудачка. И не предоставила Сюзан возможности спросить, что за совет. Дала его, не успела Сюзан рот открыть.

– Позвольте благоверному вашему цементную затею эту бросить. Пускай лучше такую работу найдет, чтобы сооружать, строить. Вот ведь чего он хочет.

Сюзан ответила не сразу. Они ехали вдоль обветшалой стены католической миссии, которую она рисовала для Томаса Хадсона; на этой стене плетистая роза обвила колючие лезвия опунции – так в старинной балладе красная роза оплела терн. Отворились ворота, и празднично одетые дети высыпали на улицу – яркие бусины с разорванной нити. Две монахини улыбались из‑под арки. Похоронная Процессия тащила двуколку дальше.

– Вы ошибаетесь, миссис Эллиот, – сказала Сюзан приятным, насколько могла, тоном. – Его очень интересует цемент. Иначе бы мы наше будущее с цементом не связывали. Просто времена сейчас плохие, никто не хочет вкладывать деньги, пока не будет полной уверенности. И в любом случае Оливеру решать, продолжать или нет. Я таких решений не принимаю.

– Еще как принимаете.

– Миссис Эллиот, ну что вы!

– Конечно, вы принимаете решения. Вы ему говорите, как ваша жизнь должна идти. Иначе вы бы в Андах были сейчас.

– А вы считаете, нам бы следовало?

Миссис Эллиот засмеялась – точно ворона прокаркала.

– Были бы вместе. Вы же все время говорите, что вместе хотите быть.

– Но не там, где было бы опасно для Олли.

– То‑то и оно, – сказала миссис Эллиот. – Значит, вы приняли это решение. Я вам вот что скажу. Везде опасно. Вы читали, как на днях мальчик с отцом утонули в отлив у Пиджин-Пойнта, когда собирали морские ушки? В этом вот нашем сонном городке умирали дети, которых я знала, – кто щелока глотнул, кто в колодец упал, кто разбился, когда лошадь понесла, кто от скарлатины. Будете мальчика от всего оберегать, может кончиться тем, что его отца от всего отвадите, что он способен делать.

Сюзан велела себе сдерживаться. Женщина на свой эксцентричный манер желала ей добра, и не одна Сюзан ощущала на себе ее потребность командовать. С мужем она обращалась как с наемным работником. Ей не легче было не лезть в чужие дела, чем Олли – не тянуться за погремушкой или за красной ленточкой. Ей не легче было держать свои суждения при себе, чем чайке, которая в этот самый момент над ними планировала, не выругаться на них на птичьем языке за то, что несъедобны. Правильнее всего было бы посмеяться легким смехом и непринужденно отклонить совет. Но она была слишком раздражена, чтобы смеяться, и ей не приходили в голову подходящие легкие слова. Миссис Эллиот, высказавшись, сумрачно везла ее вперед.

Неуютное молчание длилось с минуту; наконец Сюзан сказала:

– Если с цементом не выйдет, он, конечно, опять займется горными работами.

– Ему уже пора ими заняться, – сказала миссис Эллиот. – Он терпеть не может обхаживать богачей и выглядеть аферистом в их глазах.

Сюзан почувствовала, как у нее вспыхнуло лицо.

– Простите меня, миссис Эллиот, но я полагаю, он знает, чтó ему хочется делать, и делает это.

– Я полагаю, он знает, чего вы от него хотите, – сказала миссис Эллиот.

– Он согласен со мной!

– Он убедил себя, что с вами согласен.

– И что же, – спросила Сюзан, раздосадованная не на шутку, – вы предлагаете делать жене в моем положении, раз уж мы затронули эту интересную личную тему?

Миссис Эллиот обратила на нее взгляд своих выцветших голубых, чуть навыкате, глаз, которые слезились от ветра, но смотрели пронизывающе.

– Поезжайте с мужем, куда его позовет работа. Дайте ему почувствовать, что он делает стоящее дело. Возьмите ребенка с собой, пускай хлебнет свою порцию всякой всячины. Это пойдет ему на пользу, и, может быть, у него будет интересная жизнь. И у вас тоже. Не всегда будете жить, как леди, но ничего, вам не повредит. Поможете мужу что‑то собой представлять, и сами будете не абы кем. Нечего ему лезть в эту коммерцию, в это делячество, пусть другие этим занимаются, вроде Эллиота, которые ни на что лучшее не годны.

Невыносимый глаз впивался в Сюзан. Миссис Эллиот потерла его костяшкой пальца, и глаз слегка покраснел, но остался таким же острым.

– Благодарю вас, – яростно сказала Сюзан. – Я подумаю.

Она стала смотреть на чей‑то двор, где молодые люди играли в крокет – в новую игру, быстро набиравшую популярность. Явно решили опробовать рождественский подарок. Вдоль одной стороны лужайки, по которой они катали полосатые шары, цвели кустовые розы, на другой росла небольшая сосна, сейчас она была увешана бумажными цепями и угощением для птиц – бусами из клюквы и воздушной кукурузы. Головная боль просверливала Сюзан от виска до виска. Худшее Рождество в ее жизни. Ужин среди чужих людей – она, Олли и Мэриан почти как бедные родственники за шумным столом, в обществе трех развязных дочек миссис Эллиот, и без Оливера, его в последнюю минуту задержала какая‑то работа, от которой он не счел возможным отказаться. Она весь день вспоминала, как праздновали Рождество в Милтоне и как в Нью-Йорке вся неделя между Рождеством и Новым годом проходила в приемах и вечеринках. Думала, что почти ровно десять лет исполнилось с того дня, как она впервые увидела Оливера, сидевшего на жестком золоченом стуле под неусыпным взором миссис Бич и слушавшего разглагольствования своего знаменитого и неприятного двоюродного брата.

– Не надо на меня сердиться, – прозвучал рядом с ней гнусавый новоанглийский голос. – Ваша тетя Сара была моей доброй подругой. Я чувствую себя обязанной о вас заботиться.

– Я не сержусь.

– Да ладно. Вы в ярости. Но я права, я более чем уверена. Ваш муж терпеть не может проталкивать свой цемент. Сделать его, решить эту задачу – вот ему что было интересно. Его талант – руками создавать всякое нужное.

– Я ценю его, полагаю, почти так же высоко, как вы.

– Сомневаюсь, – сказала миссис Эллиот, нисколько не поколебленная. – Людей такого склада вы не приучены понимать.

Лошадь задрала хвост и вывалила кучку на валек упряжки, и на жаркую, неподобающую леди секунду Сюзан охватило чувство, что другого ответа миссис Эллиот не заслуживает.

На ее руку легла пятнистая ладонь.

– Раз уж я вас разозлила, дайте доскажу, что я думаю, хуже не будет. – Сюзан слегка повела плечами, глядя прямо перед собой. – Вы художница, и вы леди, – сказала миссис Эллиот. – Иной раз мне кажется, что в вас, может быть, чуть‑чуть многовато и того и другого, но у меня, знаете, чудные мнения бывают. И не в том дело, что я вам не симпатизирую. Я очень вам симпатизирую, хоть вам прямо сейчас в это и не верится. Что меня беспокоит – это что Оливер ставит вас над собой, считает существом высшего порядка. Он думает, то, что вы делаете, важней того, что делает он. Я не принижаю ваших особых качеств. Вы оба люди особенные. Но мне будет жаль, если вы будете лелеять свои понятия о том, что есть грязь, а что культура, и этим отвадите мужа от того, в чем состоит его особенность. Следите за моей мыслью?

На мгновение Сюзан метнула взгляд в сторону угловатого, коричневого, морщинистого лица с длинным подбородком, лица, на котором под невообразимой головной повязкой и густыми бровями голубели глаза.

– Кажется, слежу, – сказала она. – Но не могу сказать, что понимаю вас. То вы говорите о женском рабстве, то так рассуждаете, как сейчас. Я не против того, что вы не мою, а его сторону занимаете, хоть я и не знаю, верно ли вы определяете его сторону. Я иногда и сама на его стороне против себя. Но хочу, чтобы вы знали, миссис Эллиот: я не считаю наш брак рабством ни для кого из нас. Мы решаем все сообща. Вы думаете, он рабски делает в Сан-Франциско то, что ему не по душе, чтобы нам тут было удобно, но, к вашему сведению, я тоже тружусь. Наш пансион мы оплачиваем моими деньгами.

– Вы не шутите? – сказала миссис Эллиот. – Тогда дело хуже обстоит, чем я думала.

5

4 января 1878 года

Моя драгоценная Огаста!

Наше Рождество было до того неудачным, что к нам так и не вернулась полностью наша надежда на будущее, о котором мы строили сумасшедшие планы, как строят люди, чьи “сердца надеждою горят”. Десять лет на этом берегу, и затем домой. Десять лет – это вечность? Не переменитесь ли вы все за это время, будете ли живы? Не сделаемся ли мы “западными”, не примемся ли хвастливо расхваливать “этот великолепный край” и рассуждать об общем превосходстве полуцивилизованных обществ над цивилизованными?

Да, звучит горько. Тут встречаются такие прекрасные люди, но я просто не могу ничем к ним проникнуться! Я слишком стара для пересадки на новое место. Та часть меня, на которую предъявляют права дружба и общество, должна ждать – или зачахнуть в ожидании.

Такое у меня чувство, когда Оливер в Сан-Франциско. Когда он приезжает, это как прилив, накрывающий берег: все сырые илистые места искрятся, движутся, живут. Я обнаружила, что я отнюдь не спокойная личность. Я либо в страшном унынии, либо парю. Может быть, когда‑нибудь обрету ровный покой. Но этот маленький светлый городок для меня пустыня. Я хожу среди людей, улыбаюсь им пустой улыбкой и чувствую себя привидением…

До свидания, моя милая, мое второе я. Нехорошо было бы, если бы одна из нас осталась незамужней. Лучше идти рука об руку в материнстве и во всем прочем. Но ах! Как хочется тебя увидеть!

6 февраля 1878 года

Моя драгоценная Огаста!

Мисс П. только что принесла маленького Оливера в нагрудничке и с кусочком говядины в толстом кулачке – сырой говядины. Ты одобряешь? Я не одобряла, когда миссис Эллиот это начала, но ему, похоже, нравится бесконечно – да и всякая еда. У него прорезались четыре передних зуба, напирают еще два наверху. Десна над ними выглядит чистой, скоро они вылезут. Он так отменно здоров, какое же это счастье! Как быть – что бы я делала – с больным ребенком, когда нет врача, которому я могу доверять?

В Сан-Франциско до ужаса трудная зима, и переговоры Оливера по‑прежнему дают осечку за осечкой. С деньгами очень тяжело, и капиталисты их придерживают до лучших времен. На прошлой неделе Оливер подумал было, что все решено, но все еще ему надо ждать самым невыносимым образом. Его терпение поразительно, оно превосходит мое понимание. Я твержу ему, что горжусь его инженерными дарованиями, но он говорит, что у него нет дарований ни к чему, он, мол, просто-напросто никогда не может уразуметь, что потерпел неудачу. Я решила, что если он действительно потерпит в итоге неудачу, то я постараюсь приехать домой, потому что почти наверняка ему придется занять должность на каком‑нибудь отдаленном руднике. Думая о несправедливости, которая может случиться, я стараюсь утешиться тем, что тогда по меньшей мере, возможно, вернусь туда, где смогу свидеться с тобой.

15 февраля 1878 года

Дорогой Томас!

Я послала Вам вчера большую доску и виньетку для моего очерка о Санта-Крузе. Прочее отправится в скором времени. Я работаю со всем возможным усердием, ибо ближайшее будущее выглядит все менее и менее ясным. Тут творится какое‑то безумие: сумасшедший Денис Карни[77]77
  Денис Карни (1847–1907) – калифорнийский общественный деятель, ярый противник трудовой иммиграции из Китая.


[Закрыть] кричит, что китайцев надо прогнать, и многие рабочие сидят без работы и мрачно настроены, поэтому люди с капиталом, боясь беды, которая может случиться с их существующими предприятиями, если разразится повсеместный антикитайский бунт, не склонны затевать ничего нового. Потому что никакая новая затея не обойдется без китайских рабочих. Они дешевле.

Вы заслуживаете нагоняя за то, что так много работаете. Огаста пишет, что, превращая старого милого Скрибби в новый “Сенчури”, и заседая в комиссиях, и сражаясь с Таммани, Вы редко добираетесь до постели раньше двух или трех ночи. Вы должны это прекратить, сэр. Вы слишком ценный гражданин, чтобы можно было позволить Вам губить свое здоровье ради какого угодно благого дела.

4 марта 1878 года

Моя милая Огаста!

Если ничего не случится, я проведу время цветения яблонь в Милтоне, летом буду там же или поблизости, и с Оливером мы воссоединимся не раньше осени.

С цементом придется повременить, а значит, и с нашим маяком на здешнем ветреном мысу. Сейчас очень тяжелый год, все они говорят Оливеру, что он такой молодой на вид, и, когда его спрашивают, во что обойдется изготовление цемента, он вместо того, чтобы нагло показать им баланс с ошеломляющими мгновенными доходами, сообщает чистую правду: что он не знает. Кое-кто, однако, говорит, что возьмется за это дело в следующем году. Тем временем мы должны как‑то жить. Поэтому Оливер берется за пресловутые лопату с мотыгой, и по секрету он мне признался, что скорее рад отложить в сторону скрипку и смычок[78]78
  Отсылка к негритянской песне “Старый дядя Нед”, исполнявшейся белыми артистами, загримированными под чернокожих.


[Закрыть]. Ему доставила удовольствие борьба с камнем и глиной, которая победно завершилась их нерушимым бракосочетанием, но он возненавидел скучное и унизительное обхаживание богатых людей и все эти разговоры.

Мистера Прагера назначили одним из представителей на парижской Выставке. Вероятно, я поеду на Восток с ними. Если Оливер проедет с нами хотя бы часть пути, будет более сносно. Он сейчас договаривается о должности в Дедвуде, территория Дакота, это дичайшая глушь, куда я никак не могу взять Олли. Но если он сможет проехать с нами до Шайенна, это четыре дня вместе. Я никогда не думала, что мое возвращение к тебе будет сопряжено с колебаниями, но ты простишь мне, если я признаюсь, что без Оливера к сладости возвращения будет примешана горечь. Но потом приходит мысль, что я увижу тебя, что у нас впереди долгие разговоры допоздна. Я так беспокойна из‑за всего этого, что не могу толком написать письмо. И я не смею выйти на прогулку, я даже в окно едва смею выглянуть, боясь напоминаний о том ветреном мысе, глядящем на простор Тихого океана. Кто бы мог предположить, что из‑за грядущего отъезда отсюда у меня будут наворачиваться слезы! Оливер переносит это намного лучше меня, хотя тяжелый труд и разочарование выпали главным образом на его долю.

6

Конец мечты номер один, которая была ее мечтой, а не его. Мечта продержалась всего полгода. Другие, лучше умеющие убеждать да уламывать, позднее возьмут его рецепт, который он, что для него характерно, не запатентовал и не хранил в секрете, и примутся срывать известковые горы и глиняные утесы, перемалывать известняк и глину, перемешивать их и обжигать, получая клинкер, затем добавлять гипс и измельчать смесь в тонкий порошок, который пойдет на постройку мостов, пирсов, плотин, шоссе, на все сооружения американского Рима, которые поколение моего дедушки считало необходимой частью Прогресса. Американский Запад будет в изрядной степени построен из этого цемента и, как иные думают, погублен им. Многие на нем разбогатеют. Десятилетия спустя на горе у речки Перманенте, недалеко от Нью-Альмадена, Генри Кайзер[79]79
  Генри Джон Кайзер (1882–1967) – американский бизнесмен. В числе его главных предприятий – известняковый карьер Перманенте и цементный завод, действовавшие с 1939 г., а также сеть медицинских центров “Кайзер Перманенте”, основанная в 1945 г.


[Закрыть] начнет делать нечто по‑настоящему хорошее из глинистых и известковых пород, которые Оливер Уорд зимой 1877 года сочетал нерушимым браком.