Текст книги "Угол покоя"

Он покачал головой, виноватый, страдающий и неподатливый.

– Пусть так, – сказал он. – Но ты опозоришь меня этим.

Они сверлили друг друга взглядами, как враги. Она кусала губы, чтобы унять их дрожь, она чувствовала, как с лица сходит краска, и Оливер начал таять и расплываться перед ней из‑за слез. Громадного, мучительного усилия стоило ей уступить его гордости, это было как отречься от чего‑то дорогого.

– Хорошо, – сказала она и повторила, справляясь с перехваченным дыханием: – Хорошо. Если, душа моя, ты иначе не можешь.

Вне себя от волнения, она ходила взад-вперед по веранде, опустив голову, закусив костяшку пальца. Поворот, другой, третий, а он стоял, молча смотрел; и всякий раз в конце веранды она поднимала голову и окидывала взором панораму, и всякий раз, повернув, проходила мимо гамака. Горькой насмешкой казалось ей, что сейчас так тяжела мысль о расставании с этим местом, где всего год назад она не раз, рука в руке, сидела с Оливером, побеждала скорбные слезы, тосковала по дому и Огасте, разрывалась от чувств, настолько же невозвратимых из‑за расстояния, насколько они были неисцелимы. Краем глаза, проходя мимо двери, она видела черные дверцы франклиновой печи, которая была их очагом.

 
О радостный, счастливый день,
Когда средь множества жилищ
Еще одно очаг зажгло…[72]72
  Из поэмы Г. У. Лонгфелло “Очажный кран”.


[Закрыть]
 

Прощай, печь, и прощаться так же больно, как думать о мертворожденном ребенке. Сентиментально? Разумеется. Пронизано приторной англо-американской идеей родного дома, пропитано засасывающими представлениями о моногамии и Высшем Предназначении Женщины, промаслено цитатами из поэтов домашнего очага. Да, весь набор. Но я нахожу, что не склонен ее упрекать за эти чувствования. Понятие о доме, о жилище способны сполна оценить только нации бродяг, проникнуться им могут только выкорчеванные с корнем. Что еще человек стремится заложить в диком месте, на передовом рубеже? Какая утрата бьет больнее? Так что я не буду ухмыляться девяносто лет спустя, глядя, как бедная бабушка ходит по веранде туда-сюда, кусает палец и горюет об утрате того, в чем за год не вполне перестала видеть свое изгнание. Для меня это трогательное зрелище. Она как Ева на фреске Мазаччо, более несчастная, чем Адам, потому что он‑то может изобрести лук, стрелы и копье, а ей остается лишь пытаться сотворить за пределами Эдема несовершенное подобие того, что утрачено. И не без чувства вины вдобавок. Она хоронит это признание под гневом и отвращением к Кендаллу и его прихвостням, но раньше или позже она его сделает: она была слишком горда, она держалась особняком и этим способствовала краху.

И вот она вцепилась обеими руками в рубашку Оливера, трясет его – пылкая, искренняя.

– Я сделаю, как ты хочешь, душа моя, как ты хочешь или как мы должны, но прошу тебя, Оливер, никаких двух недель здесь! Тут воздух отравлен, тут все испорчено – невыносимо. Сколько тебе нужно времени на карту? Неделю? Две? Почему, душа моя, не в Санта-Крузе? Я там все дорисую, мне три доски всего осталось, эскизы у меня готовы. Почему не в Санта-Крузе? Мы по утрам могли бы работать, а днем проводить время на берегу. Ты так трудился, душа моя, для чего тебе немедленно бежать за новой работой? Может быть, поедешь завтра к миссис Эллиот и поищешь, где нам жить?

Он смотрел на нее с почти отсутствующим видом. Подул прохладно ей на челку, наклонил голову и поцеловал открывшийся лоб.

– Я могу, – сказал он. – Но семью так не прокормишь.

– На какой‑то срок у нас есть.

– Конечно. А истратим, что тогда?

– Тогда деньги за мои рисунки.

– Нет.

– Да.

– Послушай, – сказал он, – это мне полагается быть безрассудным в этой семье.

– Нет, ты, душа моя, послушай. Может быть, миссис Эллиот найдет место для Лиззи. Она сокровище, другой такой нет на этом побережье. Она нам не понадобится, если мы будем на пансионе. Но Мэриан лучше оставить, тогда мы сможем проводить время вместе и я смогу работать. И, раз она мои руки будет освобождать, плачу ей я.

– Нет.

– Да.

– Нет.

– Ох, ну какая разница! – воскликнула Сюзан. – Ты можешь ей платить, пока будет чем, а потом начну я. Но давай уедем как можно скорей.

Он снова подул ей на челку и поцеловал прохладное место.

– Ладно. На две недели. А потом я еду в Сан-Франциско. – Он опустил глаза на Чужака – тот растянулся на дощатом полу, морду положил на свои большие лапы. – Ну, друг, – печально промолвил Оливер с корнуоллским выговором. – Снова-здорово нам обретаться с тобой по пансионам. И не узнаем никогда, как этот подъемник будет работать.

Часть III
Санта-Круз

1

Убогая маленькая мыльная опера Шелли Расмуссен теперь разыгрывается у меня дома. Мне не нравится быть мусорным бачком для проблем подобного сорта, но, помня, в каком я долгу перед Эдом и Адой, я не мог вчера не предложить свою помощь, когда разразился кризис.

Как секретарша Шелли не из лучших, но и не из худших. Она не тупица, она привела папки в порядок быстрей, чем я думал, и освоилась с ними по ходу дела. Бывает, ей удается предвидеть, что мне понадобится, иногда приносит то, что я проглядел или о чем забыл. Машинистка она так себе, но это и не важно: я очень быстро решил, что слушать мои магнитофонные ленты она не будет, – это заставило бы меня придерживать язык. Если дойдет до перепечатки лент, пошлю их в какое‑нибудь машинописное бюро в Беркли или Сан-Франциско. Но Шелли хорошо перепечатывает блеклые письма: она как раз настолько близорука, что способна прочесть малоразборчивый для меня рукописный текст. Словом, помогла мне сэкономить некоторое время и во многом избавила от телесной боли, которую я испытывал, пытаясь работать с папками в своем кресле.

Да, по сравнению с мисс Морроу разница большая. Но что мне не особенно в ней нравится – это некая фривольная бесцеремонность. Она полноправный член этого сбросившего узы поколения, и, хоть я не из тех, кто на каждом шагу прищелкивает языком – мол, что за люди, ничего святого, – нет-нет да поражает это нежелание удостоить хоть что‑нибудь или кого‑нибудь на свете серьезного взвешенного суждения. Меня, к примеру. Пару раз я поймал ее на том, что она разглядывала меня как нечто забавное, и это меня шокирует. Как минимум я претендую на то, чтобы внушать жалость или устрашать своей несуразностью.

Работа наша вызывает у нее примерно такой же беспокоящий меня интерес, как я сам. Викторианские эмоции, которые мы обнаруживаем в бабушке, ее викторианские недомолвки забавляют ее. От письма, где бабушка делится тем, что узнала о “кондромах”, Шелли чуть не лопнула со смеху: разрыв между благопристойностью и низменной необходимостью был так разителен, что она не могла удержаться. Пока она не принялась ржать, я думал об этом письме как о довольно трогательной иллюстрации, показывающей всю биологическую уязвимость Утонченной Женщины, и я нашел малость неподобающим – не был шокирован, просто нашел неподобающим, – что девчонка двадцати с чем‑то лет хохочет в лицо своему пятидесятивосьмилетнему работодателю, каменному притом человеку, над чем‑то таким – да еще касающимся его бабушки!

Многое в бабушкиной жизни и в ее характере, что для меня человечно и трогательно, ей представляется смешным. На многое, что я, даже будучи биографом, склонен считать материалом личным, тем, до чего мне, по большому счету, нет и не должно быть дела, она глядит с пресловутой нынешней “непосредственностью”, которая меня нервирует.

У Ады своя версия того, через что Шелли прошла в Беркли, слишком бережная, мне кажется, по отношению к дочери. Ада предполагает, что Ларри Расмуссен, когда Шелли с ним познакомилась, был приятным чистым парнем из северной части штата Нью-Йорк, приехал в Беркли изучать антропологию, но затем попал в нехорошую компанию, начал жить на гашише, гитарной музыке и овощах из кооперативной лавки “уличных людей”, вылетел из университета и посвятил себя – как активисты прежних времен из “Индустриальных рабочих мира” – сотворению нового общества в скорлупе старого. Параллель с ИРМ предложил Аде я; она, дочь шахтера, знает, кто такие “уоббли”[73]73
  “Уоббли” (Wobblies) – прозвище членов рабочей организации “Индустриальные рабочие мира”.


[Закрыть], но связи не видит. Ей представляется, хоть она и менее свободна, чем ее дочь, в обсуждении таких вещей, что Расмуссен в коммунах и наркоманских берлогах, где они обитали, не пропускал ни одной доступной чувихи и что он пытался приохотить Шелли к такой же распущенности. Послушать Аду, он хотел наживаться на ней как сутенер, или использовать ее как приманку в обмене женами, или что‑то подобное. Даже при мне, когда я еще преподавал в Беркли, там одна молодая особа оплатила себе магистратуру, продав двоих внебрачных детей агентствам по усыновлению. Ничто в Беркли не способно меня удивить, поэтому я не отвергаю с порога эту версию расставания Шелли с мужем.

Но и не принимаю версию Ады на веру. Сомневаюсь, что Шелли во всех этих поисках истины и свободы очень уж далеко отставала от своего избранника. Я бы не удивился, если бы узнал, что, пока он развлекался с кем‑нибудь из доступных, она сама поблизости не теряла времени даром. У нее, как поглядишь и послушаешь, далеко не робкий взгляд, раскованный язык, тело, которое любит плюхнуться и раскинуться. Если бы она не приходила работать по большей части в брюках, даже каменная глыба Гомер, быть может, шевельнул бы башкой и выгнул жесткую шею. Что‑то я не вижу в ней невинную жертву мерзкого развратного хиппи. В моей молодости была шутка о том, чем уступка, полная достоинства, отличается от рьяного соучастия. Мне думается, я знаю, к какой категории относится Шелли. Мне жаль Аду и Эда, это люди из среднего класса, жители маленького городка, и к таким переменам они не подготовлены. Может быть, Шелли взбунтовалась в итоге против жизни, к которой муж ее приобщал, – а может быть, просто ей надоело его содержать.

Как бы то ни было, вчера около четырех часов дня я сидел у окна и проглядывал в поисках упоминаний о бабушке биографию Томаса Хадсона, написанную его дочерью. Шелли выбирала из папок все относящееся к Санта-Крузу, что мне может сейчас понадобиться: письма, иллюстрированный очерк “Морской порт на Тихом океане”, кое‑какие карты, кое‑какие краеведческие материалы. Лужайку поливал дождеватель, его включил Эд, когда приехал из своей шинной мастерской, – приспособление из тех, какими орошают поля для гольфа, с рычажком и с уютным послеполуденным пульсирующим звуком, похожим на пыхтение хорошо побегавшей собаки. В окно вплывала прохлада, пахло влажной травой. Каждые три-четыре минуты струя воды, дойдя до сосен, поворачивала и начинала обратное шествие. Слышно было по этим пст-пст-пст, как она приближается, наконец залп из капель обрушивался на глицинию. Потом снова пст-пст-пст к соснам.

Внизу открылась и закрылась дверь. Ада – раньше обычного. И не на кухню пошла, а стала подниматься по лестнице. По шагам было ясно, что торопится, и по тому, что не поехала на лифте, он довольно медленный, хоть и бережет ее ноги. Когда она еще была на лестнице, я повернул свое кресло к двери. Шелли тоже повернулась, подняла голову от папок. Мы оба смотрели на дверь, когда Ада ее открыла; она встала в проеме, положив руку на грудь, переводя дыхание.

– Он тут, – сказала она.

Несколько секунд Шелли смотрела на нее почти задумчиво сквозь упавшие на лоб волосы; затем подняла руку и перекинула их через плечо.

– Где?

– В доме нашем. С отцом твоим разговаривает.

– Знает, что я у вас?

– Говорит, знает. А мы ему: нет ее тут.

– Но он не ушел.

– Не-а. Говорит: где она тогда? Я, мол, и в Беркли ее искал, и в Сан-Франциско, никто ее не видел. – Ада не отнимала руку от груди и осторожно дышала открытым ртом. У нее лишний вес, она курит без конца и легко задыхается. Видно было, что огорчена и зла, волосы растрепались от спешки. – А твой папа на это ему: где она ни есть, вас это не касается, раз она не хочет. Сыта уже вами по горло.

– Ага, – сказала Шелли, встав у шкафа с папками.

В кабинете сделалось тихо, как в классной комнате, где учитель задал трудный вопрос. Снаружи струя дождевателя дошла до дома, пст-пст-пст, и брызги градом ударили по глицинии. Глаза Ады метнулись к окну. Кривыми артритными пальцами она ненадолго притронулась к губам, как будто бережно исследовала губной герпес. Струя двинулась дальше.

– А Ларри что тогда сказал? – спросила Шелли.

– Да сама знаешь что! Скользкий он, как свежая коровья лепешка. Мол, недоразумение. Он, мол, все-все-все объяснит. Мол, ты не поняла. Мол, зачем сразу уехала, надо было подождать, поговорить по душам. Говорит: “Я знаю, вы никогда меня не жаловали, но хочу вам сказать: я люблю ее. Я помочь ей хочу”. Помочь он хочет! Получку твою помочь потратить, вот что ему надо! Башка лентой какой‑то повязана, на ногах мокасины до колен, штаны лиловые. Перьев бы ему еще воткнуть, чтоб настоящий был индеец. Господи, да как ты…

– Мам, не начинай опять, – сказала Шелли. – В каком он был состоянии? Под кайфом? Косил под пьяного, под сумасшедшего или еще под какого? Дикий был вид? Отвязанный?

– Ну как я могу знать? Да нет, не похоже. Просто скользкий, гладкий такой, маслянистый весь из себя, точно страховой агент, только волосатый, и одежка эта его. Страшно мне, Шелли. Больной человек. Его надо в учреждение.

– Ты его не понимаешь, – сказала Шелли. – Он помешан на учтивости. Так он не был в диком состоянии? Нормально разговаривал?

– В диком, как ты говоришь, нет, не был, кажется, – ответила Ада.

– Что‑нибудь еще добавил? Что он такое может объяснить, не сказал?

Ада покачала головой.

– Про ту ночь, когда я ушла, ничего, значит, не сказал.

– Он не будет со мной и с отцом твоим про это, не такой дурак, я думаю.

Шелли бедром задвинула ящик с папками. Ее хриплый голос, когда она расспрашивала Аду, был приглушен, смягчен. Но теперь она проговорила в полную силу своего баритонального баса:

– Черт, я вижу, самой придется сходить, повидаться и поставить точку.

Ада решительно перенесла свой вес через дверной проем.

– Шелли, не надо! Опасный же человек.

– Ага, мам, точно, – не стала спорить Шелли, а потом мне с ухмылкой: – Мама считает его опасным, потому что он как‑то раз грозился перерезать мне горло.

– Вы же говорите, он помешан на учтивости.

– Так оно и есть. Когда не на бензедрине, он милейший человек. Он шевелит мозгами, понимаете? Он не в плену у этого дерьма.

– Ужас, что он с тобой сотворил! – в ярости выкрикнула Ада. – Всё, хватит с меня, умываю руки.

Шелли посмотрела на мать, хотела что‑то сказать, но передумала, пожала плечами и обратилась ко мне:

– Я ту угрозу всерьез не принимаю. У него был черный безумный трип. Он ночи три не спал. Ничего не помнил, когда пришел в себя.

Я сидел и думал: только этого мне не хватало. Потом сказал:

– Я могу, если хотите, вызвать полицию.

Шелли искренне удивилась.

– Зачем? Он только спросить пришел, где я.

– Я полагал, вы ушли от него по какой‑то причине. Не из‑за угроз, получается.

– Я вам говорю, я никогда серьезно к этому не относилась.

– А вот ты отнесись, – сказала Ада. – Вот послушай меня и отнесись.

– Ну не знаю я, не знаю! – в сердцах воскликнула Шелли. – Может, я зря с ним рассталась. Может, это мои предрассудки мещанские меня подкосили. Я просто… Черт. По-моему, я просто хочу, чтобы сейчас он ушел. Может, он быстрей уйдет, если я его повидаю.

– Вы так думаете?

– Не знаю. Наверно, нет. – Она обратилась к матери: – Он видел, как ты сюда пошла?

– Он видел, как я из дома. Мимо него прошагала, должен был увидеть, ежели не слепой. Сказала, мне надо к мистеру Уорду, я ему помогаю. Понадеялась, проглотит, что вы расстались, и не будет бузить.

– Значит, он у нас до сих пор.

– Ежели твой папа его не выставил.

– Лучше бы папа его не обижал. Он может попробовать отомстить.

– Говорю же, опасный человек.

– Да нет, нападать он ни на кого не станет. Просто у него чувство юмора такое маниакальное. Шутит вроде бы, но эти шутки боль причиняют. И совсем не уважает собственность, он считает, землей никто не должен владеть. Если будет думать, что я тут, наверняка начнет здесь болтаться. Высовываться из кустов, людоедские следы на песке оставлять, как в “Робинзоне Крузо”, мы озираться будем все время. Я не рискну по этой дорожке чертовой ходить.

Я полез в седельную сумку, достал аспирин, вытряс в ладонь две таблетки и запил остатками кока-колы в бутылке на подоконнике.

– Я согласен с Адой, – сказал я. – Думаю, лучше вам с ним не встречаться.

– Но на самом‑то деле он не такой, как я сейчас описала, – сказала Шелли и, поглядев на меня, хмуро задумалась. – Я в том смысле, что он нормальный на самом деле, голова в порядке, просто он проникся этими теориями насчет более справедливой системы и не боится по этим теориям жить. И, похоже, он ко мне привязан. Не был бы – не стал бы меня искать.

– И все‑таки вы опасаетесь, что он начнет здесь болтаться и оставлять людоедские следы, – сказал я. – Если так и правда будет, если он примется философически вторгаться в эти владения, я полицию все же вызову. Мне ни к чему людоедские следы, да и вам, думаю, тоже.

– Ты к этому не притрагивайся даже мизинцем, – сказала мне Ада. – Сами уж как‑нибудь свое разгребем.

– Я только хотел предложить: может быть, она побудет у меня, пока он здесь?

– Помеха тебе будет большая.

– Да почему? Свободных комнат полно, сможет выбрать на свой вкус. Если, конечно, она правда не хочет иметь с ним дело.

Я предложил исключительно ради Ады, а не ради ее дочери. Предвижу, что всякий раз, как сойка уронит желудь, мы с Шелли будем выглядывать наружу из‑за жалюзи. Что всякий раз, как в доме что‑нибудь скрипнет, я буду тянуться к дедушкиному кавалерийскому пистолету. Не скажу, что меня приятно будоражит мысль об этом торчке, о том, что он может шнырять среди моих деревьев и высматривать нас. Не радует меня и присутствие постороннего человека в одной из многих гостевых комнат. Мне больше нравится, когда я в доме один или с Адой. Поэтому я надеялся, что мое предложение будет с благодарностью отклонено.

Но Шелли сказала только:

– Ух ты. Я даже, кажется, не прочь, чтобы он не сразу отсюда умотал. Он взбесится, как узнает, что я в большом доме с боссом живу.

– Что ты несешь! – взъярилась на нее Ада.

– Не волнуйся, мама. Я по‑шу-ти-ла.

– Не смешней, чем он шутит.

Вспоминая сейчас один вчерашний момент, я спрашиваю себя: может быть, эта шутка и правда из того же разряда, что его шутки? Людоедский след, чтоб я увидел и пялился. Вот она, фривольная бесцеремонность, о которой я говорил.

Что, к дьяволу, могло у нее вчера вечером быть на уме? Ада готовила меня ко сну, я был поднят с кресла и раздет, стоял на своей единственной шаткой ходуле, обхватив Аду за шею, ступней ощущая спущенные до полу трусы, – и тут в кабинете небрежно зашлепали туфли-мокасины Шелли, и раздался ее голос:

– Помочь, мам?

Помочь?

Ада прижала меня к груди и повернулась, обращая к двери разгневанную спину. Ее негодующий залп прошел рядом с моим ухом:

– Да не входи же ты сюда!

И меня повернула вместе с собой. Я уставился мимо ее плеча сквозь дверь ванной в кабинет, где стояла, прислонясь к дверному косяку, Шелли в своей водолазке с поддернутыми рукавами. Она очень хорошо была мне видна, как и мы ей. Мне бросилось в глаза, что она ohne Büstenhalter[74]74
  Без бюстгальтера (нем.).


[Закрыть] и довольно полногрудая. И я невольно, кроме того, очень ясно увидел то, что видела она: ее мать в белом нейлоновом медицинском халате прижимает к груди голого уродца.

– Извиняюсь, – сказала Шелли. Глядя мне в глаза, чуть ли не подмигнула, по лицу прошла крохотная тайная улыбочка. Оттолкнулась плечом от косяка, повернулась и шлеп-шлеп по голому полу кабинета.

Ада, купая меня и укладывая, не произнесла ни слова помимо своих обычных ободряющих междометий. Когда достала бутылку, чтобы нам глотнуть на ночь, я увидел, что она размышляет, не предложить ли мне позвать Шелли присоединиться, и отвергает эту мысль. Шелли после ужина позаимствовала мой транзисторный приемник, и нам слышно было, как он в восточном крыле, где она обосновалась, играет рок с ритмическим боем, – будто едешь со спущенным колесом. Мы выпили вдвоем и поговорили на другие темы, обходя сегодняшнее.

Наконец Ада взгромоздилась на ноги, взяла стаканы и оглядела меня, проверяя, все ли нужное у меня есть. Вдохнула носом и, сжав губы, с присвистом выдохнула.

– Ну, терпи, раз такое дело, – сказала она.

– Терплю, терплю.

– Спи себе спокойно.

– Спасибо. Ты тоже. Не бери в голову. Скорее всего, его уже тут нет.

– Да не так меня он тревожит, как другое. Ну, доброй ночи тебе.

– И тебе.

Она вышла, грузная, огорченная. Послышалось пищеварительное урчание лифта, затем умолкло. Открылась и закрылась входная дверь, слышно было, как Ада хорошенько ее тряхнула, проверяя замок. В глубине дома по‑прежнему тяжко наяривали электрогитары. Может быть, подумал я, она не выключает для успокоения, может быть, ей страшно все‑таки. Может быть, она заявилась, когда Ада меня купала, потому что ей не по себе сделалось одной в пустом крыле.

Радио звучало до полуночи и дольше, не давая мне заснуть. В последний бессонный час, миновав стадию раздражения из‑за характерной для нее бестактности, я постарался напрочь отключиться и от нее, и от ее торчка, и от нового мира, который он хочет построить и в котором она, кажется, не уверена. Не дам себя в это втянуть; если что – сразу звоню в полицию. Отрезано, баста, не желаю больше об этом думать. Назад к бабушке, в ее девятнадцатый век, где все куда более внятно – и проблемы, и люди.

Что я решил сделать – и сделал сегодня с утра пораньше, – это пройтись по материалам, относящимся к Айдахо, и вынуть кое‑какие письма. До Айдахо Шелли еще не добралась, но скоро доберется. Лучше избавить бабушку от ее бесцеремонного взгляда.

2

Среди последних материалов, которые Шелли для меня приготовила, февральский номер “Сенчури” за 1879 год с бабушкиным очерком о Санта-Крузе и десятью ее гравированными иллюстрациями. Полезно иметь перед собой ее картинки. Так легче представить себе этот сонный городок, который позже был переиначен – сначала парком развлечений, затем добропорядочными супружескими парами на пенсии, а после этого филиалом Калифорнийского университета. Без изображений я не смог бы вообразить себе, каким он был, когда они приехали туда из Нью-Альмадена. Попробую описать одно какое‑нибудь утро.

Они сидели в укрытии меж двух желтых береговых скал, солнечном, но защищенном от ветра, прислонясь к выброшенному морем стволу дерева. Песок был сухой и светлый, приперченный золой береговых костров и затканный чем‑то стелющимся, с пахучими фиолетовыми цветами. Ниже места, где они расположились, видно было, докуда доходит прилив, по валику из водорослей, мусора, выбеленных водой дощечек, мокрых перьев морских птиц; еще ниже берег был темный, гладкий и твердый. Мэриан толкала по нему коляску, оставляя блестящие изогнутые следы.

Слева и справа в море вдавались выступы, почти черные от ракушек и водных растений там, где их заливал прилив, а выше, до поросших утесником гребней, желтые. В бухточку между ними волны набегали с двух сторон под острым углом, творя вечно обновляемый шевронный узор прибоя. Над оконечностями, о которые, тяжко громыхая, разбивались валы, брызги взлетали выше самих утесов, а поверх каждого серебристого всплеска, опережая его, чтобы их не залило, черно-белым всплеском взмывали камнешарки, питающиеся на скалах. На юге, где за горизонтом прятался Монтерей и откуда светило солнце, море вблизи вспенивалось белыми гребнями, дальше оно переливалось подвижным зеленым стеклом, а еще дальше было блестящим зеркалом плавучих водорослей. Совсем далеко залив, казалось, покрывала серовато-зеленая глазурь.

В правом выступе сквозили окна, там, когда волны делались тише, проглядывали солнечные кусочки неспокойного моря и черные скалы, охлестываемые белым. Небо было бурное с просветами, мир блистал и переливался. Внизу, на плотном песке, Мэриан затеяла игру в песочника, береговую птицу: толкала коляску вниз, к самой границе откатившейся пены, а затем как бы вспархивала по песку, опережая идущую волну. Сюзан видела, как блестят у смеющейся Мэриан зубы, как ребенок в коляске дрыгает ножками.

– Знаешь, чего бы мне хотелось? – спросила она.

– Чего бы тебе хотелось?

– Чтобы в Санта-Крузе был рудник и там понадобился инженер с такими качествами, как у тебя.

Сидя по‑турецки и пересыпая песок из ладони в ладонь, Оливер скосил на нее взгляд, где она уловила иронию.

– И какие же у меня качества?

Ей послышался вызов. Пару раз до этого он ронял замечания о своей “неудаче” в Нью-Альмадене. Она была категорически не согласна.

– Какие качества? Честность. Изобретательность. Добросовестность. Десятилетний опыт. Что в телеграмме от Конрада и Жанена было сказано? “Профессионал высокого класса”.

– Приятно было бы думать, что они не ошиблись.

– Конечно, они не ошиблись. Они знают тебя, хоть ты и не пожелал им сообщить, что у тебя вышло с Кендаллом.

– Хорошо, пусть, – сказал он, сказал он, пересыпая песок. – Профессионал высокого класса. Множество людей чего бы только не отдали за эти три слова от этих двоих. Интересно, будут ли они и дальше так думать, если я откажусь от этого боливийского варианта.

– Но как ты можешь его принять? – воскликнула Сюзан. – Что это за место такое – Потоси? На краю света, в Андах, на немыслимой высоте, и даже не в городе, а день ехать оттуда на муле!

Он был поглощен своим песком. Перестал сыпать, снова начал, перестал, начал, песок кончился, и он набрал еще.

– Там есть хоть один врач? – спросила она.

– Думаю, должен быть. Могу выяснить.

Молодая пара, единственные люди на берегу, кроме них, медленно шла по рыхлому песку, беззастенчиво их разглядывая. Когда посторонние уже не могли слышать, она здравомысляще спросила:

– Что тебя вообще может в этом заинтересовать?

Пожатие плеч, невидящий голубой взгляд искоса.

– Опыт. Каждому горному инженеру нужен шанс, возможность показать, на что он способен сам по себе. Конрад через это прошел, Жанен, Эшбернер, Смит – все они.

Она молчала, бунтуя внутренне и думая о том, какими несходными сейчас выглядят их цели. Огромная разница с положением Огасты – ее жизнь таких решений не требовала. Томас скоро станет редактором нового журнала “Сенчури”, и все, что он выстраивал год за годом, он возьмет с собой: друзей, авторов, репутацию, влияние, жену, семью. Его карьера идет поступательно, ему ничего не надо прекращать, ничего не надо начинать с чистого листа. Ему не приходится просить Огасту сопровождать его на вершину Анд, чтобы на свой страх и риск растить детей в индейской деревне среди босоты. Они с Томасом творят добро цивилизованно, у них есть положение и деньги, их дни и вечера наполнены искусством, литературой, театром, музыкой, хорошей беседой. С ними дружат Сент-Годенс и Джозеф Джефферсон[75]75
  Огастес Сент-Годенс (1848–1907) – американский скульптор. Джозеф Джефферсон (1829–1905) – американский актер.


[Закрыть], их мастерскую посещает Уитмен. Почему ее собственная жизнь не пошла подобным путем, а пошла так, что приходится постоянно сниматься с места и отправляться в очередное изгнание в дикие неосвоенные места, к людям, к которым она пытается почувствовать симпатию, но не питает подлинного интереса? Она так полностью и не выкинула из головы сомнения Огасты насчет Оливера Уорда.

Но когда наконец заговорила, спросила только:

– А Конрад брал Мэри и детей с собой?

– Они поженились, когда он уже вернулся.

– А мистер Жанен?

– Его жена в приюте для умалишенных в штате Делавэр.

– Может быть, потому, что она была тогда при нем, – сказала Сюзан и, мигом устыдившись, воскликнула: – Мне так жаль, что мы висим, как жернов, у тебя на шее!

– Нет никакого жернова.

– Но, если бы не мы, ты бы поехал. Может быть, тебе стоит все‑таки поехать. Жила же я без тебя все время, пока ты начинал. Можно будет, наверно, вернуться с маленьким в Милтон.

Вернуться побежденной, подумала она, вернуться и подтвердить все сомнения Огасты.

– Это не выход.

– Ты ведь знаешь, что я поехала бы в Потоси, если бы не ребенок. И, скорее всего, полюбила бы это место. Я не боюсь лишений, знаешь сам. Но как мы Олли возьмем в такие края? Даже если там есть врач, то наверняка такой же, как доктор Фернесс из асьенды, который шахтера с тремя сломанными ребрами после обрушения лечил от печени. Знал ведь, что с ним произошло.

– Ну, Олли‑то вряд ли грозит перелом ребер или болезнь печени. Ты не раз говорила, что он самый здоровый ребенок на свете.

– Потому что я о нем забочусь!

Он просеял песок, оставив в ладони несколько камешков, и теперь задумчиво кидал их в валик из морского мусора и водорослей. Его взгляд с упрямым невниманием следовал за веселыми виражами коляски у кромки моря.

– Я не собирался тебя просить терпеть лишения. Тебе это ни к чему. Я думал, что ты можешь жить в Ла-Пасе, там цивилизованно. Я бы приезжал раз в несколько недель.

– Как сейчас? – спросила она с горечью. – Я раз в две недели тебя вижу. Тебе нравится так жить?

Его глаза, полуприкрытые веками, ничего не выражали.

– Нет, – ответил он, не глядя на нее. – Совершенно не нравится. Беда наша в том, что я выбрал плохую профессию для семейной жизни. Не знаю, как с этим быть, пока мы на ноги не встали. – Наконец он посмотрел ей в глаза. – Но тебе‑то, я думал, тут может быть хорошо. Мне казалось, тебе тут нравится.

– Когда ты здесь, мне чудо как хорошо. Только посмотри – как тут может не понравиться? И для Олли тут славно. Но без тебя я схожу с ума от скуки и одиночества.

Он бросил последний камешек, отряхнул ладони от песка и устремил взгляд вдоль берега поперек водяной струйки, которая сбегала из прибрежного озера позади них и через брешь в нанесенном морем валике, заплетаясь косичкой, текла по песку навстречу набегающей пене. Неспокойная вода перед скалистым выступом опустилась, и Сюзан посмотрела мимо Оливера на окна в нем, а сквозь них на вздымающееся море за скалой, чистое, освещенное солнцем, ярко сфокусированное и как бы уменьшенное, словно глядишь в перевернутый бинокль. Затем на ее глазах море вздыбилось как одно целое, поднялась большая зеленая волна, затопила окна и хлестнула по скале со всей силы. Над утесником, покрывавшим выступ, взметнулись камнешарки, едва успев перед залпом брызг. Они были подобны песочникам у кромки волн: жили в дюймах от воды и не мочили лапок.

Волна отхлынула, камнешарки сели обратно и стали невидимы, полый берег огласился гулким отзвуком, зеленая вода двинулась из бухточки вспять, с утеса потекли струи, окна открылись, и сквозь них она снова увидела как бы в миниатюре яркое дальнее море с белыми гребешками и темно-синюю линию горизонта.

Оливер отвел взгляд от бурных объятий моря и суши и посмотрел на нее. Улыбнулся, не обнажая зубов, резиновой губной улыбкой. Но затем, как будто попытка породила реальность, улыбка стала настоящей. Он покачал головой, пожал плечами, хлопнул себя по бедрам и вскинул руки маленьким взрывом, как взлетает волна или вспархивают морские птицы.