Текст книги "Андрей Пастухов. Кто он?"

– Так это же сланец кровельный – горная порода с изумительным кливажем, то есть способностью к расщеплению на такие тонкие слои, – подсказал Жуков и, оглянувшись на осыпь у дороги, показал: – Посмотрите, вот и сам источник такой кровли.

Теперь, присматриваясь, все замечали выходы на поверхность – то ниже, у самых окраин селения, то выше дороги – ребристых глыб сланца. Дальше осколками их, отливающими на солнце серебристо-матовой поверхностью, была устлана дорога, и под копытами лошадей они дробились, разлетались в стороны, осыпая ноги лошадей, заставляли их вздрагивать и коситься по сторонам.

Дорога, наезженная колесами арб, медленно взбираясь рядом с речкой, катившей по округлым камешкам свои невидимые от прозрачности воды, рассекала небольшие полоски пашни и лугов, пока не скользнула в тень буков, петляя между толстыми, в два обхвата стволами, вздымаясь на их растопыренных корневищах.

Повеяло сыростью и гнилью прошлогодних листьев, лежащих толстым слоем по всему лесу.

Вверху не видно никакого просвета, и это немного угнетает, разговоры мало-помалу стихли. Только удары подков по мягким корням чинар глухо отдаются в высоте крон, затянутых молодой листвой.

– Скорее бы вырваться из этого мрака, – не выдержал Шарифов, – страшно становится.

– Зато прохладно, не поджаривает, – не согласился с ним Жуков, для которого сверкающие ледники вершин приятнее пылающих жаром долин, где не найти укрытия от изнуряющей жары ни днем, ни ночью.

Пологий, незаметный подъем верст через восемь вдруг выбросил отряд из-под арки буков в светлое редколесье, и сползающий с открывшегося в выси перевала холодный ветерок умиротворил всех, вздохнули свободнее, хотелось чему-то улыбнуться.

– Привал! – раздалось впереди.

Вокруг – блаженная тишина, изумрудная зелень небольшой полянки у реки.

– Смотрите, – сказал Великов, всматриваясь вверх, где четко обозначилась загнутая стена со сторожевой башней, – уже рукой подать до главного водораздела, и подъем благоприятный.

– Вне сомнений, это Кодорский перевал, – заметил Жуков, – а я и не предполагал, что он настолько доступен. Больше таких перевалов восточнее, до Каспия, нет, и высота сравнительно небольшая.

Скоро дорога, то разветвляясь на несколько тропинок, то пучком прижимаясь к крутому, с осыпями, склону отрога, вывела путников к подножью круглой высокой башни, служившей когда-то кахетинцам для отражения нашествий воинственных племен с севера. На запад и на восток от перевала плавно уходили вверх серо-зеленые, еще со снегом, склоны, а вниз, к Метлюте, речке, берущей начало со склонов возвышающейся слева горы Шавиклде, полого и прямо шла широкая дорога в Дагестан.

Перейдя речку вброд, отряд колонной вышел на обширное плато, с которого открывался вид на округлые вершины Главного Кавказского хребта и отходящего от него на север Богосского – с короткими травянистыми отрогами и глубокими долинами. На севере сверкала снегами Диклосмта. Немного под уклон – и петляющая между валунами дорога уткнулась в узкий проход между прилепившимися на склоне саклями аула Хутрах, встретившего пришельцев толпой грязных оборванных ребятишек, лаем псов и настороженными взглядами из-под бараньих шапок стариков, важно рассевшихся на завалинке у входа в одну из саклей.

Андрей вспомнил недавно прочитанные «Воспоминания» генерала Н. Н. Муравьева, описывающего свои поездки по Кавказу и, в частности, по этой дороге, отмечал он и встречу с жителями аула.

Точно так же встретили и Пастухова со спутниками, все такие же любопытные ребятишки и угрюмые старики. Во время войны Хутрах прослыл одним из немирных аулов, враждебное отношение к русским еще жило в памяти многих его жителей.

К вечеру отряд спустился к ущелью Метлюты и, перейдя ее по ветхому мостику, расположился на ночлег в живописной, закрытой со всех сторон, небольшой, амфитеатром, котловине на окраине большого аула Шаури, раскинувшегося на равнине у крутой излучины реки, окаймленной дугой невысоких ближних гор.

«Экое удивительное местечко», – восхищенно думал Андрей, осматривая заросшие деревьями и кустарниками зеленые склоны долины с травянистой горизонтальной площадкой посередине.

Наутро отряд разделился. Два отделения съемщиков ушли по ущелью Метлюты в долину Андийского Койсу, а остальные через аул Кидеро и невысокий перевал Богосского хребта спустились в широкую долину истоков Аварского Койсу.

– Любуйтесь, друзья, творением природы! – сказал Жуков, указывая на причудливые очертания отвесных скал, высившихся по правому склону долины.

В мареве дня, подернутые дымкой, высились дивные замки и дворцы с причудливыми башнями, расчерченные горизонтальными серо-красными полосами песчаников.

– Такое не приходилось еще видеть, – восхищался Шебанов, – напоминает сказочные виды Басры и Багдада, если вообще можно эти скалы с чем-то сравнивать.

– Заметьте, господа, какое многообразие форм, как они меняются с каждым нашим шагом, – не утерпел, чтобы не высказать свое мнение обычно сдержанный Шарифов.

Скоро тропа спустилась к подножью песчаниковых скал левого склона долины. Потоки вод изрезали их замысловатыми лабиринтами, уходящими вверх, миновав которые, путники увидели не менее своеобразные очертания аула Бежта, вытянувшегося вдоль ручейка с глубоким руслом.

Постройки аула, располагавшиеся по крутым склонам ущелья, были из дерева и представляли собой многоэтажные длинные ступенчатые сооружения, в рядах которых вплотную друг к другу лепились сакли. Сакли одного этажа имели сплошную пешеходную веранду. Почти все постройки равнинной части аула были двухэтажными, каменными или оштукатуренными, с навесами-балконами, выходящими на узенькие улочки частоколом столбов-подпорок. Страшная скученность, беднота, грязь просматривались всюду, тянуло зловонием.

В ручье в кучах отбросов копались ребятишки вместе с собаками. Пришпорив коней, всадники спешили миновать аул. Угнетала безысходность существования горцев.

– Сейчас, господа, вы увидели всю нищету, на какую обречен горец, – не вытерпел Жуков, возвращаясь к прошлому разговору. – Здесь, в горах, где почти нет пригодной для обработки земли, отсутствуют другие ресурсы, где почти отсутствуют всякие связи с миром, на что мог рассчитывать он, поднимаясь на газават против России? Что он защищал?

Ответа на вопрос никто не дал.

После Бежты дорога спустилась к самой реке, втянулась в тесное ущелье Аварского Койсу, несущего бешено свои воды к морю. Над головами всадников висели острые пики скал, в невидимой глубине бушевал поток. Отряд длинной цепочкой пробирался по узкому карнизу на отвесной гранитной стене.

Аулы встречались редко, в узкой долине реки человеку места не было. Только на пологих северных склонах хребта Нукатль на приречных террасах среди обширных полей кукурузы, садов и виноградников виднелись белые сакли.

Не доезжая до аула Голотль, приютившегося под отвесными скалами, на полянке у берега снова сделали привал на ночлег. Предстоял подъем на Хунзахское плато.

– Высоковато придется завтра подниматься, – заметил Векилов, оглядывая почти вертикальную стену южной стороны Хунзахского плато.

– Разве тропа проходит по этому склону? – удивился Андрей.

– Не веришь? Тогда смотри внимательно туда, – показывая направление рукой, продолжал Векилов, – по стене вниз движется всадник, там проходит тропа.

Андрей наконец заметил, что на середине высоты стены медленно движется рыжее пятнышко на темно-пепельном фоне скал. Высоко, представить трудно, что завтра придется самому туда забираться.

Ранним утром следующего дня, преодолев не очень крутые осыпи, всадники начали подъем по узкой тропинке по крутому склону, который только внизу казался отвесным и неприступным. Тропинка, то вытянувшись, как стрела, то круто поворачивая, неуклонно вела вверх и, наконец, сделав вираж влево, вывела их на ровную площадку в разрезе хребтика, венчающего склон, и перед путниками открылся вид на еще далекий аул Хунзах, состоящий из сереньких низких домишек и мощных крепостных стен, примостившихся над дугой каньона, уходящего от плато в проем южной стены.

Вплотную прижимаясь к скалам, дорожка, как нитка за невидимой, но огромной иглой, проткнувшей скалу, вползла в проделанное отверстие и, вильнув несколько раз в разные стороны над обрывом, уперлась в небольшую квадратную площадь аула. Кругом ни деревца, ни кустика.

«Так вот каков этот грозный Хунзах», – осмотревшись, заметил Андрей про себя. Крепость, напоминающая средневековые рыцарские замки, какие он видел в учебниках истории, выглядела внушительно.

Только к концу дня третье отделение, спустившись с Хунзахского плато в долину Аварского Койсу еще раз, прибыло в Унцукуль.

На участке, покрываемом планшетом Пастухова, было много аулов, это облегчало обеспечение команды продовольствием, но расчлененность участка непреодолимыми без мостов реками усложняла организацию работ.

– Ваше благородие! Да как же мы одолеем эти громады?! – со страхом воскликнул казак, когда в один из первых дней выхода в поле команда оказалась в Главном Сулакском каньоне.

– Не бойтесь, казаки, – улыбнулся Пастухов, – горы страшны только снизу, а как на них поднимитесь, так куда и страх денется, одна гордость за себя останется.

Не убедил начальник своих помощников, с опаской они посматривали на взметнувшиеся в небо на высоту в тысячу сажен отвесные скалы ущелья, в котором бесновался поток вод, собранных почти со всех гор Дагестана.

Не один раз за лето пришлось подниматься команде на крутые скалистые хребты Салатау и Гимринский, разрезанные Сулаком. Попривыкли, одолели.

Снимая на склонах Гимринского хребта, команда несколько дней ночевала в ауле Гимри, откуда был родом Кази-Мухаммед, первый имам Дагестана, организовавший восстание против России в 1830 году.

Староста, аварец лет пятидесяти, сносно говоривший по-русски, вечерами вспоминал рассказы старых гимринцев, сидя с Андреем на крыше сакли:

– Я был совсем маленький, моя мать меня в горах спасала, а отец в то время у ханши Цухе-Бике в Хунзахе служил, за что имам изгнал мать из Гимри. Возвратились мы в аул, когда имам был убит в сражении с русскими под Ахалкухумом. Многие святым его считали, но многие аулы не пошли за ним, хотя и Гамзат-бек и Шамиль потом в таких аулах расправы устраивали, считая всех неверными, кто их не поддерживал.

– Говорят, и Шамиль в Гимрах родился? – спросил Андрей.

– Он тоже здешний, это правда, – подтвердил старик. – Шамиль всегда с Кази-Муллой был и учился у него.

– Так почему же не все горцы имамов поддержали? – пытался выяснить Андрей, вспомнив разговор офицеров в пути весной.

– Так каждый по-своему думал, – уклончиво ответил аварец. – Но подумайте, господин офицер, имамы призывали к борьбе за священную исламскую веру, обещали горцам рай у Аллаха на небе, а мюриды их жили за счет горцев, разоряли и правоверных и неверных. Что они могли дать на земле?

«Свои мысли старик высказывал, но почему и тогда люди Чечни и Дагестана не могли так же думать?» – считал Андрей.

– Ваше благородие! – обратился к Андрею Васильевичу казак Ермилов. – Чего это вы так много расспрашиваете татар о том, как они жили, да как сейчас живут?

– А ты слышал, как они меня тоже расспрашивают, как мы, русские, в России живем? – спросил Пастухов казака.

– Слыхал, ваше благородие.

– Так вот, значит, мы и они хотим знать друг о друге больше, о том, как их и наши отцы и деды жили. Узнавая, понимать друг друга и наши общие интересы научимся, а значит, и легче нам будет налаживать совместную жизнь, ведь все мы живем в одной России. Так или не так?

– Конечно, так, ваше благородие, – согласно кивает головой казак.

– А зачем вы, ваше благородие, все это записываете? – спросил другой казак.

– Мы с вами за лето много узнали, как жили, даже как воевали против нас жители аулов, в которых мы побывали, как живут сейчас по себе знаем, кто из них как к нам отнесся, когда мы к ним обращались, и запомнить все это трудно, а главное, что мы должны сделать, так об этом дать знать всем, кто побывать здесь не может, а знать либо хочет, либо должен о Дагестане и его жителях.

– Мало чего у них интересного, – не унимался казак, – живут бедно, как дикари, не сравнить с нашими казаками в станицах.

– Ну и казаки тоже не все одинаково живут, – не удержался Ермилов, сам не из богатых казаков.

– Да и в России немало живущих бедно, – заметил Пастухов, чтобы не дать казакам начать спор, возникавший не раз в команде, – но Россия, конечно, далеко ушла в своем развитии по отношению к горцам и потому может и должна помочь им улучшить свое житье-бытье.

– Оно конечно, – согласился казак, – всякому живому жить получше хочется, а им, горцам, особенно трудно, на голых скалах не разживешься, это вам не наши кубанские черноземы.

– Вот именно, – сказал Пастухов, довольный тем, что казаки по-человечески понимают беды других людей, – они, горцы, не хуже нас с вами, вы видели, как они трудятся на этих скудных землях, не они виноваты, что мало прока от их труда, что когда-то более сильные народы согнали их в эти горы, захватив плодородные земли их предков.

– Если мы им хотим помочь жить лучше, – спросил подошедший на разговор казак Серый, – так почему же в меня стреляли под Гимрами?

– Эх, братец! – после некоторого раздумья сказал Андрей Васильевич, вспомнив недавний случай, когда в одном ущелье вблизи аула Гимры двое отставших от команды казаков были обстреляны из-за скал, но, по случайности, без последствий. – Еще многие старики, живущие в Гимрах, да и в других аулах, не только помнят о войне с русскими, а и сами участвовали в ней и потому таят злобу на нас, как на врагов, и не только сами могут мстить, но и влиять на молодежь, вспоминая о священной войне против неверных, как они нас называют. Но главное, как я думаю, в том, что такие люди не могут забыть тех прав, которые они имели при имамах и которых лишились после войны. Бедные же горцы были избавлены от немалого гнета, и вряд ли они будут стрелять в нас.

Так, познавая в ходе работ новые районы, жизнь и быт людей, их населяющих, Пастухов тщательно записывал обо всем в свой дневник, чтобы его наблюдения стали впоследствии достоянием возможно большего числа людей, занимающихся этими вопросами, или просто читателей газет и журналов. Мысли об установлении связи со средствами информации занимали его, и он намеревался это сделать со временем, подготовив нужные материалы и документы.

Беседы с казаками, каждый год новыми, Пастухов старался вести в доверительной, непринужденной форме. Он знал, что казаки не только сами обретают до этого неведомые познания, но и будут рассказывать в среде своих сослуживцев и станичников о том, что они видели и что слышали в далеких краях.

Когда все топографы завершили полевые работы, отделение выступило в обратный путь, на зимние квартиры, в Тифлис. В хурджинах Пастухова опять напихано с десяток папок с набором листьев, цветов, растений, свертки с образцами пород и коробки со всякими букашками и козявками.

– Ты, Пастухов, случайно, тура кавказского не засушил? – шутит Федюкин, глядя, как Андрей с трудом впихивает все это свое добро в разбухшие сумки.

– Уважаемый Александр Николаевич! – посмеиваясь в усы и искоса посматривая на друга, говорит Андрей. – Боюсь, что и в этом году без моих наглядных пособий не обойдетесь, когда будете составлять описание на свой планшет.

– Не зарекаюсь, – смеется Федюкин, – тем более что наши с тобой планшеты почти рядом, а значит, и флора и фауна были одинаковыми.

– И то верно, – вмешался в разговор Векилов. – Зачем нам всем везти в Тифлис одно и то же? Пастухов – любитель природы, вот и пусть возит дары ее, и на его душу православную ляжет грех, если он не поделится ими со своими близкими, сиречь с нами.

Хорош осенний Тифлис. Благодатное, теплое солнце не так источает зной, как летом, и дышится легко. Неувядающая зелень парков и садов, подернутая матовым налетом, ласкает взгляд, отвыкший за лето от таких красок среди резких контрастов голубого, до неистовости раскаленного неба Дагестана и серо-красной, выжженной земли.

Иссушенные горными ветрами и зноем долин, с глубоко запавшими глазами, лица топографов выдавали в них обитателей поднебесья, и попадающиеся по пути прохожие, которых не удивишь загаром, подолгу смотрели вслед небольшой кавалькаде, уставшие кони которой, едва-едва переставляя ноги, несли на себе не менее уставших всадников в запыленных накидках и шинелях.

В Тифлисе Андрея ждало печальное известие: летом умерла бабушка Ноно. Он искренне жалел ее, но что было поделать, жизнь везде идет своим чередом, и никто над ней не властен. Погоревав вместе с соседями и переночевав у них, на следующий день он по объявлению в газете «Кавказ» нашел новое жилье на одной из тихих улочек, упирающихся в пологий склон горы Давида.

– Вы женаты или одинокий? – первое, что спросила хозяйка дома, еще не старая женщина, грузинка.

– К сожалению, до сих пор не могу найти себе жену, – усмехнувшись, сказал Андрей.

– Что вы, что вы, молодой человек, – даже как-то оживившись, вполне сносно проговорила хозяйка по-русски, – это даже хорошо, спокойнее.

– Кому спокойнее? – недоуменно спросил он.

– Нам, да и вам, – бесхитростно ответила она, – с мужчинами проще ладить, мы, женщины, бываем нетерпимы.

– Как верно она говорит, кацо, – раздался мужской голос из-за спины Андрея, – правду говорит, но жаль, что чужому мужчине, а мне никогда бы такого не сказала.

– Нехорошо, Георгий, подслушивать чужой разговор, – отмахнулась хозяйка от мужа, – жить нам с молодым человеком, вот мы и договариваемся.

– А я что, голоса не имею? – подмигнув гостю, сказал хозяин.

– Вы потом договоритесь, успеете, – скороговоркой продолжала хозяйка. – Меня зовут Тамарой, а как вас? – спросила она Андрея, наклонив голову и с некоторым кокетством глядя на него.

– А меня, – в тон ей ответил Андрей, – зовут Андреем Васильевичем.

– Вот и хорошо, Андрей Васильевич, договорились, – заключила она.

– Как договорились? – улыбаясь, спросил Пастухов.

– Так и договорились, что вы будете жить у нас, – с той же простодушной бесцеремонностью ответила Тамара, – везите свои вещи, и все.

Хозяева приглянулись Андрею своей простотой обращения. Ему отвели пустующую комнату на втором этаже, довольно просторную, с отдельным входом с веранды и окном, выходящим тоже на нее.

Договорились, что за весь пансион Андрей будет платить 20 рублей в месяц, его вполне устраивало, никаких хлопот о питании, о белье, да и меблировка комнаты была приличной и удобной. Жилье было лучше прежнего, но Андрей с грустью вспоминал старую Ноно, к которой искренне был привязан за ее материнское отношение к нему. Растущие у самого дома каштаны закрывали веранду от солнца в самое жаркое время дня, поэтому на ней и в комнате, в уютном полумраке, приятно было отдохнуть. Звуки близкого центра не проникали в конец улицы, царила тишина.

Андрею был приятен размеренный шум делового Тифлиса ранним утром, когда он не спеша проходил по респектабельным Головинскому проспекту и Дворцовой улице, и их сутолока под фонарями вечерней порой. Любил он посидеть на скамейках укромных уголков Александровского парка после утомительного дня над планшетом, когда и речи не могло быть, чтобы снова утруждать зрение какой-либо работой или чтением.

В воскресные дни, когда появлялось желание побыть в самой гуще людской, Андрей отправлялся на Армянский базар, прозванный в народе еще и «Чертовым» – невзрачную, узенькую улицу с многочисленными кустарными мастерскими и сонмом лавчонок, с утра и до позднего вечера заполненных толпами торговцев, покупателей и просто зевак с разноязычным говором, где прямо на улице, под открытым небом шьют, куют, стригут, бреют. Кругом горы овощей и фруктов, кучи кувшинов и бурдюков с вином и чачей, и витает над ними запах жареной баранины, а яркая красочная толпа поет, ругается, зазывает, проклинает и… не обижается, хотя и встречаются здесь и друзья и враги. Здесь же можно услышать самые древние легенды и свежие новости, которые еще не успели сообщить утренние газеты, – от петербургских до будуарных, из Воронцовского дворца.

Когда же хотелось отдохнуть от терзающего разум повседневья, Андрей поднимался на Сололакскую гору в одиночестве, один на один с легендами, воплощенными древними умельцами в камне. Он пытался представить себе то далекое, смутное и героическое время и ход жизни тех людей, имена которых никогда не были известны истории и исчезли среди этих крепостных стен, оставив после себя вот эти стены и башни, передав славу своего труда красавице Саломе, отдавшей кровь свою за свободную любовь. В другой раз он решительно шествовал в Сионский собор и, с пристальным вниманием всматриваясь в хранящийся в длинном ларце крест святой Нины, никак не мог представить смысла и значения этих двух обрезков виноградной лозы, связанных якобы собственными волосами великой грузинской просветительницы. Зато какими значительными вехами развития культуры и искусства тех времен представляются рукописные фолианты и неказистые на первый взгляд почерневшие иконы, собранные в соборе.

С площадки Метехского замка, когда-то бывшего резиденцией грузинских католикосов, а при Ермолове превращенного в тюрьму, любил Андрей обозревать старую часть города, упорно сохраняющую тот ее облик, который создан был древними мыслителями и архитекторами, несмотря на неоднократные разрушения, которые за многие века пришлось пережить Тифлису.

Теперь Андрей с веранды каждое утро обозревает широкий зеленый склон Мтацминды, на котором белым пятном выделяется Давидовская церковь. До сих пор с чувством какой-то неловкости вспоминает он, как однажды в четверг они с Михаилом Голомбиевским поднялись к церкви и наблюдали, как молодые девушки приходили сюда гадать. Они три раза обходили вокруг церкви, обматывая ее ниткой, а затем прикладывали к ее стене маленькие камушки. Если камешек удерживался на стене, то девушка, не скрывая радости, сбегала вниз, а если же камешек никак не хотел закрепиться и падал, то чело красавицы омрачалось печалью, и она, грустная или со слезами на глазах, медленно, как-то отрешенно посматривая по сторонам, брела по тропинке, не замечая никого и ничего по пути. Святой Давид не внял ее мольбе и жертве, и ей в этом году не выйти замуж.

А выше церкви, у целебного источника, всегда можно было встретить женщин всех возрастов, приходящих испить животворной воды, чтобы избавиться от бесплодия.

Когда же, бывало, возобладает желание забыться от дел и забот и, как говорят, тряхнуть стариной, то лучшего места, чем Александровский сад, в Тифлисе не найти. Раскинувшийся на трех террасах, он предоставлял возможность увидеть красочные военные парады и упражнения, концерты военных оркестров, карнавалы и танцы, кулачные бои и народные игры, а на нижней террасе, где находится ипподром «Кабахи», часто устраивались скачки и другие развлечения с призами для конников и публики.

В Артистическом обществе, в Казенном театре, а то и на площадках парков и садов можно было посмотреть оперу, драматический спектакль, послушать концерт бродячих артистов или выступления любителей народных песен и танцев многочисленных народностей, представители которых нашли пристанище в Тифлисе, от коренного населения – грузин – до малочисленных айсоров, потомков древних ассирийцев.

– Где вчера пропадал? – спросил Голомбиевский Андрея, когда тот появился на службе в один из понедельников ноября.

– Послала вчера нас с хозяином наша повелительница Тамара на Солдатский базар за продуктами, она обычно некоторые из них заготовляет впрок на неделю, так мы там протолкались большую часть дня.

– Я заходил с намерением пригласить тебя на очередную прогулку по городу, – пояснил Михаил, – и, не застав дома, вынужден был коротать время в библиотеке.

– Это хорошо тоже, а я в последние недели и на то время выкроить не могу, закопался с обработкой коллекций.

Камеральный период работ кавказских топографов в эти годы бывал, как никогда, напряженным. Наряду с вычерчиванием планшетов, составлением военно-топографических описаний предстояло выполнить несколько очередных листов рельефной карты-десятиверстки, а несколько топографов отрывались еще и на выполнение срочных межевых работ.

Но все, как говорят, имеет свой конец, так и в этом, 1885 году, в апреле в отделе вовсю кипела подготовительная работа к полевому периоду. Предстояло снова путешествие в далекий Дагестан.

– Василий Васильевич! – обратился к начальнику отделения Пастухов. – В этом году проторенным маршрутом идем на полевые?

– Прошлогодним, через Кодорский перевал, – ответил Жуков, недавно принявший отделение. Полковник же Близнецов получил другое назначение.

– Но на Хунзахское плато подниматься, наверное, смысла не будет, чтобы потом спускаться снова в долину Аварского Койсу?

– Конечно. Постараемся пробраться по долине реки через аулы между отрогами Аварского Койсу и Каракойсу, переберемся на Гимринский хребет, а там и аул Аркас, наша база.

– Мне бы хотелось, Василий Васильевич, побывать на знаменитом Гунибском плато, как на это смотрите?

– Осенью, на обратном пути, по-видимому, можно будет.

– Если не будете возражать, то я попробую предусмотреть такой вариант и выкроить на осуществление его некоторое время.

Во второй половине мая Пастухов начал работы на планшете, приходящемся на район южнее Темир-Хан-Шуры, по северо-восточному склону Гимринского хребта, с меньшими, чем в прошлые годы, перепадами высот и менее изрезанным рельефом.

За неделю до сборов всего отделения Пастухов получил разрешение на выход в Гуниб, с тем чтобы в назначенный срок присоединиться к отделению в ауле Голотль, на пути следования на зимние квартиры.

– Чего тебе не сидится спокойно? – не утерпел Шарифов. – Отдохнул бы недельку после трудов праведных.

– Отдохну в Гунибе, там, говорят, климат уж очень хорош. Хочу удостовериться лично, – посмеиваясь, отшучивался Андрей.

– А если серьезно? – не унимался штабс-капитан.

– Хочу посмотреть на места, связанные с историей. Там прозвучал, говоря образно, последний выстрел тридцатилетней войны.

Сопровождаемый казаками своей команды, Пастухов тронулся в путь, намереваясь добраться до Гуниба за сутки. Отдохнувшие за последние дни кони шли резво. Андрей оживленно беседовал с казаками, пересказывая им вычитанные из литературы рассказы участников войны на Кавказе о событиях, которые проходили как раз в тех местах, по которым они сейчас проезжали.

Спустившись с Гимринского хребта, хорошая дорога вела путников вдоль берегов многоводную реку Койсу. Проехав Гергебиль, за мостом через Казикумухское Койсу сделали привал. Дальше долина реки становилась все шире, далеко впереди и выше виднелось множество аулов, утопающих в зелени садов, на пологих склонах отрогов широко раскинулись виноградники и поля, на которых шла уборка кукурузы.

– Экая благодать, – прикрывая ладонью глаза от сверкающего над горами солнца, восхищается казак, – места-то не хуже наших, кубанских.

– Богатая долина, ничего не скажешь. Не часто такое раздолье в горах встретишь, как вы сами в этом убедились, побывав в других местах Дагестана, – ответил Пастухов на восхищение казака.

Скоро, миновав живописное селение Хаджалмахи, раскинувшееся по берегам Казикумухского Койсу, всадники свернули на гунибскую дорогу, взбирающуюся по пологому склону мимо россыпи белеющих среди зелени домиков, мало напоминающих сакли горцев в высокогорных аулах.

На перевале напоили лошадей из каменного желоба, в который из родника по гончарной трубе наливается вода. Дальше дорога повела вниз, в долину Каракойсу. Впереди, почти на уровне глаз, серели острые пирамиды междуречных хребтов, по мере удаленности теряющихся в мареве дня.

Под вечер Пастухов с казаками достигли развилки дорог. Одна, перешагнув по утлому мостику узкий каньон, на дне которого бушевали воды Каракойсу, белой лентой взбиралась на угадываемый за поворотом перевал. Другая же, резко вильнув влево, пробиралась по самому краю бездны между острыми ребрами висячих скал, то исчезала, то снова мелькала среди каменного хаоса.

– По которой дороге в Гуниб ехать? – спросил Пастухов горца, сидящего под скалой у дороги.

– Гуниб там! Гуниб там! – махнув рукой вдоль реки, на ломаном русском языке с готовностью ответил горец и, подходя ближе к Пастухову, протянул ему руку: – Салям алейкум!

– Салям алейкум! – улыбаясь, ответил Пастухов. – Чего сидишь, ждешь кого?

– Не жду, отдыхаю. Домой иду, – охотно отвечал горец. – А ты куда?

– Мы в Гуниб едем, – пояснил Пастухов. – Далеко до Гуниба?

– Совсем близко. Два часа идти. Идемте со мной, – предложил он.

Шагая рядом с конем Пастухова, аварец рассказывал, что в Гунибе в крепости много русских, что теперь у них совсем тихо и бояться нечего, хотя ему таких вопросов никто и не задавал.

Заметив в сумерках наступающего вечера на отвесном скалистом обрыве противоположного берега какое-то движущееся светлое пятно, Андрей перебил словоохотливого попутчика, показав рукой в направлении предмета за рекой, где, казалось, никто живой не мог бы удержаться и тем более перемещаться, и спросил:

– А что такое движется там, на скалах?

– Это корова ходит, – взглянув в указанном направлении, ответил горец и махнул рукой вдоль реки, угадываемой по узкой темной щели, извивающейся среди свисающих скал неширокой долины: – Ее хозяин там живет.

– Как же она ходит и не сорвется? – не унимался Андрей, очень хорошо знающий возможности кавказских животных кормиться и двигаться на крутых скальных кручах, но в этом случае усомнившийся, слишком крут обрыв.

– Она по тропе Шамиля ходит, – объяснил собеседник.

– Тропы я не вижу, – заметил Пастухов, всматриваясь в скалы, пытаясь рассмотреть черточку, какой предстает тропа издалека. – И почему так тропу называют?

– Есть, есть тропа, – заверил горец, – по ней сам Шамиль ходил в Гуниб тайно от русских, старики говорили.

– Сам ты ходил по той тропе? – продолжал Андрей.

– Нет, не ходил, за рекой мне делать нечего.

Так, за разговорами, не спеша, группа двигалась до крутого поворота дороги, у которого спутник, указывая вдоль небольшого ущелья, сказал:

– Там моя сакля, ко мне в гости идемте.

На небольшом холме среди зеленой полянки, зажатой скалами, мелькал огонек. Тоненькая нитка белого дыма, прижимаемая к земле потоком прохладного воздуха, спускающегося с гор в долины, растворяясь в нем, доносила столь знакомый на Кавказе запах горящего кизяка.

– Что, братцы, – обратился Пастухов к казакам, – отдохнем или дальше поедем?

– Кони устали, ваше благородие, – ответил старший.