Текст книги "Смерти больше нет"

Глава 3

Некоторые страницы истории хочется вырвать и сжечь. Но пепел имеет свойство возвращаться, напоминая о том, что нельзя забывать, даже если память обжигает.

В. Симоне

Тьма в квартире была густой и липкой, словно застывший смоляной дым, пропитанный запахом сырости и разрушения. Облупленная штукатурка на стенах, напоминая шрамы, рассказывала о недавних бомбардировках. Холод проникал сквозь щели в окнах, затянутых пленкой, где когда-то было стекло. В этом мрачном мире каждый день был мучительным ожиданием смерти, жизнь теплилась в единственном уголке – под старым, расшатанным диваном. Там, в тесноте, в пушистом гнезде из грязных тряпок и обрывков одеял, лежала кошка. Она была худа, шерсть была сваляна и грязна, но ее глаза, зеленые, как весенняя трава, излучали необычайную решимость. Внутри нее, в глубине маленького, измученного тела, билась жизнь. Новый мир, новый шанс, который отчаянно старалась подарить своим котятам. Каждый удар бомбы, глухой и сотрясающий, заставлял ее вздрагивать, но она крепко сжимала зубы, сдерживая боль. Ее мяуканье, слабый, испуганный звук, терялся в оглушающем грохоте снарядов. Ей не было до этого дела, ей нужно было только пережить эту муку, чтобы подарить жизнь своим детенышам. Она не знала, что будет с ними дальше. Ей не было времени думать об этом. Она была их единственной надеждой, их последним шансом на жизнь в этом аду. И пока снаряды грохотали за окном, кошка медленно рождала свою надежду. Она была одним из тех небольших, но могущественных огней, которые не гасли даже в самой темной ночи. Кошка была символом жизни, несокрушимой, неумолимой, которая всегда ищет свой путь, даже в самых неблагоприятных условиях.

С каждым толчком, с каждым выдохом, который вырывался из легких, с каждым биением сердца, отдававшим эхом в уставшем теле, силы покидали ее. Она чувствовала, как они утекают, словно песчаные часы, перевернутые вверх дном, оставляя после себя пустоту. Но даже когда казалось, что свет в глазах потускнел, а тело не могло больше выдержать, кошка не позволяла себе сдаться. Она знала – эти котята, маленькие, пушистые комочки, были ее надеждой, единственной ниточкой, связывающей с жизнью. Каждая мышца тела ныла, каждая кость пронзала болью, но она продолжала удерживать свое маленькое, согревающее тепло для них. Будущая мать знала, что они нуждаются в ней, что ее жизнь – это их жизнь. Она была их защитой, их крепостью, их светом в этом жестоком и опасном мире.

И вот, из недр ее измученного тела, появился котенок. Маленький, хрупкий, с черным мехом, который казался маленьким угольком в лучах света. Но его глаза… глаза были зелеными, такими же яркими и полными жизни, как и у матери. В них кошка увидела свою надежду, свой огонь, который не погас даже в самых мрачных глубинах отчаяния. Тот, что передался ему по наследству,

Мать смотрела на него, на его крохотный, трепещущий носик, на слабые, неуклюжие лапки, и в ее груди вспыхнул новый, мощный огонь. Кошка знала, что их путь будет непростым, но она была готова встретить все трудности. Мать была готова сражаться, чтобы защитить своих котят, чтобы увидеть, как они растут, как они обретают силу, как они становятся такими же стойкими и сильными.

Хрустальный звон битого стекла и гулкий грохот, словно удар молота по наковальне, оборвали тишину квартиры. Пронзительный свист, затем – глухой, режущий уши взрыв, заставили содрогнуться стены. Пыль и крошки с потолка посыпались на ковер, застилая его серым туманом. Едкий запах гари ударил в ноздри, сопровождаемый тяжелым запахом пыли, впитавшей в себя все, что было в воздухе.

Кошка, укрывавшая своего детеныша старым покрывалом, вскочила на лапы, глаза ее расширились от ужаса. Она зашипела, издавая пронзительный звук, словно собираясь броситься на врага, но опасность была невидимой, ощущалась только в дрожании стен и в жутком грохоте, который еще не утих. Маленький котенок затих, закрыв глаза от страха.

В этом хаосе, среди разрухи и смерти, посреди дрожащего пола и разбитых ваз, среди запаха гари и страха, послышался четкий стук в дверь. Трижды – ритмично, уверенно. Стук, который отличался от всего окружающего хаоса, словно бы хотел сказать: «я здесь, я в безопасности, я пришел помочь».

Но кто это мог быть? В этот момент не было времени на раздумья. Кошка попыталась подняться с пола, но тело еще дрожало от ужаса. Ее глаза бесцельно метались по комнате, ища укрытие, но оно было невозможно. Она была в ловушке.

Стук в дверь прозвучал снова.

Внутренний огонь, последние искры жизни, тлели в ее маленьком, истерзанном теле. Кошка, словно изможденный боец, с трудом поднялась на задние лапы, мышцы дрожали от усталости. Когти, острые, как иглы, впились в деревянный пол, придавая ей необходимую устойчивость. Ее измученные глаза вглядывались в темноту за дверью, в тот самый полумрак, который заставлял сердце стучать в бешеном ритме. Заглушенный стук, едва различимый в тишине, пронзил насквозь. Она знала, что никто, кроме него, не посмел бы нарушить покой в этот час. Никто, кроме того, кто уже давно заслужил ненависть. В ее голову врывался ужасный образ: темная, громадная тень, которая бродила по улице, заставляя всех дрожать от страха. Она видела, как он разрушал все на своем пути, оставляя за собой лишь пустоту и разрушения. В ее памяти все еще свежи картины погибших товарищей, которые не смогли противостоять его силе.

В глазах зажглась искорка упрямства, затем она зашипела, звук был слабый, но в нем скрывалась неистовая ярость. Мать не дала бы ему пройти дальше, она не дала бы ему завладеть ее домом. Кошка защищала не только себя, но и память обо всех, кто погиб.

Тишина, окутывавшая полуразрушенную квартиру, была не просто отсутствием звуков. Это была тишина, наполненная страхом, холодом и отчаянием. В ней таилась бездна неизвестности, в ней слышалось эхо бомбежек, отдававшееся в сердце глухой болью. Но и в этой тишине было что-то необычное, что-то, что нарушало ее покой.

Вдруг, из глубины этой тишины вырвался звук. Сначала это было едва уловимое шевеление, как если бы сквозь сон просочилось неясное шептание. Но затем звук усилился, стал четким и не оставляющим сомнений. Это был скрип.

Скрип деревянной двери, словно трещание старых костей, потревоженных внезапным движением. Он был слабый, но отчетливый, как если бы кто-то осторожно пытался открыть дверь.

Кошка, забившаяся в темный угол, вздрогнула. Ее уши впились в звук, пытаясь разобрать его до последней нотки. Она чувствовала, как инстинкты пробуждаются, будто древняя система сигнализации, оповещающая о наличии опасности. Ее дыхание стало частым и не ровным. Глаза, привыкшие к темноте, заметно расширились, пытаясь ухватить не только звук, но и саму опасность, которая за ней скрывалась.

Этот скрип, не более чем небольшой звук, проникающий в глубину ее сознания, стал символом всего, что окружало: страха, неизвестности, безысходности. Он означал, что она осталась не одна, что в этом темном и холодном мире еще есть что-то, что может нанести ущерб, есть что-то, что может угрожать ей и ее котенку.

Скрип, нарушивший тишину, оборвался внезапно, словно и не было ничего. Но тишина уже не была такой глубокой и спокойной, как раньше. Она стала напряженной, напоминая струну, натянутая до предела, готовая в любой момент лопнуть. В этой напряженной тишине кошка чувствовала, как ее инстинкты бьют в набат, требуя действий, предупреждая о настоящей опасности. Ее шерсть встала дыбом, и она свернулась клубочком, готовясь броситься в атаку, если будет нужно.

В тусклом свете уличного фонаря, проникающего в квартиру сквозь разбитые окна, она видела щель в дверном полотне. Щель была небольшой, но в ней уже проступало что-то необычное. Это была тусклая, мерцающая красная светящаяся полоса. Она становилась все шире, и в ней виднелся огромный, бесформенный силуэт. Силуэт был не четкий, расплывчатый, но в нем было что-то угрожающее, что-то, что заставляло ее сердце стучать в груди с частотой метательного молота.

Кошка невольно отступила. Она не могла разобрать, что за силуэт скрывается в этой красной свете, но инстинктивно понимала, что он представляет угрозу. Ее материнский инстинкт, сильнее всего на свете, подсказал, что должна защищать своих детей. Мать не отступит, она будет бороться, она будет защищать их до конца. Ее глаза, яркие и проницательные, впились в дверь, в тусклую красную полосу, в бесформенный силуэт, словно хотя бы взглядом пробить темноту и разобраться, что таится за ней. Красный свет, проникающий в щель двери, расширялся как растущий огонь, пожирая темноту. Он окрасил стену в жуткий алый цвет, превращая ее в кровавое полотно, на котором размытым силуэтом рисуется нечто нечеловеческое.

Кошка, вжавшись в угол, чувствовала, как ее дрожит от неизъяснимого ужаса. Она не могла оторвать взгляда от растущего красного пятна, словно прикованная к нему невидимой силой.

В этом красном свете, как в какой-то безумной сценке из кошмарного сна, появилась рука. Не человеческая рука, а что-то нечеловеческое, чуждое и ужасающее. Она была крупная, костлявая, с длинными, тонкой кожей пальцами, оканчивающимися острыми, как ножи, когтями.

Кошка невольно отшатнулась, глаза расширились от ужаса. Она не могла верить своим глазам. Это было слишком странно, слишком ужасно, чтобы быть правдой.

На ладони руки лежит нечто, что схоже с человеческим глазом, но гораздо больше и бесцветное. Глаз был холодный, неживой, словно стеклянный. Он смотрел в темноту, но в нем не было жизни, не было души.

Кошка почувствовала, как в груди застыла кровь. Она не могла оторвать взгляда от этого бесцветного глаза. Он гипнотизировал ее, заставлял забыть о своем страхе, о своей безопасности.

Это было не просто нечто нечеловеческое, это было нечто ужасное, нечто неизъяснимое, что не может быть описано словами.

В тусклом красном свете, проникающем в квартиру сквозь щель в двери, сенсорный орган на ладони казался не просто большим, он казался бесконечным. Глаз занимал все ее поле зрения, словно поглощал ее целиком, уничтожая все остальное. В нем не было ни тепла, ни жизни, ни души. Это был пустой пространство, черная дыра, поглощающая свет. Он смотрел на кошку холодным, бесчувственным взглядом, не узнавая в ней ни матери, ни живого существа. Глаз видел только жертву.

Кошка замерла, парализованная страхом. Ее тело по-прежнему дрожало, шерсть встала дыбом, но она не могла оторвать взгляда от этого пугающего глаза. Он впился в нее, словно стальные клещи, заставляя чувствовать себя беспомощной, бессильной.

Глаз замер на миг, а затем медленно повернулся, устремив свой неподвижный взгляд в сторону кошки. В нем не было движения, он был не живой. Но в этой неподвижности было что-то угрожающее, что-то, что заставляло ее сердце стучать в груди с неистовой силой.

Кошка почувствовала, как у нее в горле пересохло. Мать котенка не могла дышать, не могла думать, не могла ничего сделать. Она была просто жертвой, беспомощной и бессильной. В этом холодном, бесчувственном взгляде кошка увидела свою гибель, свою безнадежность. Она увидела, что нет спасения, нет надежды, нет будущего. Ничто не может спасти ее и котенка. Ни инстинкты, ни любовь, ни отчаяние. Ничто.

Холодный, пустой глаз на ладони не просто смотрел на кошку, он как бы проникал в нее, поглощая сознание, уничтожая волю. В тот момент, когда сенсорный орган начал приближаться, когда стал заполнять все ее поле зрения, когда стал угрожать котенку, в ней что-то щелкнуло. Она вскочила на лапы, очнувшись от гипноза. Ее тело дрожало, но дух был непоколебим. Она бросилась котенку, схватив его в зубы. Кошка не знала, как будет защищать его, как она будет уберегать малыша от этого нечеловеческого зла. Но она знала, что должна это сделать. Мать не сможет победить. Она не может противостоять этой силе, этой пустоте, этой смерти. Но кошка сможет уберечь их. Она сможет отдать свою жизнь за их жизнь. Мать была не беспомощной жертвой, а защитницей, материнским инстинктом которой нельзя было уничтожить. Сердце кошки колотилось в груди, словно безумный барабан. Она неслась к окну, единственной надежде на спасение. Ноги скользили по полу, а котенок, прижатый к ее телу, тяжелел с каждой секундой. У нее не было времени, нужно было действовать.

В этот момент, когда она уже почти достигла окна, дверь распахнулась с грохотом, словно разбился громовой удар. И в комнату вошла не рука, а весь силуэт. Он был огромный, нечеловеческий, с невообразимыми формами, с длинными, лохматыми конечностями, с головами, которые казались слишком большими для его тела. Силуэт был не просто чудовищем, он был кошмаром, воплощением всех ее самых глубоких страхов. Из глубоких ран на теле струились темные, вязкие струйки, напоминая жидкую тьму, вытекающую из его огромного тела. Она пахла гниением, смертью, разложением. И от этого запаха у кошки в животе свернулся холод. Она зашипела и выгнулась дугой, готовая броситься в атаку, но в то же время ощущала паралич от ужаса. Ее тело отказывалось слушаться, еще недавно такое быстрое и ловкое, теперь казалось деревянным, неподвижным. Она не могла пошевелиться, не могла дышать. Взгляд был прикован к этому огромному, нечеловеческому силуэту, к темным струйкам, вытекающим из его ран, к запаху гниения, смерти, разложения. В этот момент кошка поняла, что нет спасения. Она не может победить. Кошка не может уберечь своих детенышей. Она обречена.

Мать котенка ожидала атаки, поджидала боли, выжидала смерти. Но чудовище не устремилось к ней. Оно присело, его огромная фигура очертилась красным светом, проникающим в комнату, и стала еще более ужасной, еще более гротескной. Это был не человек, не животное, не монстр. Это было нечто невообразимое, нечто, что не может быть описано словами. Чудовище обратило свой немигающий взгляд на котенка, лежащего на полу. В его глазах не было злости, не было жажды крови. Было что-то более глубокое, более темное. Он протянул руку с бесцветным глазом, а затем шепнул голосом, который схож с тихим сверчением, со звуком, который проникал в самую глубину ее души: «я пришел за ним…»

Кошка не могла понять, что имеет в виду это чудовище. Но она чувствовала, что это не просто угроза, это предупреждение. Это был приговор.

В глазах отражался ужас, не от собственной смерти, а от смерти малыша. Она была готовая ее встретить, но не могла принять смерть своего потомка.

Квартира как застывший призрак из прошлого, стояла посреди руин, напоминающая о былом величии, ныне разрушенном. Ее фасаду, словно изможденному воину, немилосердно досталось от времени. Изъеденные штукатуркой стены, как почерневшие от шрамов, носили следы разрушений. Пустые глазницы окон, обрамленные заржавевшими ставнями, уныло смотрели на мир, словно застывшие в вечном страхе. В них отражалось забвение, тишина, а иногда – и унылая безжизненность мира. Дверь, покрытая бугорками ржавчины, тяжело скрипела на петлях, будто стонала от боли, напоминая о своем стареющем возрасте. Внутри, в полумраке, витал запах сырости, смешанный с ароматом затхлости и забвения. Стены, покрытые трещинами, напоминали морщины на лице старика, прожившего долгую и трудную жизнь. Они хранили в себе отпечатки пережитого ужаса, свидетельствовали о войнах, землетрясениях, о разрушениях, которые они пережили. Пол, покрытый слоем пыли, похожим на туманное полотно, на котором отпечатались следы времени и войны, хранил в себе истории о прежних жителях, о их радостях и печалях, о их мечтах и разочарованиях. Пыль, словно пепел давно погасшего костра, покрывала все: старую мебель, потертые книги, чугунные радиаторы, ржавые кастрюли, находящиеся в какой-то забытой судьбе. Каждый предмет, каждая трещина на стене, каждая капля сырости в воздухе рассказывала о прошлой жизни. Квартира была застывшим моментом времени, остаточным отпечатком былой жизни, словно призрак, который не мог уйти. Она была забытым воспоминанием, о котором никто больше не помнил. Тяжелые дубовые двери, увенчанные ржавыми железными петлями, скрипнули, открывая путь в пугающую обитель. Внутри царила гнетущая тишина, нарушаемая лишь тихим шорохом ветра, проникавшего в дом сквозь щели в полуразрушенных окнах. Воздух был густым и влажным, пропитанным дурманящим запахом гниения, смешанным с приторным ароматом пыли и затхлости. Старик, чьи стопы ступали по скрипучим деревянным доскам, был похож на живой скелет, облаченный в лохмотья. Его лицо было высечено из твердого дуба, морщинами, глубокими и многочисленными, как реки на старой карте. Эти борозды рассказывали историю тяжелой жизни, полную бед, утрат и неумолимого времени, оставившего на лице печальный отпечаток. Глаза, когда-то яркие и полные жизни, теперь потускнели и похоже на два мертвых очага, в которых угасли все искры. Они смотрели на мир сквозь мглу памяти, и в них отражалась бездна печали и отчаяния. Движения старика были медленными, будто опасаясь разбудить тех, кто погиб в этом доме во время войны. Каждая ступень отдавалась глухим эхом в пустой комнате, и в тишине было слышно тихое шелестение его лохмотьев. Он двигался как призрак, осторожно пробираясь сквозь темные коридоры, ощущая на себе тяжелый взгляд невидимых глаз, следящих за ним из глубины дома.

Старик замер в дверном проеме, окаменев. Комната, когда-то уютная, теперь напоминала пугающее поле боя. Разбитые осколки мебели торчали из-под груды мусора. Запах гнили, сырости и плесени въелся в стены, оплетая воздух невидимой сетью. Свет проникал сквозь узкие щели в шторах, создавая мрачные пятна на разрушенном ковре. Именно в этом полумраке, среди безнадежности, лежала она кошка. Ее худая, изможденная фигура была почти не видима на фоне разрухи. Шерсть, когда-то шелковистая, склеилась от грязи и влаги, покрываясь невидимой паутиной пыли. Глаза потеряли свой блеск. В них теперь угадывалась только тусклая боль, но в этой боли еще теплился неумолимый, неукротимый материнский инстинкт. Она лежала, спрятавшись в углу, где когда-то стоял старый шкаф, и прижимала к себе котенка. Он был черным как ночь, как самый темный угол этого города, его маленькое тело дрожало от холода. Глаза, такие беспомощные и невинные, были похожи на две черные бусинки. Мать грела его своим телом, закрывая от мира невидимым щитом любви. Она была слаба, истощена, но не отступит. Кошка будет бороться за него до последнего вздоха.

Старик стоял неподвижно, пронзенный беспомощностью и сочувствием. Он не мог понять, как она могла выжить в этой безнадежности, как могла найти в себе силы бороться за свою жизнь и жизнь своего детеныша. В этой безысходной картине старик увидел не только трагедию, но и непоколебимую волю к жизни, силу материнского инстинкта, которую не смогла сломить ни бедность, ни разруха, ни отчаяние. Пожилой мужчина, сгорбленный, как старая, скрипучая сосна, схватил ее за шиворот. Его пальцы, сухие и костлявые, впились в грубую ткань ее одежды, будто цепляясь за последнюю надежду. Лицо, изборожденное морщинами, было искажено смесью злобы и презрения.

– Вот ты где, бешеная, – прошептал он. В его словах слышалась не столько угроза, сколько горькая усталость.

Он потащил ее к остаткам стола, покрытому слоем пыли и паутины. На нем лежал кусок черного хлеба, заплесневелого и гниющего, как память о былой жизни. Сквозь толстый слой плесени проступали черные прожилки, подобные кровеносным сосудам, питающим нездоровую жизнь этого гниющего куска.

– Да ты ж больная, – рявкнул старик, смех его звучал сухо и жестко, как треск ветвей в зимнем лесу. Он был больше похож на злобное рычание, чем на нормальный смех.

Старик указал на хлеб, от которого исходил затхлый запах сырости и плесени.

– Видела призраков, чудовищ, – продолжал он. – Вот тебе твоя «пища».

Его слова, пропитанные сарказмом и презрением, прозвучали как приговор. В пустой квартире повисла тишина, нарушаемая лишь шумом его дыхания и глухим стуком сердца. В этот момент воздух загустел от тяжести несправедливости, от безвыходности, в которую ее загоняли окружающие. В темноте ее собственной беды она ощущала только боль и глубокую, неизбывную тоску.