Текст книги "Смерти больше нет"

Мужик опустил дубину, но злоба еще не угасла в его взгляде.

– И что же, старуха, – прохрипел он, – уж больно много ты знаешь о божьей каре? Или ты думаешь, что твоя болтовня остановит меня?

Бабушка, не шелохнувшись, смотрела на него не моргая. В ее глазах, подобно огню в печи, горело неистовое пламя праведного гнева.

– Всякая душа, – отвечала она, – перед Богом равна. И животные, подобно людям, чувствуют боль, страдание. Твоя злоба – порок, и за каждый грех будет справедливая расплата.

Мужик, услыхав эти слова, вздрогнул. Он чувствовал, что его поступки вызывают у него чувство стыда, которое пытался заглушить яростью.

– А ты что знаешь об этом? – спросил он, пытаясь спрятать свою растерянность. – Ты сама ни разу не грешила?

– Грехи мы все совершаем, – отвечала бабушка, – но каемся, и ищем прощения. Ты же в злости своей отвергаешь всякое раскаяние.

Мужик, ухватившись за последнюю надежду, спросил:

– А что, если я покаюсь? Если попрошу прощения у бога и у котов этих? Что тогда?

Бабушка молча смотрела на него.

– Прощение – великий дар, – прошептала она, – но его нужно заслужить. Пощади котов, отпусти их. И молись, чтобы бог простил тебя за твои грехи.

– Да ты, старая, мне мозги пудришь! Убирайся, пока я тебя вместе с этими тварями не прогнал!

Бабушка, однако, не дрогнула. Ее спина была прямой, а глаза горели праведным огнем.

– Не смей так говорить со мной, – произнелла она голосом, полным холода. – Я видала на своем веку больше, чем ты можешь себе представить. И знаю, что за всякое злодеяние рано или поздно придет расплата.

Мужик, видя, что старуха не из робкого десятка, замялся. Он был злым и жестоким, но и не глупцом. Мужик знал, что в народе бабушек почитают за их мудрость и связь с небесами.

– Да что мне твои бабьи сказки? – пробурчал он, пытаясь сохранить лицо. – Уж не ты ли меня божьей карой пугать вздумала?

– Божья кара не в моей власти, – ответила бабушка, – но совесть твоя уже начала тебя грызть. Иначе бы ты не стоял тут, оправдываясь перед старухой.

Мужик нахмурился, чувствуя, как правда в словах старухи жжет его, словно раскаленное железо. Он огляделся по сторонам, ища поддержки у безмолвных руин, но они лишь безмолвно отражали его собственную злость и растерянность.

С наступлением ночи, когда луна осветила поляну серебряным светом, спор продолжился. Мужик, не отступая, продолжал ругаться и кричать. Он был одержим яростью, словно зверь, попавший в капкан. Бабушка, как и прежде, оставалась невозмутимой. Она говорила ему о Боге, о совести, о грехах и расплате. Ее голос, тихий и спокойный, проникал в его душу, напоминая холодный ветер, пробуждая забытые страхи и сомнения. Всю ночь они спорили, мужик, упорствуя, бабушка, не отступая. Он был как бушующее море, она – как скала, неподвижная и твердая. И неизвестно, кто из них в конце концов сломается.

На рассвете, когда первые лучи солнца стали пробиваться сквозь туман, мужик, утомленный бесплодным спором, вдруг почувствовал, что его ярость угасла. Он оглянулся на бабушку, сидящую на камне, как будто вырезанную из него. Ее глаза, все еще полные огня, теперь казались ему не страшными, а печальными. И в глубине души мужик уже не чувствовал той беспричинной злости, что кипела в нем до этого.

Он, как никогда раньше, задумался о своих поступках. О том, как отвечал старухе грубостью и злостью. О том, как хотел убить беспомощных животных. И от этих мыслей в груди его зарождалось не удовольствие от власти, а страх. Бабушка, заметив изменение в его поведении, не спешила говорить. Она просто смотрела на него, ждучи, когда сам скажет слова раскаяния.

И вдруг, мужик с трудом проговорил:

– Старуха, я не прав. Я прошу прощения у тебя и у бога за свои грехи. Отпущу котов, обещаю.

Бабушка тихо улыбнулась.

– Слава тебе, господи. Я молю тебя, молись и искупай свои грехи добрыми делами.

И вот, мужик, с легкостью отпустив своих пленников, с огромным камнем на душе ушел с поляны. А бабушка, оставшись одна, еще долго смотрела на место их ночного спора.

В это же время, Барсик и Архибальд, не дождавшись утра, уползли с поляны. Они не знали, куда направляются, но им было важно уйти от того места, где они испытали такой страх.

А мужик, оказавшись наедине со своей совестью, понял, что грехи не просто слова, а дело, которое может лишить человека покоя на долгое время. И он решил изменить свою жизнь, отказаться от злобы и начать жить по законам божьим. И, возможно, в его сердце еще не все было потеряно.

Барсик, пушистый, как облако в весенний день, не мог понять, куда девался его старый товарищ. Архибальд, седой, как зимний лес, уходил с восходом солнца, оставляя после себя лишь пустой след на траве. Барсик, с беспокойством в глазах, бродил по знакомым местам, где они часто ловили мышей. Он не находил своего друга, и сердце его сжималось от предчувствия беды. Архибальд же, слабеющий с каждым днем, все чаще вспоминал свою долгую жизнь. Он видал многое, и вокруг него менялось все: царь, крепостное право, даже лицо земли было не то, что в его молодости. Теперь, ощущая близость смерти, старый кот искал уединения.

Солнце клонилось к закату, бросая длинные, кроваво-красные тени на руины старой часовни. Архибальд, его седая шерсть отливала серебром на фоне кирпичной кладки, медленно брел по заросшему бурьяном двору. Некогда пышные кусты роз, обвивавшие стены часовни, превратились в колючие, запыленные остатки былой красоты. Но Архибальда это не волновало. Он уже давно перестал обращать внимание на внешнюю оболочку мира. Внутри часовни царила тишина, нарушаемая лишь шелестом ветра, проникающего сквозь трещины в крыше. Паутина, словно застывшие слезы, свисала с потолка, а на полу, в пыли, лежали разбросанные страницы старых книг. В воздухе витал запах сырости и затхлости, но Архибальд его почти не замечал. Он медленно пробирался сквозь запустение, проходя мимо разрушенных алтарей и выцветших фресок. Его взгляд падал на осколки разбитых икон, на которых святые смотрели на него мудрыми, потускневшими от времени глазами. Архибальд знал, что в них больше нет никакой силы, но чувствовал, что они хранят память о великом прошлом, о людях, которые верили в то, во что он уже не верил. Дойдя до центра часовни, Архибальд остановился перед холодным каменной плитой. С него слезли остатки штукатурки, и на нем виднелись вырезанные буквы, давно потерявшие свой смысл. Он провел по камню лапой, пытаясь почувствовать тепло жизни, которая когда-то била в этом месте.

Смерть не была страшна ему. Архибальд прожил долгую, насыщенную жизнь. Он видел рассветы и закаты, познал радость любви и горечь потерь, слышал смех детей и рыдания женщин, чувствовал холодный ветер пустыни и теплый бриз океана. Он пробовал жизнь на вкус, отдал ей все, что мог, и теперь был готов отдать и свою душу. Опустившись на холодный камень, Архибальд закрыл глаза. Он чувствовал, как его тело, измотанное временем, растворяется в тишине. И в этот момент, когда старый кот окончательно отдался во власть смерти, ему показалось, что слышит нежный шепот ветра, который несет с собой слова: «Добро пожаловать домой, Архибальд.»

Барсик, вымотанный бегом, забрел в чащу. С каждым шагом его мускулы ныли, легкие пыхтели, но он не останавливался. Неделями метался по лесу, как загнанный зверь, не находя покоя ни днем, ни ночью. Его шерсть, когда-то гладкая и блестящая, теперь была спутанной и грязной, а глаза горели неистовым огнем. Он искал, искал, и надежда, что когда-то была яркой, словно костер, теперь тлела еле заметным угольком.

Внезапно, словно из тумана, из-за стволов деревьев, выплыла высокая, узкая башня. Старая часовня, полузабытая и заросшая мхом, стояла как призрак, одиноко возвышаясь среди густой зелени. Ее окна, пустые и темные, как глазницы черепа, смотрели на Барсика с мрачной неподвижностью. Внутри пахло сыростью и пылью, которая лежала толстым слоем на каменном полу, на древнем алтаре, украшенном выцветшими фресками. Воздух был тяжелый, почти неподвижный. Барсик, с трудом переводя дух, медленно продвигался по заросшим травой дорожкам, пока не добрался до дальней стены, где была крошечная ниша.

И там, на холодном, грубом камне, он увидел его.

Архибальд.

Его друг, его верный товарищ, лежал, будто утонув в вечном сне. Шерсть, прежде мягкая и шелковистая, стала жесткой и тусклой, а глаза, что всегда излучали тепло и доброту, застыли в безжизненном выражении. Не было ни привычного оживления в движениях, ни радостного виляния хвостом. Барсик подбежал к нему, и его сердце сжалось от невыносимой боли. Он ласково лизнул Архибальда в нос, но тот не ответил. Тот заскулил, зовя друга, но только эхо его голоса отдавалось в пустоте часовни.

Архибальд был мертв.

Барсик смиренно стоял, опустив голову на холодный камень. Его душа была разорвана, словно его тело пронзила невидимая стрела. Он не мог поверить, что этот вечный путешественник, этот храбрый и верный друг, ушел навсегда. Кот зарылся мордой в шерсть Архибальда, вдыхая его знакомый запах, стараясь хоть на мгновение вернуть назад то тепло, что дарило ему сердце друга. Но мир вокруг был тих и безжизнен, а в его душе царило только пустота и боль. В том же лесу, оставшись один, Барсик не уходил. Он обитал у часовни, охраняя покой своего друга. И хотя смерть отняла у него близкого товарища, в глубине души он знал, что их дружба продолжается в вечности.

Время, словно река, неумолимо неслось вперед, унося с собой светлые дни и темные ночи. Недели, а то и месяцы, пролетели как один миг, но для Барсика они тянулись вечностью. Прикованный к месту кот сидел у тела своего верного друга, Архибальда, в заброшенной часовне. Старые, потемневшие стены, пропитанные запахом сырости и времени, хранили память о их совместных скитаниях и приключениях. Барсик, когда-то пушистый и игривый, теперь был тощим и угрюмым. Его шерсть, что раньше блестела словно шелк, теперь была взъерошена и загрязнена. Глаза, когда-то полные озорства и любопытства, потускнели от тоски. Он не играл, не ласкался, не искал приключений. Его единственным занятием стало неотступное бдение у тела друга. Он проводил дни, зарывшись мордой в шерсть Архибальда, вдыхая его знакомый, теплый запах. В этих запахах ему чудились голоса прошлых дней: шуршание листьев под лапами во время охоты, щебетание птиц в летнем лесу, хруст снега под лапами в зимние морозы.

Ночи, казавшиеся ему еще более мрачными, чем дни, проводил в пустоте часовни. Холодный каменный пол не приносил ему утешения. Ему слышался только шепот ветра, который проникал сквозь щели в стенах, и тяжелые вздохи снегов, засыпавших лес вокруг. Звезды, сверкавшие над часовней, были словно безмолвные свидетели его печали. Их холодный свет отражался в его тусклых глазах, не принося ему утешения. Он видел в них не бесконечность вселенной, а бездонную пустоту собственной души.

Но одиночество Барсика не было абсолютным. Он еще чувствовал тепло памяти о друге, как тепло от затухающего костра в холодную ночь. Кот чувствовал невидимую связь с Архибальдом, будто их души были по-прежнему неразлучны. И в этой невидимой связи он находил силу жить дальше. Кот знал, что Архибальд всегда будет с ним, в каждом шуршании листьев, в каждом луче солнца, в каждом вздохе ветра. И он будет жить ради своей дружбы, ради памяти о том времени, когда они были вместе, бродили по лесам и путешествовали по миру.

Внутри часовни царила вечная тень. Древние стены, пропитанные влагой и временем, впитывали в себя каждый луч солнца, оставляя внутри лишь полумрак, пронизанный пылью и запахом плесени. Здесь было тихо, как в могиле. Только глухой стук старых часов измерял бесконечность времени. Барсик, одинокий и скорбящий, проводил дни в этой тьме, у тела своего друга. Он уже не пытался уйти, не искал утешения в лесу, не бродил в поисках нового дома. Кот принял свою роль стража, одинокого и верного.

Но с каждым днем тень часовни становилась гуще. Барсик начал замечать странные вещи. С начала это были небольшие вспышки движения в углу глаза, нечеткие силуэты, словно призраки промелькнувших мыслей. Потом они стали чаще, определеннее, вырисовывались из самой тьмы стен. В полумраке он увидел их: тусклые, нечеткие силуэты, напоминая дым, но с поразительной ясностью выражающие страдание. Лица, обращенные к нему, не были человеческими, вырезанные из самой тьмы. Их глаза были полны слез, не видимых, но ощущаемых его душой. Губы шептали слова, не слышимые ушами, но проникающие в глубину его сознания. Эти голоса несли в себе язык невыразимой тоски, с которым он не был знаком, но который понимал каждой клеточкой своего существа. В них Барсик слышал души ушедших в небытие, их печаль о потерянных жизненных путях, о невысказанных словах и несбывшихся мечтах. Это были призраки, души людей, когда-то населявших Куршу—2. Они, будто привязанные к земле, кружились в этой забытой часовне, не находя покоя ни в жизни, ни в смерти. Их образы, из дымки и бесплотного тумана, не могли различить лицо Барсика, но чувствовали его скорбь. Он слышал просьбу людей о покое, о забвении их мучений.

Поначалу, Барсик пугался этих видений, но в глубине души, где жила тоска по Архибальду, зародилось чувство сострадания. Он был одинок, а теперь у него были новые друзья, пусть и не видимые. Кот стал ходить по заброшенным дворам Курши—2, вглядываясь в темноту, в надежде увидеть их еще раз. Барсик в своем простом сердце понимал их боль, он слыхал их мольбы о милосердии.

В полумраке полуразрушенной часовни, где тишина была столь же постоянной, как эхо давно забытых молитв, жил кот Барсик. Его мир был окрашен в серые тона обветшавших фресок, пробивающихся сквозь обвалившуюся штукатурку, и тусклый свет, струящийся сквозь узкие, затянутые паутиной окна. Дни текли медленно, как песок сквозь пальцы, оставляя после себя лишь ощущение зыбкой призрачности. Барсик, привыкший к одиночеству, проводил дни, охотясь на мышей в густых зарослях крапивы, обступивших часовню, и греясь в лучах скупого солнца, проникавшего сквозь пробоины в крыше.

Но однажды привычная тишина рухнула, разрушенная звуками, не свойственными этому месту. Сначала это был лишь далекий гул, еле уловимый шорох, который Барсик принял за игру ветра в кронах деревьев. Но постепенно шум нарастал, превращаясь в отчетливый рокот приближающихся повозок, смех, гогот лошадей и обрывки людских разговоров. К Курше—2, забытой и покинутой людьми деревушке, где единственным пристанищем жизни оставалась полуразрушенная часовня, прибыли путники.

Заинтригованный Барсик, ведомый любопытством, проскользнул сквозь пролом в стене и, притаившись за грудой камней, стал наблюдать. Внизу, у подножия холма, на котором высились остатки часовни, развернулась живописная процессия. Кибитки, запряженные парами лошадей, медленно катились по дороге, поднимая клубы пыли. Всадники в ярких одеждах, увешанные саблями и пистолетами, гордо восседали на вороных и гнедых жеребцах. Из кибиток, украшенных гербами и затейливой резьбой, выходили путники, желающие увидеть останки былой славы. Их голоса, полные смеха и беззаботных разговоров, казались Барсику непривычно громкими в тишине заброшенной деревни. Они были словно птицы с ярким оперением, случайно залетевшие в это мрачное и безмолвное место. Барсик, скрытый за потемневшими от времени стенами часовни, наблюдал за ними с опаской. Он не знал, что заставило этих людей приехать в Куршу—2, какова их цель. Их мир – мир ярких красок, звонких голосов и легкомысленного смеха был ему чужд и непонятен. Барсик чувствовал себя зрителем, случайно подсмотревшим сцену из спектакля, поставленного в далеком и незнакомом ему мире.

Солнце, уже низко стоящее над горизонтом, окрашивало пыль, вздымающуюся от шагов путешественников, в розоватый оттенок. Они медленно продвигались по развалинам, словно призраки прошлого, ожившие в этом забытом мире. Каменный лед древних стен еще хранил следы былых пожаров и взрывов, их поврежденные контуры угадывались в разноцветных пятнах ржавчины и плесени.

Барсик лежал на развалинах часовни и наблюдал за путешественниками. Его глаза, полные мудрости, следили за каждым их движением, за каждым шепотом, за каждой фотографией, сделанной ими. Он видел в них и удивление, и печаль, и трепет перед величественной трагедией, поглотившей их мир. Каждый из путешественников вел свой дорожный журнал, записывая свои впечатления, как бы пытался уложить в слова безмолвный крик разрушенных стен. Их ручки скользили по бумаге, оставляя черные чернила на белом фоне, запечатлевая последнюю каплю уходящего времени. Фотоаппараты щелкали без умолку, передавая каждую трещину, каждый осколок стекла, каждую неровность бетона. Путешественники фотографировали развалины как памятник ушедшей цивилизации, как могилу угасшей мечты. Барсик не понимал их желания запечатлеть страдания, однако чувствовал, что их интерес не был пустым. В их глазах он видел отблески угасшего пламени, ожившие воспоминания о трагедии, поглотившей Куршу—2, о мире, который они потеряли, но который еще жизненно сильно был в их сердцах. Кот чувствовал их боль, как свою собственную. Он понимал, что поиск прибывших людей не был просто туристическим приключением. Это был поиск истины, поиск ответа на вопрос: «почему?». И хотя Барсик не мог им ответить, он мог только сочувствовать, мог только помочь в их грустном путешествии по разрушенному миру.

В один из дней путники подошли к часовне, где покоился Архибальд. Барсик, с замиранием сердца, наблюдал, как они с почтением оглядывают ее, читают выцветшие надписи, отдавая дань уважения неизвестным душам.

Кот, наблюдая за удаляющимися спинами путников, испытывал странное чувство. Не было того холодного безразличия, которое ощущал от всех прочих, кто когда-либо проходил мимо развалин Курши—2. В их присутствии он чувствовал тепло, словно они делили с ним невыразимую печаль.

Это было странное ощущение. Будто они не только видели руины, но и чувствовали их душу, их историю, их боль. Это было не простое любопытство, не просто желание запечатлеть красоту разрушения, а нечто больше. Это было сочувствие, сопереживание, желание понять и отдать дань уважения забытому миру. Барсик не мог понять, как они это делают. Он радовался, что память о трагедии не угасла в сердцах людей, что их души откликнулись на крик молчаливых стен, что они не просто прошли мимо, а остановились, посмотрели, почувствовали.

И в этом молчаливом сопереживании Барсик нашел утешение. Он понял, что не одинок в своей печали, что Курша—2 не забыта, что ее история по-прежнему жива в сердцах людей. И кот мог быть спокоен.

Путники ушли. Их яркие одежды, смех и голоса растворились вдали, словно мираж, возникший на мгновение в пустыне забвения. Барсик, оставшись один, снова оказался в тишине, но на этот раз она не казалась ему пугающей. В ней теперь было что-то успокаивающее, что-то родное.

Он лежал на теплом камне у входа в часовню, прикрыв глаза. В его воображении снова встали образы путешественников: их удивленные взгляды, заинтересованные вопросы, нежное отношение к руинам. В них же увидел не просто любопытство, а что-то больше, что-то, что перекликалось с его собственной душой. Он ощущал в себе тепло их сочувствия, будто они делили с ним боль забытого мира. Барсик понял, что не один в своей печали. Что где-то еще есть люди, которые помнят о Курше—2, которые не забыли ее историю. Барсик, словно старый сторож забытого мира, был один в своей печали, но не одинок в своей верности. Он остался в старом поселке хранителем памяти и невыразимой печали, в ожидании нового дня, когда возможно, сможет поделиться своей историей с тем, кто уже не будет удивляться его рассказу. Кот ждал того дня, когда сможет рассказать свою историю, свою печаль, свою верность забытому городу. Барсик ждал того дня, когда не будет один.

Он ждал.

Годы текли неспешно и неумолимо. Они уносили с собой яркие краски и шум жизни, оставляя после себя только серый пепел забвения. Весна сменялась летом, осень зимой, а Курша—2 по-прежнему стояла неподвижная, словно застывший снимок былого величия. Деревья, окружавшие развалины, выросли и стали могучими великанами, их ветви, словно руки стариков, тянулись к небу, будто хотя бы так коснуться забытого мира. Трава проросла между камней, создавая зеленые островки жизни на поседевших от времени руинах. Время не жалело ничего. Оно постепенно стирало очертания стен, размывало надписи, высеченные на камнях, превращая их в неразборчивые иероглифы забытого языка. Но в этой печальной красоте было что-то величественное, что-то непостижимо прекрасное.

Закат был словно последняя агония дня, когда небо, пропитанное золотом и огнем, замирало в ожидании ночи. Солнце, огромный пылающий шар, медленно опускалось за горизонт, оставляя после себя полосы пурпура, багрянца и красного золота, похожие на расплавленный металл, растекающийся по небу. Барсик, старый кот с седой шерстью и мудрыми глазами, лежал на развалинах часовни, вглядываясь в это величественное зрелище. Его тело, измученное годами, было неподвижно, напоминая статую, высеченную из камня. Но в его глазах, глубоких и мудрых, как старые колодцы, горел неугасимый огонь памяти. Шерсть Барсика давно поседела, как снег на вершинах гор, но его глаза сохранили свою былую яркость, будто в них отражался весь опыт прожитых лет. Он видел каждый закат, каждое восхождение луны, каждое рождение и смерть, и все это отразилось в его глубоком взгляде. В этой тишине, в этом величественном зрелище заката, Барсик чувствовал себя единственным свидетелем прошедшего времени. Он помнил все: шум жизни в Курше—2, смех детей, пение птиц, шепот ветра в листве деревьев. Кот помнил и боль, и горе, и страх, которые опустошили этот город.

Но в этом закате, в этой красоте умирающего дня, Барсик больше не ощущал печали. Он чувствовал покой, спокойствие и принятие. Кот был свидетелем жизни и смерти, и знал, что все течет, все меняется, и в этом есть некий смысл.

Прошло много времени с тех пор, как путешественники покинули Куршу—2. Их лица давно стерлись из памяти, будто нарисованные на песке и смытые волной, но их сочувствие осталось в сердце Барсика, словно тепло от давно погасшего костра. Он ощущал его в глубине души невидимый огонь, который не может угаснуть не при каких условиях.

Барсик был один. Он остался единственным хранителем забытого мира, единственным, кто помнил его жителей, их ликующие голоса, их горе, их страдания. Кот помнил каждый смех, каждую слезу, каждое слово, сказанное в этом месте, которое когда-то было домом. В его воспоминаниях оживали лица людей, с которыми делил жизнь в Курше—2. Ему пришлось вновь вспомнить детей, играющих на улицах, пение женщин у колодца, дуновение ветра в волосах парней, которые отправлялись на охоту. Он помнил страх поселения перед стихийным бедствием, их отчаяние, когда все потеряли, и их неизгладимую печаль. Барсик был связан с Куршей—2 невидимой нитью памяти. Он был последним свидетелем ее жизни и смерти, последним, кто мог рассказать о ней, о ее прекрасном прошлом и о трагической гибели.

И кот оставался здесь, в этих развалинах, храня в сердце неугасимый огонь памяти, ожидая дня, когда кто-то еще придет и услышит его немую историю.

Он помнил все лица погибших жителей Курши—2. Их образы вставали перед ним в тени развалин, словно призраки, покинувшие свои земные обители. Барсик помнил молодую женщину, которая с грустью смотрела на свой разрушенный дом, слышал плач ребенка, который искал свою мать в пепле и развалинах. Видел старика, который сидел на пороге своего дома и с печалью смотрел на пустую дорогу. Барсик не мог забыть тех людей, которые жили в Курше—2. Он чувствовал их души, их печаль, их невыразимую тоску по утраченному раю.

Кот лежал рядом с часовней, где покоилось тело его старого друга Архибальда, хранителя неизгладимой печали Курши—2. Он по-прежнему чувствовал присутствие своего товарища, тепло, неугасимую верность этому месту. Барсик смотрел на закат, окрашивающий небо в яркие тона, и в его глазах отражалась тоска по прошедшим годам, по людям, которые уже не вернутся, по миру, который уже не существует. Но он не жалел. Старый кот был счастлив, что остался в своем родном доме, что мог хранить память об этом месте, что мог быть последним свидетелем его трагедии.

Солнце, словно огромный, пылающий глаз, медленно погружалось в океан горизонта. Его последние лучи, пронизывая сквозь кроны вековых деревьев, рисовали на изумрудной листве нежные, красноватые блики. Небо, впитав в себя огненные краски заката, превратилось в бездонную чашу, наполненную багрянцем, пурпуром и золотом, переливающимися друг в друга как драгоценные камни.

По извилистой тропинке, петляющей среди высоких сосен и зарослей дикого винограда, шагал охотник. Тяжелые сапоги, испачканные в красно-коричневой глине, беззвучно ступали по мягкому мху, оставляя за собой едва заметные следы. В его руках покоилось деревянное ружье, старое и добротное, словно верный спутник, проверенный временем. На плечах охотника висел мешок, кожаный и потертый, набитый добычей – двумя зайцами, подстреленными в глубине леса. Мужчина был крепок, с широкими плечами и твердой походкой. Лицо было загорелым и изборождено морщинами, рассказывающими о многих прожитых годах и непростых испытаниях. Глаза, цвет темно-коричневой земли, были глубокими и проницательными, будто отражали всю мудрость леса, которого он знал как свою родную мать.

Тропинка вела к заброшенной часовне, укрытой в гуще леса. Ее стены, покрытые мхом и лишайниками, окутались покровом времени. Высокая башня с обветшавшим крестом на вершине тянулась к небу, напоминая молчаливого стража этого затерянного в лесу убежища. Охотник приближался к часовне, его сердце билось чаще, отражая ритм потухающего солнца. Он слышал шепот века, затаившийся в тишине леса, и чувствовал присутствие невидимой силы, окутывающей это забытое место. Мужчина шел, не поднимая головы, боясь столкнуться с отражением собственной печали в небесной синеве. Взгляд был устремлен в землю, потрескавшуюся, пыльную почву, словно искал там ответы на вопросы, что терзали душу. Шаг за шагом, он погружался в пустоту, что окружала его.

Некогда буйство красок, яркий ковер из диких цветов, что покрывал поля, угас. Теперь земля была одета в траурный наряд из высокой, седой травы, и колючие кустарники, как злые духи, заползали на руины былой красоты. Ветер, неумолимый и свободный, гулял по остаткам прошлого, проносясь над развалинами, как призрак ушедшего времени. Он выдувал из них пыль и пепел, и каждый порыв был подобен крику, словно призраки ушедших жителей пытались достучаться до живых, вспомнить о себе. В этом мрачном пейзаже, среди развалин и седой травы, охотник был один. Лишь шелест ветра сопровождал его путь, будто хриплый голос прошлого, напоминающий о том, что все течет, все изменяется, и никто не в силах остановить время.

Охотник, высокий и жилистый, словно вытесанный из дуба, остановился перед полуразрушенной часовней. Ее каменные стены, когда-то белоснежные, теперь были покрыты сетью трещин. Рядом с узким, заросшим плющом входом, стоял покосившийся крест, его верхушка, увенчанная символом веры, была обломана и валялась у подножия. Пройдя под аркой, охотник вошел в часовню. Сразу же нос уколол резкий, затхлый запах плесени и сырости. Паутина как завеса печали, свисала с потолка, перекрывая слабый свет, пробивавшийся сквозь единственное окошко, затянутое пылью. На полу, устланном толстым слоем гниющей листвы, бродили полчища темных жуков. В центре, остатки былого величия, стоял алтарь. Его резные украшения, некогда богато украшенные, теперь были скрыты слоем грязи и пыли. На нем лежали разбросанные куски сломанных свечей и пожелтевшие молитвенники. На развалинах, укрывшись от пронизывающего холода, лежал Барсик. Охотник медленно подошел к Барсику и осторожно положил руку на его шерсть. Тот не отреагировал, он был поглощен своей печалью. Охотник вздохнул, чувствуя беспомощность перед этой безутешной грустью. В глазах Барсика видел лишь отражение ушедшего счастья, застывшего навсегда в памяти.

Глаза старого кота были тусклы и мутны. Когда-то они горели озорством и жаждой приключений. Теперь же в них читался только страх и безысходность. Он видел охотника, который приближался к нему, и чувствовал, как его существо полностью заполняет ледяной ужас. Охотник был не похож на тех, что приходили раньше, с улыбками и щедрыми обещаниями. Этот был жестоким и непримирим. Глубоко посаженные глаза смотрели на Барсика, пронизывая его насквозь, словно острые ледяные стрелы. Барсик пытался подняться, но силы покинули кота. Он просто лежал, не в силах сделать даже шаг. Кот чувствовал, как жизнь уходит. Он видел смерть, она стояла перед ним, улыбаясь усмешкой и обещая вечный покой.

– Не мучайся, – произнес он хриплым голосом, и с жестокой быстротой, казнив обреченного, прикончил животное.

Тяжелый воздух застоявшейся тишины висел в развалинах часовни, подобно плотной завесе, отделяющей мир живых от мертвого. Каменные стены, когда-то украшенные росписями, теперь покрывали глубокие трещины, словно шрамы от неизгладимой боли. Окна, некогда просвечивавшие в радужной галерее красок, были заткнуты лохмотьями забытых времен. Внутри, где когда-то звучали молитвы, теперь царила глухое безмолвие, прерываемое лишь порывами ветра, проникавшими в разрушенные отверстия. По пыльным ступеням лестницы, когда – то ведущей к алтарю, неспешно двигался холодный ветер. Он проносился сквозь провалы в крыше, неся с собой шепот давно умерших легенд. Свист ветра походил на пронзительный плач по Курше—2, некогда процветающему городу, а теперь – лишь на пугающие остатки забытой цивилизации. Ветер проникал во все щели, шептал свои истории в уши одиноким деревянным скульптурам, стоящим на пыльных постаментах. Он пробирался сквозь растрепанные страницы забытых книг, лежащих на полу, и шевелил листки как призрачный рукописный свиток. Ветер был единственным свидетелем этой трагической тишины, единственным, кто помнил о жизни, которую проглотила земля. В этих развалинах ветер не просто гулял, он плакал.

В этих развалинах, в тишине и холоде, угас последний огонь памяти. Но ветер, с его немым сожалением, по-прежнему гулял по развалинам, повторяя свою песню о погибших жителях этого забытого мира. Он был их голосом, их шепотом, их плачем в безмолвном мире развалин, вечным напоминанием о том, что было и что потеряно.