Текст книги "Смерти больше нет"

Черный котенок, тонкий и угловатый, как будто вырезанный из тени, сжимаясь от холода, подбирался к рассохшейся деревянной двери. Она была единственным выходом из его мира, мира, ограниченного четырьмя стенами и теснотой. Мир, где царил голод. Он знал, что риск велик. Улицы, опустевшие во время войны, полны опасностей. Там бродили бродячие собаки, голодные и злые, с хищным блеском в глазах. Там скрывались крысы, сбежавшие из разрушенных домов, их острые зубы были готовы впиться в любое живое существо. Но голод был неумолим, грыз его изнутри, заставляя рисковать. Встав на задние лапки, котенок потянулся к ручке, пытаясь открыть дверь. Она скрипела, как старуха, и никак не желала поддаваться. Наконец, с усилием, дверь отворилась, и котенок выскользнул на улицу.

День был холодный, серо-голубой, небо затянуто дымкой, а воздух пропитан запахом сырости и разрушений. Котенок огляделся. Вокруг него были руины, обгорелые стены, проваленные крыши, черные зияющие провалы, где когда-то были окна. В них, словно призраки, колыхались тени. Он пошел, бесцельно брел по улице, обходя кучи мусора, избегая выбоин, в которые могла попасть лапа. В каждый проулок, под каждый куст, в каждый заброшенный двор котенок заглядывал с надеждой. Его тонкая мордочка, с усами, похожими на тонкие нити, была напряжена, взгляд острый и проницательный. В разрушенных домах он искал хлебные крошки, остатки пищи, брошенные на полу. На пустырях, где когда-то была трава, теперь росли острые, колючие сорняки, но котенок искал крыс. Они, как и он, прятались от голода, от хищников, от смерти.

Иногда ему везло. Он находил обглоданную кость, кусочек засохшего хлеба, брошенный кем-то кусок мяса. И тогда малыш ел жадно, с жадностью, которую чувствовали только те, кто знал, что в следующий раз может не найти ничего.

Но чаще всего котенок возвращался с пустыми лапами. В глазах его братьев он видел уныние, отчаяние. Котенок чувствовал их холод, боль и безнадежность. И он знал, что завтра снова пойдет на улицу, снова будет искать еду, снова будет рисковать жизнью, чтобы просто выжить.

В те дни черный котенок понял, что смерть матери стала не только трагедией, но и тяжелым грузом ответственности за жизнь своих братьев. Он боролся за их выживание, как мог, но каждый день чувствовал, что его силы на исходе. Малыш не знал, как долго они смогут так жить, но он не сдавался. Он никогда не сдавался.

Ленинград, закованный в ледяные тиски блокады, умирал медленной, мучительной смертью. С каждым днем, с каждым уходящим солнцем, город становился все бледнее, все слабее, а на его лице – на фасадах домов, на лицах людей – все явственнее проступала печать неминуемой гибели.

Тишина, словно ледяной саван, окутывала город. Лишь изредка ее нарушали короткие, прерываемые выстрелы, всплески взрывов, заглушаемые зимой и смертью. А еще – тихий, умоляющий шепот ветра, проносящийся по пустынным улицам. На них летели снежные стружки, оседая на полуразрушенных зданиях, на замерзших канализациях, на заснеженных телах умерших.

Голод, подобно злобному, неумолимому духу, бродил по улицам, проникал в дома, не щадя ни стариков, ни детей. Он пробирался под тонкие деревянные двери и прижимался к озябшим стенам, не давая забыть о себе ни на минуту. Голод дышал холодным воздухом в ледяные легкие и заставлял сердце биться часто-часто, по-прежнему стремясь к жизни, но уже бессильно перед смертью. В домах умирали от истощения, от холода, от болезней, от безнадежности. Глаза потускнели, лица покрылись не здоровой бледностью, а землистым цветом. И тогда, умирая, они мечтали лишь об одном: о хлебе. Дети стали худыми, с перекошенными от голода лицам, с большими, печальными глазами. Они не играли в снежки, не катались на санях. Они сидели молча, свернувшись в клубок, окутанные невидимым покровом боли. Голод уничтожил любовь, уничтожил надежду. Он заставил людей стать бесчувственными, жестокими, бессердечными. И в этих отчаявшихся глазах отражалась лишь одна мысль: выжить. Выжить любой ценой.

Ленинград умирал, но в его мертвых улицах еще теплилась искра надежды. И она горела ярким пламенем в сердцах тех, кто не терял веры в победу. В сердцах тех, кто не сдавался, кто боролся за жизнь, за свою Родину, за свое будущее.

Черный котенок, крошечный воин, закаленный блокадным голодом, петлял узкими проспектами, огибая завалы и воронки. Каждый его шаг и движение было продиктовано инстинктом выживания, желанием выжить любой ценой и накормить младших братьев, оставшихся дрожать от холода в промозглом подвале.

В этот день удача, казалось, улыбнулась ему. У разрушенной булочной, где когда-то пахло свежим хлебом, а теперь витал лишь призрачный дух былого изобилия, он заметил ЕЕ. Маленькую, засохшую, заплесневелую корку хлеба, случайно оброненную кем-то из истощенных прохожих. Сердце котенка забилось чаще. Драгоценная находка! Настоящий дар судьбы! Он бросился к сухарю, словно голодный тигр, настигающий свою добычу. Схватив корку зубами, тот прижался к земле, опасливо озираясь по сторонам. Вокруг были лишь руины и тени, но голод обострил его чувства, заставляя видеть опасность в каждом шорохе. Убедившись, что ему ничего не угрожает, котенок осторожно подобрал сухарь с земли. Он был твердым, как камень, и пах пылью, плесенью и еще чем-то неуловимо знакомым, напоминающим о времени, когда еда была не роскошью, а ежедневной обыденностью. Котенок положил свою добычу на язык, стараясь размягчить его слюной. Сухарь распался на мелкие крошки, но даже они казались ему слаще меда. Это был вкус надежды, вкус жизни. Он торопился домой, к своим братьям, которые ждали его, свернувшись в клубочек в холодной квартире. Эта крошечная корка хлеба была для них шансом продержаться еще один день, шансом выжить в этом аду.

Разбомбленный дом встречал его могильной тишиной, нарушаемой лишь завыванием ветра в провалах стен. Тяжелый, пропитанный сыростью воздух был густым от запаха пыли, прелой штукатурки и чего-то неуловимо знакомого, что заставило котенка замереть на пороге. Это был не запах тлена и смерти, который он уже привык ассоциировать с войной, а призрачный аромат былой жизни, далекий отголосок мирного времени. Запах исходил из-под приоткрытой двери на первом этаже, откуда пробивался тусклый свет, мерцающий, словно огонек надежды в этом царстве разрухи. Котенок, маленький черный скиталец, закаленный блокадным голодом, осторожно приблизился к двери, напряженно втягивая ноздрями воздух. Жареный лук! Аромат пробивался сквозь запах пыли и сырости, дразня, будоража напоминания о тепле и уюте. Затем до него донесся запах вареной крупы, такой знакомый и такой желанный в этом мире, где еда стала ценнее золота. Котенок, словно загипнотизированный, приблизился к двери. Он был осторожен, инстинкт подсказывал ему, что за призрачным ароматом еды может скрываться опасность. Но голод, звериный, всепоглощающий, заглушал голос разума. Он должен был проверить. Ради себя. Ради своих братьев, которые ждали его где-то там, в холодных руинах этого дома. Он протиснулся сквозь щель в двери, маленький серый призрак на фоне разрушенного мира. В комнате, скудно освещенной коптящей керосинкой, царил полумрак, причудливо играя тенями на стенах, где когда-то висели фотографии и яркие ковры. Воздух, пропитанный запахом жареного лука и вареной крупы, казался здесь гуще, материальнее.

В центре этого убогого убранства, словно птица, замерзшая на ветке, сидела старуха. Ее спина была согнута под бременем лет и лишений, а лицо, иссеченное морщинами, как старая фронтовая карта, носило на себе отпечаток всех ужасов этой войны. Впалые щеки резко обозначали скулы, делая ее похожей на голодающую птицу, а глаза… глаза горели лихорадочным блеском, свидетельствуя о том, что даже в этом истощенном теле еще теплится жизнь.

Перед ней, на опрокинутом ящике из-под снарядов, стояла глиняная миска. В ней дымилась Какая-то каша, нехитрая пища, которая в мирное время показалась бы скорее кормом для скота. Но сейчас, в осажденном городе, где люди умирали от голода прямо на улицах, даже эта скудная еда казалась верхом изобилия.

Старуха ела поспешно, жадно, словно боясь, что кто-то может отобрать у нее последний кусок. Ее руки, покрытые старческими пятнами и морщинами, дрожали, а губы шевелились, бесшумно шепча какую-то молитву. Быть может, она благодарила судьбу за этот скудный ужин. А быть может, просила о том, чтобы эти мучения скорее закончились.

Черный котенок слишком мал и слаб, чтобы представлять угрозу, слишком поглощен собственным голодом, чтобы замечать что-либо, кроме миски с дымящейся кашей.

Старуха, заметив его, замерла. Ложка, которой она только что отправляла в рот драгоценную кашу, выпала из ослабевших пальцев и с гулким звоном, который прокатился по пустой комнате, ударилась об пол. Этот звук, казалось, вернул ее к реальности. Она медленно подняла голову и устремила взгляд на котенка. В ее глазах, выцветших, как старая фотография, отразилась целая гамма чувств. Сначала – испуг. Животное, иррациональный страх перед неизвестностью, который заставлял сердце колотиться в груди, словно птица, бьющаяся в клетке. Потом – надежда. Бледный, едва заметный огонек, который разгорался в глубине ее души, подсказывая, что даже в этом мире, полном лишений, еще осталось место для сострадания.

Но голод, звериный, всепоглощающий, победил. Он затмил собой все остальные чувства, превратив старуху в затравленное животное, для которого вопрос выживания стоял острее всякой морали. Котенок в ее глазах перестал быть живым существом, превратившись в лишь в потенциальный источник пропитания. В мясо. Губы зашевелились, но вместо слов из них вырвался лишь хриплый стон. Старуха медленно, с трудом поднялась на ноги. Ее взгляд не отрывался от котенка.

– Ах ты, голодный бедолага, – прошептала она, и голос ее, хриплый и надтреснутый, будто ненамасленная телега заскрипела в тишине комнаты. – Ну иди ко мне, иди, я тебя пожалею.

В глазах, тусклых и безжизненных, словно два замерзших озера, мелькнул странный блеск. Было ли это сострадание? Или же хищный инстинкт, проснувшийся в изможденном теле?

Котенок, одурманенный голодом и ободряющим голосом, не чувствовал исходящей от старухи опасности. Он медленно, шаг за шагом, на дрожащих лапках приблизился к ней. Его хвостик, тонкий, как шнурок, дрожал от смеси страха и надежды.

Старуха наблюдала за ним, не спуская глаз. Ее руки, иссохшие, словно ветки старого дерева, лежали на коленях, но в их неподвижности угадывалась напряженная готовность. Когда котенок подошел на достаточно близкое расстояние, она резко наклонилась вперед. Ее костлявые пальцы, на которых кожа была тонкой и прозрачной как пергамент, сомкнулись вокруг маленького тельца. Котенок даже не успел мяукнуть, как оказался в железной хватке.

– Вот и лакомство само в руки идет, – прошептала она, и в этот момент в ее глазах, до этого тусклых и безжизненных, словно в заброшенном колодце, вспыхнул ужасный огонек. Он не имел ничего общего с теплом домашнего очага, это был холодный, лихорадочный блеск, отражающий безумие голода, давно перешагнувшего последние границы. – Не пропадешь, малыш, прокормишь меня еще пару дней.

Только теперь до котенка донесся истинный смысл ее слов. Запах еды, притупивший его инстинкты, отошел на второй план, уступая место животному страху. Он зашипел, издавая звук, не соответствующий его крошечному телу, отчаянно забрыкав лапками, пытаясь вырваться из железной хватки. Его маленькие коготки, до этого точившиеся лишь о деревянные полы заброшенного дома, впились в истончившуюся кожу старухи, но та лишь сильнее сжала котенка.

Боль, резкая и жгучая, пронзила его тело. Он пытался извернуться, увернуться, но все было тщетно. Старуха, движимая отчаянием и голодом, была слишком сильна. Она подтаскивала его все ближе к себе, ее лицо с заострившимися чертами, казалось, исказилось в зловещей улыбке, а в глазах плясали безумные огоньки. До него донеслось тяжелое, прерывистое дыхание, запах страха и голодной жажды, от которого хотелось закричать, свернуться в клубок и исчезнуть. Но он не мог. Малыш был пойман в ловушку, обреченный на то, чтобы стать едой для той, кто еще минуту назад казалась ему спасением. «Братья…» – пронеслось в его голове, прежде чем мир вокруг померк.

Страх, леденящий и всепоглощающий, захлестнул котенка. Он почувствовал, как его маленькое тело, еще секунду назад полное надежды на тепло и ласку, сжимается в тисках старухиной хватки. Когти, которыми отчаянно цеплялся за жизнь, беспомощно скользнули по грубой ткани ее одежды. Воздух, которым он только что жадно дышал, вдруг стал разреженным, словно на большой высоте. Из его горла вырвался отчаянный крик – не детское мяуканье, а настоящий вопль, полный боли и ужаса. Но в ответе он услышал лишь хриплый, злобный смех, от которого кровь стыла в жилах. Эта насмешка разрушила последнюю иллюзию о том, что котенок может быть спасен. В этом звуке не было ни капли человеческого, только холодное безразличие хищника, наконец-то загнавшего свою жертву в угол. В тусклом свете комнаты, наполненной запахами бедности и отчаяния, он видел ее лицо., Глубокие морщины как шрамы на теле старой березы, казались еще глубже из-за игры теней. Глаза, когда-то, наверное, голубые, теперь были мутно-серыми, как старое зеркало, в котором отражались лишь отчаяние и безумие. Он уже чувствовал ее пальцы – костлявые, холодные, как лапы смерти на своей шее. Они сжимались медленно, но неотвратимо, прерывая доступ воздуха, перекрывая последний путь к жизни. Перед глазами поплыли темные круги, лапы обмякли, уже не в силах бороться. Мир рухнул для котенка в тот самый миг, когда старуха схватила его. Лапы его запутались в складках ее грубой, иссохшей кожи, а зубы впились в шелковистую шерсть. Он был крохотным, беззащитным, но в его маленьком сердце уже зарождалась паника, отчаянное стремление вырваться. Старуха, с ее мутными, полными безумной жажды глазами, не давала ему ни единого шанса. Руки, холодные и костлявые, сжимались все сильнее, словно стальные тиски. Котенку казалось, что его кости вот-вот сломаются под ее хваткой.

Но что-то в нем восстало против этой неминуемой гибели. Может, это был инстинкт самосохранения, дикий и безумный, или может, невидимая сила, устремившая его к жизни, вдохнула в него отчаянную энергию.

Внезапно, очнувшись от кошмара, котенок бросился в атаку. Он впился зубами в старухину руку, хрупкую и тонкую, как птичья кость. Резкая боль пронзила старушку. Она отшатнулась, уронив котенка, и в ее глазах, до этого горящих безумным голодом, мелькнул страх. Он, словно фантом, ускользнул из хватки, отпрыгнув на безопасное расстояние. Мир закружился вокруг него. Маленькие лапки несли его к спасению, к безопасности узкого коридора. Он бежал не оглядываясь, не замедляя шага, бросая в спину только быстрый взгляд на старуху, сидящую в оцепенении. Малыш бежал, пока не достиг конца коридора, где находился выход.

За дверью его ждала вновь пугающая реальность.

Солнце, пробивающееся сквозь завесу дыма, окрашивало разрушенные здания в багровые тона, словно их стены были измазаны кровью. Воздух, пропитанный запахом гари и смерти, обжигал легкие, заставляя кашлять. Каждая улица, каждый перекресток – поле битвы, где разбросанные тела, застывшие в немыслимых позах, отражали беспощадную реальность войны. Изможденные лица, застывшие в мучительном выражении, говорили о безысходности и отчаянии, о холодной смерти, которая вдруг прервала жизнь в самом ее расцвете.

Маленький котенок, черный, как ночь, пробирался сквозь этот ужас. Он не понимал, что происходит, но инстинктивно чувствовал опасность, слышал жуткий шум, который висел в воздухе – эхо бомбежек, грохот взрывов. Как призрак, он пробирался сквозь развалины, избегая огромных ямок, которые остались от снарядов, осторожно перепрыгивая через тела, уже не движущиеся, но еще не от мира сего. Он видел их в первый раз, эти безжизненные организмы, укрытые тонкой пленкой пыли, и запах смерти уже впился ему в ноздри, став частью его страшного реального мира. Котенок, быстро и ловко перепрыгивая через лежащие на асфальте тела, слышал в себе тихий шепот: «не как они, не как они…". Слова не вырывались из его маленького пасти, но он понимал – это они не смогли, они не пережили блокаду, их унес с собой страшный вирус войны. Он один из тех, кто выжил, кто продолжал бороться за каждый день, за каждую каплю воды в этом безумном мире.

Черный котенок, маленький и худой, как тень, прокрался в полуразрушенный дом, не вписывающийся в безумную реальность военного времени. Война не пощадила никого, добралась даже до этих скромных стен, оставив после себя пустоту и холод. Котенок бесшумно проскользнул в темную комнату, где на покрытом трещинами полу сидели две женщины. Одна – старшая, с седыми волосами, уже не скрывающими истощенность лица, другая – молодая, с выцветшими глазами, в которых отражалась невыносимая тоска. Обе были бледны и измождены, словно призраки, возвратившиеся из мира голода и лишений. Они не разговаривали, не двигались, только молча смотрели в одну точку, затерянные в своих мыслях. Их взгляды, глубокие и пустые, как черные дыры, втягивали в себя все окружающее, отнимая у котенка последние остатки смелости. В них не было тепла, ни капли сочувствия, только отчаяние, всепоглощающее и холодное.

В этом безнадежном взгляде котенок увидел нечто пугающее, что заставило его сжаться и отступить. Он чувствовал, что здесь его не ждут. Здесь не пожалеют. Здесь голод сильнее любого сострадания, а война отняла у людей последнюю крошку человечности. Он медленно, не смея мяукнуть, отполз в тень, как бы прося прощения за то, что осмелился войти в их беспросветный мир. Малыш чувствовал, что не имеет права на еду, на тепло, на каплю сочувствия. Ему оставалось лишь искать спасение в других, более гостеприимных местах, где война еще не успела отнять у людей душу.

Продолжая свой путь через опустелые улицы, маленький котенок не мог поверить своим глазам. Перед ним разверзлось мрачное зрелище – люди, обращенные в ходячих мертвецов, вопящие и кусающие друг друга, словно животные в ярости. Они поглотили свою человечность, превратившись в безжалостных хищников, чей голод невозможно насытить.

Среди этой кровавой̆ ярости крысы шныряли, поедая оставленные обломки плоти и лакомясь разложившимися трупами. Их хвосты подергивались в угоду инстинктов, а глаза сияли алчностью и злобой̆.

Котенок видел детей, изможденных и одетых в лохмотья, которые тянули руки к небу, моля о помощи. Он видел женщину, лежащую на земле, у которой лицо было искажено болью, а тело усеяно ранами. Котенок понял, что, возможно, она умирает.

В этом мире хаоса и разрушения царило безумие, а воздух пропитан был запахом смерти и отчаяния. Надежда исчезала словно тень, бессильная перед беспощадным порывом зла. Каждый угнетающий момент медленно и уверенно уводил котенка во все более темные и мрачные глубины отчаяния. Звуки войны – свист бомб, глухой грохот взрывов – были для малыша единственной реальностью. Единственной реальностью, помимо холода, пронизывающего его до костей. Тепла котенок никогда не знал, не знал хорошей и здоровой еды, которую получали другие кошки ранее, живущие в мирные времена. Его жизнь была вечной борьбой за выживание. Он был рожден в этом аду, в разгар Второй мировой войны. Мать, изможденная и испуганная, не смогла заботиться о нем. Этот маленький котенок, чьи глаза еще не успели привыкнуть к темноте и мусору, уже постигал суровую правду мира. Он был хищником, добыча которого – крошки с помойки, крысы, которые осмеливались показаться из-под обломков. Его жизнь – это бесконечная охота, где каждая секунда – борьба за выживание.

Вечер принес с собой холод и тишину, тишину, которая была тяжелее любого грохота бомб. Котенок вернулся в свою квартиру, ту, где он родился и оставил своих братьев. Он искал еду весь день, бродил по улицам, опустевшим и холодным, как его собственная душа. Маленький исследователь попробовал найти что-нибудь съедобное, что-нибудь, что могло бы спасти его братьев, но удачи не было. Котенок вернулся с пустыми лапами, с сердцем, тяжелым от отчаяния. Он заглянул в ту комнату, где они остались. В темноте увидел их – три маленьких комочка шерсти, забившихся в угол, пытающихся скрыться от мира, который не хотел их принимать. Они были хилыми.

Он попытался мяукнуть, попросить у братьев прощения, что не смог принести им еды, но в ответе услышал лишь тихий стон. Они умирали. Котята были слишком слабы, чтобы иметь право жить в этом мире. Их маленькие жизни угасали, как свечи в ветер.

Черный котенок прижался к ним, попытался согреть их своим телом, но это было бесполезно. Их тела были холодными, дыхание редким и прерывистым. Он смотрел на них, на их слабые сердечки, которые еще пытались бороться, и в его собственной груди зародилась боль, боль, которую не мог унять ни один утешительный голос. Малыш понял, что он не может их спасти. Этот мир не пощадит их, не пощадит никого, кто не может бороться. Он видел их умирающими глазами – глазами, в которых уже не было надежды, только пустота и боль.

Котенок отстранился, не в силах больше смотреть на угасание своих братьев. Он почувствовал свою беспомощность, свою неспособность что-либо изменить. Малыш был лишь котенком, маленьким и слабым, в мире, который не прощал слабостей. Он ушел, не оглядываясь, оставив своих братьев в одиночестве с их умирающими сердцами. Котенок пошел дальше, в эту тьму, где у него не было ни дома, ни братьев, ни надежды. У него осталось лишь одно – инстинкт выживания.

Ночь была черна, как смоль, а холод пробирал до костей. Котенок, уже почти забывший, что такое тепло, блуждал по улицам, пустым и холодным, как его собственная душа. Он был один, беззащитный, потерянный, как и тысячи других душ в этом разрушенном мире.

Внезапно, из-за угла выскочили два мальчика. Они были намного старше котенка, худые и измученные, но глаза их горели неистовой жизнью, а на лицах была написана несгибаемая воля к выживанию.

– Смотри, Колька, кот! – крикнул один из мальчиков, глядя на котенка с нескрываемым интересом.

– Да, маленький такой, – ответил второй, ближе подходя к котенку.

Малыш, чувствуя неладное, отшатнулся, зашипел и прижался к холодной стене.

– Не боись, мы тебе ничего не сделаем, – успокаивал его первый мальчик.

– А что будем с ним делать, Вань? – спросил Колька, не отводя взгляда от котенка.

– Съедим, – ответил Ванька спокойно, как будто говорил о самом обычном деле.

– Съедим? – удивился Колька, потрясенный такой мыслью.

– Да, что еще делать? – посмотрел Ванька на своего товарища с ожиданием.

– А он вкусный? – задумался Колька, почесывая подбородок.

– Не знаю, не пробовал, – ответил Ванька, не оставляя взгляда с котенка.

– Ну попробуем, – решил Колька, нагнувшись к котенку.

Малыш сделал резкий рывок и бросился бежать, но дети быстро опередили его, загнали в угол.

– Не убежишь, малыш, – засмеялся Ванька, ловко схватив его за гриву.

Котенок отчаянно пытался вырваться, но Ванька держал свою добычу крепко.

– Ну что, Колька, режь, – произнес он, подавая его своему товарищу.

Колька с трудом сдерживал смех, но в глазах у него была не злость, а скорее отчаяние.

– Не хочу я резать его, – прошептал он.

– Что не хочешь? – удивился Ванька.

– Не хочу!

– И что ты предлагаешь, оставить его? – Ванька с недоумением посмотрел на друга.

– Не знаю… – Колька смущенно почесал затылок.

– Так, слушай, – Ванька взял котенка из рук Кольки и прижал к груди. – Он нам пока ни к чему, – продолжил он.

– Он еще маленький, – подтвердил Колька.

– Да, еще маленький, – согласился Ванька.

– А вот когда подрастет, – закончил Колька, с ухмылкой глядя на котенка. – Тогда – то он нам и пригодится.

Котенок, сбитый с толку таким неожиданным поворотом событий, только и смог, что зашипеть и забиться еще глубоко в грудь Ваньки.

– Пошли, Колька, – произнес Ванька, не обращая внимания на котенка, и повел друга прочь.

Ленинград, город, расколотый войной, застыл в холодном мраке, словно огромный, замерший в смертельном сне зверь. Дни, сменяющиеся ночами, теряли свою индивидуальность, сливаясь в одну сплошную тьму, пронизанную отблесками пожаров и взрывов. Время, подобно замерзшему ручью, остановило свой бег, затерявшись в лабиринте разрушенных улиц, пустых квартир и застывших, словно в вечном молчании, людских душ. В этом хаосе, в этом безвременье, жил маленький черный котенок. Когда – то, он был пушистым комком нежности, с глазами, полными наивного любопытства. Но война, жестокий садовник, обрезала его детство, превратив в сурового, взрослого кота. Его черная, как смоль, шерсть, выросла гуще, словно надевая броню, защищающую от холода и опасности. Тонкое, нежное тело окрепло, наполнилось силой, необходимой для выживания. Глаза, когда – то полные детского страха, стали холодными, наблюдательными. В них отражалась пустота, заполненная суровой реальностью войны, а не детскими мечтами. Котенок вкусил войну во всех ее проявлениях. Он знал голодному холод, пронизывающий до костей, и глухой отчаяние, охватывающий душу в моменты безысходности. Кот чувствовал страх, удушающий его в угрожающей тишине бомбежки, и жгучий огонь пожара, сжигающий все, к чему давно привык. Но он также познал неумолимую силу инстинкта, заставляющего его бороться за выживание, не прекращая битвы ни на минуту.

Время, подобно безжалостному скульптор, высекало на морде черного кота следы пережитых потерь и лишений. Воспоминания о братьях, оставленных в той мрачной, пропахшей сыростью и страхом квартире, потускнели, превратившись в призрачные образы, мелькавшие в глубине его кошачьей памяти. Кот помнил их тепло, слабые, неуверенные движения, когда они жались к нему, ища защиты и тепла. Помнил тонкое мяуканье, полное надежды на то, что он, самый сильный и ловкий из выводка, принесет им долгожданную еду. Но эти воспоминания причиняли теперь только боль, острую, как осколок разбитого стекла, боль, которую он научился прятать глубоко внутри себя, под панцирем равнодушия и безразличия. Мурлыка знал, что у них не было шансов. Слишком слабы, слишком беспомощны были они в этом мире, охваченном огнем войны. Он видел, как смерть, безжалостная и ненасытная, собирала свою жатву, не разбирая ни старых, ни малых. И понимал, что, оставшись с ними, маленький котенок разделил бы их участь, став еще одной жертвой этой бессмысленной, жестокой мясорубки.

Поэтому он ушел.

И теперь, став взрослым, закаленным в битвах за каждый кусок черствого хлеба, за каждую теплую щель в разбомбленном доме, кот гнал от себя прочь воспоминания о братьях. Они были для него как незаживающая рана, как постоянное напоминание о его собственной слабости, о том, что не смог, не сумел спасти тех, кто нуждался в нем.

Холодный ветер, пропитанный запахом дыма и смерти, пробирался под изношенную шубку кота. Он брел по разрушенным кварталам, где каждое здание несло на себе печаль войны. Дома были изуродованы взрывами, окна были выбиты, стены испещрены трещинами.

Кот шел медленно, осторожно переставляя лапы по разбитому асфальту. Он был голодным, измотанным, но продолжал искать пищу, укрытие, хотя бы маленькую искру надежды в этом безумном мире. Внезапно резкая боль пронзила его бок. Он зашипел, остановился, попытался лизнуть болеющее место, но боль только усиливалась. Путешественник по разрушенному миру почувствовал слабость, его лапы задрожали. Он не мог идти дальше.

Рядом стоял полуразрушенный дом, один из многих, что стали безмолвными свидетелями войны. Его фасад был изуродован взрывами, стены трещали, оконные проемы были забиты досками. Кот огляделся, ища укрытие, и заметил щель в стене, похожую на пасть зверя, готового проглотить его целиком. Собрав последние силы, проскользнул в щель. Он почувствовал резкий удар о камень, боль в боку усилилась, но он все же пробрался внутрь. Кот оказался в темном, затхлом помещении. Воздух был сырой, пропитанный запахом пыли, плесени и застоя. Он не видел ничего, только тусклый свет из пролома в крыше, который падал небольшим пятном на пол. Кот опустился на холодный камень, сжав лапы от боли. Он был слаб, измотан, но еще жив. Тот сдаваться не хотел. Он не хотел умирать в этой тьме, в этом безмолвии. Кот, с трудом переводя дыхание от боли, нащупал лапами путь в темноте. Он прополз несколько шагов, и вдруг его глаза увидели тусклый свет, словно свет от слабой свечи. Еле-еле поднялся, и в этот момент увидел ее.

Женщина. Она сидела на полу, прислонившись спиной к холодной стене. Тело было окутано лохмотьями, изношенными и потрепанными, словно она прожила в этой разрухе вечность. Лицо, бледное и изможденное, было искажено болью, но в ее глазах он увидел не отчаяние, а бесконечную, всепоглощающую любовь. Она держала на руках младенца. Маленький, беззащитный комочек жизни, закутанный в лохмотья, как в гробу. Он был таким маленьким, таким беспомощным, таким уязвимым. Но в глазах женщины не было страха. Она смотрела на него с нежностью и с невыразимой любовью. Женщина не заметила кота. Она была поглощена своей маленькой вселенной, всей ее жизнью, своим ребенком. Женщина шептала ему что-то нежное и ласковое, как мама шепчет своему ребенку сказку перед сном.

Кот остановился, не смея подвинуться дальше. Он чувствовал ее печаль, боль и отчаяние. Но что действительно поражало кота, так это глаза.

В них не было отчаяния, которое он видел во взглядах многих людях, проходящих мимо него по разрушенным улицам. В них не было пустоты, порожденной ужасами войны. В глазах была жизнь, яркая и непоколебимая, как маленький огонек, который не смогла потушить тьма. В них была любовь, бесконечная и всепоглощающая, любовь, готовая на любую жертву ради маленького комочка жизни, которого она держала в своих руках.

Кот, завороженный, наблюдал за женщиной. Она, не зная о его присутствии, медленно достала из-под лохмотьев что-то блестящее. Сначала кот не мог разобрать, что это было, но постепенно в слабом свете, проникавшем через щели в стене, увидел осколок зеркала.

Он был небольшим, с неровными краями, оторванный от большой целой картины. На его поверхности были разбросаны трещины, как шрамы на теле от недавней войны. Женщина прижала осколок к своей ладони и что-то стала делать, совершая быстрые, почти неуловимые движения. Кот внимательно наблюдал, не понимая, что она делает, но чувствуя, что это важно, что это нечто священное. Вдруг, он заметил, как по ее худой, почти прозрачной коже, появилась тонкая струйка крови. Она была красной, яркой, словно осколок заката, застрявший между пальцев. Кровь текла по ее руке, оставляя за собой яркий, кричащий след.