Текст книги "Глинка"

Глинке вспомнились ода «Вольность», «Борис Годунов» Пушкина, вспомнилась бессмертная комедия Грибоедова, все еще лежавшая под запретом. Вернувшись в ложу, он с отвращением оглянул партер и нижние ярусы, где мелькали мундирные фраки, лысины, звезды и ордена. Посмотрел и на царскую ложу. Царь сидел, положив на показ на барьер белые руки. Лицо его было каменно чисто и неподвижно. Светлые, выпуклые глаза напоминали глаза медузы.

Свет погас, третий акт начался и прошел с отличным успехом.

В четвертом акте действие захватили всех. Артисты, игравшие поляков, с таким остервенением напали на Сусанина, что разорвали на нем рубаху, и Петрову пришлось не на шутку защищаться.

Успех оперы был совершенный. Глинку позвали к царю. На благодарность царя он отвечал почти машинально, как в юности на экзаменах.

Через несколько дней Николай прислал Глинке перстень с топазом в бриллиантах. Глинка молча примерил его, повертел на пальце и отдал жене. Царский подарок был неприятен Глинке, казался чем-то вроде пожалования в «кукольники» или патента на звание придворного музыканта.

Постановку оперы «Сусанин», как упрямо называл свое детище Глинка, отпраздновали в кругу друзей. Собрались Пушкин, Жуковский, Одоевский, Вяземский, Виельгорский. За весельем, шутками, дружеским смехом Глинка впервые почувствовал настоящую радость, настоящее значение своего труда. Были подняты бокалы за новую, истинно русскую оперу, за ее творца. Потом встал Жуковский и не без торжественности произнес:

 
Пой в восторге русский хор,
Вышла новая новинка.
Веселися Русь, наш Глинка…
Уж не Глинка, а фарфор.
 

Под общий шум поднялся Петр Андреевич Вяземский и сказал:

 
За прекрасную новинку
Славить будет глас молвы
Нашего Орфея – Глинку —
От Неглинной – до Невы!
 

Жуковский тут же добавил:

 
В честь столь славные новинки
Грянь, труба и барабан.
Выпьем за здоровье Глинки
Мы глинтвейну стакан.
 

Все ждали, что скажет Пушкин.

Он встал и сказал с оттенком угрозы и вместе со спокойной уверенностью в голосе:

 
Слушая сию новинку
Зависть, злобой омрачась,
Пусть скрежещет, но уж Глинку
Затоптать не может в грязь!
 

Так родился текст «шуточного канона», тут же положенного Одоевским на музыку. Но суть была не в шутливом каноне, а в том, что лучшие первые поэты-современники: Пушкин, Жуковский чествовали первого русского композитора.

Месяц после премьеры Глинка не пропустил ни одного представления своей оперы. Из директорской ложи, держась в тени, он не сводил глаз со сцены; чуткое ухо его не упускало ни одного оттенка в исполнении оркестра и певцов. Счастливые это были часы.

Опера шла не только с успехом, но от спектакля к спектаклю звучала все совершенней и все ровней. Оркестранты играли даже лучше, чем на премьере. Артисты вошли в свои роли и пели с той естественной свободой, которой требовали и музыка и характеры действующих лиц.

Зрительный зал всегда бывал полон, иной раз и переполнен, но по сравнению с первым спектаклем, заметно переменилась публика. Мундирные фраки, аксельбанты и звезды совсем исчезли из зала, наряды дам стали много скромнее и проще. Зато и в партере и в ложах вместо застывших улыбок, надменных лиц и холодных глаз, виднелись повсюду живые, открытые лица. Аплодисменты, трещавшие на премьере сухим громом и обрывавшиеся как по команде, на следующих спектаклях звучали теплей, они возникали нестройно, не по команде, зато охватывали весь зал и долго не умолкали. Второй акт: польский, мазурка, финальный хор – всякий раз вызывал овации. Новая публика искренно аплодировала музыке и артистам.

Чем пристальней приглядывался Глинка к залу, тем ясней понимал, что оперу написал не для света, не для царя, как писал свои драмы Кукольник, а для России. Отчужденность от светского общества, которую чувствовал Глинка в последние годы по возвращении из-за границы, сделалась еще острее.

Светские знакомые утратили для Глинки всякий интерес. Он перестал чувствовать себя членом их общества.

Между тем Мария Петровна заставила мужа переменить скромную квартиру на Конной улице на более дорогую, в центре столицы. По четвергам у Глинок стали собираться светские приятельницы Марии Петровны. Шуршали их шелковые платья, гости пили чай с сухариками, рассказывали светские новости. Глинка обязан был занимать гостей игрой на фортепиано, пением и пустыми разговорами. По пятницам или субботам обычно приходили «свои» – Стунеевы, Кукольник, дяди и сестры – родня. Но Мария Петровна мечтала о балах на весь город, карете с гербами, лошадях и болонках. Наряды ее делались день ото дня разорительней, а средств недоставало.

Жена, поступая так, как обычно поступали светские женщины, старалась увлечь Глинку в тот светский круг, с которым он внутренне совершенно разошелся.

В домашнем мирке Глинке было и тесно и тошно, в большом свете – тошней. Он ехал к Жуковскому. Но и в кружке Жуковского казалось немногим лучше. Там все замкнулись, ушли в себя. От былых шумных споров не осталось и следа. Разговаривали по-прежнему о литературе, музыке, искусстве, но разговаривали как будто через силу. Пушкин, изредка даривший друзей улыбкой, был замкнут, подавлен и молчалив.

Именно в этот период один из литераторов – поэт Шаховской[102]102
  Шаховской Александр Александрович (1777–1846) – драматург, видный театральный деятель начала XIX века.


[Закрыть] посоветовал Михаилу Ивановичу сочинить новую оперу на сюжет пушкинской поэмы «Руслан и Людмила». При этом он даже заметил, что роль Черномора не худо бы написать для певицы Воробьевой. Обсуждая это предложение в кружке Жуковского, Пушкин сказал, что он сам многое переделал бы в своей поэме, если бы вздумал к ней возвратиться, и прибавил, что хотел бы видеть на сцене оперу, в которой удалось сочетать музыку с балетным и декоративным искусством. Михаила Ивановича увлекла эта мысль – создать оперу-сказку, и он, не один раз думая о предложении Шаховского, собирался обсудить с Пушкиным замысел новой оперы по мотивам «Руслана и Людмилы».

Однажды у Кукольника Глинка встретился с учеником Академии Художеств Айвазовским.[103]103
  Айвазовский Иван Константинович (1817–1900) – художник-маринист, автор картин «Девятый вал», «Всемирный потоп» и мн. др.


[Закрыть] Он мастерски пел дикую крымскую песню, сидя по-татарски на полу, раскачиваясь и придерживая у подбородка скрипку. Татарские напевы Айвазовского очень понравились Глинке, его воображение с юности привлекал восток. Давно назревавшее решение окончательно утвердилось. Два напева вошли со временем в лезгинку, а третий – в сцену Ратмира в третьем акте оперы «Руслан и Людмила».

Глава X

В январе 1837 года Глинка был назначен капельмейстером придворной Певческой капеллы.[104]104
  Капелла придворная – ведет свое начало от Московского придворного хора церковных певцов (XV век); с XVIII века, помимо церковной службы, хор привлекался к участию в театральных представлениях и концертах. В XIX в. – концертная деятельность Капеллы еще больше расширилась, но главное значение в ее деятельности придавалось все же богослужебной стороне. В музыкальном руководстве Капеллой принимали участие многие русские композиторы; кроме Глинки – М.А. Балакирев, Н.А. Римский-Корсаков, А.С Аренский и др. После Великой Октябрьской революции Капелла была превращена в специально-концертную хоровую организацию и в таком виде Ленинградская Капелла существует до сих пор как один из прославленных хоровых коллективов Советского Союза.


[Закрыть] В театре за кулисами Михаил Иванович столкнулся с царем. Николай поздоровался и сказал: «Я имею к тебе просьбу и, надеюсь, ты не откажешь мне. Мои певчие известны по всей Европе, следственно стоят, чтобы ты занялся ими».

Отказаться Глинка не мог: отказов в дворцовой службе Николай не прощал. Приходилось служить неволей. Царь делал Глинку придворным музыкантом, простым учителем певчих. Эта «милость» оскорбляла достоинство композитора. Тут сказалась всегдашняя тактика Николая: наказывать под видом благоволения.

Глинка начал заниматься с певчими. Хор был запущен, и взрослые хористы не умели читать нот.

Новый директор – сын умершего директора Львова, неизменно любезно давал понять своему капельмейстеру, что дарование композитора не дает никаких преимуществ по службе.

Службой придворного капельмейстера Глинка тяготился так же, как Пушкин – званием камер-юнкера, пожалованным ему Николаем. Не потому ли царь равнял их в чинах, что оба они выполняли одни и те же роли в русском искусстве: Пушкин – в литературе, Глинка – в музыке?

Занятия с царскими певчими отнимали у Глинки много времени и доставляли немало хлопот. На первых порах приходилось с мелком в руках учить их чтению нот. Однако Глинка и в эту работу ушел с головой, с хором он занимался так же тщательно, как некогда со шмаковским оркестром. Если Мария Петровна упрекала мужа за то, что вынуждена ездить в гости одна, он отвечал: «Ничего не поделаешь, царская служба».

Все, что Глинка писал в этот период жизни, было отмечено печатью высокого мастерства и становилось в ряд лучших произведений мировой музыкальной литературы.

Именно в эту пору, зимой 1836–1837 года, Глинка однажды вернулся к себе из Капеллы сильно не в духе, после очередной размолвки со Львовым. Но не успел он войти в кабинет, послышались голоса: к нему приехали Пушкин с Жуковским, оба довольные и веселые, такими их Глинка давно не видел. Заметив, что Михаил Иванович чем-то расстроен, Жуковский начал его осторожно выспрашивать. Глинка в досаде разгорячился. Он горько жаловался на беспокойную службу, которая только стесняет, на Львова и на царя, заставившего его принять эту службу против желания, почти насильно. Жуковский слушал с печальной и осторожной улыбкой, появлявшейся у него на губах всякий раз, когда ему доводилось выслушивать жалобы на царя. Пушкин хмурился. Лицо его на мгновение сделалось мрачно, потом его выразительные глаза стали сочувственно-ласковыми. Выслушав жалобы Глинки, Пушкин вздохнул. Как быть? Нарядить художника в мундир камер-юнкера или в кафтан, придворного музыканта, прикрепить его ко двору и тем самым связать его гений по рукам и ногам – обычная уловка царей. Царь Николай действует точно так же, как поступали в подобных же обстоятельствах его предки. Еще прабабка царя Анна Ивановна рядила строптивых дворян в шутовские кафтаны. Однако, к счастью для человечества, скованная царями истина всегда находила способ открыть потомкам глаза. Державин остался Державиным, Фонвизин – Фонвизиным, Радищева не сломила ссылка, и Глинка в глазах потомков останется Глинкой.

Жуковский, со свойственным ему тактом придворного, перевел разговор на другую тему, негромко сказал:

– Утешьтесь, почтеннейший Михаил Иванович. Поверьте, что все обойдется. А я вам привез в подарок балладу. Нынче сбежала с пера. Не перельется ли, кстати, в музыку?..

Он подал Глинке листок с написанными на нем стихами. Глинка взял, стал читать, сначала рассеянно, потом с вниманьем и, наконец, с напряженным волнением. Пушкин украдкой за ним наблюдал. Жуковский сидел с наклоненной головой, точно ждал себе приговора. Еще не кончив читать, не отрывая глаз от листка, Глинка пошел к роялю. Ритм и сила стиха захватили его.

Так была сочинена фантазия «Ночной смотр» на слова Жуковского. Пушкин, Жуковский и Евгения Андреевна Глинка, гостившая в то время у сына, были ее первыми слушателями.

По характеру музыки «Ночной смотр» Глинки, несмотря на малую форму, эпичен, его аккомпанемент перерастает в самостоятельный элемент произведения. Барабанщик, под звук барабанного боя, сзывает мертвых солдат на смотр. Тревожный сигнал трубы возвещает начало смотра. В звуках музыки чудится мерная поступь полководца, слышится военный оркестр. Дробь барабана не умолкает, тревожное чувство растет. Средствами музыки Глинка не только реалистически воссоздал картину смотра, но и сумел придать этой простой, реалистической картине фантастическую окраску баллады Жуковского, не нарушая цельности впечатления.

В тот вечер, когда создана была эта фантазия, гости уехали поздно, а Глинка, оставшись один, еще долго раздумывал о Пушкине и о себе. Пушкин был прав: их положение в обществе и при дворе во многом действительно сходно. Кафтан придворного певчего, надетый на Глинку царем, и вправду имеет то же значение, что и придворный мундир камер-юнкера, «пожалованный» Николаем великому русскому поэту.

В самом конце января Глинка однажды вернулся домой, хотя и усталый, но в этот раз довольный уроком в Капелле. Жена его встретила на пороге. В глазах ее было странное выражение. С каким-то, в то время необъяснимым для Глинки, оттенком злорадства в голосе она сказала:

– Ты слышал? Пушкин убит.

Глинка, не понимая, смотрел на нее.

Она повторила те же два страшных слова, добавив, что Пушкин стрелялся из за жены, что пуля попала ему в живот и что его состояние безнадежно.

1 февраля все уже знали о смерти Пушкина.

Эта смерть подавила Глинку, вошла в его жизнь каким-то грозным предупреждением. Глинка знал, что гибель Пушкина не случайна, что она прямое следствие расхождения поэта с правительством и двором. В Капелле Глинка по-прежнему терпел, на каждом шагу такие же унижения, какие Пушкин испытывал при дворе. Сходство их положения в обществе при жизни поэта, теперь, после смерти его, казалось Глинке еще более несомненным. Чем больше он думал об этом сходстве, тем очевидней оно становилось. Больше того, теперь Глинке виделось сходство и в его личной семейной жизни с семейной жизнью Пушкина.

Дело не в том, что, всячески притесняемый по службе, Глинка и дома не находил покоя, был у себя словно лишний; теща с женой не скрывали, что без него им дома привольней. Наблюдая за Марией Петровной в обществе, особенно на балах, Глинка невольно видел перед собою Наталью Николаевну Пушкину. Смерть Пушкина точно открыла Глинке глаза на самый характер его отношений с женой: в сущности он и жена были совершенно разные люди, их интересы различны, их взгляды во многом противоположны.

Стараясь как можно реже бывать дома и в то же время спасаясь от одиночества, Глинка стал давать уроки в театральной школе. Там мог он играть и петь для воспитанниц. Эти девочки, восторженно относившиеся к искусству, как бы переносили Глинку во времена его детства. Издали заприметив Глинку в коридоре, взапуски обгоняли его, приседали в своих длинных платьицах и хором приветствовали его:

– Здравствуйте, Михаил Иванович!

Когда он пел в большом зале для танцев, вокруг него собиралась толпа. Юное население школы жадно следило за каждым оттенком голоса.

В ту трудную для композитора пору он создал прекрасный романс «Сомнение».

Замысел оперы на сюжет «Руслана» не оставлял Глинку. Но до оперы было еще далеко. Глинка продолжал сочинять романсы, написал два романса на пушкинские слова: «Ночной зефир» и «Где наша роза». В этих романсах Глинка достиг еще большего мастерства. Он писал доходчиво, ясно, но нимало не упрощал своего музыкального языка. Работа ему доставляла радость, которой невольно хотелось поделиться с близким, родным человеком. А дома никто не мог разделить с ним радость творчества. Мария Петровна нисколько не интересовалась работой мужа. Где ему было найти друзей? Ехать к Жуковскому? Там без Пушкина мертво. К Виельгорским? Зачем? И Глинка шел к братьям Кукольникам. Иногда по дороге горько шутил над собой:

– Нестор – Кукольник, а меня отец называл скоморохом, – вот нас и пара.

У братьев Кукольников – Платона и Нестора было по крайней мере шумно, и дым стоял коромыслом. Там с утра собиралась небольшая компания. Иногда заходил украинский поэт Т.Г. Шевченко, заглядывал туда и старик Крылов. Постоянно бывали художники: К.П. Брюллов, П.А. Степанов, Я.Ф. Яненко, певцы Петров и Лодий[105]105
  Брюллов Карл Павлович (1799–1852) – живописец, автор «Последнего дня Помпеи» и других известных картин. Степанов Петр Александрович, брат известного карикатуриста, художник-любитель, по профессии – военный; автор ценных воспоминаний о Глинке (напечатаны в «Русской старине», т. IV, 1871). Шевченко Тарас Григорьевич (1814–1861) – украинский народный поэт, революционный демократ; также музыкант и художник. Яненко Яков Федосеевич (1800–1852) – академик исторической живописи. Лоди Андрей Петрович (1812–1870) – оперный и концертный певец, выдающийся вокальный педагог.


[Закрыть], актер-комик Каратыгин и много других. Здесь спорили о романтизме, товариществе, эстетике, бескорыстном служении искусству, Шекспире, Шиллере, и о многом другом. Между шуток и смеха рождались «вечные идеи», которые тут же и лопались как мыльные пузыри, «великие замыслы», непригодные для осуществления. Больше всех шумел и кричал сам хозяин, расхаживавший весь день в долгополом халате, похожем на кучерский армяк. Здесь перед Глинкой преклонялись, за глаза и в глаза величали гением, с восторгом слушали его пение, игру, любая нота его вызывала удивление, каждая шутка – смех.

У Кукольника встречались люди, свободные от предрассудков высшего света. Среди них было немало способных людей, которые метко судили об искусстве, чутко его понимали. Глинку, по неприязни к светскому кругу, ко двору, невольно тянуло в это братство свободных ремесленников.

Весной 1838 года Глинка уехал на Украину подбирать для Капеллы новых певчих. Остановился он под Полтавой, в Качановке – имении своего старого петербургского знакомого Тарновского.

Престранное это было имение. Отличный каменный дом с одной стороны оставался недостроенным, дорожки в саду недочищены; хозяин содержал большой духовой оркестр крепостных музыкантов, но неполный; был хор, – он не пел. Первый скри пач Калиныч – туг на ухо; повар – недоучен. Блюда подавались в огромном количестве, но одно обязательно пережаренным, другое – недопеченным. Хозяин весел, приветлив, но скуп; хозяйка ни слова не говорила. При необъятной своей полноте она молчаливо лежала под яблонями в саду с утра до вечера, и дворовые девки растирали ей ноги. Хозяева не имели своих детей, но разных племянников и племянниц всех возрастов водилось в Качановке столько же, сколько в вишеннике воробьев.

Гостей поместили в оранжерее. Все эти странности были предметом веселья и шуток для всей округи, которая то и дело съезжалась в Качановку, особенно с той поры, как там поселился Глинка.

Набор певцов требовал и внимания, и труда, и постоянных разъездов в Чернигов, Харьков, Переяславль, Полтаву. Он проходил успешно, народ был очень музыкален и обычно на каждые сорок испытанных голосов восемь уж непременно годились. Среди отобранных певцов встречались прекрасные голоса, например баритон Гулак-Артемовский, тот самый, который впоследствии стал оперным певцом и автором известной украинской музыкальной комедии «Запорожец за Дунаем».

Солнце, простор, песни, простые здоровые люди и звонкие голоса – набранных певчих, – все вместе точно омыло душу. Глинка повеселел, стал шутить, как в прежние годы. Он плодотворно работал. Написал две украинские песни – «Не щебечи, соловейко» и «Гуде витер», романс «В крови горит огонь желанья», заготовлял впрок разные темы, закончил «Персидский хор» и «Марш Черномора». Здесь же, в Качановке, две эти вещи и были исполнены в первый раз. Правда, когда исполняли «Марш Черномора», не нашлось колокольчиков, но их заменили хрустальными столовыми рюмками.

По временам заглядывал к Глинке в Качановку его пансионский товарищ – поэт, историк, этнограф, – соседний помещик Николай Андреевич Маркевич. Он взялся набросать слова для баллады Финна, которую Глинка обдумывал на тему песни финского ямщика, услышанной давно, во время поездки на Иматру с Дельвигом. Но Глинка так быстро писал балладу, что Маркевич не поспевал подкидывать текст. Правда, задача поэта была нелегка: подделать стихи либретто под пушкинский стих – это и лучшему стихотворцу было бы трудно. Так же как и музыка «Ивана Сусанина», музыка «Руслана и Людмилы» создавалась прежде либретто.

Кроме отрывков из «Руслана», оркестр в Качановке исполнял и произведения западноевропейской музыки. Увертюра, антракты Бетховена к «Эгмонту» и особенно «Смерть Клерхен» глубоко потрясли Глинку.

Из украинской поездки Глинка вернулся домой как бы обновленным, совсем другим человеком. Ему хотелось уйти с головой в работу над новой оперой. Но Петербург встретил композитора неприветливо.

Львов настаивал, чтобы новые певчие были как можно скорей представлены государю, приходилось их спешно натаскивать.

Мария Петровна была занята светскими развлечениями, приемами своих личных друзей. Доходов с имения и жалованья нехватало на ее затеи. Глинка решил собрать и издать сборник музыкальных пьес русских композиторов, включив в него ряд своих новых романсов и фортепианных произведений. По тогдашним понятиям продавать свои произведения издателю считалось дурным тоном, но Глинка вынужден был поправить свои запутанные денежные дела. Обязанность постоянно бывать при дворе на приемах и на торжественных церковных службах, необходимость много заниматься с хором тяготили Глинку и отнимали немало времени. А тут еще Мария Петровна объявила, что зимой она намерена выезжать, что ей нужны четверка лошадей и карета. Она презрительно говорила:

– Разве я купчиха, чтобы ездить на паре? Если вы меня недостаточно любите, я вас оставлю.

Разлад в семье и служба в Капелле мешали Глинке сосредоточиться на главной своей работе, писать удавалось урывками. По утрам он садился за письменный стол и начинал сочинять. Но едва успевал набросать страницу, как появлялся нарочный звать в Капеллу.

Львов требовал ретивого исполнения службы. Глинка решил оставить Капеллу, но домашние противились. Жена и теща не раз язвительно напоминали ему, что постановка его первой оперы ничего не дала, а за службу в Капелле царь платит жалованье.

Глинка мысленно слышал каватину Гориславы или арию Людмилы, но как раз в ту минуту, когда он садился их записать, его отрывали, не давали собраться с мыслями

Глинка брал с собой ноты и уходил к Кукольнику. Там, примостившись на огромном клеенчатом диване, он писал партитуру «Руслана». Хозяин расхаживал взад и вперед, вслух читая стихи из своей последней трагедии; художник Брюллов, напевая романс, рисовал за столом. Тут же карикатурист Степанов[106]106
  Степанов Николай Александрович (1807–1877) – рисовальщик-карикатурист, издатель сатирического журнала «Искра», автор альбомов карикатур на Глинку, Брюллова, Булгарина.


[Закрыть] набрасывал карикатуры на хозяина и его гостей. И здесь Глинке мешали работать, но по крайней мере не ссорились с ним и не пилили его, как дома.

Напротив, Кукольник и его друзья предлагали помочь – написать план оперы, сочинить стихи, и каждый навязывал свое. Кукольник набивался в либреттисты, отказать ему окончательно было нельзя – дружба. Но Глинка твердо знал, что Кукольник не годится в либреттисты, что его стих слишком вычурен и тяжел.

Чтобы избавиться от навязчивой дружбы, Глинка уверял, что пишет пока по вдохновению и без всякого плана, что еще неизвестно – будет ли опера.

Но Глинка лукавил. Уже год назад он выбрал себе либреттиста – Владимира Федоровича Ширкова, знакомого офицера, большого любителя и ценителя музыки. Ширков хорошо рисовал и свободно писал стихи, и даже печатал свои, весьма недурные, поэмы, – словом, имел достаточные для либреттиста литературный опыт и вкус.

Глинка попробовал заказать Ширкову текст для отдельных сцен, – проба вполне удалась. Уже на другой день после беседы с Ширковым Глинка напевал вполголоса понравившуюся ему арию: «Любви роскошная звезда».

Зимою с 1838 на 1839 год Глинка часто навещал свою сестру Марию Ивановну Стунееву, жившую с мужем на казенной квартире при Смольном институте.

Как-то раз в марте месяце Глинка приехал к сестре в том безотчетно тревожном состоянии, которое обычно у него разрешалось или музыкой или тоской. Он нервно ходил взад и вперед по комнате, когда вошла незнакомая девушка. Глинка окинул ее хмурым взглядом. Лицо вошедшей было совсем некрасиво, но по-своему выразительно и главное кого-то ужасно напоминало. Узел тяжелых волос оттягивал назад ее голову, точно уставшую носить эту тяжесть, а глаза были мягкие, добрые и улыбка застенчивая. Глядя на эту девушку Глинка вдруг почему-то припомнил Анну Петровну Керн, хотя между ними и не было явного сходства. Однако его впечатление оказалось довольно верным. Вошедшая была Екатерина Ермолаевна Керн, дочь Анны Петровны. Когда-то Глинка знал ее девочкой, а теперь она служила классной дамой в Смольном институте и жила тут же, по-соседству со Стунеевыми.

Глинка был удивлен и обрадован, тревожное его настроение вдруг прошло. Катенька Керн напомнила ему прежние времена. Он просидел с ней весь вечер и с этих пор стал чаще бывать у сестры. Он сам не заметил, как привязался к Катеньке Керн, и как она вошла в его жизнь, стала едва ли не самой большой и глубокой его привязанностью.

Между тем отношения Глинки с женой все обострялись. Мария Петровна давно уже жила своей особенной, подчеркнуто отдельной от мужа жизнью. Она открыто грозилась уйти от него, не скрывала вражды своей к мужу и много раз давала понять, что замужество с «музыкантом» роняет ее в глазах того светского круга, в котором она постоянно вращается.

Как-то в присутствии Глинки, его сестры и нескольких близких знакомых Мария Петровна громко сказала:

– Все поэты и все артисты дурно кончают, например Пушкин, которого убили на дуэли.

Глинка отвел жену в сторону и ответил ей тихо, но очень решительно, твердо:

– Я не думаю быть умнее Пушкина, но из-за жены лба под пулю не подставлю.

Глинка в то время уже хорошо понимал, что Мария Петровна по своим взглядам и по общественным связям принадлежала к числу как раз тех людей, которые погубили Пушкина. В глубине семейного конфликта Глинки с женой, по существу лежал значительно более общий и сложный конфликт между художником и его средой. Мария Петровна своей жестокой фразой о Пушкине лишь бессознательно выразила пренебрежение светских людей к труду и к званию артиста.

Причина конфликта между Глинкой, его женой и средой лежала не столько в пренебрежении высокопоставленных лиц к самому ремеслу композитора, сколько в глубокой разнице понимания искусства, его значения и места в общественной жизни.

Приближая музыку к народному творчеству, Глинка стремился выразить в музыке новые, несомненно передовые, взгляды, а люди вроде Марии Петровны и ее друзей стремились ограничить искусство рамками своих кастовых потребностей и понятий.

Выступая новатором в музыке, Глинка утверждал и новое понимание искусства, а новое понимание искусства, в свою очередь, выражало новое отношение художника к действительности. Как великий художник Глинка шел от жизни и в искусстве искал воплощения своего понимания жизни.

Искусство в его глазах приобретало всенародное значение, тем самым оно становилось и достоянием всего народа.

Но такое понимание искусства было не только чуждо, а и прямо враждебно тому, которое было принято в светском кругу. Аристократия считала искусство своим исключительным достоянием, она признавала его лишь постольку, поскольку оно выражало ее собственные жизненные интересы и не тревожило прочных основ существующего тогда общественного строя. Народность искусства была враждебна аристократическому искусству. Аристократы видели в ней покушение на привилегию высшего класса. Сам Глинка был связан тысячью нитей с помещичьим обществом и с его понятиями о жизни. Поэтому истинная сущность его семейного конфликта с женой уяснилась ему не сразу, но чем больше он думал, тем глубже убеждался, что в этом конфликте действительно много сходного с тем, что пережил в последние годы своей жизни Пушкин.

Внутренне порывая с женой, Глинка в то же самое время порывал и с тем миром, к которому Мария Петровна принадлежала всецело. Отчасти Михаил Иванович порывал и с кругом понятий, привычек, нравственных убеждений своих родителей, сестер, дядей и близких. Минутами он чувствовал себя отщепенцем: слишком сильны были связи с усадебной культурой родового помещичьего гнезда и отрываться от этой почвы было больно. Поэтому Глинка и искал для себя пристанища и приюта у «братии» Нестора Кукольника.[107]107
  «Братия» – содружество поэтов, писателей, художников, артистов, сгруппировавшихся вокруг Глинки. Н. Кукольника и К. Брюллова. Роль «братии» в творческой биографии Глинки двойственна и до сих пор не получила окончательной оценки. Современники Глинки также расходятся в мнениях относительно «братии» – одни дают ей резко отрицательную характеристику; другие – в том числе сам Глинка – наоборот, отмечает положительные стороны «братии», как среды, чутко воспринимавшей искусство Глинки, в которой композитор находил сочувствие и поддержку в период особенно острого конфликта с аристократическим обществом.


[Закрыть]

Но содружество Глинки с «братией» со временем утратило тот характер бегства от пресной и серой домашней жизни в мир романтической богемы, которым он тешился раньше. Теперь своей принадлежностью к «братии» Глинка как бы бросал вызов светскому обществу, подчеркивал свой разрыв с ним.

Чем глубже обозначался этот разрыв, тем утешительней были встречи с Екатериной Ермолаевной. Она живо отзывалась на музыку, заботливо подбирала исписанные Михаилом Ивановичем листки, с таким чудесным волнением слушала пение Глинки, когда он исполнял написанный им для нее романс на слова Кольцова – «Если встречусь с тобой» или наигрывал «Вальс-фантазию», или недавно сочиненный ноктюрн.[108]108
  Ноктюрн – название введенной Фильдом и Шопеном формы фортепианной пьесы мечтательного характера (вечерняя музыка), завоевавшей огромную популярность в XIX веке.


[Закрыть]

Глинка взялся заниматься с оркестром Смольного института. Оркестр был плохой, но зато Глинка мог лишний раз увидеть Керн в коридоре института, мимоходом сказать ей несколько слов, пожать ей руку при прощании. В нем понемногу росло глубокое бережное чувство к ней. В эту пору он создал немало лирических романсов и фортепианных произведений.