Текст книги "Оноре Габриэль Мирабо. Его жизнь и общественная деятельность"

Глава XI

С ноября 1789 по ноябрь 1790 года

7ноября Национальное собрание сделало постановление, которым члены собрания лишались права принимать должности министров в течение настоящей сессии. Постановление направлено было прямо против Мирабо и лишало его всякой надежды на исполнение его заветной мечты. Но оратор не унялся, он продолжал нападать на Неккера и, наконец, составил план нового министерства с графом Прованским во главе. Одно отчаяние могло внушить такую мысль; именно в это время раскрылся роялистский заговор и казнен был маркиз Фавра, в котором все видели агента графа Прованского. Мирабо писал для графа защитительные речи и послания, но министерских шансов у него все-таки не было никаких. Втереться в милость короля сделалось господствующей его мыслью, и тем не менее он должен был говорить зажигательные речи, которые приводили короля и королеву в отчаяние, а в стране усиливали анархию. Не он один, а все народные вожди должны были так действовать. Так как они не успели согласиться между собою и создать прочный порядок, то им оставалось одно: восстановлять народ против правительства и высших классов и держаться на беспорядках.

Король и королева с каждым днем убеждались все более, что они не в силах совладать с бурей. Неккер не был в состоянии водворить порядок, так как не мог поправить финансов; ни конфискация церковных имуществ, ни ассигнации, ничто не помогало; положение было таково, что если бы конфисковали все имущество французов и распродали его на покрытие государственных издержек, то и тогда бы не поправили финансов. Один Лафайет мог еще до некоторой степени поддерживать порядок, опираясь на буржуазию и национальную гвардию. Король должен был его слушаться, назначать на места лиц, которых он ему указывал, но с каждым днем росла народная сила. Кроме старых, выросло много новых вождей; якобинский клуб придавал народной массе такую мощь, что она грозила за аристократией и духовенством низвергнуть в прах и буржуазию. Чтобы противодействовать ему, Лафайет задумал создать клуб умеренных под названием патриотического общества 1789 года. Открытие клуба встречено было шумными проявлениями народного негодования; хотя Лафайет, Мирабо и другие примкнули к нему, но все основные силы оказались в якобинском клубе, и новый клуб остался ничтожным.

По мере того как волна росла, страх все более овладевал королем и королевой. Мирабо повторял, что для них одно спасение – удалиться из Парижа. Наконец, в мае 1790 года они решились-таки вступить в тайный союз с ним. Из Бельгии выписали Ламарка и через него сделали Мирабо предложение не только заплатить все его долги, равнявшиеся 208 тысячам франков, но также платить ему ежемесячно по 6 тысяч франков и на содержание письмоводителя 300 франков. Сверх того Ламарку вручили миллион франков с тем, чтобы по окончании заседаний Национального собрания передать их Мирабо, если король будет им доволен. Граф был в восторге, он завел себе лошадей, кучеров, лакеев, стал задавать пиры. Но при первой его попытке отстоять интересы короля появилась брошюра о великой измене Мирабо; народ кричал: “На виселицу его!”, Марат пускал в него ядовитые стрелы.

Между Англией и Испанией произошел разрыв, министерство сочло нужным стать на сторону Испании, сделано было распоряжение о вооружении флота. По этому случаю в Национальном собрании возбужден был вопрос о том, кому должно принадлежать право объявлять войну и заключать мир. Восемь дней в собрании происходила ожесточенная борьба, которая взволновала всю страну. Ораторы якобинского клуба хотели предоставить это право народу и его представителям, а короля сделать исключительно исполнителем народной воли. Мирабо намеревался оставить это право исключительно за королем, но вызвал этим такое негодование, что должен был отступиться от своего намерения и даже исказить в печати смысл своей первой речи. Правильного решения этого вопроса не было, так как Национальное собрание само помешало созданию министерства из своей среды. Только министры из среды собрания могли бы направлять внешнюю политику согласно с желанием общества. Раз этого нет, отношения неизбежно делаются уродливыми, если общество и законодательное собрание захотят сохранить свою самостоятельность и не станут покоряться министерству. Независимые от собрания министры могут всегда направлять иностранную политику так, что народу останется только повиноваться их воле. Собрание установило совместное действие короля и народных представителей, но это решение создало только новый повод, побуждавший народ принимать все более и более грозное положение, чтобы принуждать и короля, и министров покоряться своей воле.

Наиболее сильным казался в это время Лафайет. Средства, которые Мирабо получал от короля, были ничтожны сравнительно с теми, которыми располагал Лафайет. Чтобы приобрести эти средства, Мирабо должен был отречься от своего прошлого; ему приходилось провозглашать себя убежденным монархистом. Лафайету ни от чего не приходилось отрекаться: он сохранил вполне и свою независимость, и чистоту. Мирабо тщетно заискивал перед ним. Лафайет считал его ничтожным и союз с ним совершенно для себя излишним. Мирабо возненавидел его жгучей ненавистью и указывал на него королю как на самого опасного врага. В этом было немало близорукости и ослепления. Правда, Лафайет мог играть первую роль на празднике народной федерации, а Мирабо являлся на нем представителем только от того клуба 1789 года, который он тщетно старался противопоставить якобинцам; но величие его было уже более декоративным, чем действительным. Сила переходила совсем в другие руки, он не умел заметить этого и парализовать вражду к себе.

Чтобы спастись от Лафайета, Мирабо советовал королю удалиться в Фонтенбло и окружить себя там преданными войсками; но преданного войска не было более: войско находилось во власти клубов, а не в руках своего начальства. В этом случае Мирабо показал такую же недальновидность, как впоследствии Лафайет. Жажда сблизиться с королем и королевой продолжала расти в нем, но каждый шаг вперед по этому пути наносил удар его популярности. Он торжествовал, когда устроилось тайное свидание между ним и королевской четой, но тайна открылась и вызвала новый крик об измене Мирабо. Тайна этой связи была очень вредна для короля, так как приучала народ смотреть на него как на крамольника, а на связь с ним как на измену народу.

В Национальном собрании Мирабо мог еще достигать успехов, но эти успехи роняли авторитет собрания. 19 июля 1790 года собрание отменило дворянство и все титулы, – граф Мирабо превратился в Рикети. Постановление было вполне в духе прежнего демагога Мирабо; но Мирабо, преданный слуга короля, брюзжал против него.

На восточной границе командовал войсками Булье, прославившийся кровавой расправой с народом и солдатами; в июле 1790 года доложено было Национальному собранию, что он умышленно распоряжается так, чтобы лишить французов возможности защищаться в случае нападения иностранцев, и даже дозволяет им незаметно переходить на французскую территорию. По всей Франции раздался патриотический зов против изменников, и Мирабо не оставалось выбора, – он должен был выдавать себя за якобинца. В это время он доказывал королю и королеве, что для них будет полезно вызвать междоусобную войну, в которой они победят и водворят прочный конституционный порядок. Французы справедливо гордились тем, что у них все-таки революция, а не междоусобная война, – как ни велики бедствия революции, но их и сравнивать нельзя с ужасами междоусобной войны. Гнусная мысль вызвать во Франции междоусобную войну составляет самое черное из всех пятен на деятельности Мирабо. Притом он напрасно думал, что междоусобная война принесет торжество конституционной монархии; стоит прочесть письма, написанные в августе 1791 года Марией Антуанеттой графу Мерси, чтобы убедиться, что преданное войско в руках короля восстановило бы в окончательном результате автократическую, а вовсе не конституционную монархию. Мирабо сильно заботился о создании королевского войска; по поводу убийства одного из командовавших в Тулоне офицеров он 20 августа 1790 года предложил законодательному собранию полное преобразование армии с целью восстановления дисциплины. На это Марат в своей газете ответил следующими словами: “Я вижу восстание всего народа против этого адского замысла. Если черные (аристократы) и министры будут иметь дерзость приступить к его выполнению, то вы, граждане, должны поставить восемьсот виселиц и перевешать на них всех изменников, и в первую очередь негодяя Рикети Старшего”. Со времени уничтожения титулов граф Мирабо стал называться Рикети Старшим. То обстоятельство, что он не имел возможности помешать Марату возбуждать против него народную ненависть подобными речами, доказывало, что его план создать преданную королю армию не может удаться. Мирабо поправил свою репутацию, когда всплыло дело о происшествиях 5 октября. Следствие по этому делу произведено было в парижском суде Шатене, но так как обвиненными являлись народные представители, Мирабо и герцог Орлеанский, то все документы переданы были на рассмотрение Национального собрания для разрешения вопроса о предании их суду. Мирабо так ловко повернул дело, что суд из обвинителя превратился в обвиненного, а Мирабо из обвиненного – в обвинителя. Он доказывал, что суд Шателе по делу 5 октября разыскивал не виновных в государственных преступлениях, а обвинительные пункты против дела революции. В окончательном результате речь шла уже не о том, следует ли предать суду герцога Орлеанского и Мирабо, а о том, что у суда Шателе следует отнять право производства политических следствий, так как он оказывается к ним неспособным. Через три недели суд был лишен полномочий. Рядом с этим возникло другое обвинение против Мирабо. Эмиссар Риоль после своего ареста дал показание, в котором запутал оратора. Мирабо с большим эффектом сопоставил эти два обвинения. Его обвиняют и как революционера, и как контрреволюционера; если последует осуждение, то он просит об одном, чтобы из него сделали мученика за дело революции.

Эти обвинения вернули Мирабо всю его популярность, даже якобинцы устраивали ему овации; но у королевской четы он вызывал страх, а не сочувствие.

В это же время ему удалось достигнуть давней своей цели – низвергнуть Неккера. Четыреста миллионов ассигнаций издержаны были почти вполне, а нужда не уменьшилась. Для покрытия государственных издержек приходилось изыскивать новые меры. Комиссия Национального собрания ничего нового не придумала, а нашла, что выпущенные ассигнации ценою от двухсот до тысячи франков были слишком крупны, что при выпуске билетов меньшей ценности можно было значительно увеличить их число; поговаривали о выпуске миллиарда восьмисот миллионов; рядом с этим следовало продолжать продажу национальных имуществ. Неккер составил записку, в которой указывал на опасность подобных мер. Мирабо потребовал, чтобы его выслушали прежде рассмотрения записки Неккера, и собрание согласилось. Речь его встречена была шумными восторгами, единогласно решено было напечатать ее для распространения в стране. После этого целый месяц продолжались ожесточенные дебаты. Якобинцы окончательно стали на сторону Мирабо. Продажа национальных и конфискованных имуществ возбуждала всеобщий восторг в стране; имущества богатых людей переходили к бедным за бесценок, комплектовался класс крестьян – мелких собственников. Выпуск ассигнаций был настолько же популярен: он давал возможность покрывать государственные издержки и удовлетворять потребности народа, не возвышая податей. Рабочие не были достаточно дальновидны, чтобы понять, что таким образом цена денег падала и их заработная плата уменьшалась так, что покрывать государственные издержки возвышением податей было для них более выгодным. Уже самый способ удовлетворения государственных потребностей обуздывал бы в этом случае легкомысленную расточительность.

Мирабо, по природе своей склонный к самой безумной расточительности без всякой мысли о будущем, был именно тем человеком, который мог защищать подобную меру с беззаветным энтузиазмом. В эту минуту он был похож на певца с очень громким голосом, который взял ноту, покрывшую хор, оркестр и всех поющих. Вся страна говорила и кричала во всю мочь по поводу ассигнаций, речи, брошюры сыпались со всех сторон, но голос Мирабо заглушил их всех. Неккер должен был подать в отставку. Нелишне заметить, что Мирабо долго нападал на Неккера именно за то, что проповедовал теперь сам; тогда Неккер оказывался необходимым, а теперь, когда он вздумал честно противодействовать банкротству, – он пал. Мирабо торжествовал; он хотел принудить к отставке всех министров, но министры вовсе не желали оставлять насиженные места. Восстание матросов в Бресте дало ему случай сделать нападение на все министерство; он хотел, чтобы законодательное собрание выразило ему недоверие. С этой целью Мирабо соединил для общего действия четыре комиссии собрания, из которых в двух, в военной и дипломатической, он заседал. Сблизившись с якобинцами, он хотел создать министерство из их среды. Чтобы расчистить им путь к власти, Мирабо домогался отмены постановления 7 ноября, которое воспрещало народным представителям принимать министерские портфели. Достигнуть отмены этого закона ему не удалось: министерство подавало в отставку, но король принял ее только от морского министра, и его место было замещено сторонником Лафайета. Оказалось, что Мирабо работал на пользу злейших своих врагов. Блестящие с виду перспективы наполнили его жизнь такими неприятностями, что с ним случился припадок, едва не стоивший ему жизни. Мирабо советовал королю не дожидаться того времени, когда народ принудит его отставить министров, а распорядиться самому, но так как король его не слушал, то он задумал сделать последнюю попытку в пользу короля. Он отправился в якобинский клуб, где сочиняли петиции против министров с целью распространить по всей стране для подписи. Мирабо превзошел всех в резкости своих обвинений, но пришел к заключению, что самое верное средство погубить министров состоит в том, чтобы предоставить их собственному неразумию. Прежде чем министерство успело пасть, Мирабо наделал много шума своими речами о введении трехцветной кокарды во флоте. Между консерваторами ненависть к нему достигла высшей степени; священник Перети пытался в ноябре 1790 года заколоть его стилетом.

Крайне типично для революционного времени положение Мирабо: он действует то в пользу консерваторов, то в пользу радикалов, сближается то с теми, то с другими, в сущности же всех их одинаково ненавидит, причем все одинаково считают его изменником и за ненависть платят ему еще более жгучей ненавистью. В это же время случился с ним другой типический анекдот. Аристократ Кастри ранил на дуэли якобинца Ласкета, за что народ разнес его дом. Консерватор Малуэ уступил Мирабо свою очередь с тем, чтобы он за это дело пустил стрелу в Лафайета. Когда Мирабо вошел на трибуну, аристократы встретили его такими оскорблениями, что он внезапно переменил фронт и произнес одну из самых зажигательных своих речей, возбуждая общество против контрреволюционеров. Рядом с этим Мирабо в интригах своих против Лафайета дошел до того, что уверял королеву, будто Лафайет старается воскресить знаменитое дело об ожерелье, обвинить королеву в прелюбодеянии и достигнуть развода между ею и королем. За напоминание об этой истории королева должна была одинаково возненавидеть обоих, и все-таки Лафайет опять одолел. Когда Дантон явился в законодательное собрание во главе депутации от 48 секций Парижа и требовал удаления министров, король должен был повиноваться, но в составлении нового министерства он руководствовался советами Лафайета; в нем не было ни одного человека, который мог бы служить посредником между Мирабо и королем.

Глава XII

Последний период деятельности Мирабо. – Смерть

Король и королева так возненавидели Мирабо, что намеревались даже лишить его денежных пособий. Ультрамонтанская часть духовенства протестовала против распоряжений Национального собрания, касавшихся организации церкви. 27 ноября 1790 года Мирабо произнес речь, в которой заявлял, что ему приходится защищать католическую церковь против ее служителей; он проводил идею, о которой мы уже говорили и которая должна была превратить духовенство в государственных чиновников. Тут яснее всего обличался весь тот великий вред, который приносит обществу организация католического духовенства. Избрание духовенства верующими, исключительная его зависимость от них, вытекающая из свободы совести, имели в то время много приверженцев, но влияние коренной католической идеи было еще так сильно, что Мирабо мог лишь слегка коснуться этого воззрения. Вся его речь направлена была против ультрамонтанского духовенства и в пользу патриотического. Уже и то казалось большим выигрышем, если духовенство, совершенно независимое от народа и назначаемое иностранным государем, то есть папою, заменится хотя отчасти избираемым и вынуждено будет уважать учреждения своей страны, а не возбуждать против них народ. Французские короли сами не раз боролись с ультрамонтанством; по-видимому, в речи Мирабо не было ничего такого, что должно было вызвать гнев короля. Однако же оказалось, что и король, и королева до такой степени находились под влиянием ультрамонтанского духовенства, что именно эта речь вызвала в них мысль о разрыве.

Но если с этой стороны над ним подымалась гроза, то с другой у него неожиданно создалась связь с одним из министров. Из прежнего министерства портфель удержал только Монморен; когда-то он был врагом Мирабо, но теперь чувствовал себя одиноким и для своей поддержки вступил с оратором в тайный союз. Цель союза заключалась в том, чтобы низвергнуть не только Лафайета и его сторонников, но все Национальное собрание, и усилить власть короля.

Тут мы видим образ действий, который повторялся всеми вождями революции: стремление подчинить себе безусловно все и всех постоянно разгорается в них; их ненависть к другим вождям растет с часу на час; их планы низвержения делаются все шире; со средствами, находящимися у них в руках, они нисколько не сообразуются, а считают все для себя возможным. Мирабо пока действует еще интригами; впоследствии будут действовать арестами и казнями, и, наконец, Наполеон – общеевропейской войной: вместо тысяч казненных явятся сотни тысяч избиваемых на полях сражения. Из французского энтузиазма сделано будет чудовищное злоупотребление, и чем громче будет слава, тем неизбежнее она приведет к великим страданиям и к позору. Дело, которое защищал Мирабо, в сущности с каждым днем ускользало у него из рук, но он этого не замечал и считал для себя возможным бороться с возрастающим числом врагов, которых сам искусственно себе создавал. Он составил обширный проект наблюдения за всей страной и воздействия на нее путем печати. Повсеместно должны были находиться соглядатаи, которые бы неустанно доносили правительству о состоянии умов; к ним присовокуплялись странствующие шпионы и официозные литераторы, которые до тех пор давили бы на сознание через прессу, пока весь народ не стал бы думать так, как нужно правительству. Подкуп влиятельных лиц должен был играть также большую роль; самая же значительная выпадала на долю Мирабо, который хотел заставить Национальное собрание наделать столько глупостей, чтобы окончательно уронить его в глазах общественного мнения и побудить весь народ искать спасения у короля. План был неосуществим просто с денежной точки зрения, не говоря о прочем: в распоряжении имелся лишь ежегодный бюджет короля, а между тем один расход на тайную полицию потребовал бы 240 тысяч ливров в месяц. Даже самого Мирабо народ слушал только в том случае, когда он применялся к нему и возбуждал против себя консерваторов и короля; он одушевлялся новыми ораторами, за которыми шел прямо в противоположную сторону; было слишком очевидно, что он не станет читать официозных писак. Обширные планы оставались без исполнения, и все-таки казалось, что Мирабо хотя медленно, но подвигается к своей цели. По вопросу об организации духовенства оратору не удалось заставить Национальное собрание наделать глупостей и разделить французский народ на две неравные половины: одну многочисленную и фанатическую, которая стала бы на сторону ультрамонтан и короля, а другую – малочисленную и бессильную с политическими мечтателями во главе. Влияние ультрамонтанского духовенства падало, а не возрастало. Сам Мирабо держал себя в этом деле так, что его план имел вид басни, сочиненной им для того, чтобы обойти своих покровителей. Его речи возвышали его популярность в народе, в котором они сеяли ненависть, а не приверженность к ультрамонтанам. Низвергнуть Национальное собрание в пользу короля было невозможно, но под ближайших врагов своих Мирабо продолжал подкапываться. Один полк национальной гвардии выбрал его своим полковником. Таким образом он мог получить возможность ближе наблюдать за Лафайетом, но из этого ничего не вышло. Через три дня усилилось его влияние на администрацию Парижа, так как он вместе с Талейраном, Дантоном, Сиесом и Ламетом попал в число тридцати шести администраторов города. Наибольшее значение для Мирабо имело то обстоятельство, что он наконец огромным большинством выбран был председателем Национального собрания; при этом влияние консерваторов имело немало значения. Но если председательство в якобинском клубе не мешало падению его дела, то и председательство в Национальном собрании не могло ему помешать. Мирабо удалось парализовать меры против эмигрантов, что могло понравиться королеве; но для достижения такой цели оратор в своей речи должен был просить короля, чтобы он побудил эмигрировавших членов королевского семейства дать присягу на верность конституции. Напоминая этим народу об измене среди царствующего дома, он, конечно, не мог содействовать усилению королевской власти. Все, что делал Мирабо, носило характер обоюдоострый. Внутреннее противоречие в его поведении было таково, что никто не мог знать, следует ли видеть в нем сторонника или врага; он всем угождал и всем досаждал в одно и то же время; в одно и то же время он был и радикальнее, и консервативнее Лафайета. Перед двором он окрашивал себя консервативным цветом, был злейшим врагом республиканского будто бы образа мыслей Лафайета, героя двух миров; перед якобинцами он с яростью красного нападал на Лафайета, современного мажордома. По поводу закона об эмигрантах он прибивал к позорному столбу семейство короля и доказывал, что всем можно простить эмиграцию, но не членам королевского дома, возможным наследникам престола, и в то же время бросал перчатку якобинцам, доказывая, что, если они проведут закон против эмигрантов, то он откажется повиноваться ему; на поднятый ими шум он произнес свое знаменитое: “Молчать, тридцать голосов!”

В конечном результате выходило, что он старался угодить и тем, и другим, – непостижимая скользкая изворотливость змеи. В ответ на все это Мирабо осыпали отовсюду дерзостями, которые далеко оставляли за собою его собственную невероятную дерзость. Мирабо не был исключением; люди, имевшие два лица, люди, о которых никто не знал, должен ли он в них видеть друзей или врагов, составляли тогда правило. Палач Булье разыгрывал роль сторонника Лафайета и даже перед Ламарком боялся снять свою маску, несмотря на то, что Ламарк принес ему записку от короля; он уступил с такими предосторожностями, что душа его по-прежнему оставалась потемками.

После дела об организации духовенства Мирабо пришлось играть первостепенную роль по вопросу об усилении вооружений на случай войны с соседями. Слухи о враждебных намерениях соседних держав сильно возбуждали общественное мнение; Мирабо явился докладчиком соединенных комитетов военного, дипломатического и сыскного. Докладом своим от 28 января 1791 года он старался успокоить умы, доказывая, что ни одна держава не имеет ни повода, ни интереса воевать с Францией; но при этом все-таки пришел к заключению, что следует укомплектовать тридцать полков пехоты и двадцать полков кавалерии с соответственным числом артиллерии за счет чрезвычайных расходов. Мирабо стал усердно заниматься иностранной политикой, чтобы оказывать услуги покровителю своему, министру иностранных дел Монтморену. Обожатели Мирабо жаловались на несправедливость Национального собрания, которое так долго медлило, прежде чем избрало его своим председателем; на президентское кресло он попал только сорок четвертым.

В течение двух недель своего председательства он перестал говорить деловые речи и произносил только парадные по случаю приема разных депутаций. Мирабо успел, впрочем, и тут отличиться. Когда он явился от имени Национального собрания по делам к королю, то дал урок придворной челяди, доказав ей, что президента законодательного корпуса нельзя заставлять дожидаться, как других, в королевской передней.

Очень большой проблемой был отъезд двух теток короля. Несмотря на все старания Мирабо дискредитировать Национальное собрание и заставить народ искать себе убежища в усиленной власти короля, положение Людовика XVI и его семейства делалось с каждым днем все более невыносимым. Бежать от народа, спастись из страны было единственной мыслью, которая преобладала над всеми прочими. Но чем упорнее эта мысль преследовала семью короля, тем более она вызывала подозрений в народе, так как влекла за собою контрреволюцию, иностранное нашествие, все бедствия войны и возвращение деспотизма. Мирабо должен был способствовать успокоению народа и законодательного собрания и открыть свободный проезд за границу для королевских теток. Дело было устроено, паспорта выданы, тетки едут в Рим; но народ везде встречает их с мрачным подозрением, нужно вмешательство солдат, чтобы пролагать им путь. В одном месте их хотят задержать, но отряд кавалерии силою отворяет им городские ворота; в другом ничто не помогает, их задерживают, им остается жаловаться Национальному собранию. Дело поступает туда в феврале 1791 года, как раз во время президентства Мирабо. Ему удается его уладить. Со свойственной ему изворотливостью он пользуется этим случаем, чтобы нанести удар военному министру, которого королева ненавидела за его якобинский образ мыслей, и нажить себе нового врага. Мирабо пытался обвинить его в том, что кавалерия силою открыла городские ворота при проезде королевских теток. Тут, как всегда, Дантон поддерживал Мирабо в городском совете, а Мирабо старался бросить тень в якобинца – военного министра за то, что он будто бы способствовал проезду королевских теток, между тем как сам Мирабо хлопотал об обеспечении этого проезда.

Жизнь Мирабо подходила к концу – он умирал под тягостью непосильного бремени, которое взвалил себе на плечи. Не он один, – все великие герои революции чувствовали безмерную тягость этого бремени; Марат убит был полумертвым, он так же быстро сгорел, как и Мирабо; все время господства Робеспьера натянутое настроение его духа напоминало струну, готовую лопнуть. Не одни герои, – все, отдавшиеся революции душою и телом, чувствовали себя в состоянии неестественного и безысходного напряжения, в котором человек не может находиться долго, из которого он непременно выйдет, но выйдет, пожертвовав тем, что было для него всего дороже, – целью, к которой стремился. Откуда произошло такое отчаянное настроение духа? Люди не поняли того пути, которым они должны были идти, чтобы разрешить свою задачу. Почти в то же самое время, когда французы сбрасывали с себя иго деспотизма, другой народ, еще более угнетенный, сделал то же: то были креолы, населявшие испанские колонии Америки. Деспотизм французских королей был мягким и отеческим управлением по сравнению с тиранией испанцев над креолами. Управление испанцев в Америке было нисколько не лучше варварского режима турецкого султана и персидского шаха: как на Востоке, испанский чиновник в Америке мог нередко брать у жителей все, что ему понравится. Восстав против необузданного гнета, креолы совершили на своей родине такой же великий переворот, как французы во время революции. В известном смысле они сделали больше. И все-таки они не умели понять тот путь, которым следовало идти для достижения цели, – тот образ действий, которого им следовало держаться. У креолов точно так же, как у французов времен революции, каждый руководитель народа, собравший вокруг себя кучку преданных людей, стремился силою завладеть всем государством и вертеть им, как угодно. В минуты восстания против испанского владычества, в дни величайшей опасности, когда метрополия висела над ними грозной силой, руководители революции дрались между собою. Вооруженные креолы одновременно резались и с испанскими солдатами, и друг с другом. Конечно, они при этом проявили не менее геройства, чем французы в борьбе с Европою и испанцы в борьбе с Наполеоном, и освободились от своих угнетателей навсегда, но их образ действий не мог не отозваться на их будущем существовании. Междоусобная резня и вражда помешали им создать из себя одно могущественное государство, которое способно было бы отвечать всем требованиям политической жизни, прогресса и цивилизации. Ни народная школа, ни высшее образование не могли быть организованы удовлетворительным образом. Республики креолов в Америке не были в состоянии сделаться равноправными членами европейской цивилизованной семьи, вести с нею равноправный диалог, играть в науке, в цивилизации и в промышленном движении такую же роль, какую играют Соединенные Штаты, Англия, Франция и Германия. Научное и промышленное развитие, народное образование и благосостояние, – все тормозилось неумением создать в своей среде свободное управление, способное отвечать всем требованиям народного благосостояния. Во Франции вражда вождей революции дала другой результат: с первых дней переворота они поняли, что несогласия скорее всего приведут к распадению страны, и для предупреждения такого результата не только провозгласили государство единым и нераздельным, но с несокрушимой энергией поддерживали такую нераздельность на деле. Это существенно повлияло на исход движения. В то время, когда у креолов Америки ни один из народных вождей не мог получить окончательного преобладания и страна разделилась на мелкие республики, сохранившие до сих пор свой антимонархический режим, во Франции времена, когда вожди могли противопоставлять друг другу достаточный противовес, продолжались весьма недолго. Диктатура следовала за диктатурой; каждый из диктаторов немедленно прекращал свободное движение в стране и водворял гробовое молчание; воспрещалось все, кроме восхваления его режима. Но именно поэтому режим не мог ничего сделать для народа даже при фантастической преданности диктатора его интересам или при редких способностях господствующего вождя. Французы так же мало достигли цели, с которой народ совершил революцию, как и креолы. Анархия американских республик так же существенно препятствовала развитию страны, как во Франции бюрократия, убивавшая в стране и умственную жизнь, и благосостояние; и креолам, и французам пришлось в течение XIX века совершать сизифову работу, делать величайшие усилия, приносить жертвы, переносить нечеловеческие страдания, совершать геройские подвиги только для того, чтобы все пропало без пользы из-за нелепого поведения вождей и чтобы после долгого периода безнадежной апатии приниматься за дело сначала с мрачной перспективой будущих неудач перед глазами. Американцам Соединенных Штатов не приходилось завоевывать вновь то, что ими раз уже было отвоевано путем революции и затем утрачено через нелепое поведение их вождей. С самого учреждения республики свобода сделалась уделом только белого населения, негры же остались рабами. И вот оказалось, что рабство кладет такой тяжкий гнет на умственную жизнь рабов, что негры в течение целого столетия не могли освободиться от рабства, хотя жили среди самого свободного народа на свете; за них должны были это сделать свободные люди, и притом после тяжкой и кровавой борьбы с рабовладельцами.