Текст книги "Помню"

– Вот так, – говорит, – берёшь червя и пропускаешь через зубы. Если застрянет, значит, самец, а не застрянет – самка.

Я поначалу поверил ему, приняв всерьёз всё, что он рассказал. Но взять червя в рот не посмел, да и он тоже не искал ни самку, ни самца.

– Так что, не хочешь проверить червя? – спросил он.

Я сообразил и ответил, что для рыбы всё равно, самка или самец. Он рассмеялся.

– Молодец, хорошо ответил.

Он ловил, а я почему-то не мог поймать. Поплавок всё тонет, я подсекаю, как научил меня хозяин, но поймать не могу. Но всё-таки пришла и моя рыба. Карась красивый оказался в лодке, а за ним – карп, ленок, окунь. Прилично поймали.

Обедали вместе. На столе была тройная уха и только что выпеченный ржаной хлеб с убивающим запахом. Хозяйка налила ухи каждому, хозяин нарезал хлеб. Пообедали и отправились отдыхать, кроме меня. Моё место было на улице, в огороде, в коровнике. Я всегда находил себе занятие.

В один из летних дней вдруг прибежали к нам люди и сообщили, что отец приехал. Это был шок. Писем от него давно не было, и мы всегда волновались за отца. И действительно, приехал отец, он был здесь проездом, возвращаясь из госпиталя после ранения на фронт. Он провалялся в госпитале города Фрунзе, но решил нам не сообщать, не волновать нас. Два дня пробыл отец с нами, и эти два дня были сплошными рассказами о том, что происходит на фронте. Многие соседи посещали нас, чтобы получить хоть какую-нибудь информацию. Отец был очень уставшим, хромал и ходил с палкой. Во время его визита решился вопрос о нашем переезде в Казахстан, в Чимкент, где находился старший брат матери Юзя Добис, начальник городского уголовного сыска.

Прощание с отцом было очень печальным. Во-первых, никто не мог знать, когда закончится война, а во-вторых, нас всех не покидала мысль о том, что отец может погибнуть. Кстати, от него узнали мы, что младший брат его Гриша и старший брат Лёва не успели выйти из окружения Киева и погибли. Светлая им память.

Мы стали готовиться к переезду в Казахстан. Время шло, приближалась зима. Дедушка заболел гангреной. Всё началось с большого пальца ноги. Обратились к местному поселковому врачу. Он-то и определил гангрену. Необходимо было ампутировать палец, но хирурги все в госпиталях. Долго пришлось ждать хирурга. Гангрена интенсивно поднималась вверх, подходя к колену. В один из морозных дней приехал хирург, ампутировал ногу до колена, а затем и выше колена. Мы посещали дедушку в больнице. Рабочий, каменщик, хороший печник, всегда здоровый и весёлый, лежал он в больнице грустный, худой. Из всех внуков больше всего он любил меня. Я чаще всех бывал у него в Бердичеве. Ну и если я знаю немного идиш, то это только благодаря деду.

Я стоял возле больничной койки, а дед, глядя на меня голубыми глазами, сказал:

– Вот я выздоровею, и ты будешь помогать мне ходить.

– Конечно, дедушка, – ответил я. – Только поскорее выздоравливай. Уедем мы в Казахстан, там тепло, там Юзя, он нам поможет.

Да, это был наш последний разговор. Гангрена не оставила деда, и в декабре – в суровый, морозный уральский день – он умер. Нам, детям, не разрешали подходить к умирающему деду, но в день похорон я усадил сестрицу в сани и побрёл с ней в больницу. Я обязан был увидеть деда. И я увидел его в комнате мёртвых. Он лежал на столе, рядом с ним лежала отрезанная часть его ноги. Передать мои чувства в этот момент очень тяжело. Я очень любил деда и был привязан к нему необыкновенной силой. Мать увидела меня, стоящего у стола и со скорбью прощающегося с дедом, приказала увезти сестру домой и ждать, когда все вернутся. Настаивать на своём было бесполезно, и я потянул сани с сестрой домой. Дед ушёл зимой 1942 года. Светлая ему память.

Пробежали несколько месяцев следующего, сорок третьего года. Между нами и роднёй в Чимкенте велась интенсивная переписка, и с наступлением тепла наше семейство поднялось и отправилось в дальнюю дорогу, ведущую в Казахстан, в город на юге республики.

Прощание с посёлком было очень трогательным. Люди приносили нам в дорогу всякую всячину, сало и хлеб, табак и даже самогон. Одной из причин такой заботы и уважения было наше трудолюбие, наша откровенность и прямота, а также, конечно, приезд отца – раненого капитана-орденоносца, вселившего в умы людей правду о евреях, правду о том, что и евреи воюют, проливают свою кровь рядом с русскими.

Отец командовал батальоном штрафников. Это были в прошлом преступники и головорезы, изъявившие желание воевать вместо отбывания сроков в тюрьме. И они воевали, воевали хорошо. Много рассказывал отец о них, о их подвигах. Это были настоящие патриоты. Бесстрашные, они не щадили свои жизни и постоянно подвергали себя опасности и риску.

Глава 3

Чимкент встретил нас тёплыми лучами солнца. Обилие фруктов на базаре, шашлыки с лепёшками. Глаза разбегались от разнообразия. Новый для меня город; я обязан был познать его, познакомиться с ним, врасти в его среду и жить в нём.

Квартир, конечно, не было, но двоюродный брат Борис, сын Юзи, отыскал на улице Шмидта, 5 общественную кухню, и с боем мы её оккупировали. Когда пришли представители жилищного кооператива и хотели нас выгнать, появился дядя Юзя в милицейской форме. Он не дал выбросить наши вещи.

– Их отец – на фронте, – сказал он. – И если вы, мужчины, посмеете тронуть их вещи, то завтра тоже будете на фронте.

Это заставило их задуматься, и они, согласившись с тем, что семье фронтовика нужно помочь, ушли.

Кухня была площадью шесть квадратных метров, печь – напротив двери, окно и кусочек пола стали нашим пристанищем, нашим очагом. Я спал на печи, на шубе, приобретённой с помощью отца, а мать и сестра – на полу, пока им не привезли металлическую кровать.

Я стал ходить в школу. Мне нужно было навёрстывать пропущенный материал, но самым страшным было учить казахский язык. Посещение школы было для меня совсем некомфортным, и относился я к занятиям с холодком.

Материальное положение наше оставляло желать лучшего. Переезд в Чимкент на некоторое время затормозил получение зарплаты отца, и мы хорошо прочувствовали это. Необходимо было что-то предпринимать. Мать скупила хлебные карточки, получала по ним хлеб, разрезала на куски и продавала на базаре. Я предпочёл занятиям добычу средств к существованию – денег – и нашёл выход. Зимой в Казахстане ночи холодные и люди топят печи дровами, которые были в большом дефиците и стоили дорого. Появилась идея спилить с деревьев сухие ветки и топить печи ими. Уйма тополей и карагачей стояла годами, одаряя людей тенью в летние жаркие дни, а в зимнее время по моей инициативе их сухие ветви давали для отопления. Так я стал потихоньку заготавливать дрова в общем коридоре, и я должен сказать, что проблема отопления была полностью решена.

Аппетит, как говорят, приходит во время еды. Упросил мать купить мне топорик и пилку, и она купила, ибо видела в этом доброе намерение. Я стал профессионально валить сухие ветви деревьев, привлекая к себе публику. Начались заказы, пошли деньги. В доме стало теплее, и уютнее, и сытнее. Дровами пользовались и наши родственники, и соседи, с которыми мы так хорошо подружились. Жить стало лучше, жить стало веселей.

Некоторое время Соня жила у нас. Помню, как она покупала сушёные абрикосы, изюм и прятала их от нас. Я же всегда находил упрятанное и потихоньку воровал его. Спрятала Соня однажды изюм в рукав пальто. В рукаве была шёлковая подкладка с резинкой для облегания руки. Когда я нашёл желаемое, тётка ворвалась в помещение и с криком набросилась на меня, но я убежал. Злость её длилась недолго, и я хорошо это знал. Она успокаивалась, и всё становилось на свои места. Любила тётя Соня нас безумно: и меня, и сестру.

Помню, как-то пришла она домой и застала меня на дереве, на самой верхушке тополя. Я как раз сбросил сухую макушку.

– Вадюся, слезай! Слезай, племянник, вниз, слезай, мой хороший! – поговаривала она. – Сейчас мама придёт, будем обедать. Слезай.

Я, закончив работу, засунул топорик и пилку за пояс и медленно стал спускаться. Но стоило моим ногам коснуться земли, как ласки тётки превратились в гнев. Она бежала за мной и кричала вдогонку:

– Подлюка, гадость такая! Ты хочешь меня в гроб раньше времени свести, сволочь? Ты хочешь с дерева упасть, мерзавец? Чтоб ты пропал!

Я убегал, но ненадолго, ибо знал, что Соне необходимо разрядиться от боязни и страха за меня, но не от злости.

Помню, как сбросил большую сухую ветку и ошибся. Она упала на провода и порвала их. Весь квартал остался без электроэнергии. Меня забрали в милицию. Сижу я в коридоре и жду чего-то. Вдруг появился мой дядя.

– Что ты здесь делаешь, Вадик? – спросил он.

Я рассказал ему, как всё было. Он вызвал кого-то и сказал ему отпустить меня домой.

– Ты чего пацана здесь держишь?

Тот хотел что-то сказать, но Юзя прервал его.

– Ты что, не понял, что я тебе сказал?

Меня отпустили, и с тех пор я был очень осторожным в местах, где проходили провода.

Частенько я сталкивался с трудностью, пытаясь подняться по голому стволу высоких тополей, и решил сделать шест, с помощью которого можно было преодолеть эту трудность. Так вот, выбрал я для шеста стройный молодой тополь и решил спилить его верхушку. Сестру внизу оставил, чтобы в оба смотрела и, как появится милиционер, предупредила меня. Залез я на дерево, а галоши оставил внизу. И надо же было такому случиться, что милиционер подошёл, увидев меня на дереве. Он застал и меня, и сестру врасплох и приказал мне слезть. Я остолбенел вначале от неожиданности, но тут же очнулся и сказал, что не слезу. Тогда он забрал мои галоши и ушёл.

Деваться было некуда. Я слез с дерева. Сестру отправил домой, а сам, следуя за милиционером, дошёл до районного отделения, что находилось рядом с городским озером. Милиционер зашёл в отделение, а я – за ним. Усадил он меня и приказал ждать. Долго я ждал. Никто со мной не говорил. Сижу и жду.

Мать вернулась домой, и сестра рассказала ей о случившемся. Зашла мать в отделение, увидела меня и спросила, сколько я здесь нахожусь. Затем подошла к дежурному и спросила, где начальник. Тот ответил, что нет его.

– Так какого чёрта ты держишь здесь ребёнка голодным? Вы здесь задницы обтираете на стульях. Его отец на фронте воюет, а вы, сволочи, с детьми дело имеете! Сейчас же отпусти ребёнка, или я позвоню брату Добису!

Тот услышал фамилию Добис и тут же освободил меня. Дома я получил хороший выговор, но не остался в долгу перед сестрой. И она получила от меня по заслугам.

Мы жили напротив центрального парка и частенько прогуливались там. Я заходил в помещение, откуда слышались мелодии струнного оркестра. Я попросил мать узнать, можно ли мне посещать занятия этого оркестра. Стоило мне заикнуться об этом, как всё решилось мгновенно. Меня зачислили в оркестр, купили мне балалайку, и я стал заниматься уроками музыки. Сначала теория, затем практика, а как результат, разъезды по колхозам с концертами. Причём мы возвращались домой не с пустыми руками: платили нам различными продуктами. Так я стал музыкантом.

Мать закончила курсы шофёров и перевозила боеприпасы со свинцового завода на железнодорожную станцию. Она зарабатывала, я зарабатывал, также была зарплата отца и дяди Васи Дьякончука, друга отца, который после гибели его жены, тёти Леси, перевёл свою зарплату на нас. Всё это, вместе взятое, создало нам хорошую платформу для питания и даже для приобретения одежды.

Начался 1944 год. Война приобрела новые контуры, но на сей раз уже за пределами СССР. Все твёрдо знали, что немцы будут разбиты, но никто не мог знать когда. Мы продолжали трудиться и жить.

Заболел Юзя. Ранение в 1941 году дало о себе знать. Операция была запоздавшей. Прошло ещё два-три месяца, и состояние Юзи стало катастрофическим. В последние дни его жизни я часто посещал его. Будучи высоким и крепкого телосложения, Юзя всегда рисовался в моём представлении эдаким богатырём, героем в борьбе с преступностью. И вот теперь лежал передо мной человек, дошедший до такого состояния, что не мог застрелиться рядом лежащим револьвером. Силы покинули его, и говорил он только выражением своих глаз. Передо мной лежал высохший человек, покидающий нас, и мы не в состоянии были что-либо предпринять для его спасения. Судьба Юзи была предрешена, и оставалось только терпеливо ждать его смерти. Через несколько дней Юзя умер. Похороны его прошли с большими почестями. Его провожали в последний путь мы, подразделения милиции, руководители многих партийных и государственных предприятий. Ушёл дядя Юзя. Это была наша четвёртая жертва войны. И это был второй по счёту близкий родственник, умерший на моих глазах. Ушёл дед, ушёл Юзя, но память о них осталась во мне на всю оставшуюся жизнь. Я запомнил их лица, некогда излучавшие так много тепла и заботы.

А жизнь продолжалась, время шло своим чередом. И наступил день, когда стали поговаривать о возвращении на Украину, в Киев, в город, в котором я родился и с которым было связано моё детство. Вначале просто поговаривали, а в один прекрасный день мы собрались и уехали. Дорога была долгой, ехали телятниками, пассажирскими поездами, но твёрдо знали, что мы делаем, и потому терпели. Нас не страшили ни запугивания, ни кражи, ни грабежи. Твёрдой поступью мы приближались к родным местам, освобождённым от фашистского нашествия.

Пришлось нам побывать и в Одессе и повидать разного – хоть и немного, но всё же достаточно. Помню стоящую недалеко от вокзала бричку. На ней сидел старичок и кого-то ждал. К нему подошёл человек, одетый в морскую форму. Два рукава его рубашки болтались в воздухе, указывая на отсутствие двух рук. Он с трудом стоял на ногах и пьяным хриплым голосом приказывал извозчику ехать на Приморский бульвар. Разговор между ними накалил страсти до предела. К моряку на помощь спешил друг, но этот отличался от другого тем, что имел руки, а вот ноги его были полностью ампутированы. Этот, передвигаясь с помощью двух крепких рук, спешил к другу, держа во рту лезвие ножа. Казалось, не миновать беды, но случилось чудо. Из подъезда вышел мужчина. Он был лишён одной руки, а другой придерживал портфель. Их разделяли несколько шагов, когда безногий пытался достать ножом извозчика. Мужчина бросил портфель в бричку и единственной рукой толкнул безногого матроса в сторону. В мгновение решился скандал. Один из матросов, увидевший отсутствие одной руки, крикнул:

– Браток, это твоя бричка? Ну так извини нас, не знали мы, извини, пожалуйста.

Так закончилась небольшая картина в большом портовом городе Одессе.

Ещё несколько дней, и мы прибыли в Бердичев, где и решили пробыть до окончания войны. В Киеве нас никто не ждал. Отец в это время воевал в Чехословакии. Прежняя квартира бабушки в Бердичеве была занята, и нам пришлось тесниться в небольшой комнате вместе с бабушкой и тётей Рахиль. Я вновь пошёл в школу, познакомился с ребятами и, конечно, большую часть свободного времени проводил на улице, за городом, на рыбалке, в поисках мин, снарядов и прочих взрывчатых предметов. Ребята играли со смертью, а я – с ними, хотя и был предельно осторожен.

И однажды с одним из близнецов, который обезвреживал мину, случилась беда. Он знал своё дело, но мина всё равно взорвалась. Погиб парень, а ребята, к счастью, были в другом месте. После этого случая и дома, и в школе стали много говорить об опасности, которой подвергают себя мальчишки, и я лично прекратил участвовать в этих мероприятиях.

Город Бердичев, железнодорожная станция. Уйма железнодорожных вагонов, целых и разбитых, сгоревших и перекинутых от интенсивных бомбёжек воюющих сторон. Всё это и очень много другого вызывало у молодёжи интерес и максимум любопытства. Мы отыскали как-то вагон, гружённый стеклянными колбами с фосфором. Не думая ни секунды, намазюкались мы фосфором и вечером, с наступлением темноты, стали пугать прохожих. Нам нравились дикие крики испуганных людей, проходящих мимо по неосвещённым улицам.

Много времени я проводил на рыбалке. Смекалка наша позволила нам производить леску для ловли рыб из волос конских хвостов. Выбрав лошадь с длинным хвостом, мы, скрываясь от хозяина, выдёргивали самые длинные волосы и из них плели леску. Накопав червей, я рано утром отправлялся к озёрам сахарного завода и просиживал там много времени. Результаты были совсем неплохими. Я приносил карпов, карасей, линей, окуня, частенько приносил и раков, которых ловил на сушёных лягушек. В доме нашем всегда была рыба.

Приближался 1945 год. Немцы терпели поражение за поражением. Каждый день можно было слышать голос диктора Левитана об освобождении городов и других населённых пунктов в европейских странах. Чувствовалось окончание войны, хотя бои ещё продолжались, и были они очень упорными. Это была последняя зима затянувшейся на годы кровавой и очень жестокой войны.

Эшелоны, загруженные солдатами и боевой техникой, проезжали мимо Бердичева на восток, где им предстояло бить японские войска, являющиеся союзниками Германии в развязанной Второй мировой войне. «На восток!», «Смерть японским империалистам!» – таковы были надписи на проходящих вагонах. Многие эшелоны останавливались на несколько часов, и привокзальная площадь превращалась в оживлённое место для веселья и прогулок жителей и военнослужащих. Привокзальный базар стал самым оживлённым местом в городе. Проезжающие военные продавали различные вещи западного производства и, конечно, делали всё для того, чтобы приобрести одну-две бутылки самогона.

Зима прошла. Стало заметно теплеть. Природа ожила, готовясь к очередной весне. Но эта весна была необычной. Это была первая весна, не слышавшая стрельбы, взрывов, бомбёжек, криков, стонов раненых и убитых. Эта весна покрыла зеленью бурьяна и травы воронки снарядов и бомб, укрыла от глаз людских траншеи, в которых не так давно сидели солдаты, защищаясь от шальных пуль. Покрылись бурьяном разбитые избушки и разрушенные дома. Но высокие стены этих домов всегда и постоянно напоминали о произошедшем.

Помню трёхэтажное здание рядом с вокзалом. Это была коробка, по карнизам которой взбирался я на третий этаж и бегал по стенам, рискуя свалиться. Было забавно – забавно до того, что французские пленные, возвращающиеся в свою страну, давали нам консервы, чтобы посмотреть, как ловко мы взбираемся по стенам. Не забыл я и того, как в футбольном матче французы выиграли у местной команды со счётом 11:0. Это был разгром в полном смысле этого слова. Помнится и ловля лягушек французами. Мы, ребята, с большим любопытством наблюдали, как на сделанные из булавок крючки, привязанные к обычным ниткам, французы вытаскивали лягушек одну за другой, отрезали тушку, а две задние ножки после снятия шкуры укладывали в противогазную сумку.

– Гуд, гуд, – говорил француз. – Масло, картошка – гуд.

Война приближалась к концу. Диктор на радио постоянно информировал о происходящем на фронте. Немцы воевали у себя дома, и, конечно, им было очень плохо, но не хуже, чем было нам. Военные действия развивались так быстро, что мы не успевали следить за ними. Стремительное наступление Красной армии по всем фронтам не давало немцам времени на то, чтобы даже минимально оправиться. Самым горячим местом стал Берлин. В военных действиях немецкой армии всё чаще стали появляться дети в возрасте от четырнадцати до шестнадцати лет, и они гибли, не успев вкусить прелестей жизни.

Наступал май, а вместе с ним и конец проклятой войне. 9 мая по радио передали, что немецкая армия капитулировала. Окончилась война, прекратились беды тех, кто остался в живых, но муки и страдания ещё долго будут преследовать тех, кто потерял родных и близких, тех, кто остался калеками на всю жизнь. Ещё долго останется в памяти людей длинный кровавый путь с 22 июня 1941 года по 9 мая 1945 года. Четыре года войны, принёсших неисчислимые страдания, зверства, издевательства над миллионами безвинных людей, ставших жертвами, я бы сказал, одного фанатика – Адольфа Гитлера. А впрочем, были виновные и в нашем доме. А кто? Советская власть. Отпрыски фашизма – социалисты, коммунисты, носители неосуществимых идей – фанатики не менее Гитлера. Им земля не может быть пухом. Их замуровывали в стены, но, к великому сожалению, не всех. А не мешало бы всех-всех, чтоб духа от них не осталось.

Глава 4

Война кончилась. Останутся воспоминания, останутся в памяти образы родных и близких, умерших в тылу или павших на поле боя. Лица деда Ефима, дяди Юзи, погибших в тылу, и лица дяди Гриши, дяди Лёвы и дяди Васи, самого близкого друга отца. Он был лётчиком и в последние дни войны прислал нам свою фотографию и письмо, в котором описывал тяжёлые бои в Берлине. Предчувствуя свою возможную гибель, он прощался с нами. И он погиб над Берлином, а его жена, тётя Леся, погибла при перевозке раненых на Днепре в первые дни войны. Никто не посмеет вычеркнуть из моей памяти последние слова дяди Юзи, написанные им на обратной стороне фотографии в последнем письме из Берлина: «Лишь тот свободной жизни властелин, кто дни свои в борьбе проводит трудной».

Семья Дьякончуков любила нас, и мы любили их. Я любил их всех, родных и близких, и каждый из них оставил в памяти моей что-то своё. Буду помнить их улыбающиеся, добрые лица всегда, пока не уйду.

Воины возвращались домой поездами, машинами, маршем. «Скорее, скорее домой!» – мечтал каждый солдат. Четыре года разлуки подстёгивали их. Помню картины встреч с родными, близкими. Плачи и рыдания, радость и обмороки от радости. Это незабываемо.

Но были и такие, кто напрасно ждал возвращенцев. Это были люди, в которых жила вера в то, что вернутся их воины, обязательно должны вернуться. И они ждали. Их питала любовь вера и надежда. Многие из них так и умерли, состарившись и унеся с собой и память, и воспоминания, и дорогие им образы родных и близких, не вернувшихся с той жестокой войны.

У некоторых сбылись надежды. Вернулись пропавшие без вести, и возвращением своим они вернули к жизни своих родных и близких. Многие после возвращения попали в немилость нашим вождям и нашли себя – спустя короткое время радостей – в тюрьмах. Их упрятали туда за то, что сдались в плен, а ведь по законам советской морали в плен сдаваться было нельзя. Ну а как же быть, как поступить было тем, кого окружили? Объяснение советского толка просто и доходчиво: застрелись, покончи с собой, но в плен не сдавайся. Тысячи и тысячи воинов, побывавших в плену и хлебнувших прелестей немецкого плена, продолжили свои жизни в многолетнем советском плену, в концентрационных лагерях советской действительности.

Миллионы погибших. Божья земля превратилась в сплошное кладбище, но для вождей наших этого было мало, и загубили они десятки, сотни тысяч ни в чём не повинных людей. Можно себе представить, сколько крови и слёз впитала в себя земля-матушка, и спрашивается: для чего, ради чего?

Спустя пару месяцев вернулся отец своим ходом. Приехал он на бричке с упряжкой в две лошади, один жеребец – верховой. Какой была встреча, думаю, нет смысла описывать.

Отец тянул одну ногу и ходил с палкой. Его адъютант – помню, что из Казани, – очень любил отца и много о нём рассказывал. Эти несколько дней его пребывания у нас сопровождались сплошными рассказами о войне, о батальоне, об отце как командире и человеке. Имя его я забыл, но помню, что многие годы после демобилизации отец вёл с ним постоянную переписку.

Лошадей отец получил как подарок в одном из чехословацких городов, где был комендантом. В один прекрасный летний день мы с отцом поехали на Бердичевский сахарозавод, где папа провёл свою молодость, работал, учился и жил. В присутствии всех работников отец подарил заводу свою бричку и лошадей.

Родители решили уехать в Киев. Отец был уверен, что советская власть его не забыла и отнесётся к нему, вернувшемуся офицеру, награждённому, неоднократно раненому, с достоинством и уважением. Так думал он, и с этими думами уехали родители с сестрой Леной, а меня временно оставили у бабушки. Моя жизнь не изменилась, если не считать того, что я становился старше, серьёзнее и стал лучше разбираться в окружающей среде.

Прошёл ещё один год. Отец столкнулся с трудностями, искусственно создававшимися теми или иными руководителями советских органов власти. Начались бега, ожидания приёмов, отказы, скандалы, неприятности. Решить квартирный вопрос было практически невозможно.

Устроился отец работать инспектором школ Киева при комитете народного образования города, и тамошние работники помогли ему с решением квартирного вопроса, выделив комнатку в школе № 102 на Шулявке. Я в это время был уже отозван из Бердичева в Киев. Комната была при вестибюле, двенадцать квадратных метров, рядом с туалетом и входной дверью в школу. В будние дни всегда было весело. Крики и гам учеников во время занятий заполняли комнату и оставались в ней даже по окончании занятий. Но это было в ту пору для нашей семьи выходом из сложившейся обстановки.

Я стал посещать среднюю русскую школу № 71, ибо та школа, при которой мы проживали, была украинской. Русскую школу посещала и моя сестра.

Помню, как мать будила меня ночью пойти занять очередь за хлебом и американскими посылками. Мы меняли друг друга, давая себе возможность поспать, с одной стороны, и сохранить очередь, с другой. Жизнь стала налаживаться. В школе мы прожили год.

На одном из очередных приёмов в горисполкоме отец швырнул чернильницу в советского руководителя, вынул пистолет, подаренный ему каким-то военачальником и объяснил советскому бюрократу, что на сей раз он не просит, а требует. И если, мол, его требование не будет выполнено, не быть живыми им вдвоём. Начались звонки, суматоха, и наконец пришла секретарша с адресом и ордером на комнату площадью тринадцать квадратов в общей квартире по улице Владимирской, дом 78, квартира 9.

Перевезли мы туда свои вещички. На нас неприязненно смотрела хозяйка Зинаида Константиновна, которую тем самым уплотнили. Но ничего не поделаешь, таковы были правила игры.

Это был сорок шестой год. Голодно, зарплаты отца не хватало на жизнь, и мать, предприимчивая в жизни, развернула подпольный бизнес – продажу ванили в порошках. Бизнес этот был запрещён и преследовался законом как спекуляция. Но что не сделаешь, когда хочется кушать. Ваниль мать покупала килограммами, а продавали в порошках по одному грамму каждый. Процедуру фасовки мы проделывали дома, взвешивая на малюсеньких весах ванильный порошок и заворачивая его в пергаментную бумагу.

Мать первое время ходила по базару и предлагала товар, а чуть позднее её уже знали и сами подходили к нам или делали заказы на дом. Я же всегда находился в стороне, припрятав порошки за пазухой. Мы предусмотрели возможность ареста матери. Если бы это случилось, милиция должна была стать перед фактом, что у матери ничего нет, и тогда её отпустили бы. При мне находилась наволочка, полная пакетиков с порошком. Особый спрос был в предпраздничные дни. Среди покупателей и торговцев ванили были порой и завистливые люди, способные выдать, и они выдавали. Так случилось однажды. Мать арестовали, увели в отделение милиции при рынке, а я – сразу домой, убрал всё и упрятал под пол. Маму освободили и предупредили, что, если поймают с поличным, посадят в тюрьму. Бизнес был рискованным, но приносил бешеные доходы. Мы стали меньше ходить на рынок, но чаще стали поставлять порошки по заказу на дом. Клиенты передавали один другому, и так почти отпала необходимость крутиться на рынке.

Поставщик приезжал из Мукачево и оставался у нас ночевать. Стелила мать ему на полу, но это не мешало ему быть довольным нашим гостеприимством. Однажды он приехал, принёс два килограмма ванили, отдал матери, попрощался с нами и сказал, что заниматься ванилью не будет, мол, есть вещи посерьёзнее. Больше мы его не видели. Деньги за товар с нас он не взял.

Дом наш обогащался изо дня в день. Мать купила мебель, было что покушать нам и даже другим. Мать одела нас всех, а особенно отца, так как он занимал приличную должность и обязан был выглядеть соответственно. Но однажды наша мама попалась вторично, на этот раз её отвели в городское отделение. Одна из клиенток донесла на мать и дала свидетельские показания на то, что купила у неё ваниль. Это произошло на квартире клиентки, муж которой был сотрудником органов внутренних дел. Я, как всегда, остался на улице и увидел, как подъехала машина и из неё вышли милиционеры. Тут же я убежал домой и проделал всё, чтобы от ванили не осталось и следа.

Пришли к нам с обыском домой. Ничего не найдя, карательные органы ушли, сообщив нам, где находится мать. По возвращении отца с работы я рассказал ему о случившемся, и мы отправились в милицию.

Начальником городского отделения был Бабенко. Он был коварен по отношению к нарушителям, и его боялись. Он вызвал к себе мать, ознакомившись с её делом, и спросил, есть ли у неё брат Юрий Добис. Мать рассказала ему историю брата, сообщила, что он умер в 1944 году, а семья его находится в Киеве. Оказалось, Бабенко когда-то работал с Юзей и даже был его помощником. Это было в 1924–1925 годах в Харькове, бывшей столице Украины. Он освободил мать по причине отсутствия существенных доказательств. Смекалистая, энергичная мать сочинила при аресте, что пришла в этот дом купить ваниль по рекомендации какой-то женщины. Она так запутала выдавшую её женщину, что та не знала, как себя вести и что делать. Этим и воспользовался Бабенко. Когда мать должна была уйти, он обратился к ней и сказал:

– Мария, брось эту профессию! Найди что-нибудь другое, не пятнай светлую память твоего брата.

– А как жить? – ответила мать. – Как можно голодными детей оставить?

Тот ничего не сказал в ответ. Мать вышла и уже в дверях услышала, как Бабенко говорил подчинённому о Юзе. Мы с нетерпением ждали в коридоре её появления, и наконец-то она появилась. Всё, что я описал выше, было со слов матери.

Так просто прекратить бизнес, который приносил хорошие доходы и действительно был источником нашего существования, было нелегко, но мы стали проявлять предельную бдительность. Клиентами нашими были в большинстве своём жёны больших партийных и государственных работников.

В 1947 году мне исполнилось шестнадцать лет, и я получил паспорт с отметками в нём: отец – еврей, мать – еврейка, я – еврей. Став взрослее, я решил пойти работать. Приняли меня в центральный телеграф Украины, в тональный цех, на должность ученика тональной связи. Мне очень понравилось. Моим учителем был Миша, парень из еврейской семьи, всегда весёлый, находчивый и довольный, как он говорил, тем, что Бог дал. Верующим он не был, но словечками, относящимися к Богу, тут и там бросался. Так вот, Миша меня просто полюбил – за любознательность, за серьёзное отношение к работе, за общительность. Наконец, он говорил мне: «Ты просто красавчик, малыш».