Текст книги "Помню"

Старшина Борблик, молдаванин, очень редко улыбался, был полон злобы и ненависти к солдатам. Его принцип – сделать из солдата послушное животное, и он делал это любыми путями, порой унижая и превращая солдата в ноль.

Замполит батареи – старший лейтенант Голубев. Он был танкистом, а стал артиллеристом, так пели о нём солдаты. Это был просто жлоб с деревянной мордой, изучивший несколько тезисов компартии и считавший себя истинным представителем партийных органов в подразделении «Т». Его мы просто ненавидели.

Обычная жизнь солдата начинается с подъёма. Как правило, приходит рано утром в казарму, скажем, командир огневого взвода и спрашивает у дневального:

– Ну что, стоишь?

– Стою, – отвечает солдат старшему лейтенанту.

– Ну что ж, стой, хороший из тебя х*й получится.

Далее следует рапорт дежурного по подразделению. Смотрит офицер на часы и говорит:

– Поднимай.

Сорок секунд даётся на одевание, то есть на то, чтобы проснуться, спуститься со второго этажа, надеть брюки, портянки, валенки или сапоги, рубашку, застегнуться, нацепить ремень и занять своё место в строю. Сразу это не получалось, и тренировали нас очень и очень тщательно. Не сосчитать, пожалуй, сколько раз приходилось нам одеваться и раздеваться.

Следующий этап – это туалет, умывание и прочее. Затем утренний осмотр. Командиры тщательно проверяют, всё ли, что должно блестеть, блестит, а также смотрят состояние постели.

Завтрак. Строем с песней батарея идёт в столовую. Инструмент для приёма пищи висит на боку и, позванивая, музыкально сопровождает звучащую песню. Начинаем заполнять столы, рассчитанные на двенадцать человек каждый. Завтрак советского солдата состоял из ста пятидесяти граммов хлеба, пятнадцати граммов сахара, винегрета (обычно приготовленного из свёклы и квашеной капусты собственного производства – такой кислой, что сводило челюсти) и сельди (которая, видно, очень долго плавала в бочках и приобрела душок, отбивающий желание кушать). Выручала всегда овсяная каша. Орловцы, привыкшие к чаепитию, поначалу страдали, но затем приспособились: пили чай вприглядку. Покушали солдаты – и строем опять в казарму. Вся процедура принятия пищи занимала тридцать минут.

Стрельбище, казалось, должно быть забавным занятием, но увы! Не тут-то было! Командиры собираются и беседуют, перекуривают, смеются, шутят, а мы стоим в лютый мороз и мёрзнем.

Наконец-то начинается отстрел. По десять человек в ряд ложатся солдаты в снег и лёжа проходят инструктаж. Стрельба проводилась из карабинов тремя патронами по мишеням на стометровом расстоянии. Пальцы рук, соприкасаясь с металлом, прилипали к нему и моментально коченели. Дыханием своим отогреваешь пальцы, прицеливаешься и по команде «огонь» стреляешь. Мои успехи в стрельбе привлекли внимание командиров, и после отстрела командир полка объявил мне благодарность перед строем с занесением в личное дело. Три пули маленьким треугольником вырисовались в центре мишени.

Занятия проводились до двух часов дня. Затем – обед, после обеда – дневной отдых (полтора часа), два часа личного времени на то, чтобы подготовить заданный материал, побриться, подшить подворотничок из старых простыней и прочее.

Ужин по своим вкусовым качествам ничем не отличался от другой поставляемой пищи. После ужина, бывало, демонстрировали фильмы: «Чапаев», «Котовский» и другие.

Четверг – банный день. Всё подразделение в бешеном темпе во главе с командиром идёт в Магнитогорск восемь километров, чтобы побаниться. Мы бежали увидеть простые человеческие лица, перекинуться несколькими словами с девушками. Ведь баня была единственным местом, связывающим нас со свободным миром.

Спустя три месяца приняли присягу. Весна. Под знаменем гвардейского полка каждый из нас выпалил заученную клятву: «Я, Сегал Владлен Борисович, вступая в ряды Советской армии, перед лицом всего народа, перед лицом своей многострадальной страны торжественно клянусь быть честным, правдивым, добросовестно относиться к своим обязанностям и государственной собственности, беспрекословно выполнять все приказы и распоряжения командиров и, если понадобится, отдать свою жизнь за свободу Отечества, я отдам её до последней капли крови». Всё запомнить тяжело, но в основном это звучало так.

Вручили мне оружие, выдали солдатскую книжку со всеми полагающимися записями и фотографией, сделанной на месте. Первый этап солдатской жизни подошёл к логическому завершению.

Учитывая цель нашего призыва, начались занятия. Каждый взвод занимался по своей специализации. Я изучал устройство прибора управления зенитным огнём (ПУАЗО) и дальномера. На приборе работали три солдата-наводчика. Наводчиком по азимуту был я. Одной кнопкой приводились в действие четыре зенитных 90-миллиметровых пушки, и открывался огонь. В ночное время или при плохой видимости слежение за целью осуществлялось с помощью локатора, который руководил пушками без нашего вмешательства. Такой была американская система противовоздушной обороны. С моей любознательностью я преуспевал совсем неплохо. Было интересно дважды. Во-первых, я с большим интересом изучал американскую технику, а во-вторых, сама по себе военная специализация меня устраивала. Теоретические занятия проходили в классах, а практические навыки мы получали, взаимодействуя непосредственно с приборами. После курса занятий начались отработки упражнений батареей в целом. Для практических занятий в воздух поднимался самолёт, и средства слежения отрабатывали упражнения по поиску, сопровождению и уничтожению цели.

Со временем уровень познаний нашей батареи позволил в довольно короткий срок довести готовность солдат до совершенства, и на летний период – совершенно неожиданно – батарея была отправлена на охрану Магнитогорского комбината. Расположились мы на одной из точек недалеко от города. Подразделение несло постоянную боевую готовность. Жили мы в землянке. Условия жизни были тяжёлые, стояла сильная жара, ибо поверхностный слой земли имел всего лишь метровую толщину, а далее – сплошная руда. Местность вокруг – без зелёного покрова. Воду привозили в бочках на тележке, увлекаемой самими солдатами. Вода была драгоценным напитком, в котором мы постоянно нуждались. Земля, нагретая жгучими лучами солнца, отдавала тепло, от которого можно было укрыться только в землянке или под брезентом орудий и локатора. В один из таких дней было приказано упрятать локатор в укрытие. Вся батарея участвовала в раскопках. Верхний слой быстро убрали и дошли до руды. Молоток и зубило были нашим инструментом для заглубления. Глубина укрытия должна была быть три метра.

Тяжёлый, непосильный труд был ограничен нормой выработки, постоянным надсмотрщиком за которой был замполит. Он устанавливал нормы, и, если той или иной группой норма не выполнялась, наказывалась вся батарея. В лучшем случае наказанием была работа за счёт дневного отдыха, а бывало, что нас лишали воды. Целый месяц долбили мы руду молотком и зубилом, а однажды вечером собрались киевляне и решили единогласно: если ещё раз повторится какое-либо наказание за невыполнение плана, будем бастовать, отказавшись от пищи, то есть находимся под брезентовыми чехлами пушек и в казарму не идём. Требованием нашим был приезд высшего начальства для обжалования.

И это случилось на следующий день, когда замполит предупредил, что будем работать до вечера. Все тридцать три киевлянина поднялись с места по команде Ногина и ушли к орудиям. Приказы «страшного» лейтенанта, крики и угрозы были бесполезны. Изо рта его летела пена, он кипел от злости, но был бессилен. Срочно вызвали командира батареи. Этот решил взять хитростью: обещал исправить положение, но никто не шелохнулся. Мы требовали представителя из политотдела округа. Орловцы были удивлены происходящим, они ничего не знали о задуманном, и мы им не доверяли. Узнав о том, что происходит, они присоединились к нам. И так батарея прекратила нести боевую готовность. Командир был обязан доложить о чрезвычайном происшествии в высшую инстанцию. И это случилось через день.

Сигнал тревоги разбудил нас, каждый бежал к своему месту. На всех местах можно было слышать доклады командиров отделений и взводов о готовности. Около каждого из взводов стоял проверяющий с часами. Десять-пятнадцать минут молчания, затем команда «отбой». Мы стояли в растерянности и не знали, что делать. Быстро сложив оружие, мы вышли на построение. Перед строем стояли несколько офицеров. Один из них – полковник. От лица командования округом нам объявили благодарность. Ну а далее полковник сказал, что получена жалоба на незаконные действия командиров, мол, после команды «разойдись» можно подходить для бесед. Тяжело было начать, но это было необходимо. Мы окружили полковника, и я осмелился заговорить. Он записал мою фамилию. Начал я, но закончить мне не дали. Посыпались жалобы. Блокнот полковника стал пополняться фамилиями и жалобами. Мы все вынашивали душевный фурункул, все молча терпели, ибо нам постоянно вдалбливали в голову, что устав военного времени не отменён и за неповиновение могут наказать, вплоть до расстрела. Но прорвался фурункул, хлынула вся грязь наружу. Незадолго до этих событий в зале клуба при просмотре фильма один солдат из какого-то подразделения подошёл с поперечной пилой к командиру полка и положил инструмент ему на голову. Волнения были давно, но люди боялись и терпели, терпели и боялись. Бывшие фронтовики выплёскивали свою злобу на наш призыв, а за что, никто не знал.

Прошло всего несколько дней после проверки. Укрытие для локатора выкопали, сам локатор закатили, только, к великому сожалению, вместо того чтобы ловить цель, он поймал магнитную гору и – ни с места. Злости нашей не было предела. Локатор выкатили. Мы были готовы закопать в укрытие виновников наших бед. Но случилось так, что замполита вдруг отозвали, обратно он не вернулся. После этого комбат стал относиться к нам совершенно иначе. И только старшина Борблик продолжал искать, наказывать, заставлял терпеть. Меня за какой-то мелкий проступок он заставил поднять доски в уборной и почистить их с обратной стороны. Я, конечно, схитрил. Оторвал их, но почистил сверху и опять прибил. Доложил ему, что приказ выполнен.

Батарею сняли с точки и отправили в военный городок. 11 июля – день моего рождения, и мне хотелось его отметить. Приятель наш, Петушок, работал шофёром на «Студебекере» и занимался доставкой продуктов на склады полка. Его я и попросил привезти бутылку водки и закуску. Компания наша состояла из четырёх человек: я, Арон Бройде, Юра Фёдоров и Петя Петухов.

Когда все ушли в клуб смотреть фильм, мы спрятались под лестницей, разложили закуску, разлили водку в солдатские кружки и шлёпнули за моё здоровье. Была некая минута отдушины, минута забытья от того, что мы находимся в армии. Закусили, всё убрали и стали выходить, как вдруг появился старшина. Он понял, что произошло, и позвал нас в каптёрку. Петушок получил, как старый вояка, трое суток гауптвахты в дополнение к тем девяти десяткам, что имел ранее. Его он тут же отправил к дежурному по части. А нам троим приказал вместо кино помыть пол в Ленинской комнате. Швабра, ведро – в руки, и мы приступили к работе. Втроём мы сделали это быстро, но старшина кованым каблуком прошёлся по доске и сказал, что помыто плохо.

Помойте, мол, ещё раз. Первый раз мы мыли и смеялись, потому что это было наказание и мы осознавали вину. Но, когда он приказал помыть ещё раз, мы поняли, что это издевательство. Со злостью мы взяли сапёрные лопаты и сняли стружку с половых досок. Доски стали светлые. Когда старшина вошёл в комнату, глаза его стали наливаться кровью, а лицо искривилось от злости. Он посмотрел на нас и со всей силы толкнул Юру, стоящего рядом с ним. Юра упал. Я размахнулся и ударил старшину лопатой по плечу. Тот согнулся от боли, и в это время на него посыпались удары руками и ногами. Били жестоко, выбрасывая наружу злость, скопившуюся за всё время службы. Мы оставили его лежать на полу. На прощание Юра сказал ему, что если тот вздумает жаловаться, то закопаем. Дневальным был орловец, и, к счастью, он ничего не видел. Мы ушли в кино. После фильма, перед сном, вечернюю проверку проводил сержант Жеребенко. Старшина лежал в постели и отходил от нанесённых ударов.

Через три дня вышел с гауптвахты Петушок. Узнав о случившемся, он пригласил нас в свободное время к своей машине. Мы распили чекушку водки и закусили. То, что случилось со старшиной, его не удивило. Служил он третий год, и наказывали его за всякую мелочь. Неконтролируемый, он привык, как и все шофёры-транспортники, к свободе, и стоило кому-либо посягнуть на его свободу, как он тут же реагировал, и реакция его выражалась в нарушениях. К наказаниям он был привычным, и они на него не действовали. Это был отличный парень, добрый, отзывчивый. Он очень легко находил контакт с солдатами. Для нас он был единственной отдушиной и связывающим звеном с гражданкой. Связь между нами крепла с каждым днём. Нас часто могли видеть вместе.

Старшина Борблик, по всей вероятности, имел беседу с сержантами и рассказал им о случившемся. События на точке, где мы устроили забастовку, а затем случай со старшиной в корне изменили отношение командиров к солдатам. Первые стали мягче в своих требованиях и даже шли на уступки, чтобы задобрить солдат. Позднее, когда мы разъезжались домой, командир моего отделения рассказал в беседе с нами, что до нашего приезда сержантам была поставлена задача – сломать нас под тяжестью военной дисциплины, сделать нас солдатами, не знающими своего мнения, а знающими только беспрекословное подчинение. Такими себе представлял старшина Борблик нас, мальчишек. Но он ошибся, и сильно ошибся, ибо мальчишки эти образованием своим превосходили своих командиров.

Интересно то, что большинство сержантов были выходцами с Украины и Молдавии. Эти отличались двуличием. Они могли ругать начальство в нашем присутствии и делать наоборот, когда находились в кругу начальства.

В один из летних дней нашу батарею отправили на поле собирать горох. Радости нашей не было предела. Вывезли нас на громадное поле, и мы приступили к работе. Сорвал я один из стручков, раскрыл его и положил горошины в рот. Я был уверен, что горох ещё свежий, но увы: первый укус – скрип, и обломался мой зуб. Только этого мне не хватало! Сбор для меня стал трагедией, истинной травмой. Закончили работу. Я отпросился в санчасть. Врач посмотрела и сказала, что необходимо поставить коронку, а предварительно следует удалить нерв. Это была моя «мечта»: я и так не переносил запаха врачебных заведений, а тут тебе ещё и зуб сверлить. Но деваться было некуда, и, после того как врач пообещала делать всё осторожно, а Петушок – быть рядом со мной, я согласился. Сжав пальцы в кулаки, терпел я сверление в зубе. Страшная боль. Каждый раз смотрел я на ногу врача, крутящую педаль сверлильной машины, приводящей во вращательное движение фрезу наконечника. В глазах стало темнеть, закружилась голова, и я очнулся на койке зубоврачебного кабинета. Петушок был рядом. Увидев меня очнувшимся от обморока, он показал мне фиксатые зубы широкой улыбкой.

– Здорово ты даёшь! – сказал он. – Но ничего, всё пройдёт.

Врач положила мышьяк, чтобы убить нерв, и поставила временную пломбу.

Состояние моё было далеко не сладким. Мне велели прийти завтра. Боли продолжались, и я терпел. Спал плохо, но утром почувствовал себя лучше. Мышьяк сделал своё дело. Всё остальное было уже чепухой. Поставили мне коронку. В санчасти я узнал о сексуальной связи зубного врача с Петушком. Офицерская жена была недовольна мужем и завела себе любовника.

Чкаловская область. Сухолучье. Время сдачи экзаменов по практической отработке батареей совместных упражнений по противовоздушной обороне. Кроме песка оренбургской степи, где расположился лагерь, ничего не смог увидеть. Пустынная местность выбрана военными специалистами как полигон для отработок упражнений по артстрельбе. Жили в палатках. Постоянные тревоги ночью и днём. Отработки и повторения.

Самолёты, пилотируемые корейскими лётчиками, были целью нашей техники. За точностью попадания следили локаторы, шкалы которых разворачивали на сто восемьдесят градусов. Перед отработкой упражнений лётчики прибегали проверить правильность развёртки шкал на приборах управления огнём. Бывали случаи, когда по ошибке зенитчиков, не развернувших шкалы приборов, сбивали самолёт и лётчик погибал.

Отстреляли первое упражнение на отлично. Получили благодарность от генерала. Вернулись в палатки. На обед был суп с хрустящим под зубами песком. Но нужно кушать, и мы кушали.

Вечером пришла печальная новость. В одном из подразделений полка служил солдат-баптист, категорически отказывавшийся от взятия оружия в руки. Его использовали в разных целях. В лагере в присутствии высокого начальства приказали ему взять оружие. Над ним просто поиздевались, и, как результат, он повесился на своём ремне. Это было чрезвычайное происшествие, эхом разлетевшееся по всему полку. Возмущению не было предела. Началось следствие, но, чем оно закончилось, никто не знал.

Отстреляли все три упражнения на отлично. Перед строем генерал объявил благодарность батарее, а прибористам дали отпуск по десять дней каждому. Опять Магнитогорск, опять казарма, занятия, караулы и прочие прелести военной службы. Мы ждали отпуска. Оказалось, что солдаты, отмеченные отпуском, – это далеко не всё. Окончательное решение – за местными властями, и тут Борблик отыгрался на нас. В рапорте начальству он указал, что личная дисциплина моя не позволяет предоставить мне отпуск в знак благодарности, отмеченной проверяющим. Мне отомстили.

Одним из солдат, играющим на струнных инструментах, был создан оркестр. Я играл на расчёске, обёрнутой папиросной бумагой, и пел. Запевал я и в строю, и совсем неплохо. Мы долго и упорно репетировали и добились хороших результатов. Оркестр наш узнали не только в полку, но и за его пределами. И, как результат, представили нас на окружной смотр самодеятельных коллективов в Челябинске. Участников самодеятельности освободили от всех занятий, и мы стали интенсивно готовиться. Однажды отвезли нас в Магнитогорск, предварительно выдав новое обмундирование, и поездом отправили в Челябинск. Сопровождал нас новый замполит – старший лейтенант Косогор. Познакомиться с городом не довелось, так как время было ограничено. В Доме офицеров нам дали выступить, и выступление наше вызвало длительные аплодисменты. Нам пришлось сыграть ещё одну мелодию. Оркестр был отмечен благодарностью, и каждый из нас получил грамоту. В окружной газете появилась фотография нашего коллектива.

В один из дней – во время, отведённое для личных дел, – меня подозвал к себе командир приборного взвода. Ему я рассказал когда-то, что работал на авторемонтном заводе и люблю транспорт.

– Послушай, Владлен, есть разнарядка в Молотовское общевойсковое училище. Подумай и, если согласишься, дай мне знать.

Идея меня захватила. Я советовался с друзьями. Мнения были разными. В конце концов я пришёл к выводу о том, что надо ехать. Нашёл командира и дал своё согласие. Написал рапорт, получил проездные документы. Попрощался с ребятами, с гвардейским ордена Красного Знамени «хитрым» (так его назвали) полком. Я твёрдо знал, что не вернусь, но всегда буду помнить прожитые мной тут длинные, серые, тяжёлые дни и множество бессонных ночей. Буду помнить жестоких командиров и прекрасных солдат, которых унижали и подвергали издевательствам. Не забуду моих земляков-сослуживцев: Арона Бройде, Юру Фёдорова, Романа Гимпеля, Лёню Ступницкого.

Не забуду и сладкие эпизоды в моей солдатской жизни. Помню, как получил я посылку из дома, как шёл на лыжах двадцать километров до ближайшего почтового отделения, чтобы получить её. Как спрятал, чтобы разморозить, яблоки, но, увы, стащили ребята все и съели замороженными. Правда, оставили мне одно яблоко и положили его в валенок. Утром при подъёме стал надевать я валенок и наткнулся на яблоко. Молодцы, не забыли.

Помню, Арон Бройде был дневальным. Он ухитрился ночью поменять стоящие у коек сапоги, и, когда утром сыграли подъём, начался переполох. Громадного роста Балин спросонья пытался натянуть сапоги самого маленького солдата. Смеху не было границ. Сам его величество Борблик рассмеялся и ушёл к себе в каптёрку, чтобы продолжить смех, но не публично. Суматоха длилась долго, но в конце концов каждый нашёл свои сапоги.

Никогда не забуду похороны окурка, устроенные старшиной в суровый мороз. Он заставил нас выкопать яму, положить туда окурок и закопать. Спать пошли поздно, и это сказалось на нас. А вот старшина был доволен.

Помню, как Лёня Ступницкий организовал волейбольную команду, а позднее – команду по игре в ручной мяч. Помню и сохранил фотографии, сделанные Лёней. Помню Бабича с надутой шеей – организатора баскетбольных игр. Помню, как я проводил соревнования по классической борьбе. Помню Зозулю – организатора художественной самодеятельности.

Помню Сиркиса на разгрузках вагонов. Он запросто взваливал на себя мешок с мукой. Помню Балина с громадной кружкой для чаепития. Помню, как ползали по-пластунски по каменистому грунту Урала, и делали мы это только потому, что какой-то солдат не сознался в совершённом мизерном преступлении.

Помню как привезли тело замёрзшего солдата, заблудившегося в снегах по дороге в полк. Перед всем полком положили его и не забыли заметить, что случилось это из-за пьянки. Таковой была последняя честь, отданная солдату. А вот истинная причина его пьянки начальству была неинтересна.

Помню сборы резервистов. Призвали их на два месяца – познать американскую зенитную технику. Это были люди, прошедшие войну, люди в возрасте, познавшие ужасы войны. И случилось так, что заполненная нами и резервистами столовая превратилась в бушующий улей разгневанных пчёл. Причиной явилась вонючая сельдь, поданная на столы. Сельдь бросали в потолок, рыбой были заброшены столы и пол. Прибежали командиры. Их встретили гневом. Ожидался бунт, не обещающий ничего хорошего. Мы, правда, были довольны, даже содействовали. Недовольство охватило и другой, расположенный рядом полк, там начался бунт. Посыпались рапорты высшему начальству. Кушать отказались. Из Свердловска прилетели несколько человек, и, следует сказать, пришёл конец овсяным кашам, от которых солдаты начали ржать, кончилась кислая капуста, исчезла вонючая сельдь. Началась новая эра в доставке продовольствия, по-новому стали составлять меню. Несколько офицеров-хозяйственников были разжалованы и уволены, среди них был и замкомандира полка – подполковник Волков.

С ним мне лично пришлось столкнуться 7 ноября, в праздник Великой Октябрьской революции. Я нёс сторожевую службу по охране продовольственных складов и склада обмундирования. Погода ужасная: собачий холод, снег. Одетый в тулуп и валенки, я стоял у одного из складов ночью. Вдруг слышу: кто-то идёт.

– Стой! – окрикнул я. – Кто идёт?

Никто не отозвался. Опять повторил, и в ответ я услышал хриплый, пьяный голос заместителя командира полка по снабжению.

– Я, я… Что, не видишь?

– Ложись! – скомандовал я ему громко и внятно. – Ложись, стрелять буду!

Он продолжал идти, но выстрел остановил его. От испуга он лёг на покрытую снегом землю. Я подошёл поближе и, конечно, узнал его величество кормильца и благодетеля нашего. Он пролежал на мёрзлой земле-матушке, пока не прибежал с солдатами разводящий, услышавший выстрел.

– Стой! Кто идёт? – окрикнул я приближавшихся и услышал в ответ пароль.

Подняли его, пьяного в дрезину и ругавшегося матом на чём свет стоит. Ушёл разводящий. Стало тихо. Скороталось моё дежурство. Я смеялся и был доволен собой. Был доволен тем, что смог уложить на землю эту сволочь и заставить её лежать минут десять до спасения. Не пришли бы разводящий с солдатами, превратился бы подполковник в замороженный труп, похожий на тот, что лежал перед строем, и вновь пришлось бы командиру полка читать мораль о вреде алкоголя, но на сей раз – перед большим начальством.

Сменившись, пришёл я в караульное помещение, где меня встретили как героя. Смех не прекращался. На следующий день о случившемся узнал весь полк, и это стало легендой. И разве можно такое забыть? Нет, нельзя. Это нужно помнить для того, чтобы сравнить, помнить для того, чтобы этого больше не повторилось. Плохие люди не рождаются, плохими они становятся в процессе своего воспитания, в зависимости от той среды, где они живут. Я себя не хвалю сегодня за проделанное, но я себя и не ругаю, ибо вкусил всего, стал различать добро от зла, плохое от хорошего, и наоборот. Я стал разбираться в жизни.