Текст книги "Одинокому везде пустыня"

LX

– Принимают на работу дураков, а спрашивают, как с умных! – довольно громко ворчал в машинном отделении (при заглушенном моторе и открытом люке) русский механик, вызванный на «Николь», чтобы разобраться с явными неполадками двигателя. Уверенный в том, что здесь, на губернаторской яхте, никто не понимает по-русски, далее он загнул такую трехэтажную руладу, что всходившая в этот момент по трапу Мария закашлялась, чтобы не рассмеяться.

– Ау! Есть кто-нибудь? – громко спросила Мария по-русски, словно и не слышала ничего.

В машинном отделении что-то упало с громким звяканьем, наверное, механик выронил ключ.

– Ау! Есть кто-нибудь? – давясь от смеха, повторила Мария.

– Инженер-механик Груненков Иван Павлович! – поднявшись из машинного отделения, отрекомендовался багровый от смущения, светловолосый, голубоглазый мужчина лет сорока пяти, в руках у него действительно был разводной ключ.

– Ну что, скоро пойдем в море? – как ни в чем не бывало спросила Мария.

– Думаю, денька через два управлюсь, – потупившись, отвечал механик.

– Простите, что не представилась. Мерзловская Мария Александровна!

– О, так это вы?! Я помню вас еще по Джебель-Кебиру! – просиял Иван Павлович, и, куда девался его хмурый, убитый вид, лицо разгладилось, помолодело, багровость сошла сама собой, глаза стали веселые, с огоньком и почти синего цвета. – Вы крестная дочь адмирала Герасимова. Выходит, свои, морские…

– Точно! – в тон ему радостно отвечала Мария. – И я вас помню. Вы прибыли в Бизерту на «Кронштадте», с женой и малышом лет трех. Потом он еще к нам в форт ходил на занятия по рукопашному бою – голова большая, а сам маленький, такой смешной! У меня фотография наших занятий сохранилась – кто-то снял и мне подарил, не помню кто. А маленького вашего мы почему-то звали Цуцик, и он отзывался, такой живчик был – прелесть!

– А вон идет ваш Цуцик! Девятнадцатый годок мальчугану. А тогда ему было не три, а четыре года. Просто он у нас не рос, не рос, а потом лет с пятнадцати как начал и сейчас повыше меня будет.

– Где Вы его видите? – спросила Мария.

– А во-он в самом начале пирса точка приближается, вглядитесь. Это и есть мой Миша.

– Вижу. Но откуда вы знаете, что он, – ведь точка…

– Точка-то точка, но своя, родная. А уже и не точка – гляньте! Уже столбик… сынуля. Я его за три версты учую, и рубашка на нем голубенькая.

– Да, что-то вроде… Так у нас серьезная поломка? – сменила тему Мария.

– Средняя. Мотор надо перебирать. Этот француз, который за ним присматривал, не сильно понимает в нашем деле, скажем так, мягко. А до Марселя не ближний путь, и с морем шутки плохи.

– Послушайте, Иван Павлович, а может, вы с сыном и пойдете с нами в Марсель, а? – неожиданно для самой себя предложила Мария. Уж больно ей приглянулся инженер-механик, да и, действительно, свой, морской, настоящий. – И сыну будет в радость такая прогулка, а?!

– Сыну-то, конечно, его только помани в море! Мечтает, как и я когда-то, служить на подводной лодке. А меня кто ж отпустит со службы?

– Моя забота, – сказала Мария спокойно, – это мы решим. А вон и на самом деле ваш сынуля, теперь я вижу!

По пирсу быстро приближался юноша в голубой рубашке, парусиновых флотских штанах, в сандалиях на босу ногу. Стройный, крепкий, светловолосый, как и отец. Увидев, что на него смотрят с яхты, юноша сбился с шага и переложил белый узелок из левой руки в правую.

– Обед несет, мать наготовила, – горделиво заметил инженер.

– Здравствуйте, – с хрипотцой в голосе сказал юноша, поднимаясь на палубу белоснежной красавицы-яхты. – Па, тут горячее, мама сказала…

– Здравствуйте, Михаил, – прервала его Мария и протянула руку.

Михаил пожал руку Марии и смутился: не слишком ли крепко?

– Ничего! – Она улыбнулась ему приветливо. – Нормальное рукопожатие!

Синеглазый, в чистенькой, истончившейся от многих стирок голубой рубашке, худенький и при этом широкоплечий и очень стройный, он был так свеж лицом, с темными, не по годам густыми усиками, и так прекрасен в каждом своем движении, обаятельно, белозубо улыбался, что у Марии гулко заколотилось сердце – она поняла, что явился кто-то необыкновенный, чистый, добрый, отважный. И в каждом его жесте, в каждом повороте головы сквозило такое природное чувство собственного достоинства, что сразу было понятно: этот молодой человек ни перед кем не может заискивать, никому не может завидовать, ничего не боится и ждет от каждого встречного только хорошее.

Пока Иван Павлович обедал, Мария и Михаил сидели под тентом на верхней палубе и разговаривали. Глядя в чистые глаза юноши, Мария чувствовала, как легко ей, как радостно от того, что он рядом; никогда в жизни не было у нее такого внезапного ощущения родства душ, такой мгновенной приязни… Хотя… хотя, если вспомнить незабываемое, то похожее уже случалось однажды… Давным-давно, в 1920 году, на борту линкора "Генерал Алексеев", в каюте молодого адмирала дяди Паши, за праздничным столом, когда все просили Павла Петровича предсказать будущее, он посмотрел вдруг на Машеньку долгим, испытующим взглядом: дескать, а ты чего молчишь?

Машенька встретила его взгляд, выдержала и ничего не ответила. Не смогла ответить, потому что вдруг потеряла дар речи от того, что ей неожиданно представилось. Ей вдруг представилось, что она уже не она, а жена адмирала. Да, она, Машенька, жена Павла Петровича – его половина. А тетя Даша? А тетя Даша… пусть и такая же красивая, как сейчас, с такой же высокой грудью, с такой же черной косой, уложенной так ловко на голове, с этими же своими бриллиантовыми сережками… а тетя Даша, наверное, его другая жена, бывшая…

"Интуиция – это созерцание предмета в его неприкосновенной подлинности", – частенько повторял на лекциях в Пражском университете профессор Николай Онуфриевич Лосский. В 1924 году Машенька стала учиться там на математическом факультете. Да, именно так, именно в "неприкосновенной подлинности" и представился ей в ту минуту знакомый с младенчества дядя Павел. И с той минуты и уже навсегда она стала смотреть на него совсем другими глазами, чем прежде… Наверное, она любила его до сих пор и будет любить всю жизнь, кто бы ни встретился на ее пути, с кем бы она ни пересеклась на встречных или попутных курсах.

При воспоминании о дяде Паше Мария невольно вздрогнула всем телом, как будто ее ударило током… Она взглянула в лицо Михаила внимательно, пристально – и он не спасовал, не отвел своих синих глаз от ее лица, и сердце Марии забилось так, как всегда с ней бывало в минуты опасности…

– Ну что, поговорили? – поднялся на палубу Иван Павлович. – А я отобедал славно, теперь могу работать хоть до ночи.

Мария обрадовалась инженер-механику, его появление избавило и ее, и Михаила от неловкой, тяжелой паузы. Мелькнуло что-то наподобие вольтовой дуги, и все слова стали бессмысленны и далеки от подлинных чувств и предощущений…

– Миша, ты посмотри яхту, не стесняйся, – сказал отец. – Мария Александровна своя, морская.

– Да, Михаил, вы не стесняйтесь, осмотрите, – глядя в сторону, проговорила Мария и отошла от отца и сына как бы по своим делам, спустилась в роскошную каюту с огромным стеклянным фонарем, открывающим панорамный обзор моря и неба. В каюте она сначала инстинктивно бросилась к зеркалу и всмотрелась в свое лицо: действительно, похожа на молоденькую, этого пока не отнять.

"Мальчишка, а взгляд мужской, не по годам, видно, настойчивый парень", – подумала Мария и поняла, что она думает совсем не то и не так, – испугалась сама себя, а теперь лжет, даже в мыслях. И тогда она подошла к окну с восточной стороны, с той, где было ближе к России, и, глядя то в море, то в небо, стала думать о маме. В неясные минуты жизни она всегда старалась думать о маме – и все как рукой снимало, маминой рукой…

LXI

Я человек: как Бог я обречен

Познать тоску всех стран и всех времен!

И. А. Бунин

Преодолев душевное смятение, вызванное знакомством с сыном инженера-механика, Мария решила, что плыть на этой неделе в Марсель не имеет смысла: два дня механик провозится с мотором, больше суток болтаться в море, день добираться на поезде до Парижа, а там и пятница – какой смысл ехать?

"Лучше займусь-ка я оформлением фирмы по строительству дорог. Зря что ли царек Иса подбросил мне идею? Займусь фирмой, лицензиями и прочая. А с пареньком Мишей – так, минутное наваждение. Я для него слишком стара, а он для меня…" – Мария хотела думать, что он для нее слишком молод и все это чепуха на постном масле, но что-то так не думалось, и опять она поймала себя на мысли, что лжет во спасение… Во спасение чего? Так сразу и не скажешь, наверное, многого. И прежде всего спокойной жизни. Сердце ее сладко дрогнуло в предчувствии неизвестного, неизведанного – такого с ней еще не случалось. Даже в юности, с дядей Пашей, то было совсем другое… Трудно сказать, чего бы она еще надумала и навоображала, но тут на пирс прикатила Николь, поднялась на яхту, нашла ее в каюте, огорчилась, что путешествие задерживается, и радостно затараторила:

– Мы не плывем? Прелестно! Тогда будем писать Карфаген! Сейчас я пошлю за этюдниками, холстами, красками, и поедем на развалины Карфагена, хорошо?

– Ты всегда найдешь выход, – поддержала ее Мария, – я уже и не помню, когда брала в руки кисть. С удовольствием помалюю!

– А ты обратила внимание, какой красавчик возится с парусами? – И Николь показала головой на потолок каюты, отделанный ливанским кедром. – Настоящий красавец! Но дело даже не в красоте, а в том, что он какой-то не как все, он какой-то другой. Он как бы светится изнутри. Ты меня понимаешь?

– Не знаю, о чем ты… – отвернувшись от Николь, нехотя обронила Мария, но голос ее предательски дрогнул.

– Не знаешь? С твоим-то глазом-алмазом? Что-то я не верю тебе, сестренка! Все ты видела! Все ты знаешь!

– Да, видела! – резко повернувшись к Николь, с вызовом сказала Мария. – Видела! Ну и что мне теперь делать?! – И на глазах ее заблестели слезы.

– Ой, моя маленькая! – Николь обняла Марию за плечи. – Да ты попалась!

– Не говори чепухи! – вспылила Мария, покраснела и отошла от Николь, вытирая тыльными сторонами ладоней злые слезинки в уголках глаз.

– Не обижайся, радоваться надо! – добродушно сказала Николь.

– Тушь размазала! – смотрясь в зеркало, засмеялась Мария. – У тебя далеко косметичка?

– Она всегда при мне, как оружие при стражнике. Давай я подправлю тебе ресницы, – миролюбиво предложила Николь.

– Давай, – согласилась Мария, усаживаясь в кресло у окна. – Так тебе хорошо видно?

– Нормально. – Николь принялась священнодействовать, и больше они не возвращались к щекотливой теме.

А когда Николь и Мария вышли на палубу яхты, Михаила там уже не было. Отец и сын возились внизу, в машинном отделении. Мария торопливо проскочила мимо люка в машинное отделение, а Николь приостановилась и крикнула:

– Всего хорошего, господа!

– До свидания! – хором ответили отец и сын.

"Сви-да-ния!" – как в бочке, отозвалось эхо.

Водитель в красной феске привез холсты на подрамниках, краски, этюдники, кисти, – все, как велела ему Николь. Они сели в машину и поехали к развалинам Карфагена. Там же оказался и мсье Пиккар со своими подручными Али и Махмудом.

Мария обрадовалась мсье Пиккару, как будто он мог защитить ее от неминуемого. Пока они ехали к давно знакомым развалинам, перед глазами Марии то и дело мелькал облик юного сына инженера-механика в голубой, истонченной от многих стирок рубашке. Ее уже стало злить это навязчивое мелькание, и она ухватилась за Пиккара с облегчением и приветствовала его с преувеличенным восторгом, фальшь которого отметила про себя только одна Николь.

– О, мсье Пиккар, как я рада вас видеть! Мы только что вспоминали о вас. Какая удача! – Голос Марии звучал так пылко, так призывно, и она улыбалась ему так искренне и нежно, как будто они были близкими друзьями и встретились наконец после долгой разлуки.

– Я рад. Я тоже. В самом деле удачно! – обалдело бормотал мсье Пиккар, никак не ожидавший от Марии восторгов в свой адрес. Обычно она встречала его с холодной кокетливостью, а он чувствовал себя при ней явно не в своей тарелке, и ему никак не удавалось быть таким неотразимым ловеласом, каким знавали его другие дамы. Беседуя с мсье Пиккаром, Мария всегда умела поиграть словами, да так ловко, что даже самые испытанные каламбуры и остроты ее собеседника вдруг рассыпались в жалкую труху. Подарков от мсье Пиккара Мария не принимала категорически, на прогулки с ним ни по воде, ни посуху, ни днем, ни ночью не соглашалась. А когда однажды мсье Пиккар, улучив минутку, встал перед ней на одно колено и, воздев руки к ее сиятельному личику, выпалил признание в любви, Мария улыбнулась ему ласково, похлопала в ладоши и сказала:

– Браво! Хороший стиль. Старо-французский? Браво. А теперь потрудитесь встать, одежду протрете! – Она хотела сказать «штаны», но в последнюю секунду решила, что это будет слишком грубо. Короче говоря, Мария шалила со своим поклонником, как хотела, и строго держала его на дистанции. Мсье Пиккар почти смирился с ее неприступностью, и вдруг такой пассаж! Столько тепла и радости в ее голосе!

Знаменитый археолог подавил трепет умиления, сумел сделать вид, что не дрогнул под натиском внезапной благосклонности своей дамы сердца, огляделся по сторонам, как перед боем… За его спиной простирались развалины Карфагена. Для многих это были лишь серые груды камня и пеньки мраморных колонн с редкой травкой в расселинах, а для него, увы, очень прочный, очень надежный тыл, можно даже сказать, плацдарм для наступления. Мсье Пиккар воодушевился, приосанился, помог дамам расставить этюдники и с ходу взял быка за рога, начал рассказывать о последнем дне Карфагена.

Дамы делали подмалевки и что-то набрасывали на своих холстах, а мсье Пиккар ходил на пятачке между ними, провидел сквозь века и вещал звучным голосом опытного лектора так громко и отчетливо, словно перед ним была аудитория в сотню студентов.

– По моим расчетам, вот на этом самом холме, где стоим сейчас мы, за сто сорок шесть лет до Рождества Христова стояли римский стратег Сципион и его друг, греческий историк Полибий. Кстати сказать, – тут мсье Пиккар метнул лукавый и вместе с тем как бы поощряющий взгляд в сторону Марии, – по кое-каким преданиям, до которых мы докопались в последнее время, древнегреческий историк Полибий был по рождению вовсе не грек, а пелопонесский славянин. Но это я так, к слову. Полибию шел пятьдесят шестой год, он еще сохранил крепость тела и духа, хотя за его плечами и была совсем непростая жизнь: сорок томов написанной им "Всеобщей истории", Ахейский союз, который он возглавлял одно время, третья Македонская война против римлян, жестокое поражение, плен, жизнь в заложниках, где вопреки, казалось бы, всему он сумел снискать себе высокое общественное положение и встать на короткую ногу с самыми могущественными людьми Римской империи. Так что совсем не случайно в последний поход на Карфаген римский полководец Сципион взял с собой на правах ближайшего друга и советника именно его, Полибия. Сципиону мало было победы над Карфагеном, он хотел, чтобы эту победу засвидетельствовал воочию и увековечил письменно не лишь бы кто, а именно Полибий – историк, почитавшийся в те времена безусловно великим.

Накануне последнего штурма Кафрагена Сципиону исполнилось тридцать девять лет. Он был прославлен в битвах и ораторском искусстве, его полное имя звучало так: Публий Корнелий Сципион Эмилиан Африканский Младший.

Его приемный отец, Сципион Старший, завершил вторую Пуническую войну, а Сципиона Младшего ждал триумф победителя в третьей Пунической. Ганнибал был разгромлен, бежал с телохранителями, и по всей Северной Африке за ним шла настоящая охота на добивание, как за смертельно раненым и неспособным уйти слишком далеко. С моря Карфаген был блокирован римским флотом, с суши обложен когортами легионеров, которые шумно веселились у костров под стенами города и чьи разудалые голоса и раскатистый хохот касались слуха стоявших на холме Сципиона и Полибия.

"Чему они радуются?" – спросил Полибий.

"С рассветом я разрешил им убивать всех подряд, в том числе безоружных, – нехотя ответил Сципион, – они жаждут крови, жаждут безнаказанного глумления над беззащитными жертвами. Легионеры могут только убивать или быть убитыми. – Сципион помедлил секунду и добавил уже другим, торжественным тоном: – Мы сотрем Карфаген с лица земли, и тогда наступят мир и процветание для всех народов".

Полибий промолчал. Не говорить же ему Сципиону, что ложь, которую тот только что изрек, вечна и называется она правдой победителей.

Ночь над Карфагеном стояла облачная, без единой звездочки, казалось, само небо отвернулось от побежденных. Город оцепенел в ожидании своей участи. Перед этой последней ночью карфагеняне свезли на пристань все свои сокровища, там их погрузили на римские корабли. А потом по приказу римлян знатные карфагеняне свели на пристань своих юных сыновей и дочерей, сдали их в заложники в знак своей полной покорности. Римляне спустили заложников в трюмы к золоту и бриллиантам, серебру и сапфирам, яхонтам и изумрудам. Карфагеняне отдали все и рассчитывали на милость победителей.

Как только легла ночь, груженные драгоценностями корабли с заложниками взяли курс в открытое море. Когда отплыли километров на пять от берега, стали выводить из трюмов юных заложников, крепко связывать их между собой – нога к ноге, рука к руке – в единые цепочки, человек по пятнадцать, и так, живыми гирляндами, сталкивать за борт. Столкнули всех, и корабли пошли налегке к Остии – морским воротам Рима. А в глухой черноте над морем еще долго слышались крики обреченных. Местные рыбаки говорят, что до сих пор в этих местах вскипает цепочками море и раздаются душераздирающие вопли тех самых юношей и девушек, которых столкнули за борт римские легионеры…

– Да, я знаю это место, – прервала мсье Пиккара Николь, – там рифы, во время прилива шумят пенные буруны и громко кричат чайки, выхватывая друг у друга рыбешку.

– Может быть, – мрачно согласился мсье Пиккар, – но я говорю о последнем дне Карфагена, а не о море вблизи обреченного города.

Наступила неловкая пауза.

– Ну, простите меня, мсье Пиккар! Черт за язык дернул! – раскаянно сказала Николь. – Пожалуйста, продолжайте!

– Да, рассказывайте, – поддержала ее Мария, – я вся – внимание!

– И я, – поддакнула Николь.

Мсье Пиккар справился с раздражением, послал мальчиков Али и Махмуда принести ему фляжку с водой, в которой на самом деле была вовсе не вода, а коньяк, промочил горло и продолжил свой рассказ с новой энергией:

– Когорты римских легионеров обложили город, жгли костры, лихорадочно веселились в предвкушении кровавого пиршества. Между кострами чернели в ночи огромные пороки – стенобитные орудия, предназначенные для разрушения Карфагена. Как только стало сереть над морем, Сципион дал знак строиться в колонны и втягиваться в город через все ворота, к тому времени уже или проломленные пороками, или сожженные лазутчиками, или покорно раскрытые настежь самими карфагенянами. С первыми лучами солнца началось исполнение плана, давно одобренного Римским сенатом: сначала уничтожаются люди, независимо от их пола, возраста, сословной принадлежности – и рабы, и господа, и взрослые, и дети, и младенцы – всё едино, потом разрушаются их жилища, дворцы, храмы и наконец сметается с лица земли весь город, со всеми его крепостными стенами, башнями и прочая.

Ближе к полудню, когда основная резня закончилась и приторно пахнущая, стынущая сгустками кровь сочилась по узким покатым улочкам, Сципион пригласил Полибия подъехать к центральным воротам, ибо ему доложили, что сейчас оттуда выведут отцов города. Стратегу и историку подвели коней, подали каждому стремя, и они двинулись с холма, на котором мы сейчас стоим, вон туда, вниз. В знак высшего уважения Сципиона к Полибию им были даны кони одной масти, светло-серые, в яблоках, похожие друг на друга, как близнецы, возможно, так оно и было. Когда Сципион и Полибий спустились к центральным воротам Карфагена, навстречу им вывели связанных одной веревкой отцов города, облаченных в черные одеяния. Да, я забыл сказать, что Сципион и Полибий были в одинаковых белых тогах, символизирующих, что дело их правое. В последней надежде рухнули на колени отцы некогда великого Карфагена и преклонили головы. Полибий был уверен, что Сципион дарует им жизнь, но тот повел бровью, и несчастных тотчас поволокли к ближайшему рву, столкнули в него, и сотни легионеров быстро засыпали их землей, похоронили заживо, да еще сверху пустили пару боевых колесниц с торчащими из колес обоюдоострыми мечами, ослепительно сверкающими на солнце. Полибий отвернулся, а Сципион смотрел на месиво из земли и крови, слушал последние крики поверженных, и ни один мускул не дрогнул на его суровом и простодушном лице исполнителя.

Тех карфагенян, что прорвались за городские стены, поджидали специально отряженные страшные римские колесницы с обоюдоострыми мечами, охота на людей продолжалась до полной темноты. Еще три дня и три ночи пороки сносили дома и храмы, стены и башни – пыль и удушающе сладкий смрад стояли такие, что Сципион вынужден был разбить свой лагерь за километр от Карфагена. Надвигалась жара, и еще через сутки стратег и его войско практически бежали из мертвого города. Чтобы не заразиться от тысяч разлагающихся трупов, римляне решили покинуть Карфаген до следующей весны. А потом они послали туда рабов, чтобы те довершили дело – сравняли город с землей. Но рабы на то и рабы, чтобы не слишком усердствовать. Благодаря их нерадению вы, дорогие дамы, и можете сейчас писать развалины Карфагена.

– Какая интересная наука – история! – воскликнула Николь.

– История – это не наука, – жестко сказала Мария. – История – это мнение победителей. Так говорила моя мама.

– Пожалуй, именно так – мнение победителей, – согласился мсье Пиккар. – Какая умница была у вас мама!

– Почему была? Она и сейчас есть, только далеко. В России.

– А не покататься ли нам сегодня на лошадках? – предложила Николь. – Мне что-то ужасно захотелось. Помнишь, Мари, у меня был конь Сципион?

– Еще бы не помнить! Такой славный. А у меня был Фридрих. Где они?

– Где-где! Лошади долго не живут. Но и новый жеребец у меня тоже Сципион, а для тебя у меня припасен новый Фридрих!

– Не может быть!

– Клянусь! А вы составите нам компанию, мсье Пиккар? – И Николь взглянула при этом не на археолога, а на Марию.

– Да, мсье Пиккар, я бы тоже просила вас присоединиться, – сказала Мария чуть-чуть игриво, как бы намекая на свое новое отношение к неудачливому ухажеру.

– Польщен. Очень польщен, но сегодня у меня другие планы, – нашел в себе силы отказаться мсье Пиккар и сразу вырос в глазах Николь и Марии – она вдруг почувствовала, что больше не управляет мсье Пиккаром, и это приятно удивило ее. Удивило и раззадорило.

– Но, мсье Пиккар, вас просят женщины. Это бессердечно! – продолжала настаивать Николь.

А Мария молчала, быстро набрасывая придуманную ею в эту минуту картину "Весна в Карфагене", – ее озарило, и она была счастлива.

– Но, мсье Пиккар! – капризно канючила Николь.

– Нет, нет! Сегодня исключено. Давайте завтра.

– Ура! – захлопала в ладоши Николь. – А ты, Мария, ты согласна завтра?

– Кто же откажется от такой приятной компании – завтра так завтра! – Глядя на мсье Пиккара с открытой приязнью и думая о своем наброске к картине, весело отвечала Мария. – Конечно, поеду, но пусть мсье Пиккар расскажет нам что-нибудь еще, например, из жизни того же Сципиона, а то у меня нет чувства точки. Или я не права? – И она посмотрела прямо в глаза мсье Пиккару своими чуть раскосыми дымчатыми глазами, посмотрела так, что у того перехватило дыхание.

– Да, мадемуазель Мари, – хрипловато сказал он после паузы. – У вас поразительная интуиция, до точки в моей истории я действительно не дошел, а точка была и еще какая… – Мсье Пиккар отвинтил крышечку серебряной фляжки, сделал глоток, передал фляжку мальчику Али и продолжил свой рассказ:

– Сципион Младший умер в своей постели на пятьдесят шестом году жизни. Он дважды избирался консулом Римской империи, в боях, речах и интригах истратился телом и духом; считал, что жизнь его удалась, и был уверен, что никто не удивит его в этом мире и не откроет ему ничего нового. У Сципиона был раб, старше его самого лет на семь, пробовавший всякое питье и всякую пищу перед тем, как передать ее из своих рук хозяину. Раб справлялся со своими обязанностями так успешно, у него было такое сверхтонкое обоняние и такое изощренное чутье на всякий подвох, что его подопечный не только ни разу не отравился за всю жизнь, но даже и не страдал желудком. Когда Сципион Младший лежал на смертном одре, он попросил воды. В стеклянных часах его спальни золотой песок неумолимо сыпался из верхней полусферы в нижнюю, песчинка за песчинкой отсчитывая последние мгновения его, Сципионова, бытия. Старый раб пригубил воду из чаши и, найдя ее чистой, подал хозяину, а другой рукой придержал его за тонко пахнущий куриным пером от подушки затылок. Сципион жадно отпил несколько глотков, и холодная липкая испарина выступила у него на лбу и на шее – даже эти несколько глотков утомили его до изнеможения. Он откинулся навзничь.

"Сципион, а ты помнишь, что Сципион Африканский Старший усыновил тебя?" – вдруг спросил раб.

"Помнить не помню, но знать знаю, – едва раслепляя бескровные губы, отвечал Сципион Африканский Младший. – Почему ты заговорил об этом?"

"Потому, что по обычаю я умру вместе с тобой. Совсем скоро, может быть, через час или того меньше, мы оба умрем. Я служил тебе верой и правдой всю твою и всю мою жизнь, едва тебя отобрали у кормилицы и допустили к общей пище. Я на семь лет старше тебя и помню все. И я хочу, чтобы ты знал то, что знаю я, ведь у нас была почти одна жизнь и будет почти одна смерть".

"Не томи, у меня мало сил. – Сципион Младший открыл глаза, ясные, еще не замутненные ускользающим рассудком. – Говори, брат мой по жизни и смерти…"

"И по рождению, – добавил раб, – я твой единоутробный брат. Это такая же правда, как и то, что солнце восходит на востоке и садится на западе. Когда нашу маму заколол копьем римский легионер, я схватил тебя, новорожденного, еще мокрого, перегрыз пуповину и бросился бежать. Меня поймали и хотели убить нас обоих, но волею судьбы Сципион Старший оказался рядом, и на руках с тобой я вошел в его палатку. С той минуты у тебя началась другая жизнь, а заодно и у меня… Это случилось за стенами устоявшего в тот год Карфагена".

Ужас прозрения, словно всполох дальнего пламени, промелькнул в широко раскрывшихся глазах Сципиона Младшего. А золотой песок все сыпался из верхней полусферы в нижнюю…

"Говори…" – И неверными движениями пальцев он стал обирать себя, словно снимая невидимую паутину.

"Да, ты все правильно понял – я твой раб, я твой брат, и оба мы по рождению карфагеняне".

"Брат мой, закрой мне веки, меня слепит…" – едва слышно попросил умирающий.

При этих словах вместе с ослепительно сверкающей в солнечном луче, чуть красноватой змейкой золотого песка, перетекшей из верхней полусферы стеклянных часов в нижнюю, и отошел в мир иной Публий Корнелий Сципион Африканский Младший, а стоило бы сказать короче – Сципион Карфагенянин.