Текст книги "Место Карантина"

Глава 4

Я полулежу в кресле, глядя в стену напротив, и раздумываю над услышанным. Бесцеремонность Нестора коробит, я ругаю его шепотом, довольно-таки грубо – понимая при этом, что не в моих силах изменить здешние порядки. Воспоминания возникают и исчезают, память будто примеряется к большому скачку. В голове мелькают обрывки формул – дразня, растворяясь, прежде чем я успеваю уловить их смысл. Выплывает длинный лагранжиан¹² с комплексной суммой в квадратных скобках, за ним – уравнение, от которого мне неуютно. В правой части – уже знакомый интеграл; с его верхним пределом явно что-то не так… Очень трудно держать все в уме – нужно записать, поразмыслить!

Резко выдохнув, я встаю, вновь поразившись мельком послушности ненастоящего тела, и устраиваю тщательный осмотр спальни. Подхожу к одной стене, к другой, выстукиваю и ощупываю, опускаюсь на колени, провожу пальцами по поверхности пола, заглядываю в углы. Мну в руке плотную штору, ее ворсинки щекочут кожу. Материал странен, но вполне реален, да и прочее не похоже на фальшивку. Комната не стерильна – я нахожу немного пыли, обломки карандаша, какие-то непонятные клочки. Все выглядит как жилье, покинутое прежним хозяином. Его можно обживать заново, привыкать к нему, приручать вещи и стены… Я рассматриваю свою руку, стучу ладонью по подоконнику. Пробую ущипнуть себя, поранить кожу ногтем. Чувствую боль, но не могу решить, настоящая она или нет. Мне кажется, нервные импульсы генерируются очень скупо, по чуть-чуть, чтобы лишь обозначить ощущение, а не передать его во всей полноте.

Как бы то ни было, я продолжаю поиск. Ничего нового не обнаруживается – ни секретных дверей, ни тайника за зеркалом, ни пустот в спинке кресла. Тогда я распахиваю платяной шкаф, раздвигаю одежду, осматриваю каждую полку – и тут мне улыбается удача. В левом нижнем углу я нахожу отделение с множеством полезных и бесполезных предметов, среди которых есть два блокнота и набор авторучек. Это важная находка – немного странно, что она случилась будто по заказу, но я решаю пока об этом не думать. Захлопнув шкаф, сажусь к столу и пытаюсь записать хоть что-то из мельтешащего в голове. Удается немногое – несколько значков и знак суммы. Подынтегральная функция напрочь забыта, и греческая тета – я теперь знаю, что это какой-то угол – сиротливо подвисает сбоку. «Мьерда, чертов Нестор!» – бормочу я. Потом, просидев впустую еще минут десять, рисую женский силуэт и пишу внизу: «Тина». Пишу: «Эльза» – и барабаню пальцами по столу…

Сенсорная панель вдруг оживает, появляются квадратики и стрелки. План комнаты, кнопки, большое меню вверху. Я тычу куда-то наугад – на окно надвигаются портьеры, воцаряется полумрак. «Ага», – говорю я глубокомысленно и начинаю разбираться всерьез.

Панель управления оказывается запутанной, некоторые из команд остаются непонятны. Все же я осваиваюсь по большей части – узнаю, как менять вид за окном, цвет и прозрачность штор, комнатную температуру и влажность. Обнаруживаю музыкальный пульт, долго перебираю мелодии и стили. Экспериментирую с рисунком стенных обоев, все они напоминают одно и то же – молочные спирали в кофейной чашке. Это явный намек; я задумываюсь, потом пытаюсь нарисовать смутно знакомое – разводы инея или правильную, идеальную снежинку – но у меня ничего не выходит. В раздражении я выкрашиваю стены в ровный светло-оранжевый цвет, выключаю музыку и встаю – мне вдруг очень хочется видеть Эльзу.

Соседка сидит на диване в гостиной и рукодельничает – вышивает что-то на куске светлой ткани. Очевидно, в ее шкафу тоже нашлось кое-что ей по вкусу.

«Затворник! О чем вы говорили так долго? О чем вообще можно так долго говорить?» – восклицает Эльза, делая вид, что сердится, но я знаю, что она рада меня видеть. На ней юбка горчичного цвета и серый свитер, янтарное ожерелье и такой же браслет на запястье.

Я подхожу и сажусь рядом, Эльза тут же отодвигается чуть в сторону – недотрога! Улыбается мне – радушно, вежливо, но как-то отстраненно – и говорит: «Вот, это наша скатерть. Я люблю, когда каждая вещь в доме имеет свое лицо. – Потом кладет вышивку на диван между нами и интересуется: – Ну, ты как? Как ощущение новичка? Как память?»

Я признаюсь, что похвастать мне нечем.

Эльза успокаивает меня: «Терпи. Все придет – вот и я сначала ничего не помнила, кроме вертолета и гранитной скалы внизу. И потом – в мгновение: взрыв, огненный шар… В общем-то, милосердно – я не успела испугаться. Затем, через сутки, я стала вспоминать без остановки – и во сне, и прямо так, вот здесь. Тот курорт, где я отдыхала, моих соседей по этажу… Они затеяли катание над горами и потащили меня с собой, придурки… Ну а после – все остальное: детство, юность. Я видела картины, подходя к окну – не то, что за окнами, а что происходило со мной когда-то. Нестор помог конечно, он вообще очень обходительный мужчина. Знаешь, из таких, что не болтают почем зря!»

Я бросаю на нее косой взгляд. Чувствую досаду – неужели это ревность? Отворачиваюсь, злясь на себя, и спрашиваю нарочито-безразлично: «Вы уже говорили с ним про, собственно, Карантин? Почему-то мой советник-друг не склонен распространяться на эту тему».

«Говорили как-то, – Эльза пожимает плечами. – Что-то про иллюзию, анабиоз… Массовая иллюзия – звучит знакомо. В это довольно-таки легко поверить».

«Легко… – я задумываюсь. – А как насчет устройства мира? Локальные вселенные, каждая со своей физикой? Метабрана, которая всегда рядом?»

Эльза делает гримаску: «Что-что? Ну уж нет, про такое не было речи. Мой Нестор тактичен, он не ставит меня в тупик. И он заботлив – выбирает для меня сны. Я все-все стараюсь записать в дневник – а ты ведешь дневник? Пора начинать, это хорошая привычка!»

«Еще советчица…» – думаю я и пытаюсь шутить: «Я попробовал нарисовать фрактал – вместо дневника – но у меня не вышло».

Эльза отмахивается: «Не умничай, я не знаю такого слова. Ты заметил, кстати, что мы говорим на одном языке? Но по губам тут не прочитаешь фраз…»

Мне в голову приходит еще одна мысль. Я иду в свою комнату, беру блокнот с карандашом, возвращаюсь в гостиную и жестом приглашаю Эльзу к столу.

«Вот, смотри, – я рисую клубок пряжи. – Представь, что он состоит из множества нитей. Вообрази, что он плавает в океане и вода везде – подступает к каждой его точке…»

Немного волнуясь, я пересказываю ей все, что Нестор поведал мне о мироустройстве, но Эльзу это не трогает ничуть. Она терпеливо слушает, подавляя зевок, затем, не произнеся ни слова, возвращается на диван, к своей вышивке. Если даже она и ненастоящая, то в ней, как и в нашей квартире, есть какая-то неидеальность, шероховатость. Шероховатость отстраненности.

«Ну хорошо», – говорю я ей вслед и начинаю осмотр гостиной. С четверть часа лазаю по углам и щупаю все поверхности, как я делал в своей спальне. Это вызывает у Эльзы некоторый интерес – она наблюдает за мной и потом произносит со смешком: «Следопыт! Да, я тоже видела пыль, но в целом тут, по-моему, убирают неплохо. Не хуже, чем это сделала бы я сама».

«Убирают?» – переспрашиваю я.

«Ну да, – отвечает Эльза. И поясняет терпеливо: – Должна же быть горничная, как иначе? Наверное, она, как фея, появляется, когда мы спим или гуляем».

Я раздражаюсь несколько, мне кажется, она меня дразнит. Бормочу сердито: «Фея… Глупости!» – потом подхожу к дивану и усаживаюсь на пол перед ней. Эльза вышивает, не поднимая на меня глаз.

«Послушай! – выпаливаю я довольно резко. – Ты можешь ответить серьезно? Что ты думаешь обо всем этом – другая жизнь, Карантин? Что ты успела понять за три дня – я уверен, ты размышляла, не переставая».

Эльза фыркает: «Не будь грубым». Потом откладывает вышивку, упирается ладонями в колени и говорит, глядя на меня сверху вниз: «Да, размышляла, но немного – потому что изо всех сил старалась не размышлять. Чтобы, знаешь, не съехать с катушек – попробовал бы ты посидеть тут в одиночестве!»

Я молчу, лишь отвожу взгляд. Эльза продолжает: «Когда я очнулась и попала сюда, в квартиру, я села на диван и ждала чего-то чуть не половину дня с пустой головой. Как если бы, знаешь, проснулась после очень глубокого сна и долго не могла бы вникнуть в реальность. Потом, понемногу, стала задавать себе вопросы и сама же отвечать на них: «Где я? – Неизвестно. – Я больна? – Вроде нет. – Я спала? – Вроде да, только не помню, где уснула…» После, убедившись, что могу соображать, пошла осматриваться – и нашла ту табличку в пластике, и вспомнила про вертолет. А потом поговорила с Нестором, он меня успокоил».

«Ты во все это веришь?» – спрашиваю я, остро чувствуя неуместность вопроса.

«А у меня что, есть выбор? – хмыкает Эльза. – Конечно, я подозревала сначала, что меня разыграли или накачали наркотой. Или что я в коме и все это бред. Но Нестор, в общем-то, меня убедил…»

«Кстати, знаешь, – она понижает голос. – Мне сначала казалось, что за мной все время следят – будто скрытой камерой в реалити-шоу. Я старалась быть замкнутой, не выказывать никаких эмоций – но потом мне надоело. Теперь я вообще об этом не думаю».

«Умереть – это тоже увлекательное приключение, – бормочу я. – Где-то я читал нечто подобное».

«Вот-вот, – кивает Эльза. – Я тоже где-то читала. Раз уж так получилось, нужно посмотреть, как все будет. Пусть не в самой второй жизни – если это все же розыгрыш – а хотя бы здесь, в конкретном месте, на Карантине. Тут ведь тоже происходят события: разговоры с Нестором, изменения погоды – а еще я ждала соседа. Интересно, думала, каким он окажется? Бедолага – ну и потрясение его ждет…»

Она вновь берет в руки скатерть, расправляет ее на коленях и критически осматривает вышивку. Там одно слово – «Good» – чуть задравшееся вверх на последней букве.

«Неровно, – признает Эльза, – но это даже смешнее. Пусть будет так – и вот так, полукругом».

Я встаю и прохожусь по гостиной. Меня по-прежнему слегка коробит ее легкомыслие – а может я просто завидую ему немного.

«Удивительно, – говорю я, останавливаясь у окна. – Ты сразу принимаешь все как данность, наделяешь рациональным смыслом. Неужели тебя не изводят сомнения?»

«Ну да, – Эльза глядит насмешливо. – Мучиться сомнениями – это так по-мужски! Скажи еще спасибо, что я не из экзальтированных идиоток. Я могла бы вести себя по-другому – представляю на моем месте свою мамашу! Уж она бы дала всем жизни – и Нестору вымотала бы нервы, и всему Карантину рассказала бы, как и что: как себя вести и что делать!»

Она встает и манит меня за собой: «Пойдем-ка примерим».

Мы подходим к столу. Эльза расстилает скатерть, потом сдвигает ее и кивает удовлетворенно: «По-моему, в самый раз. Ты как считаешь, не слишком мелко?»

«В самый раз, – подтверждаю я и интересуюсь: – Там, до вертолета, у тебя был муж?»

Соседка отрицательно мотает головой: «По крайней мере, я про него не помню. Я же говорила, у меня вообще не было близких – родственники, как ты понимаешь, не в счет. Хорошо, что я умерла молодой: когда стареешь, любить тебя могут лишь очень близкие люди. Не факт, что таковые появились бы у меня когда-то – а время, когда любить меня уже нельзя, настало бы непременно. Это была бы очень грустная жизнь!»

Наклонившись, она опять внимательно рассматривает свою вышивку. Я спрашиваю о содержании всей будущей надписи. Эльза усмехается: «Расскажу, если хочешь. Я вспомнила этим утром – смешная такая история…»

Она еще раз поправляет скатерть и продолжает: «В детстве я услышала в первый раз, что когда-то попаду на небо. Кстати, мой Нестор сказал сегодня, что это в некотором смысле так и есть. В грубом приближении, сказал он – я и сама знаю, что не взаправду. Но главное подтвердилось: после вертолета и взрыва я сижу здесь и говорю с тобой, и даже понимаю, кто я есть».

«Твой Нестор, по-видимому, куда любезнее моего», – усмехаюсь я, но соседка перебивает меня: «Посмотри. Дальше будут еще слова – тут и тут…»

Я смотрю на скатерть, провожу по ней пальцем. Потом поворачиваюсь к окну – там скалы. Глыбы камня с острыми краями. Возможно, такие были и под вертолетом, в котором закончилась первая жизнь Эльзы. Моя память по-прежнему плоха – ни одного связного воспоминания. Если, конечно, не считать лагранжиана – он самодостаточен сам по себе.

«Это случилось, когда я была подростком, – говорит Эльза, вновь садясь на диван. – Я была взбалмошна и довольно-таки глупа и совершенно не знала, кому и во что верить. И тут старшая сестра, приехав на каникулы из колледжа, привезла мне футболку с надписью: Good girls go to heaven, bad girls go to LA¹³. Это совершенно изменило мою жизнь!»

«Да-да! – восклицает она, расстилая вышивку на коленях. – Звучит странно, но это так. Я вдруг поняла, что у меня есть шанс – попасть на небо, я имею в виду. Шанс, когда его предлагают, это всегда очень важно. Я даже призналась Нэнси – так звали мою сестрицу – но та лишь посмеялась и назвала меня дурой. Она вообще смеялась надо мной все детство – потому что была красивее и выше и все парни пялились на ее ноги».

«У тебя очень красивые ноги, Эльза, – говорю я ей вполне искренне. – Они были первым, на что я всерьез обратил внимание в этой жизни».

«Ах, брось ты, – смущается она, но я вижу, что ей приятно. – Ты, кстати, тоже ничего себе – у тебя такие плечи хорошие и лоб, и скулы… Ни один из моих мужчин не был похож на тебя – то есть ни один из тех, о ком я помню. Мужчин у меня вообще было не много – и все из-за той футболки».

«Дело в том, – продолжает Эльза, продевая нитку в иголку, – что на небо мне хотелось очень. Я люблю позаботиться обо всем заранее – а тут вдруг увидела прямой путь! Почему-то я поверила той надписи больше, чем всем пасторам и библиям. Я всегда слушалась свою сестру – быть может в этом все дело – хоть той, заметим, попасть на небо не светило. Она путалась с парнями без разбора, курила траву и даже обманывала государство – можешь такое себе представить? Раздобыла где-то поддельные права и – водила по ним машину, покупала спиртное, отиралась в барах, когда ей было еще нельзя по недостатку лет…»

Эльза усмехается, качает головой и говорит: «Ну а я – я стала хорошей девочкой. Меня всегда учили: нужно постараться, если хочешь получить что-то; подарок надо заслужить. А тут такой понятный случай – разумеется, я стала стараться изо всех сил! И старалась почти всю жизнь – с исключениями, конечно. Но исключения лишь подтверждают правила… Тебе не трудно будет прибавить света? По-моему, начинает темнеть».

Я прохожусь пальцами по панели в центре обеденного стола – она такая же, как и в моей спальне. Комната наполняется мягким светом, льющимся с потолка. Я чуть-чуть меняю его оттенок, возвращаюсь к дивану и вновь сажусь рядом с Эльзой. Она привычно отодвигается, хоть я и не думал к ней прикасаться. Сегодня от нее пахнет не можжевельником, а дорогим парфюмом – чем-то взрослым и горьковатым.

«Быть хорошей девочкой довольно трудно, – признается соседка, не поднимая головы. – Трудно, но выполнимо – по-моему, у меня получалось. По крайней мере, я сразу стала совершенной белой вороной. Ни парней, ни марихуаны, ни даже обычных сигарет – у меня были очень консервативные представления о хорошести. Я старалась совсем не лгать и часто бывала в церкви – до сих пор помню несколько молитв. Хоть, конечно, я мечтала – как все – стать чирлидером, носить короткие юбки, выглядеть сногсшибательно, чтобы и мальчишки, и мужчины постарше ходили за мной по пятам. Но мечты – это то, с чем мне было легко справляться».

Она задумывается, улыбается своим мыслям и поворачивается ко мне: «Представляешь, при всем при этом я очень рано рассталась с девственностью. Просто захотелось попробовать – и понравилось, но потом у меня долго не было парня. Я стремилась к большой цели и никого не пускала внутрь себя – ни в прямом, ни в переносном смысле. Было непонятно, зачем тратить время, знакомиться, переживать и мучиться, когда можно сделать все самой… Первый серьезный бойфренд появился у меня только в двадцать три. Да и продержался он недолго, всего несколько месяцев – и успел надоесть до чертиков. Когда мы расстались, я впервые напилась виски – надо же устраивать себе дни отдыха. Даже и хорошие девочки иногда делают это!»

Я смеюсь, и Эльза тоже. «Потом, – продолжает она, – так все и шло. Подруг не осталось, им со мной было скучно, а поклонники оказывались ублюдками – я начала думать, что никогда уже не выйду замуж. При этом я понимала, что для счастья нужна семья, может даже и дети – или, если это уж чересчур, то хотя бы постоянный мужчина. Я знала, каким он должен быть, у меня имелся список его необходимых черт. Правда, я проявила слабость: сошлась с человеком, подходящим не во всем. Недоставало всего двух пунктов, но и этого хватило с избытком: вскоре он сбежал к официантке из клуба. Впрочем, оно и к лучшему – после этого я сожгла тот список и сделалась пообщительней. У меня стали сменяться любовники – некоторые были очень даже».

«А что твоя сестра?» – спрашиваю я, глядя на ее пальцы. Они проворны, изящны и живут своей жизнью. «Кстати, тебе здесь хочется секса?» – добавляю я неизвестно к чему.

«Я пока не думаю про секс, – откликается Эльза вполне беспечно. – Тут и без секса есть о чем поразмыслить. А с сестрой я поссорилась – навсегда. Я сдала полиции ее друга с порцией кокаина. Мне казалось, все хорошие девочки должны делать так, а не иначе. Нэнси никогда мне этого не простила – к тому же, как раз тогда я поехала в Англию, продолжать учебу. И знаешь, что первым делом я увидела в аэропорту Хитроу? Футболку с надписью Good girls go to heaven, bad girls go to London! Это несколько меня смутило – и вся концепция вдруг стала вызывать сомнения. С тех пор я уже не могла верить своей сестре».

Она откидывается на спинку дивана и смотрит на стенные часы. На часах половина пятого – я удивлен, как быстро летит здесь время.

«Скоро встреча с Нестором, – произносит соседка, – а потом сны по заказу…»

Больше мы не говорим ни о чем. Эльза шьет мелкими стежками, опустив голову и улыбаясь чему-то, а я просто сижу, украдкой поглядывая на ее профиль. Сижу и думаю в очередной раз – кто она на самом деле, какова ее роль? И насколько я могу доверять ей?

Глава 5

Нестор встречает меня коротким кивком. Он деловит и бодр, от него исходит энергия увлеченного, уверенного в себе человека. На нем кремовая рубашка и узкий галстук-шнурок. Он похож на ведущего популярной телепрограммы.

«Итак, – говорит он, – утром мы остановились…» – но я прерываю его решительным жестом. Советник удивленно замолкает.

«Подождите, – прошу я, – сначала я хотел бы прояснить кое-что, иначе мой мозг просто отказывается работать. Так, к примеру, почему Карантин? На карантин отправляют тех, кто болен – что, и мы чем-то больны, заразны? И еще, о моей соседке – ее, кажется, не волнуют ни смерть, ни другая жизнь. Сидит себе, вышивает… Ей попросту все равно! Не понимаю, она кто – женщина или фантом, фикция, такая же, как рассыпающиеся тарелки? Сон моего разума, плод дурмана? Мне нужно знать, я не могу бродить в потемках!»

Нестор делает недовольное лицо: «Не ожидал такого от вас. Мы пытаемся говорить о серьезном, а вы сучите ногами, требуя отвлечься на мелочи быта! – Он качает головой и вздыхает: – Хорошо, поясню. Больны ли вы? В некотором смысле, да. Вы страдаете острой формой нестабильности восприятия – себя, мира, себя в мире – можно ли вас назвать здоровым? Даже и не суть, заразно ли это – общество не желает жить с теми, кто столь удручающе растерян, у кого размыты все критерии, ориентиры. Кто не понимает – и оттого не принимает. Кто добавляет беспорядка… Необходимо увериться в том, что ваше восприятие возвращается к норме, и для этого вы должны потрудиться: вспомнить, соотнести, осознать. Какова роль всего, роль и место – вас, Карантина, меня, наших жизней?»

«Интересно, – бормочу я. – Нестабильность восприятия… В острой форме… И что, мое ‘излечение’ гарантировано?»

«Гарантировано? Считайте, что да, – усмехается Нестор. – В том или ином виде. Иногда приходится ‘излечивать’ радикально, подвергать память коррекции. Бывает всякое – к примеру, маньяки, убийцы, которым нравился процесс… Но к вам это не относится, в вашем файле нет никаких таких пометок. Я, конечно, не должен вам этого говорить, но вот сказал – все же вы такая важная персона…»

Он замолкает, разглядывает меня несколько секунд и подытоживает: «Вот так-то. Что же касается соседки по блоку, тут все в ваших руках. Найдите способ проверить – может, она реальнее вас самого? Я бы сказал, вышивание в этом плане смотрится невиннее, чем бессмысленное черкание значков…» – и он вновь усмехается, кивая на мой раскрытый блокнот.

Я обиженно прищуриваюсь – и не знаю, что ему возразить. Бурчу негромко: «Проверить… Что, залезть ей под юбку?»

«Ну, это вряд ли вам поможет», – язвит Нестор и принимает серьезный вид.

«Что ж, бытовые вопросы, я надеюсь, прояснены, – заявляет он. – Вы готовы слушать? Тогда пойдем дальше – у нас еще остался неохваченным некоторый период времени. Сколько мы прошли в предыдущий раз – около секунды? Первую секунду из четырнадцати миллиардов лет. Как видно, секунда может вместить в себя немало – почти весь предмет вашей карьеры…»

Он опускает глаза, перелистывает несколько страниц и продолжает: «Напомню – все началось со взрыва идеального космоса, в котором не было ничего, кроме пространства, искривленного в невероятной степени и при этом равного себе самому в любой проекции, с любого ракурса. Это опасная вещь – безупречная симметрия. Как безупречное целомудрие – неясно, что за ним стоит, какие скрытые страсти… Вот, ну а потом – кварки, разделение сил, поле Хиггса и обретение массы. Протоны, нейтроны, освобождение нейтрино, устремившихся в вечное странствие… Не смущайтесь, если вся картина немного путается у вас в голове. Это скоро пройдет: на самом деле вы знали всю эту физику куда лучше меня. Терпение, терпение – а пока пойдем дальше: от сотворения вашей браны к вам лично, какой вы есть».

«В эту сессию, Нестор, вы очень красноречивы», – замечаю я.

«Ерунда, – машет он рукой. – Не пытайтесь меня поддеть, для вас я неуязвим. Хотя, конечно, у нас, советников, тоже бывают черные дни…»

Он задумывается на мгновение и тут же спохватывается: «Не будем отвлекаться. Я предлагаю перескочить через несколько эпох. Давайте пропустим те смутные времена, когда армады частиц разных типов устраивали друг другу геноцид за геноцидом. То одни, то другие захватывали господство – барионы и мезоны, потом электроны, мюоны, фотоны¹⁴… Вскоре наконец начинают формироваться атомные ядра – на их создание у природы уходит чуть больше четверти часа. И вот все застывает в переходной фазе. Ядра будущих атомов и их спутники, электроны, сталкиваются и разбегаются в тепловом безумии. Вселенная дрожит гигантским сумрачным облаком, не развиваясь никуда. Так проходят следующие полмиллиона лет – лет, не секунд! – пока все не остывает до приемлемых температур. И тут происходит чудо: рождается свет!»

«Конечно, никакого чуда на самом деле не было, – добавляет он несколько брюзгливо. – И вообще, у каждого ‘чуда’ есть своя подоплека, свой источник обмана – это знает каждый священнодеятель. Тогда же, в момент рождения света, фотоны просто вырвались на свободу. Их выпустили из темницы: к ядрам стали приклеиваться электроны, образуя нейтральные атомы – не что иное, как всем знакомые водород и гелий. И вселенная вдруг стала прозрачна! Туман рассеялся, все стало видно – хоть смотреть, прямо скажем, пока было не на что».

«Но нам интересно другое, – Нестор глубокомысленно кивает. – Нам важны совпадения, весьма удивительные в своем роде. Я имею в виду, к примеру, тонко настроенные соотношения масс: массы протона, нейтрона и электрона оказались подогнаны чрезвычайно точно. Как результат, атомы могли существовать достаточно долго, не распадаясь на части. Но и они же, к счастью, были не вечны, стабильны да не совсем: разогрей их как следует, прижми друг к другу – и происходит перерождение. Они оказались способны к рекомбинации в реакциях горячего синтеза – так создавалось многообразие элементов. Никому не хотелось бы состоять лишь из водорода – как-то это уж очень зыбко. А тут пожалуйста: кислород, углерод, железо… Строй не хочу свои маленькие галактические гнездышки!»

«Это поразительно, такое соотношение масс, и вы, Тео, не могли не удивиться, когда осознали все значение и странность, – Нестор тычет в мою сторону указательным пальцем. – Впрочем, удивление ваше было невелико – полагаю, вы уже устали удивляться к тому времени. Вас занимали не конкретные примеры, а их обобщение – вывод, суть. Общая сущность, если не сказать личность – личность того, чью руку вы представляли дергающей за нитки. Чьи чуткие пальцы прощупывали пульс событий – и вносили корректировку, если что не так. Конечно, потом, когда вы предсказали консионы и Объекты Б, ваше удивление, полагаю, и вовсе сошло на нет. Пиетет исчез, вы свыклись с мыслью, что нет ни ‘личности’, ни ее ‘руки’ – я прав?»

Я поднимаю ладонь, пытаясь его прервать. В моей руке карандаш, передо мной раскрытый блокнот. «Подождите, мне нужно записать кое-что», – говорю я быстро и черкаю несколько слов, но Нестор не обращает на меня внимания.

«Прав я или нет, мы узнаем позже, – невозмутимо продолжает он. – Между тем события, происходившие у вас на бране, были масштабны, впечатляющи и красивы. Звездные колыбели, гигантские молекулярные облака возникали, уплотнялись, закручивались в спирали. Они сталкивались и мешали друг другу, в них случались локальные катаклизмы. Гравитация медленно, но верно отмежевывала уплотнения и неоднородности – зародыши звезд. На величественном вселенском балу они кружились в своем плавном вальсе – быстрее и быстрее, все больше сжимаясь, раскаляясь до огромных температур. И вдруг – взрыв и ярчайший свет: атомам водорода становилось тесно. Начинался термоядерный синтез – зажигалась звезда!»

«Запишите, – Нестор важно кивает. – Запишите, я подожду: вспышки были прекрасны, их были миллиарды! Записали? А теперь зачеркните, ибо: вовсе не эстетикой интересно то время. Именно в звездах, в естественных природных котлах создавались атомы, из которых состоят планеты – и все-все на них, и вы, Тео, и каждый, подобный вам. За это первым звездам стоит быть благодарным – вы ведь тоже их потомок – но, однако ж, их величественнейшая пляска не слишком вас возбуждала. Вы были сосредоточены на причинах, вам казалось странным тратить время на анализ следствий. Потому и я говорю о них лишь вкратце – хоть в этом периоде таится немало загадок. Вашему поколению казалось, что разгадки рядом – ведь главное вроде было ясно. Лишь некоторые расчеты приходилось подгонять слегка, вводить какие-то искусственные константы – ну да вам, физикам, не привыкать. А в целом последовательность событий была описана вполне верно: да, в звездном сверхскоплении Девы образовалась галактика Млечный Путь, в которой одна из трехсот миллиардов звезд, догорев и ярко полыхнув напоследок, спровоцировала в своей окрестности рядовую космическую драму. Так и возникла ваша планетная система: зажглось Солнце, а из обломков старой звезды образовались планеты, астероиды и луны – пестрая компания небесных тел, обреченных на совместное существование. Это был тот еще бардак – большая коммуналка, скандалы и драки. Тела сталкивались, дробились, меняли спутников и орбиты. Долго-долго притирались друг к другу, пока наконец не остались лишь достойные выжить. Постепенно все успокоилось, гигант Юпитер позаботился о соседях, отогнав своим мощным полем крупные астероиды, и в Солнечной системе установился мир. Воцарились тишь и покой, почти не нарушаемые забредшими чужаками. Планеты встали в устойчивую формацию, их луны заняли положенные места. Более никто уже не мешал друг другу и не лез на чужие орбиты. И одна из планет – ваша Земля, Тео – опять же в результате совпадения многих факторов оказалась подходящей для жизни белковых тел!»

Нестор замолкает и смотрит вбок. В углу экрана появляется картинка: голубая сфера с очертаниями материков. Я помню, что видел ее много раз – и даже знаю, что это такое. Наверное, мне положено проявить эмоции – по крайней мере, Нестор смотрит на меня в ожидании – но никаких эмоций у меня нет. Сфера кажется бесконечно далекой и ничем по большому счету не интересной.

«Ну да, – вежливо киваю я. – Понятно. Тела – небесные, белковые, разные… Кстати, скажите, ваша брана тоже, по-видимому, трехмерна? И на ней, в вашей жизни, то есть в моей новой жизни – там есть хоть что-то, похожее на тела?»

Нестор морщится: «Не спешите. Пока могу ответить лишь кратко, в ваших терминах: что-то есть. А к картинке вы до странности равнодушны – на вашем месте многих прошибают слезы».

«Я не сентиментален, – говорю я с ухмылкой. – Наверное, это записано в моем файле».

«Возможно», – Нестор поджимает губы. Похоже, ему обидно, что голубая сфера меня не впечатлила. «Что ж, – продолжает он, – пойдем дальше. Итак, углерод, вода, белки…»

Сфера на экране растворяется и пропадает. На ее месте появляется химическая формула. По-моему, это аминогруппа, соединенная с радикалом¹⁵.

«Жизнь могла возникнуть и возникла, хоть это и заняло немало времени, – вещает Нестор, не глядя на меня. – Тысячи тысяч тысячелетий, неустанные поиски, комбинации, рекомбинации, эксперименты с большими молекулами, способными к самовоспроизводству. Около четырех миллиардов лет природа колдовала над устройством жизни, тыкалась во все стороны, пробовала все варианты. Средневековым алхимикам, искавшим философский камень, даже и не снилось то количество проб и ошибок, усилий, растраченных впустую в лабиринтах эволюции. Первые девятьсот девяносто девять тысячных долей своего существования ваша планета не была видна за пределами вашей браны – не видна и никому не интересна. Лишь в последнюю тысячную долю – два миллиона лет назад – род Хомо отделился от семейства гоминид, больших человекообразных обезьян. Затем, в последнюю десятую часть этой доли, всего за двести тысяч лет до вашей смерти – миг по вселенским меркам – создался новый вид, Хомо Сапиенс. На планете появилась структура, способная к взаимодействию с консионным полем – человеческий мозг – а потом, в последнюю десятую часть этой десятой части, стали наконец происходить первые активации истинного сознания. Первые Объекты Б начали появляться в метапространстве – там, где оно граничит с вашей вселенной. Их становилось больше и больше – эволюция не стояла на месте. Заодно человечество преуспевало понемногу в понимании окружающего мира. Были важные вехи – Пифагор и Эвклид, затем Ньютон, Максвелл, потом Эйнштейн. Сразу за ним – квантовые поля, давшие начало Стандартной модели¹⁶; после – теория струн, суперструн, бран. Человечество подготовилось к решающему прорыву, к осознанию своей глобальной роли, в его лексиконе появились нужные слова. Это очень важно – слова; за словами потянулась мысль, и наконец объявились вы, Тео, с вашей теорией, над зачатками которой смеялись, с вашей гипотезой о частицах, снующих меж мирами и не видимых никому. Это был очередной прорыв – один из важнейших и, уж конечно, самый интригующий с точки зрения каждой индивидуальной судьбы. Ваша работа доказала, что разум человека не является лишь средством адаптации к реалиям, среди которых он родился и был обречен существовать. Нет, разум, память, весь внутренний мир обрели самостоятельность, куда большую, чем земные реалии – краткоживущие, безнадежно провинциальные. Благодаря вам, Тео, человек зазвучал гордо – настолько гордо, как ему и не мнилось. До вас были люди, много думавшие над этим – назову лишь некоторых: Бор, Паули, Юнг, Джеймс… Но все они остановились гораздо дальше от цели, чем удалось пробраться вам – одним не хватало математического аппарата, другим свободы фантазии, а третьим, быть может, разочарования и обиды на окружающих, чтобы не бояться обвинений в мракобесии или даже подсознательно их хотеть!»