Текст книги "Место Карантина"

Мне это было ни к чему, но я не нашел в себе твердости отказаться. Мы выпили ципуро в баре неподалеку, потом добавили и добавили еще. Отчим глядел заискивающе; он признался, что хочет помириться со мной, оставить в прошлом нашу размолвку – он так и выразился, «размолвку» – навести подобие семейных уз. Я понимал, чего он жаждет на самом деле – примазаться к моему, как он считал, «успеху», к моей карьере, в которой он ничего не смыслил. Ему казалось, что я стремительно взлетаю вверх, и он пытался создать плацдарм, чтобы потом, быть может, найти в этом и свою выгоду, какой-то свой интерес…

После очередной из рюмок я наконец почувствовал злость, презрение – к нему, к его естеству лузера, к его дешевому плутовству. Я сказал ему, что мы помиримся, но он должен повиниться по-настоящему, так, чтобы это слышал мир. Чтобы это слышал бог – я знал, что он набожен напоказ, как и большинство греков. Сам не знаю, что на меня нашло, у меня не было никакого плана, но мои слова прозвучали твердо – и отчим, к моему удивлению, принял вызов. Глаза его блеснули алчным блеском, он криво усмехнулся и пробурчал: «Согласен». И спросил меня: «Где? Как?» – опрокинув остатки водки себе в рот.

Не задумавшись ни на секунду, я сказал: «На Волчьей горе. На вершине – там есть церковь, где, по слухам, отпускают грехи».

Мы расплатились, и я повел его на Ликавиттос – вверх по извилистой тропе со ступенями. Отчима покачивало, он был пьян, по его лицу текли крупные капли. Я наблюдал за ним с отстраненным любопытством, думая, хочу ли я, чтобы прямо тут, на подъеме, у него не выдержало сердце? Мы, однако, взобрались без приключений – отчим, задыхаясь и обливаясь потом, зашел в церковь, опустился на колени и стал шептать что-то, глядя вверх. Так продолжалось несколько минут, потом он тяжело поднялся, вышел наружу и заявил: «Бог простил меня, я чувствую это!»

В его голосе слышалось торжество, ему явно мнилось, что он обманул меня, обхитрил, обделал. Моя злость на него разрослась вдруг до немыслимых размеров.

«Нет, – покачал я головой. – Нет, этого мало. Кроме бога тебя должны услышать люди, город!»

«Ну и что же ты предлагаешь?» – спросил он, зная, что у меня кончаются аргументы.

«Обратись к ним отсюда», – я кивнул на смотровую площадку возле церкви. Отчим стоял молча, словно не понимая. «Обратись!» – повторил я настойчиво; меня будто подталкивала чья-то воля.

Он пожал плечами, ухмыльнулся и подошел к перилам. «Отсюда?» – протянул он развязно. Ему было ясно, что мне его не обыграть, что я сам загоняю себя в ловушку.

«Нет, низковато, – сказал я. – Слишком малое усилие, недостойно момента. Заберись повыше – так высоко, как можешь».

Он кивнул, показал мне большой палец и залез на бетонное основание перил. Сами перила не доходили ему до коленей. Я уже понимал, что именно происходит, что, наверное, сейчас случится. Понимал, но не мог ничего поделать – ни с собой, ни с чужой волей.

Отчим повернулся к городу, простирающемуся под ним. Налетел порыв ветра, он слегка покачнулся, но тут же выпрямился и поднял руку вверх – как оратор, как Перикл или Горгий. Я подумал: вот оно, был намек – но лишь намек, не более, у чужой воли нет намерения заходить далеко. Каюсь, я почувствовал даже что-то вроде сожаления – и тут отчим выкрикнул слова прощения на глазах изумленных туристов. Возглас привлек внимание продавца сувениров, что сидел со своим лотком тут же у церкви. Тот обернулся, увидел отчима, стоящего на ограждении, размахивающего рукой, и закричал во все горло: «Что ты делаешь? Слезай немедля!»

Отчим глянул в его сторону все с той же самоуверенной ухмылкой – и вдруг потерял равновесие от еще одного порыва ветра. Он сделал неловкое движение, колени его будто подломились – и он исчез, сорвался вниз с воплем, в котором мне слышалось удивление, а не ужас. Все присутствующие бросились к перилам. Отчим лежал далеко внизу, на камнях. У его головы расползалось темное пятно.

Затем была полиция, долгий, нудный опрос, продолжавшийся до вечера. Я вышел из полицейского участка, когда уже темнело, побрел по городу, не видя никого вокруг, и лишь ближе к ночи очнулся в небольшом баре в районе Плака. Заказал спиртное, увидел рядом молодую женщину с прямыми черными волосами и заговорил с ней – без всякой цели. Почему-то она меня не оттолкнула, а еще через четверть часа я вдруг понял, что на ней нет панциря буржуазной суки, без которого я уже не представлял себе противоположный пол. Ее звали Камилла, она была из Мексики. В Афинах заканчивался ее двухнедельный тур по Европе.

Я сказал ей: «Сегодня днем я убил своей ненавистью человека». Сказал: «Просто не знаю, как я теперь буду с этим жить». И еще сказал многое, но на Камиллу это не произвело впечатления. Она, впрочем, выслушала меня внимательно и рассказала в ответ, чем занимается ее семья. Я не все понял, ее английский был перемешан с испанским, которым я почти не владел. Однако мне стало ясно: в ее мире к смерти относятся без пиетета.

Я понравился ей, она пригласила меня к себе в отель. Мы провели ночь вместе – сначала я был подавлен, скован, но после как-то вдруг забыл обо всем и впивался в ее плоть, растворялся в ней снова и снова. Затем был короткий сон – тьма забытья без сновидений. Потом, наутро, я увидел ее рядом – и поразился ощущению близости, которой до этого не знал ни с кем.

Мы вместе пошли на завтрак, Камилла болтала о пустяках, а я разглядывал ее, не отрываясь. Когда мы вставали из-за стола, что-то кликнуло у меня в мозгу, мир переменился, и я с ним вместе. Словно кто-то поменял декорации – я вдруг увидел себя в иной реальности и Камиллу рядом с собой. Реальность прежняя просто перестала существовать.

В тот же вечер мы вместе улетели в Мехико-Сити. В самолете я написал длинное письмо Гюнтеру Стаделману – будто пытаясь объяснить, оправдаться, но на самом деле убеждая в чем-то самого себя. Я почти поверил тогда: наука – это не мой жизненный путь. Слишком многое оставалось за скобками наших формул; вычисления были строги, но безмерно, непозволительно долги – у меня нет на них времени, писал я. Не они приведут меня к главному, писал я – к чему-то, уготованному мне судьбой. Гибель отчима на моих глазах – это знак: физика не способна избавить меня от страхов. Может, это значит, что пришла пора заглянуть им в лицо?..

Гюнтера письмо не впечатлило – он не простил мне ренегатства. Я же влился в семейный бизнес моей мексиканской подруги. Они жили в большом поместье на окраине столицы. Официально их деятельность называлась «импорт-экспорт», на деле же это была обычная контрабанда – нелегальный поток товаров из страны и в страну. Я сказал ее отцу: хочу быть в Мексике, быть с Камиллой; я готов заниматься, чем скажете, но я не буду стрелять в людей. На этом мы и сошлись, меня взяли в штат.

Я провел в Мексике четыре года. Там я стал мужчиной, поборов свои слабости – по крайней мере, многие из них. Мне часто приходилось ездить к границе, «решать вопросы» с поставщиками. Я научился не бояться жары и болот, пауков и змей. С моей Камиллой я научился не бояться женщин – и уважать, ценить их. Научился ли я не бояться смерти? Наверное, нет. Но я узнал, что такое быть с ней рядом.

Я бы жил там и дальше, но мне вдруг стали сниться уравнения хромодинамики – чуть не каждую ночь. Потом я стал грезить ими и наяву – совершенно потеряв покой. Стало ясно: Мехико-Сити – это лишь эпизод, он подошел к концу. Физика властно звала назад, и я больше не мог себе лгать. В ней был мой путь – независимо от того, куда он меня ведет, есть у меня миссия или нет. Я понял это и решил вернуться.

Перед отъездом я рыдал, уткнувшись в колени моей Камиллы – хотя давно уже не был склонен к драмам. От нее пахло капалем и сладким потом, пахло домом. Она не могла уехать со мной, ее место было тут, в семье. Расстаться с ней казалось немыслимым, невозможным. Я знал, что теряю своего ангела-хранителя, чувствовал наступление одиночества, равного которому не было никогда. Что ж до Камиллы, она отпустила меня спокойно. Она сказала: «Я всегда понимала: рано или поздно тебя потянет обратно. И теперь вижу – тебе пора!» И заглянула мне в зрачки блестящими черными глазами. И задала какую-то единственно верную ноту, которую я потом не забывал никогда.

Вернувшись, я написал Стаделману и профессору Кертнеру. Гюнтер мне не ответил, а профессор откликнулся и помог. С его легкой руки я попал в Гамбург, в известное место с хорошей научной школой – и, как следствие, сдвинулся еще на этап в эволюции мироздания: от сильных взаимодействий к разделению электрослабых. Группа, куда меня согласились взять, несмотря на годы, проведенные вне науки, вовсю готовилась к введению в строй большого ускорителя в конце 90-х – первой серьезной попытке человечества поймать неуловимый бозон Хиггса. Мы, как и другие лаборатории по всему миру, продирались сквозь множество вариантов столкновений, рождений, распадов разных видов частиц, их трансформаций одной в другую – надеясь где-то на полпути выявить различимый детекторами след загадочного бозона, столь нужного теоретикам, чтобы отрапортовать: одна из главных колонн их замка вещественна, она не призрак.

Трудно передать, с каким энтузиазмом я взялся за работу. Любой расхожий штамп не будет преувеличением: я именно окунулся с головой и именно лез вон из кожи. Я трудился яростно, не отвлекаясь ни на что – ни на развлечения, ни на общение вне науки. Моя Камилла была со мной – пусть незримо, но довольно долго. Даже когда ее образ стал забываться, стираться, он все равно помогал мне безмерно. Она была моим вдохновением, потом – тенью вдохновения, после – лишь воспоминанием о том, что вдохновение было когда-то. Но и воспоминание – это лучше, чем ничего.

Через три года я получил ученую степень, сделав работу по уточнению массы хиггсовского бозона и его производных. К тому времени ускоритель был запущен после всех проволочек, наша группа стала частью одной из коллабораций по анализу его данных. Это был нуднейший, но необходимый труд: день за днем, неделя за неделей мы рассчитывали, пересчитывали, проверяли и перепроверяли вероятности тех или иных событий, тех реакций, что не могли бы обойтись без участия бозона Хиггса. Почти вся мозговая мощь теоретиков по всему миру сконцентрировалась на его поимке, на вылизывании воображаемой карты той местности, где он мог находиться – с тем чтобы загнать его в ловушку, в какую-нибудь лощину, рощу у реки. А там уже навалиться, выкрутить руки, повести на суд…

Рутинная нудность никого не смущала – все понимали значимость проекта. Поначалу и я, наравне с другими, трудился с неподдельным азартом, но вскоре у меня стали появляться сомнения. Что-то было не так – раздражала шумиха, поднятая вокруг бозона популистскими СМИ, раздражала горячечная решимость поймать его именно сейчас, во что бы то ни стало.

«Теперь уже не сознаешься, что бозона может быть и нет вовсе. Легче, наверное, просто его придумать», – пошутил я как-то за ланчем, но никто не улыбнулся. Ставки были огромны; лица коллег ясно давали знать: шутки здесь неуместны. И тогда я по вечерам, почти тайком, стал прикидывать понемногу, насколько могут быть правы бунтари, утверждающие, что бозон Хиггса, скорее всего, не существует в природе.

Вычисления убедили меня: у бунтарей есть шанс. Все, что способны выявить наши детекторы, может быть объяснено по-другому, без участия пресловутого бозона. Его место вполне могут занять возбуждения каких-то композитных полей…

Я показал свои прикидки профессору Кертнеру. К моему удивлению, он не попытался развеять мои сомнения, а, напротив, укрепил их, поделившись своими собственными. «Да, – сказал он, – пусть они обнаружат нечто, ведущее себя так, как могла бы себя вести скалярная хиггсовская частица. Пусть заявят во всеуслышание, что механизм разделения слабых и электромагнитных сил досконально понятен, победа за нами. Но не кажется ли вам, Тео, что при остывании вселенной слишком уж много разных симметрий нарушается независимо друг от друга? Киральная, конформная, электрослабая – и у каждой свои механизмы и свои частицы. Неэкономно – и возникает какое-то внутреннее неудобство, по крайней мере, у меня. Возникает даже вопрос: а вдруг все силы разделились сразу – по одной и той же причине? Представьте себе армию дополнительных фермионов, что начали связываться со всем подряд сразу после эпохи кварк-глюонной плазмы. На низких энергиях их не увидеть поодиночке, но их связанные состояния – почему бы и нет? Может и пресловутый бозон Хиггса, даже если его отловят, представляет собой лишь частный случай, одно из?..»

Я молчал, зная, куда способен завести этот разговор. Молчал и чувствовал: у меня внутри зреет решение и оно не понравится никому. Особенно профессору Кертнеру, предпринявшему – дважды! – усилия по устройству моей карьеры.

«Кстати, – продолжал между тем профессор. – Кстати, вы не читали последние статьи по теории ‘техницвета’? Вас, полагаю, должна одолевать ностальгия. Мир продвинулся вперед – теперь масштаб энергии научились изменять плавно. В ‘техницвете’ больше нет бессмысленных скачков – почитайте. В этом может быть ключ к разгадке!»

Я взмолился: «Профессор, не мучайте меня – вы что, нарочно? Я знаю, я не могу подвести вас снова!»

«Бросьте, – поморщился Кертнер. – Жизнь коротка. А активная научная жизнь вообще мимолетна. Пройдет лет пятнадцать, и вы больше не будете в силах создать что-то новое. Вам не должно быть дела до чьих-то сантиментов».

Я видел: он говорит серьезно – о том, что, наверное, высказывал вслух нечасто. Я услышал в его словах сожаление о его собственной судьбе, такой благополучной на вид. Тут же вспомнились университет, Гюнтер, пиршество идей в нескончаемых разговорах, вся интеллектуальная вольница тех лет. Откашлявшись, я сказал непослушным голосом: «Профессор, я хочу свою теорию и ничто другое. Я вязну в болоте – и не верю, что у меня нет миссии, простите за пафос. К моей цели, какова бы она ни была, нельзя продвинуться крохотными шажками. Я должен сделать большой прыжок…»

Слова звучали до обидного глупо. Я добавил: «Извините меня», – и Кертнер лишь пожал плечами. На следующий день я пришел к начальнику группы и сообщил о своем уходе. Вновь совершив акт научного предательства – на взгляд со стороны.

Мне быстро удалось найти новую работу – там же, в Гамбурге, в том же университете, но в соседнем крыле и будто в ином мире. По сравнению с коллаборацией, рвущей жилы в научной гонке, там царили тишь и покой. Меня заставили преподавать – я принял это как неизбежное зло, как плату за глоток свободы. Времени на собственно науку оставалось много – и я впрягся в формулы, как в привычную упряжь. Для меня не существовало усталости, я не позволял себе ее замечать. Лишь стискивал зубы и продирался сквозь дебри сложнейших преобразований – вперед, вперед.

Глава 14

«Доброе утро, – говорит Нестор. – У меня есть идея. Почему бы вам не показать соседке парочку уравнений?»

«Зачем? – пожимаю я плечами. – Что они ей откроют? Она лишь заскучает, сразу и бесповоротно».

«А вы попробуйте, – не отстает Нестор. – Попытка не пытка. А она, глядишь, научит вас вышивать…»

Он смеется своим странным смехом. Только тогда я понимаю, что он шутит.

«Всегда приятно, – говорю я кисло, – начать день с хорошей, остроумной шутки».

«Это да, – Нестор кивает и поджимает губы. – Но если всерьез, любое средство может оказаться нелишним. На вашем месте я бы не стал оценивать мои шутки так сурово. Ведь у вас, как я понимаю, по-прежнему нет прогресса».

«Мы стараемся, – бурчу я. – Запишите это в мой файл, если хотите!»

Мне обидно – по-моему, прогресс у нас как раз таки есть. Мы с Эльзой терпеливо и подолгу выслушиваем воспоминания друг друга. Мы даже вычертили графики на бумаге; мы отмечаем точки и заштриховываем квадраты; мы ищем шанс – наш шанс пересечься в той, первой жизни, хоть ненадолго. Словом, мы не стоим на месте, и Нестор прекрасно это знает. Знает, но тем не менее чуть не каждый день упрекает меня в безделье.

«Ну а как ваша физика?» – интересуется он.

«В процессе, – отвечаю я коротко. – Ужимаю до минимума набор техни-фермионов».

«Веселое время, – кивает Нестор и добавляет: – Хотя, конечно, не самое светлое в вашей жизни. Однако вы еще далеко, далеко…»

«Послушайте, – вскипаю я, – в конце концов…»

Нестор останавливает меня, подняв вверх ладонь. «Не сердитесь, – говорит он примирительно. – К вам, в общем-то, нет претензий. Все мои замечания – не претензии, а стимул. Вдумайтесь в это слово – стимул; оно может помочь, навести на мысль. И не нервничайте, вас не торопят, не попрекают, так сказать, куском хлеба».

«Да ну? – я иронически поднимаю бровь. – А похоже, что именно попрекают. И не кто-нибудь, а вы, Нестор. И кстати, о куске хлеба: не могли бы вы открыть наконец секрет? Как тут все устроено, каков физический принцип? Принцип Карантина, я имею в виду».

Советник морщится: «Очень долго рассказывать. Долго и ни к чему. Это важно лишь для спецов, а вы не спец в виртуальной реальности – примите просто, что здесь, на Карантине, вы пребываете в виде сущностей. Все визуальное – лишь обман, как впрочем и всегда».

«Пусть я не спец, но мне важно! – не унимаюсь я. – Мне интересно – интересны детали. Расскажите, я легко их пойму».

«Все так думают поначалу…» – ворчит Нестор.

Я чувствую, что сессия вот-вот закончится, и говорю торопливо: «Стойте, стойте. Не исчезайте пока, скажите: как устроены сущности, в чем их смысл? Мне, к примеру, кажется, что от Эльзы исходят флюиды, женское тепло – это сущность? Или это тоже обман, фальшивка? Если так, то сделано хорошо – признаться, я порой мечтаю, что в какой-то из жизней мне удастся затащить ее в гостиничный номер, напоить виски и как следует оттрахать!»

Нестор смотрит на меня и молчит. Я горячусь, продолжаю запальчиво: «Ну, а если и не о принципе, то расскажите хоть что-нибудь о вашем мире, о второй жизни. Что там – есть ли там физические тела? Я хочу знать, в конце концов, будет ли у меня мой мужской половой йонг?!»

«Вы это спрашиваете уже в пятый раз, – отвечает Нестор совершенно серьезно. – И каждый раз я говорю вам одно и то же: что-то есть».

На этом наш разговор заканчивается. Я выхожу в гостиную, здороваюсь с Эльзой и протягиваю ей один из листков, исписанный уравнениями квантовой теории поля.

«Вот, – ухмыляюсь я, – мой Нестор предложил тебе на это глянуть».

Эльза послушно смотрит, потом кладет листок на стол. «Тарабарщина! – восклицает она сердито. – Похоже, твой Нестор несколько того. Он не понимает, что обычной девушке совершенно не интересны такие вещи?»

«Может и не понимает, – говорю я, подходя к окну. – Что ж до меня, я понимаю прекрасно – одна из подруг мне это хорошо объяснила…»

За окном лес, непролазная чаща. Я начинаю рассказывать Эльзе про Гамбург. Она спохватывается: «Стоп! Я принесу таблицу!» – и убегает в свою спальню. «Не таблицу, а схему», – бормочу я ей вслед.

Нужно отдать должное Эльзе: это ее идея – отмечать на бумаге координаты воспоминаний. Она относится к ним ревностно и забирает с собой на ночь. «Пусть будут под рукой, – пояснила она мне как-то. – Всегда полезно иметь кое-что на случай, если тебя обвинят в лени. Думаю, мой Нестор видит, что теперь он не очень-то мне по нраву. А когда мужчина теряет надежду, он может стать очень придирчив!»

«Даты! – командует Эльза, вернувшись в гостиную. – Даты и местность…»

Потом я рассказываю: как шел в университет вдоль замызганных улиц, где заправляли турки – вдыхая запахи из их кофеен, торопясь успеть к первой лекции, после которой ждали часы вожделенной свободы. Как корпел над своими формулами, а по ночам гонял на велосипеде по пустым мостовым – это было лучшее время суток и город будто делался ко мне терпим. Я возвращался – взмокший, довольный – и вновь садился за письменный стол, несмотря на ворчание Гертруды, с которой мы прожили около года – когда я наконец решил, что Камилла позабылась навсегда. Это было не так, но мне вдруг захотелось стабильности и порядка, которые Герти обеспечивала в достатке, пока в один прекрасный день не собрала вещи и не исчезла из моей жизни.

Все случилось внезапно, хотя, наверное, зрело исподволь: как-то вечером я, вернувшись домой, стал с порога говорить о фермионном вакууме – просто будучи не в силах держать в себе то, о чем размышлял по дороге.

«Да, – сказала Гертруда, – это интересно, но знаешь, я поняла, что хочу жить с нормальным человеком».

«Что ж, тогда, наверное, тебе нужно найти нормального человека», – откликнулся я как бы в шутку, но шутка не удалась. Она глянула на меня задумчиво и кивнула: «Что ж, найду». И ушла навсегда, хоть я долго не мог поверить, что это всерьез. Не мог поверить – и звонил, писал ей, пытался вызвать на разговор…

«Все понятно! – заявляет Эльза. – Все вы одинаковые – ты, твой Нестор… Пойдем-ка гулять, на улице опять солнце».

Она бережно складывает нашу таблицу-схему, на которой появилось несколько новых точек, и говорит сердито: «Их раздражает, что мы продвигаемся еле-еле. Но чего от нас ждать – мы же как бы не совсем здоровы. Мы вообще на Карантине! – И усмехается: – Так странно: при слове ‘карантин’ представляешь запертые двери, изоляцию, чуть ли не тюрьму – а ведь это самая что ни на есть свобода. Можно делать – почти – что хочешь, и ты – почти – ничего никому не должен. Обозначил усилие, выполнил свой маленький долг – и все, можешь идти резвиться. Если тебя, конечно, не сдует ветром или не прихлопнет камнями…»

Мы выходим на набережную, где, как всегда, людно. Эльза берет меня под руку – с гордостью, как мне кажется, с удовлетворением собственницы. Мы бредем, не разговаривая, лишь поглядывая на встречных, пересекаясь с ними взглядом, поспешно отводя глаза. Будто играя в привычную, никогда не надоедающую игру.

Я все еще уязвлен слегка воспоминанием о Гертруде, отвергнувшей меня столь бесцеремонно. «Знаешь, – говорю я Эльзе, – в университетские годы, когда я только начал заниматься наукой, мне постоянно хотелось секса. Стоило провести два-три часа за формулами, как меня охватывало нестерпимое желание».

Эльза посматривает на меня лукаво. Я продолжаю, несколько привирая: «По вечерам в студенческих барах, после нескольких рюмок спиртного, я рассказывал девушкам о глюонах и кварках, глядя им в глаза, посылая мысленный сигнал: ‘Я хочу тебя! Хочу сделать с тобой то-то и то-то!’ – это действовало как гремучая смесь. Они чувствовали мою мысль – и шли со мной, и сами тащили меня в постель, требовали: ‘Еще, еще!’ Не выразить, как я был им благодарен. Я называл их принцессами, пока они были со мной. А потом они уходили в свою привычную жизнь и становились вновь – секретаршами, парикмахершами, продавщицами…»

«Что ж, – откликается Эльза. – Я рада, что тебе так везло с девушками. Я понимаю – ты показал мне свои каракули не для того, чтобы поумничать или пустить пыль в глаза. Просто ты извращенец, какой-то тип извращенца. Делай так и дальше – мне может стать интересно. Я и сама ведь, признаться, извращенка в некотором смысле – мне всегда хотелось, чтобы мужчина не просто возбудил меня оральной лаской, но при этом сделал так и так, – она говорит мне на ухо, как. – Ты вообще можешь себе такое представить?»

«Очень даже, – ухмыляюсь я. – Думаю, этого хотят почти все. Ну а тех, кто поначалу не хочет, все равно склоняют к этому позже».

«Вот как? – Эльза надувает губки. – Ты опять хочешь сказать, что я не оригинальна? Хорошо, пусть, но я люблю себя именно такой, какая я есть!»

«Я тоже люблю тебя в каком-то смысле – такой, какая ты есть, – говорю я примирительно, не кривя душой. – И поверь, я убежден: в том, как ты этого хочешь, есть оригинальность, своя особая извращенность…»

Возле певца с гитарой сегодня пусто. Он сидит и молчит, сгорбившись, угрюмо глядя под ноги. Тем не менее мы останавливаемся – это наша традиция. Певец кивает Эльзе, полностью игнорируя меня. Потом берет аккорд и начинает: «О, бесславие! О, безмерная тщета гордыни! Я пытался вырваться из всех сетей. И вот я здесь – это ли не насмешка?»

Я застываю, будто в оторопи, что-то пронзает меня как игла. Отворачиваюсь к морю, морщусь, пытаюсь ухватить ускользающее. А певец поет:

«Я буду сладостно самоуничтожаться, пить бурбон галлонами, глуша тоску по Эльзе. Буду курить по нескольку пачек в день – пусть мои легкие превратятся в дырявый крэш. Пусть умрет моя печень – все равно я еще оживу не раз. И пусть Эльза не возвращается – моя тоска мне милее, пока есть сигареты и галлоны виски…»

«Бесславие! – повторяю я за ним и говорю Эльзе: – Извини, мне нужно домой».

«Только вышли», – вздыхает она расстроенно, но послушно идет за мной.

Я смотрю на ближайшие часы – до сессии с Нестором еще есть время.

Эльза бормочет: «Тебе повезло, конечно, что я некоторым образом submissive³²…»

Я вновь говорю: «Извини», – и бросаю взгляд, полный нежности, на ее профиль.

Дома я кидаюсь к столу и строчу – лист бумаги стремительно покрывается формулами. Я вспомнил, как это было – и когда, где, что. Почему я покинул Гамбург, распрощался с большой наукой – будто бы навсегда. Разобиделся на весь мир и возненавидел – нет, не мир, а самого себя.

Моя теория, объясняющая в деталях, как произошло разделение фундаментальных сил, была готова через полтора года. В ней многое вставало на места: ароматы кварков³³, их массы, необычный распад каонов³⁴ и прочие странности, казавшиеся необъяснимыми – до меня, повторял я себе, необъяснимыми до меня. Теперь же, да, объяснение нашлось – без неуловимого бозона Хиггса и почти без тонких настроек. Понятно, мне не терпелось донести это до общественности, и я донес – поспешив слегка. Поспешив и позорнейше упустив из виду сингулярность в одной из функций, сводящую все на нет, требующую пересмотра большей части моего подхода…

Ошибка была замечена почти сразу – и потом научное сообщество смаковало ее несколько недель. Особенно усердствовали мои бывшие коллеги, не простившие мне «предательства» ради тщеславной цели, на пути к которой я допустил такой ляп. Прочие тоже упражнялись в язвительности – моя статья и впрямь получилась амбициозной донельзя, претендуя на слишком многое сразу. Я даже предположил, что вся физика, как мы ее сейчас знаем, стала таковой под влиянием неких внешних полей – в дополнительных измерениях, глобальных метапространствах. Мои уравнения допускали такую гипотезу – она, конечно же, не осталась без внимания и вызвала дополнительный поток насмешек. Затем все стихло, история отошла в прошлое, как забавный казус, а я остался на пепелище, в пустоте, не интересный никому.

Наверняка какие-то фрагменты той моей работы имели смысл. Если бы кто-то собрал команду из пяти-шести молодых и способных, они бы за год вылизали ее как следует и стало бы ясно, чего она на самом деле стоит. Но никто, конечно же, не собирался тратить на это время. Теория была объявлена нежильцом, сброшена под откос, отряжена в забвение. И виной тому стал я сам – торопясь доказать, что мой путь верен, я сделал слишком большой шаг. Мои ноги разъехались, я сел в лужу. Потому, быть может, что уж слишком хотел вырваться вперед, утерев всем нос.

Поражение было сокрушительно, чудовищно – и я не справился с ним, не нашел ему оправданий. Мне было некому пожаловаться, не перед кем повиниться: Гертруда ушла, Гюнтер не хотел меня знать, профессор Кертнер уже полгода работал в Штатах, я потерял с ним связь. Мы не переписывались, да и, сказать по правде, обсуждать с ним такое было слишком стыдно. Пострадав в одиночестве неделю или две, я решил уйти из науки.

Решение далось мне легко – оно лежало на поверхности, было единственно верным. Я не желал больше думать о великих миссиях и высокопарных целях. Мне хотелось лишь одного – принести конкретную пользу. Мои умения, мой тренированный ум не должны были пропасть зря – и я, подготовив подробное резюме, разослал его в рекрутинговые фирмы по всей Европе. Первым откликнулось агентство из Швейцарии, предложив на выбор трех потенциальных работодателей. Один из них находился в Берне – это показалось мне знаком. Я написал в ответ, что готов приехать на собеседование.

Так состоялась очередная перемена в моей жизни – я вновь сделал круг, оказавшись в одной из исходных точек. Вскоре я понял, что поступил правильно: моя работа теперь очень быстро, практически сразу, вознаграждалась признательностью коллег. Мои результаты тут же шли в дело, им доверяли, их высоко ценили – и я в ответ старался как мог.

Наша среднего размера фирма занималась микробиологией мозга – с акцентом на методы его контроля. У нас был «заказчик», о котором начальство говорило со значительным выражением лица. Считалось, что его нужно держать в секрете, хоть цели разработок были очевидны. Очевидны и не вполне безобидны – что, впрочем, не волновало меня ничуть.

Мне платили неплохие деньги за математику – мои навыки пришлись кстати. Коллеги – биофизики, нейрофизиологи, психологи – владели лишь самым примитивным матаппаратом. При этом нужда в нем была огромна: у нас накапливалось колоссальное количество данных. Из клиник всей страны к нам, на условиях анонимности, везли трудных пациентов – шизофреников, эпилептиков – с электродами, вживленными в мозг. Это были ценные экземпляры, с их помощью мы могли померить кое-что внутри, в неокортексе³⁵, отвечающем за высшие нервные функции. С другими, в основном здоровыми подопытными можно было работать лишь на поверхности черепной коробки, но количество информации от этого не становилось меньше, а с ее обработкой имелись проблемы. Наши исследователи блуждали в ней, как в потемках, тонули в ней с головой. Моя задача состояла в том, чтобы изменить ситуацию в корне.

Мне дали в помощь двух программистов и приготовились терпеливо ждать, но ждать пришлось недолго. Уже через три месяца на графиках и диаграммах стали появляться образы, близкие сердцу ученого – периодические кривые, кластеры устойчивой формы, контуры распределений с ярко выраженными максимумами. Я убрал статистический шум, соизмерил масштабы, абстрагировал, упорядочил типы данных, описав их единым образом – через волновые пакеты, усредняющие деятельность нейронов на любых расстояниях и за любое время. Так мы получили универсальный язык – описывающий все, что происходит в мозге. Потом я реорганизовал информационное пространство, переопределив его в других координатах. Очень помогли гильбертовы преобразования – с их помощью я уменьшил количество переменных и выделил главные – те, что отражали истинную динамику всей системы. Мои программисты тоже постарались на совесть – и терабайты чисел, разобраться в которых коллеги потеряли надежду, свелись к гигабайтам, вполне обозримым и к тому же визуализированным как нужно. Теперь все, накопленное ранее и поступающее вновь, быстро обращалось понятными глазу картинками на экранах и распечатках. Научный коллектив воспрянул духом и бросился переосмысливать свои гипотезы, а за мной утвердилась слава местного гения, человека, решающего проблемы независимо от их сложности и природы.