Текст книги "Место Карантина"

ТЕО

Глава 11

«Я родился на острове, на берегу моря, но оно было не такое, как здесь. Там были скалы, были набережные и пляжи – но совсем не такие, как здесь. Были праздные отдыхающие – не такие – были лавки торговцев и кафе по всему променаду, красно-коричневые, равнодушные ко всему холмы и разбросанные по ним виллы, будто обсыпанные сахарной пудрой.

Мое появление на свет отмечали торжественно и пышно. Наутро в палату к матери, едва оправившейся от родов, вломились бесцеремонные родственники. Они хватали меня на руки, тискали и теребили, щипали за щеки грязными руками, пока я не начинал заходиться в плаче. Им хотелось убедиться, что я из их племени, их стаи – в тот момент у меня еще не было сил по-настоящему их разочаровать. Так же как и в первые дни дома, в череде застолий, когда родители сбивались с ног в судорожном гостеприимстве, чтобы разделить радость с нашей большой родней, хотя причин для радости было еще не много. Я, как все новорожденные, не являл собой ничего, кроме биомассы, совокупности макромолекул, и никто не мог тогда предсказать с уверенностью, разовьюсь ли я в нечто большее. Никто не знал, но мои близкие верили в меня – как верят в прочих младенцев во всех концах света. И я оправдал ожидания: когда мне исполнилось шесть лет, произошло главное событие моих жизней, сколько бы их в конце концов ни оказалось. Никто его не заметил и не оценил по достоинству, и сам я понял его суть много позже – а тогда лишь почувствовал небольшой шок…»

Я говорю это Эльзе – мы гуляем по набережной под жгучим солнцем. Идет третья неделя моего пребывания на Карантине. За это время изменилось многое и многое стало для меня привычным. Прижиться можно где угодно – особенно когда нет альтернатив.

Окружающее больше не кажется мне враждебным, я не вздрагиваю от шорохов, не ищу подвоха в каждом слове и знаке. Подсознание трудится, и его работа дает плоды: я осмысливаю понемногу факт своего возрождения и то, что после Карантина меня ждет еще какая-то жизнь. Осмысливаю и задаю вопросы – и себе, и Нестору – пусть пока почти все они остаются без ответов.

Наши отношения с Эльзой тоже стали другими. Это произошло скачком, сразу – после события, что изрядно нас напугало. Напугало своей неуместностью – будто отлаженный механизм этого места дал сбой. Будто что-то внешнее, грозное вмешалось в здешний безмятежно-ровный ход вещей.

Все случилось на одной из первых наших совместных прогулок: семиэтажное здание, мимо которого мы проходили, внезапно стало падать. Просто рушиться вниз – будто мощный заряд взрывчатки раздробил его опоры. Раздался грохот, огромные куски бетона полетели сверху, покатились слева, прямо на нас и дальше – на других прохожих, омертвевших от ужаса, к балюстраде, к морю. Нас окутало облако пыли, закупорив ноздри; я услышал крики с разных сторон, кажется кричала и Эльза…

Не успев ничего подумать, я схватил ее за руку и потащил вперед, каждый миг ожидая удара, осознавая, что нам, конечно же, не вырваться, не спастись. Но мы вырвались – полузадохнувшиеся, полуслепые от пыли. Откашлявшись и чуть отдышавшись, я оглянулся: позади было пыльное облако, поднявшееся до неба. Потом оно стало рассеиваться и вскоре исчезло без следа: на променаде не оказалось ни камней, ни повреждений, ни корчащихся от боли жертв. Все выглядело как прежде, лишь в череде зданий образовался провал, пустое место, словно от выбитого зуба.

Нужно отдать должное моей соседке, она быстро пришла в себя. Вскоре мы уже, пусть несколько нервно, пытались шутить – и над инцидентом, и над собой. «Ты прямо герой», – покачала головой Эльза и рассказала тут же историю о своем бойфренде, с которым их как-то ограбили прямо в центре Нью-Йорка.

«Ты знаешь, что сделал тот герой? – усмехнулась она. – Побежал прочь, полетел как олень, оставив меня одну. Только крикнул – мол, догоняй – а потом заявил, что поступил как мужчина. Что лидировал, показывал путь… Тогда я решила, что не буду с ним больше жить – это было одно из самых мудрых моих решений!»

После случая со зданием в ней будто переключили тумблер, вся ее отстраненность куда-то делась. У нас даже начались попытки физического контакта: Эльза стала брать меня за руку, порой норовила тронуть за плечо, а то и мазнуть бедром. Дальше этого, впрочем, дело не заходило – все же ненастоящесть тел никто не отменял. Зато я узнал многое про ее первую жизнь – она рассказывала в деталях про родительское поместье с лошадьми и площадкой для поло, про учебу в Арлингтоне и первую работу в столичной мэрии… Все это вспоминалось ей большими кусками; она тут же делилась ими со мной. Я выслушивал ее, слегка завидуя – с моей собственной памятью все не гладко. Впрочем, некоторый прогресс есть и тут – кое-что вернулось, и к тому же я научился подбирать сновидения, постепенно заполняя пробелы. Сам, без Нестора, хотя, конечно, в первые дни его помощь была изрядна.

Он, однако, тоже делал ошибки – так, выбранные им сны о русском миллионере Бревиче ничем мне не помогли. Мое сознание так и не смогло шагнуть по цепочке к прошлому, как рассчитывал Нестор, и это ощутимо его расстроило. «Больше никаких ‘назад навстречу’, – заявил он мне. – Сосредоточимся на вашем детстве и на математике – нужно двигаться последовательно, а не прыжками вбок!» Так мы и движемся теперь – с переменным успехом.

Сам же я то и дело возвращаюсь мыслью к Бревичу, но тщетно. Лишь отдельные детали приоткрываются на миг: жаркий город, жаркая ночь, полумрак бара и пьяные лица. Дальше память утыкается в стену – жаркую стену. Не всплывают ни Тина, ни хоть какой-то намек на мою теорию и загадочные частицы. Слова Нестора о консионном поле пробуждают лишь мучительный зуд – порой он становится невыносим и я зажмуриваюсь, закрываю руками уши. Потом вновь пристаю к нему с вопросами, но он отделывается туманными сентенциями. Именно ими я и делюсь сейчас с Эльзой.

Набережная понемногу заполняется людьми. Сегодня мы вышли рано, одними из первых. Я говорю: «Ни с того ни с сего меня сотрясла дрожь, прошиб холодный пот. Потом закружилась голова и сильно поднялась температура. Мать уложила меня в постель с мокрым полотенцем на лбу. Все думали, что я заболел – гриппом или чем-то похуже – но они волновались зря. Моему здоровью ничто не угрожало. Произошло лишь то, что, судя по всему, случалось рано или поздно с большинством моих современников. То, что случилось и с тобой, и с каждым, кого мы теперь видим здесь. Я обрел сознание – истинное сознание – отделился как вид живой материи от всех прочих видов, родов и семейств – в самом широком смысле, далеко выходящем за рамки принятых таксономий. Я стал – позаимствуем расхожий термин – человеком!

Нет, не ангелы помогли мне, не святые духи подставили мне плечо. Не какой-нибудь из всевышних, придуманных к тому времени, коснулся меня перстом. Нет, мое сознание пробудили, вызвали к жизни очень даже реальные поля-частицы. Я не знаю деталей, но мой советник утверждает, что поток консионов, пронизывающий пространство, вступил во взаимодействие с моим мозгом – и срезонировал, попал в ловушку. Я как личность вписался в структуру мироздания!»

Я увлечен, мне кажется, я излагаю важные вещи. Важные для нас обоих – и не только в глобальном, мета-вселенском смысле. Есть куда более частный смысл: этим утром наконец прояснилось, почему мы с Эльзой соседствуем в одной квартире и чего от нас в связи с этим ждут.

Мы – локальная группа, так сказать, команда, связанная общей целью. Мне сегодня сообщил об этом Нестор – с недовольным выражением лица. Он долго молчал, поджав губы, потом выговорил наконец: «Ну что, давайте приступать к главному? Пока вы тут прохлаждаетесь, как в санатории. Все больше спите…»

Это было несправедливо, мои сновидения занимали ровно столько, сколько было отведено Инструкцией. Бодрствуя же, я пытался работать, мучился без особого прогресса – и, отметим, без особой поддержки от наставника-советника-терапевта. Тем не менее мне казалось, что мы нашли общий язык, притерлись друг к другу – все последние дни Нестор был весьма любезен. Но сегодня его словно подменили.

Впрочем, спорить с ним бесполезно. «Хорошо, к главному, – пожимаю я плечами. – Я считал главным теорию консионов, но если вы теперь полагаете иначе…»

Нестор усмехается: «И что же вы можете сказать мне про теорию консионов?»

«Немногое, – признаю я. – Лишь то, что слышал от вас: отпечатки сознаний, какие-то вихри, образы памяти на метабране – и то, что я сам будто бы предсказал все это…»

Нестор прерывает меня нетерпеливым жестом. «Сказки для детей, – говорит он. – Кого они могут убедить? Мифы и легенды – кто вам поверит, и кто поверит в вас, может быть я? Не надейтесь, я не легковерен. Мне нужна теория, строгая теория – тогда я буду считать, что вы достигли одной из целей. Тогда я поставлю галочку в бумажке, что вечно у меня перед носом – в моем списке дел, в менеджере задач».

«Как только, так сразу, – отвечаю я сухо. – Я стараюсь и продвигаюсь как могу».

Нестор вновь поджимает губы – явно будучи не в восторге от моих стараний. Потом, после паузы, повторяет: «К главному!» – и наклоняется вперед, так что его лицо заполняет весь экран.

«Полагаю… – говорит он вкрадчиво. – Полагаю, что вы, Тео, до сих пор не прониклись как должно всей значимостью явления, которое у вас перед носом – каждый день, прошу заметить, как у меня мой список. Полагаю, что вы принимаете его как данность и относите эту данность к категории случая, тем самым сводя к нулю существенность факта, о котором вам давно стоило бы задуматься. С вашим-то аналитическим умом… Я удивлен, удивлен!»

Он откидывается назад и смотрит на меня, как на школьника, вновь провалившего диктант. «Вы имеете в виду…» – начинаю я, но Нестор не дает мне закончить.

«Именно! – восклицает он. – Да, именно это. Как же наивно с вашей стороны считать, что вы и ваша соседка оказались здесь, в одном жилом блоке, просто по случаю, без всякой причины! Чрезвычайно наивно, попахивает слепотой. А ведь вы не слепы, Тео – отнюдь, отнюдь…»

Я требую разъяснений. Нестор разъясняет. Очень коротко и не слишком внятно.

«Вы должны сделать общее дело, – говорит он, сверля меня взглядом. – Вскрыть причинные связи – пусть хотя бы одну из них. Ваши воспоминания обязаны пересечься в какой-то пространственно-временной точке, и эту точку нужно искать – искать! – а не ждать, что она выявится сама собой. Вот что главное – и вам обоим нужно сделать усилие в этом главном. Нужно стараться, нащупывать пути, пробовать, пробовать раз за разом. И помните, Тео: искренность – вот что выведет из тупика, искренность без компромиссов!»

На этом мы расстались. Теперь, на набережной, я, как мне кажется, очень искренне делаю усилие и «нащупываю пути». Эльза, впрочем, впечатлена не слишком. Она машет рукой, прерывая меня. Она сердится: «Неужели ты не можешь вспомнить ничего нормального – где ты жил? Какие у тебя были женщины – почему ты почти не рассказывал мне про своих женщин? Или каким ты был в юности, в детстве? Может, вредным мальчишкой – и теперь тебе стыдно? Быть может, ты отрывал крылья бабочкам и мучил кошек?»

Я лишь пожимаю плечами. По-моему, я говорю о самом нормальном, что бывает. Но на Эльзу я не сержусь, ей тоже непросто. Кажется, и ее Нестор был не слишком приветлив этим утром.

Соседка вышла в гостиную позже меня и сразу сказала: «Извини, ты не против, если мы сегодня обойдемся без яичницы? Я как-то не в форме – боюсь, у меня не получится».

На ней было строгое платье до колен, туфли без каблука и никаких украшений. Волосы были собраны сзади в низкий узел. Она выглядела как корпоративный юрист или же референт большого босса.

«Окей», – откликнулся я нарочито бодро и уселся было за стол, раскрыв блокнот, но Эльза, вместо того чтобы расположиться с рукоделием на диване, подошла к окну и прижалась лбом к оконному стеклу. Было видно, что ей не по себе.

«Все всегда хотят от меня чего-то, – произнесла она глухо. – А когда перестают хотеть, я же еще оказываюсь виновата».

«Что случилось?» – спросил я, но не получил ответа. Она постояла несколько минут, сердито разглядывая заоконный ландшафт, потом прошлась по комнате, остановилась у кухонной раковины и стала мыть тарелки, чистые и без того.

«Это успокаивает – никогда не пробовал? – обернулась она ко мне. – Я так делала, когда ссорилась с кем-нибудь – и не только».

«Не пробовал, но я тебе верю, – откликнулся я и предложил: – Погуляем?»

И вот мы идем вдоль моря рука об руку, как счастливая пара. Мелкие волны рассыпаются бликами, на них больно смотреть. Мы туда и не смотрим, мы, как все прочие, по привычке вглядываемся в лица встречных, обшаривая их глазами в предчувствии узнавания. Предчувствие ложно, ожидание тщетно. Вокруг лишь незнакомцы – большинство из них среднего возраста, не старше пятидесяти. Я уже знаю от Нестора, что это не связано с моментом смерти. Внешность карантинщиков формируется искусственно – по обрывкам визуальной памяти, восстановленным при втором рождении. Так же как и их файлы – от которых, по-моему, не много толка.

Помолчав, Эльза говорит примирительно: «Ладно, я пошутила. Думаю, ты не мучил кошек. Мне просто обидно – мы потеряли так много времени! Хоть я и не знаю, хорошо это или плохо».

«В любом случае, – успокаиваю я ее, – в этом нет твоей вины».

Эльза качает головой. Ее гиперответственность мне уже известна. «Да, наверное, – говорит она, – но все же: мне совсем не ясно, с чего начать. Как я поняла, теперь я должна всем с тобой делиться, ничего не скрывая. Как с врачом или шринком – а не утаивать многое, как от бойфренда или от мужа. Я уже рассказала тебе немало, хотя, конечно, не все – но я же не знала!»

Мы подходим к открытому кафе. Все столики заняты, как впрочем и всегда. Карантинщики, расположившись в плетеных креслах, внимательно разглядывают прохожих. В высоких стаканах – напитки разных цветов: что-то сладкое, прохладительное, шипучее.

«Ах, – говорит Эльза. – Я так скучаю по алкоголю!» Я поддакиваю – хорошо ее понимая.

Наискосок, прямо на асфальте, прислонившись спиной к перилам, сидит певец с гитарой – дочерна загоревший, длинноволосый, с запавшими глазами. Мы останавливаемся у балюстрады в двух шагах от него – послушать. Рядом с нами еще несколько человек; немолодой мужчина улыбается мне, я любезно киваю.

«О, что делать теперь всем нам, бесхозным пропойцам? – поет хрипловатый баритон. – Чем нам жить после того, как ушла Эльза? После того как ее большие груди и толстые ноги покинули этот бар…»

«Слышишь? – говорю я с ухмылкой. – Песня про тебя».

«У меня что, толстые ноги?» – обижается Эльза.

«Ну-ну, шутка, – спешу я ее успокоить. – Ты же знаешь, ноги – твое сильное место».

«Так считали все! – заявляет она. – Конечно, пока не видели мою сестру. И заметь, это я тебе говорю откровенно».

Мимо проходит молодая девушка – одна, без спутника. Она идет, улыбаясь сама себе, не замечая никого вокруг. На нее оглядываются, кое-кто смотрит ей вслед. Я тоже провожаю ее взглядом.

«Из новеньких, – говорит Эльза. – Из вновь прибывших. Только что вселилась, живет одна. Я была такая же – вышла к морю и побрела без всякой цели… Как давно это было – будто вечность назад. И мой Нестор тогда еще казался таким милым!»

Очевидно, ее утро с Нестором – отдельная маленькая драма. Я чувствую даже некоторое злорадство. Все же я, наверное, ее ревную.

«Знаешь, – Эльза поднимает на меня глаза, – что-то после утренней сессии мне вовсе расхотелось покидать Карантин. На меня пахнуло таким бездушьем… Как ты думаешь, нас выставят прочь, как только мы найдем эту самую связь? То самое невидимое звено – я так и не поняла, какой в нем смысл».

Я спешу ее упокоить: «Нет, Инструкция утверждает обратное. Хотя о невидимом звене в ней ни слова».

Певец начинает новую песню: «Как могу я любить тебя всем сердцем, когда я верю, что будет другая жизнь? И я не знаю, можно ли встретить ту, что была так любима мной в жизни прошлой…»

«Как верно! – восклицает Эльза. – Ты не находишь? Хорошо, что я никого не любила в прошлой жизни. Пойдем?»

Мы бредем дальше по променаду, щурясь на солнце. «Как могу я любить тебя всем сердцем…» – мурлычет Эльза, прижимаясь ко мне плечом. Я чувствую слабый след ее сегодняшнего парфюма – что-то тонкое, будоражащее, горьковатое.

«Вообще, – говорит она, – чтобы полюбить кого-то, нужно выбрать его из тех, кто вокруг, в доступности, можно сказать вблизи. Наверное, вблизи меня просто не оказалось подходящих. А здесь – здесь доступен лишь ты. Это было бы так легко – выбрать тебя! Жаль, что я не могу себе этого позволить – как-то тут все искусственно, и влюбляться не тянет. Лучше оставаться друзьями, ха-ха, представь, что ты – такой, знаешь, nice guy²², которому девушки говорят обычно: давай просто дружить. Здесь это не обидно – с нашими-то телами. А я взамен обещаю не приставать к тебе с вопросами о чувствах – мол, любишь ли ты меня и, если да, чем это докажешь… Как тебе такая сделка?»

«Подходит», – хмыкаю я и улыбаюсь ей – несколько вымученной ухмылкой.

«Сегодня я сказала об этом Нестору – про доступность и прочее, – продолжает Эльза. – А он все настаивал, все гнул свое, убеждал меня, что ты со мной не случайно. Я даже подумала: может он просто хочет выведать – что у нас с тобой и как? Вообще, он стал похож на зануднейшего мужчину – на такого, про которого понимаешь сразу, с одного взгляда, что не будешь с ним спать!»

Она издает двусмысленный смешок и замолкает. Мы проходим еще метров двести и, не сговариваясь, поворачиваем назад.

«Ну а ты, – Эльза вновь поворачивается ко мне, – ты как, вспомнил что-нибудь про свою азиатку с рыжей прядью? Расскажи мне о ней – я пойму. И я тебе расскажу – например, еще что-нибудь про Нэнси или про Дэйва. Или, хочешь, я послушаю про эти твои поля-частицы? Я правда буду очень стараться!»

Глава 12

Вечером я говорю Нестору: «Моя соседка непохожа на себя – весь день. Ее советник стал вести себя по-другому – это что, заговор Несторов? Или, правильнее сказать, сговор?»

Нестор бурчит: «Конспиролог, конспиролог… Но вам следует отплатить ей тем же. Проникнуться, так сказать, поиметь в виду. Даже стать примером – хотя, конечно, этого от вас ждать не стоит. Все же вы предельно сконцентрированы на себе – как и все создатели теорий».

Он спокоен и благодушен – ни следа утренней раздраженности. Мы еще перебрасываемся парой фраз, потом советник говорит загадочно: «Симметрия… Я бы вам посоветовал сосредоточиться на симметрии. Пусть хотя бы на слове, если не на концепции в целом. Это мой совет вам – быть может, лучший за неделю!»

На этом разговор заканчивается, вскоре я засыпаю и вижу сон, который выбрал себе сам. В нем – ни концепций, ни умных слов; я переношусь на остров с черным песком, в детство первой жизни, в миг осознания своего «я» и тут же – понимания его конечности, его краткости. Я вижу почти воочию свою растерянность, свой страх – страх смерти, которая когда-то наступит – я помню, как он мучил меня по ночам. Помню, как я кусал подушку, лежал в поту, не в силах пошевелиться, пока какой-нибудь посторонний звук не возвращал меня к реальности, заставляя очнуться. Тогда я засыпал и наутро, при дневном свете, вспоминал о нем отстраненно, как о приступе болезни, оставшемся в прошлом. Вспоминал и размышлял не по-детски – о бренности и невероятной шаткости всего, о каком-то свершении, что лишь одно способно стать оправданием невечной жизни, и о том, каким оно, свершение, может быть, что ждет меня, в чем моя миссия.

Этими мыслями я не делился ни с кем – ни с матерью, ни с ее родственниками, у которых я обычно проводил дни. Дома мне было неуютно – как раз в то время в моей жизни появился отчим, рыхлый и лысоватый, с влажным дыханием и скользким взглядом. Мы как-то сразу невзлюбили друг друга. Я избегал его, насколько мог, и около года нам удавалось сосуществовать без эксцессов, а потом случилось так, что мать уехала на два дня и он, напившись пьян, полез ко мне – в самом грубом смысле.

Это произошло вечером, на кухне, где я разогревал себе ужин – стифадо и тушеную фасоль. Отчим подошел сзади и сунул руку мне под одежду, но я ухитрился извернуться и швырнуть содержимое сковороды ему в лицо. Он отступил с воплем; потом, придя в себя, ринулся было на меня, но я уже успел схватить нож, добротный стальной тесак, и он счел за лучшее оставить меня в покое. Я провел ночь с тесаком в руке и все рассказал матери, когда она спросила, почему у отчима обожжено лицо, но та не поверила и стала на меня кричать, обвиняя в фантазиях и наговорах. Я не винил ее – видя страшную потерянность в ее взгляде. После меня водили к психиатру, раз и другой, без всякого толка и, по-моему, без определенной цели. А потом отчим похлопотал через своего дядю, со мной провели несколько бесед какие-то очень внимательные люди, и вскоре я оказался в другой стране, ветреной, дождливой, лишенной солнца…

Там я провел все отрочество – в интернате на берегу свинцового моря – оттуда попал в добротный университет, но те годы пролетают в моем сне бессвязно, а вновь возникает в нем, уже под утро, тот же самый лысеющий человек, его крик, его мокрый перекошенный рот. Мне не хочется на него смотреть, я уже понимаю, куда ведет это злейшее из воспоминаний – и открещиваюсь от него, гоню его прочь. И оно отступает, но я просыпаюсь, зная, что ему еще придет время.

Утром Эльза встречает меня приветливо. «Я помирилась с ним, – говорит она первым делом. – Он исправился, сменил тон. Но при этом я ничего не забыла – теперь уже ясно, будь он земным мужчиной, у него ничего бы со мной не вышло, он не удовлетворяет списку качеств».

Я смотрю на нее в некотором недоумении.

«Нестор, – поясняет она и делает гримаску: – Ты бываешь так непонятлив! Может и ты спасовал бы перед моим списком… Ну давай, рассказывай, что тебе снилось».

Я делюсь сновидениями без утайки – опуская лишь некоторые детали. «Да, это интересно, – вежливо говорит Эльза. – Интересно и совершенно мне незнакомо. Вот, кстати, твой завтрак – омлет с шампиньонами. По-моему, он слегка подгорел – прости. Мне вообще не давались омлеты – я пыталась удивить ими Дейва и потом еще одного человека, но им обоим не нравилось, хоть плачь. Однажды Дейв даже на меня накричал – в Сан-Хосе, в первый день отпускной поездки…»

Она рассказывает про их с бойфрендом короткий отпуск. Мне это так же чуждо, как ей мой греческий остров. Потом мы идем ко мне в спальню смотреть сегодняшнюю погоду. За окном – тучи, ветер, серое неприветливое море, я мельком видел такое в своем недавнем сне. Мы решаем обойтись без прогулки и устраиваемся как обычно: я – за столом с карандашом и бумагой, она – с рукоделием на диване.

Я рисую покатый галечный берег, чаек над ним. Потом переношусь в другую страну и другое время, рисую две остроконечные башни – это ратуша напротив университетского здания. Башни одинаковы, неотличимы – «симметричны», произношу я вслух, и Эльза бросает на меня быстрый взгляд. Я продолжаю: «Трансляционно подобны. Симметрия трансляции сохраняет тензор энергии-импульса…»

Предощущение узнавания столь сильно, что я знаю: оно не обманет. Я черкаю под башнями что-то бессмысленное, неразборчивое, и вдруг рука сама собой выводит уравнение, которое мне знакомо. Знакомо и имеет смысл – я хорошо понимаю этот смысл. Я возился с его воплощениями очень долго – с юности, с университетских лет. С моих первых романтических наскоков на загадки и ребусы мироздания. Я замираю, и да: вуаль спадает, обрывки формул выстраиваются в логическую цепочку. Это – прорыв, быть может главный за все время, что я провел на Карантине. Я чувствую, моя физика наконец возвращается ко мне. Беру новый лист и строчу, строчу…

Нестор был прав: вопрос симметрии занимал меня с детских лет. Прав он был и про учителя-физика, рано спившегося потомка обнищавших русских дворян – я помню его сутулый облик и подрагивающие руки. Он был добр и влюблен в свою науку; он рассказывал мне о моих предках, об Эвклиде и Платоне, что ставили симметрию во главу угла – как ставили красоту во главу угла – и добавлял с усмешкой: «В общем, нынешняя наука недалеко от них ушла, лишь слегка углубилась в детали». Он таскал мне книги – я почти ничего в них не понимал, но иногда случались проблески, озарения. Какие-то символы и слова становились вдруг осмысленны, и предчувствие безмерных глубин смысла охватывало меня – я знал, что они мне покорятся рано или поздно. Потом был интернат, где физика из аморфного зазеркалья стала обращаться в нечто, имеющее черты, распадающееся на части, связанные порой неожиданно тесно. Уравнения уже не казались тайнописью, скрытым шифром – это был богатейший из языков, хорошо понятный посвященным. Затем настало время университета в швейцарском Берне, и там все то, что казалось уже знакомой, пусть не до конца прочитанной прозой, вдруг обратилось поэзией сложнейших форм, истинным воплощением гармонии мира. Я почувствовал наконец мощь настоящей математики, с которой моя наука была сращена, как сиамский близнец. Пресловутые глубины смысла замаячили на виду – пробираться к ним было труднейшим делом, но там ждали награды, весомее которых нет. По крайней мере, мне хотелось в это верить.

Как правильно подметил Нестор, мой путь к тайнам бытия начинался с того, что происходило в первые мгновения жизни вселенной. Я имею в виду асимметрию барионов²³ – преобладание вещества над антивеществом, в результате чего возникла материя, из которой после и все земное имело удовольствие состоять. В университете я узнал наконец, как это формулируется в современной физике – на лекции по бариогенезу, которую читал профессор Кертнер. Мы слушали его, затаив дыхание – это была захватывающая повесть. Оказалось, барионная асимметрия до сих пор оставалась необъяснима, и Кертнер раскрывал нам подробности интриги: предполагал несохранение барионного заряда и восклицал: «Но почему же тогда стабилен протон?» – приводил примеры нарушения четности и тут же показывал, почему этого недостаточно для превосходства вещества над антиподом. Особый упор он делал на кварках – выписывал на доске главное уравнение хромодинамики, обводил мелом его часть и почти кричал: «Вот она, возможность нарушения баланса, которая могла бы объяснить все! Вот он, шанс, но природа отказалась от шанса, мы это знаем потому хотя бы, что нейтрон, в соответствии с названием, действительно нейтрален, а уж как все старались обнаружить у него хоть малейший дипольный момент²⁴! Мы назвали это сильной СП-проблемой – по крайней мере, нас хватило на то, чтобы признать силу нашего незнания!.. Ха-ха, это, конечно, шутка: ‘сильная’ она лишь потому, что относится к сильным взаимодействиям внутри ядер. Но игра слов забавна – порой слова открывают больше, чем мы планировали изначально…»

Во время лекции я необычайно возбудился. Мне казалось, профессор обращается персонально ко мне, смотрит мне в глаза. Казалось, мы вместе приподнимаем покровы, заглядывая в сокровеннейшие тайны мира – и я понял, что не могу оставаться в стороне. Я должен был дать знак, сигнал – что разделяю ответственность за все. Сгорая от смущения, я нагнал профессора в дверях и спросил, где и как я могу узнать побольше об асимметрии барионов. Тот глянул искоса, без всякого интереса, и направил меня к постдоку Гюнтеру Стаделману, тут же позабыв мое имя.

Гюнтер не имел на меня времени и вовсе не умел объяснять. Он мог лишь выписывать формулы на бумаге и тыкать в них пальцем, сопровождая это невнятными обрывками фраз.

Я сказал ему: «Я хочу понять, почему кварков оказалось больше, чем антикварков».

Гюнтер усмехнулся: «Ну, это вы так сразу не поймете».

«Знаю, знаю, – замахал я рукой. – Я имел в виду: барионный заряд – пусть, ладно, да, но комбинированная четность… Пусть проблема, сильная, но ведь должны же быть попытки – как-то объяснить, разобраться!»

Тут я замолчал и мучительно покраснел, но Гюнтер не спешил гнать меня прочь. Его усмешка даже стала шире. «Однако, четность – кварк – да! – кивнул он. – Какие-то попытки были. Что вы про это знаете, вообще?»

Я признался, что практически ничего. Гюнтер чуть подумал, порылся в шкафу и бросил передо мной на стол три увесистых тома. К ним он добавил несколько журналов и напутствовал словами: «Читайте там, это. И вот, к примеру, лагранжиан…» Он накорябал на бумаге уже знакомое мне уравнение, я вздохнул и порывисто поблагодарил. У меня горели глаза и все пело внутри.

Надо ли говорить, что я отдался работе со всем пылом юности. И сразу же обзавелся большой мечтой – сделать то, что не удалось пока никому, найти первопричины кажущейся первопричинности, объяснить, почему протон стабилен и нейтрон нейтрален, почему природа ведет себя именно так. Я возился с интегралами и тензорами, комплексными функциями и ковариантными производными – и, мне казалось, учился видеть сквозь стены, сквозь свинцовые оболочки незнания, базальтовые толщи невежества. То, что происходило в самой внутренности вещества, внутри атомных ядер и их осколков, отзывалось музыкой в моей душе. Я был потрясен тем, как скупые математические конструкции описывают невероятную сложность реального – многое из которого выглядит не реальным вовсе. Кварки, их поколения и разность масс, их комплексное цветовое пространство… Глюоны²⁵, переносчики связей, тоже различающиеся по цвету… Свобода вблизи и пленение на расстоянии, невозможность вырваться из пределов невидимой оболочки… Я зачитывался квантовой хромодинамикой, как увлекательнейшим детективом-триллером, бредил ею, рассказывал о ней приятелям и знакомым девушкам. Это отталкивало приятелей и особенно девушек, что не расстраивало меня ничуть.

Более всего меня восхищала самая базовая часть теории – концепция калибровочных полей. Мощь ее поражала: из одних лишь гипотез об инвариантности определенных свойств рождались уравнения, описывающие всю динамику микромира. Поля и силы нужны были лишь затем, чтобы скомпенсировать несовершенство, вернуть симметрию на ее законный пьедестал. Это было торжество математики в самой яркой его форме, и я проводил многие часы, корпя над преобразованиями калибровки, фейнмановскими диаграммами и интегралами действия, функциями Грина и матрицами Гелл-Манна. Я пытался прочувствовать до мелочей значимость каждой переменной, каждого параметра, знака, индекса – и наконец, после месяцев яростного труда, овладел какой-то частью сложнейшего математического аппарата. Овладел – и забежал вперед, тут же ринувшись применять его в деле.

Пресловутая мечта подталкивала меня в спину, мне не терпелось сделать к ней большой шаг. Далеко еще не узнав всего, что следовало – ни из книг, оставленных мне Гюнтером, ни из специальных научных статей – я, однако же, понял, откуда берется та самая, «сильная» СП-проблема. Ее источником была топологическая аномалия, нелинейный член в функции Лагранжа, описывающей динамику кварков. Аномалия явным образом нарушала комбинированную четность – и это, как и говорил нам профессор Кертнер, казалось естественным: вот она, хитрость природы, приводящая к возникновению материи. Но практика показывала: все не так – чтобы теория была верна, нелинейная часть должна стать ничтожно малой. Добиться этого можно было лишь одним – обнулением ее множителя, некоего условного угла, обозначаемого греческой буквой тета. СП-проблема переформулировалась так: почему угол тета невероятно близок к нулю?