Текст книги "Черный Пеликан"

Это развлечение я любил с детства – кое-кому может показаться скучнейшим делом, но у меня захватывало дух от воссозданных чуть ли не заживо картинок, переносимых в мой мир из потрепанных книг, из старых газет и журналов. Взрослея, я становился ленивее, и реалии, наступая решительно, отбирали территорию пядь за пядью, но все же и потом я увлекался порой, а теперь и старый «Хроникер» задел те же струны, заставляя уноситься в придуманное. Примеров хоть отбавляй, чуть ли не на каждой странице – девочка, потерявшая щенка и выкравшая другого у более счастливой соседки, беглый мошенник, проживший неделю в голубятне, или обычный скромный клерк, попавший в неожиданное приключение – знай себе, запускай воображение на полный ход, дорисовывая за сухими строками, создавая что-то, будто бы достойное аплодисмента, но и вместе с тем – эфемерное, как узор на крыле или невнятное, короткое воспоминание. Я и старался, не жалея сил – перебирал шелестящие листы, отсеивал рутину и выискивал лакомые кусочки, пригодные для того, чтобы вглядеться в них попристальнее.

Вот перед глазами господин Р., банковский служащий средних лет, женат, полагаем, с молодости на невзрачной серой мыши, родившей ему двоих детей и давно переставшей следить за собой. Интересы его стандартны: умеренная игра на скачках, бридж по вторникам с сигарами и портвейном, разговоры о политике и погоде, подглядывание за смазливыми секретаршами без надежды на что-то существенное – Р. трусоват и нерешителен, слишком дорожит установившимся распорядком, да и вряд ли умеет обращаться с девицами. Все партнеры по бриджу старше как на подбор, все секретарши – моложе и привлекательнее опостылевшей супруги. Р. завис посередине в свои сорок с небольшим и от того не замечает, как стремительно проходит жизнь – задумается после, когда облысеет и состарится, станет стесняться одышки и скрипов в суставах. Пока же вполне доволен собой, знает, что все происходит в точности так, как нужно –достаточно оглянуться, и сомнение исчезнет, наголову разбитое бесчисленными примерами.

Неожиданный сдвиг кадра – у Р. отпуск на океанском побережье. Быстро мелькают привычные атрибуты: много солнца и желтый песок пляжа, дружеская компания – «все свои», бильярд «по маленькой», плескание в теплых волнах… И вдруг нечто нелепое – взявшийся из ниоткуда черный треугольный плавник, который Р., полезший в воду, чтобы еще раз окунуться перед обедом, замечает последним из благодушных курортников. Кинопленка замедляет бег – теперь важна каждая деталь. Какая-то женщина кричит истерично, подавая сигнал ко всеобщей панике, незадачливые пловцы спешат к берегу, только Р. все еще ничего не понял – оглядывается в недоумении, вытянув голову над водой и едва касаясь ногами дна. Наверное, кто-то утонул, мелькает мысль, какой кошмар… Тут же приходит другая, эгоистично-успокоительная: слава богу, это не про него, он-то в безопасности, правильно, что далеко не заплыл. И в следующий миг – внезапный страх, треугольный плавник мелькает прямо перед глазами, что это, где-то он про это читал?.. Еще отказывается верить, но уже знает, знает – это акула, совершенно невероятно, как могло случиться с ним, таким обычным, таким похожим на остальных? Судорожно оглядывается: никого вокруг, все уплыли, все бросили, вот она – настоящая цена солидарности, сытые трусливые твари, ненавижу… Пляж и крики в тридцати метрах – как в другом мире, до которого не дотянуться; он здесь один, совсем один.

Случайная волна плещет в лицо, сбивает дыхание, он кашляет и отплевывается, силясь вдохнуть, но тут что-то твердое и шершавое, как терка, задевает бедро, и он кричит в ужасе остатками воздуха, заставляя смолкнуть людей на берегу, словно извещая: развязка близка. И впрямь, черный плавник уже кружит совсем рядом, вода пенится, и – боль, тиски, темнота, слабый стихающий звон в ушах, чей-то голос – зовущий, пропадающий, теряющий нить…

Потом вдруг снова голоса, яркий свет в лицо, вспышка возвращающегося сознания – где я? Р. в больнице, местная знаменитость, везунчик, каких мало – каждый хочет подойти, дотронуться, обменяться парой слов. Ему рассказывают, что он отделался пустяками – просто сильный шок, да несколько ссадин, акула выплюнула его, слегка пожевав, и уплыла прочь, а спасатели подоспели как раз вовремя, он не успел захлебнуться. Р. нарасхват – даже телевидение проявило интерес, где впрочем он лишь статист, главная роль – у ихтиолога-специалиста в мятой одежде и с измятым лицом, что вещает занудно о привычках и повадках водных хищников, далеко не всегда, оказывается, использующих свои челюсти для еды и зачастую просто собирающих ртом всякую всячину в целях познания окружающего. «Как дети, – повторяет специалист, – прямо как дети», – и Р. обидно, он-то видел свою роль совсем по-другому…

Приходит время возвращаться в родной город. Там с ним тоже носятся поначалу, расспрашивают, что и как, горя жадным интересом. Впервые в жизни Р. важен и многословен, он не жалеет цифр, подслушанных у специалиста с измятым лицом, сообщая всем, например, сколько известно случаев нападения акул на людей за последние годы (459) и сколько из них закончились фатально (лишь 65), делится ощущением от сжимающихся акульих челюстей (будто тебя прихлопывает гаражная дверь) и даже пытается тяжеловесно шутить, но окружающие слушают неохотно, все лишь откровенно глазеют на счастливца, которого бегло потрепала по плечу фортуна, и, наглядевшись, отходят прочь. Вскоре Р. опять становится никому не нужен, лишь маленькая корректорша из соседней конторы подолгу задерживает на нем свой взгляд, сталкиваясь в коридоре, но он так и не может набраться смелости с нею заговорить…

Поучительная история, думал я с усмешкой, стоит позавидовать растяпе – и вновь возвращался мыслями к ужасу внезапной атаки, а после – к растерянной радости воскрешения, когда любишь всех и готов все простить. Интересно, простил ли бы я Юлиана?.. Мне снова представились его профиль и открытый взгляд, в котором – лишь превосходство поначалу, а что потом? Выбирай на вкус: неуверенность? сомнение? зависть? И тогда моя затея бессмысленна?.. Да, можно было бы воссоздать Юлиана, глядящего на вещи с другой стороны, но лучше честно признать: нет, сомнения ему чужды, а для зависти он недостаточно гибок. Ничья вина, что ему не под силу стать другим, чего кстати он и сам не пожелал бы даже в страшном сне. Потому – он у меня в прицеле, и нас не разжалобить, покорно благодарим.

Я курил, и кольца сигаретного дыма, поднимались к потолку, свиваясь иероглифами. Насмотревшись на них, я вновь вернулся к старым газетам. На этот раз достойного материала долго не попадалось – «Хроникер» грешил пустяками, не вызывавшими никакого отклика. Я досадовал и злился, переворачивая страницу за страницей, но потом наткнулся-таки на нечто стоящее, разглядев в коротком абзаце, забавнейший клубок переплетенных линий, за который не мог не уцепиться мой наметанный глаз.

Кинопроектор воображения вновь закрутился, стрекоча: гражданке ЛЛ нет еще и двадцати пяти, представлял я уверенно, радуясь, что меня некому поправить. Она скромна и деловита, близорука и склонна к полноте. Ей наверное пора на диету – она это знает и оттого болезненно-неуверенна с мужчинами. Последний любовник быстро охладел, подбавив горечи в ночные раздумья, а новый не появляется никак – есть от чего упасть духом. На службе она внимательна и серьезна, делает быстрые успехи – ее ценят, угадывая редкую самоотверженность. Тут же конечно и зависть подруг-сослуживиц: – «Из таких-то и получаются старые девы», – шепчут они за спиной, но она не замечает колких взглядов – то ли от близорукости, то ли от сосредоточенности на другом. Ее мысли – о чем-то большем, пусть непонятном пока, тем более, что кое-что у нее уже есть, например отдельная квартира – настоящее убежище, которым можно гордиться, равно как и новым, с трудом купленным автомобилем. Они вносят устойчивость в существование, наглядно показывая, что она не из последних, особенно, если позабыть о пустяках.

Серый ноябрьский день начинается как всегда – кофе, тосты с джемом, быстрое прихорашивание в прихожей. Утренний распорядок несколько сбит телефонным звонком – это старая тетка хочет рассказать тревожный, ни на что не похожий сон, но ЛЛ некогда, она слушает кое-как, каждую минуту порываясь извиниться и оборвать обстоятельный монолог. Тетка обижается, но делать нечего, ЛЛ кладет трубку и спешит вниз, торопливо сбегая по лестнице, однако у подъезда ее ждет сюрприз – стоянка пуста, сверкающий темно-синий Пежо, радость и любимая игрушка, исчез бесследно, как последний любовник. Сначала она мечется от подъезда к подъезду, надеясь тут же разыскать потерянное, думая, что ошиблась местом накануне, но чем дальше, тем отчетливее ощущает, что случилась настоящая катастрофа, в которой нет уже никаких сомнений. Теперь она в отчаянии – звонит подруге, звонит в полицию, потом, не зная, что сделать еще, просто сидит на ступеньках у подъезда, закрыв лицо руками, ожидая, чтобы появился хоть кто-то. Приехавший полицейский толст и глуп, вспыхнувшая было моментальная надежда рассеивается в один миг, она внезапно начинает рыдать в середине разговора, так что тот неловко топчется, поправляет без нужды дубинку у пояса и при первой возможности спасается бегством.

Проходит несколько дней. Боль притупляется, но кража любимого Пежо надломила ее, она чувствует, что какая-то пружина внутри, туго заведенная до того, теперь сломалась, и весь механизм стал вял и разболтан. ЛЛ не хочет видеться ни с кем, ее мутит от пустых разговоров, все вокруг, в унисон ноябрьской погоде, кажется унылым, мокрым, серо-коричневым. Троллейбус норовит обрызгать грязью, неприветливые лица навевают тоску, действительность убога и безрадостна. Ничто не приносит хороших новостей, но как-то, возвращаясь с работы, она натыкается взглядом на объявление, приколотое на дверь подъезда, где весьма толково предлагается помощь дипломированного мага в общих проблемах быта, таких как недомогания и сглазы, разбитые сердца или потеря сна, и где, среди прочего, указаны розыск давно потерянных вещей и услуги по возвращению краденного. ЛЛ не верит, потом колеблется и борется с собой, потом, не выдержав, звонит. Низкий вкрадчивый мужской голос обещает помочь, вселяя непонятную уверенность, и она, удивляясь сама себе, быстро собирается и едет по названному адресу.

Дверь открывает красивый черноволосый мужчина. Сеанс стоит недешево, но она готова платить – очень уж хочется разыскать свой автомобиль, да и незнакомец, тронув потайные струны, разбудил что-то в ее сердце. Они долго беседуют, он берет ее руку сильной теплой ладонью, ЛЛ все больше теряет голову. Маг назначает второй сеанс, она не спит всю ночь, черноволосый красавец чудится ей в ее квартире, в комнате, рядом в постели. Сама не своя, она приходит к нему опять, смотрит ему в лицо побежденным взглядом, но теперь он холоден и деловит: с минуту рассматривает ее задумчиво, затем вновь берет деньги – больше, чем в первый раз – и вручает бумажку с планом местности, нарисованным от руки, где небрежным крестиком помечен ее Пежо. У ЛЛ наворачиваются слезы, она хочет объяснить, оправдаться, но слова не идут на язык, а он молча ждет, пока она уйдет, не предлагая никакой помощи, бесстрастный, бездушный. Все кружится перед глазами, она послушно уходит, автомобиль оказывается в точности там, где обещано, но радости нет – красавец-маг околдовал ее неведомыми чарами, ей нужно видеть его, смотреть в глаза, слышать его голос. Промучившись три дня, она едет по знакомому адресу, готовая к унижению, но застает лишь опечатанную дверь и двух строгих мужчин неподалеку, которые забирают ее с собой и опрашивают, как жертву, разъяснив, что группа мошенников, промышляющих кражами машин и вымоганием денег за, якобы, их находку, уже давно на крючке. Скоро все будут пойманы, не сомневайтесь, ободряют ее, но ЛЛ убита горем и больше не желает ничего слышать. После, дома, она долго сидит уставившись в одну точку, вспоминая черноволосого красавца с вкрадчивым баритоном и повторяя про себя: – «Жизнь – это обман, обман, обман…»

Впрочем, может все было и не так – рассматривая с некоторой дистанции часто ошибаешься в деталях. Потянувшись, я отложил в сторону очередную газетную пачку и взялся за следующую. День уже клонился к ранним сумеркам, и свет от окна слабел, но мне не хотелось ни уходить, ни зажигать электричества, будто мое занятие несло в себе что-то от постыдного порока, и нужно было прятать его от всех. Рассеянно перебирая газетные листы, я наткнулся было на еще одну заметку, способную разбудить фантазию, затем, читая, перевернул страницу – и замер. В середине выпуска лежал листок из другого издания – наверное, попавший туда случайно и гораздо более старый, судя по желтизне. Это был не «Хроникер», а что-то иностранное; язык, по виду скандинавский или немецкий, был вовсе мне незнаком, но не это заставило меня застыть – прямо в середине страницы красовалась большая фотография Пиолина, я сразу его узнал, хоть он и был на ней куда моложе, чем теперь. Пиолин смотрел не в камеру, а куда-то вбок, ощерясь и недобро хмурясь. Не оставалось сомнений, что его разыскивали за что-то, но я не понял ни слова из текста, набранного мелким шрифтом, да и, по правде, не хотел понимать. Старый «Хроникер» вдруг тоже потерял для меня интерес. Я с трудом разогнул ноги, затекшие от долгого сидения, и отправился в столовую посмотреть, не исправилась ли погода.

Глава 11

За окном столовой было все так же – сыро, ветрено и стыло. Природа будто замерла в состоянии тревожной тоски, выйти из которого у нее не было сил. Холсты поблекли и палитры почти опустели – лишь несколько красок предлагали себя, упорно сочетаясь в однообразных картинах, словно торопясь захватить пространство, на которое никто больше не претендовал.

Так может пройти вся осень, думал я отрешенно, усевшись за стол и выводя пальцем бессмысленные фигуры. Пролетят месяцы, и ничто не изменится – ни песок, ни ветер, ни мрачное небо – потому что удобно и так, а меняться и незачем вовсе. К чему суетиться, если можно оставаться как есть, и никто не теребит? К чему выдумывать что-то, когда все уже пройдено, к чему повторяться, то и дело набредая на чужие следы? Кто, в конце концов, оценит по достоинству, уловив нюансы, оттеняющие новизну? У каждого наблюдателя найдутся свои отговорки, прикрывающие страсть к неподвижности или обыкновенную лень, и суждения его будут неглубоки, а оценки поверхностны. Да, погода отвратительна, скажет он, тучи нависли, и ветер пробирает да костей, того и гляди снова заморосит – и в этих сентенциях не будет ничего, кроме брюзжания и боязни простудиться, будь он, наблюдатель, хоть стократ умнее и любознательнее среднего. Пропадет всуе и серо-лиловое облако, походящее на грустного осьминога, подобравшего щупальца и склонившего голову набок, и пронзительная музыка поскрипывающих рам, которой вторит аккомпанемент редких капель, и ажурная мелодия, и грозный вековой рокот. Прогулка немыслима – весь итог. Я – наблюдатель, не желающий усложнять. Подайте мне чего-нибудь попроще, я буду как все…

Взгляд рассеялся, и палец замер, словно обессилев; казалось, я могу задремать прямо тут на стуле, брошенный всеми – задремать и не проснуться до самой весны – но снаружи вдруг послышались мужские голоса, и я тут же очнулся, вскочил и вновь прильнул к стеклу. Это были Кристоферы – они стояли неподалеку, метрах в двухстах, и лениво переругивались друг с другом. В руках у них я заметил лопаты, а на песке валялась длинная мачта, и еще какие-то снасти, рассмотреть которые издали было трудно. Потом один из них отошел в сторону и подбоченился, а другой принялся ожесточенно копать, вздымая тучи песка и залихватски покрикивая.

Не раздумывая ни минуты, я бросился в спальню, схватил свой плащ и поспешил к ним. Кристофер I – тот, что прохлаждался в стороне – присвистнул, увидев меня, и второй Кристофер тут же бросил работать и воззрился в мою сторону с удивленной гримасой. Некоторое время все молчали, а потом первый проговорил лениво: – «Глянь-ка, турист пожаловал. Ты что, подсобить?»

«Ага, – кивнул я, поглядывая чуть искоса и подозревая подвох, – если нужно, конечно».

«А то, – воскликнул Кристофер I, – нужно, и еще как. Вон, смотри, приятель наш как старается – аж взмок весь…» Он достал из кармана пачку сигарет, понюхал ее для чего-то и, вновь подбоченясь, благодушно спросил: – «А ты, к примеру, что умеешь делать?»

«Да почти все, – осторожно ответил я. – Могу вот помочь ему копать, если требуется».

«Копа-ать… – протянул первый Кристофер. – Копать – это дело!» – Он не торопясь закурил и швырнул лопату в мою сторону, так, что она воткнулась в песок в метре от меня. – «Вот тебе, действуй. Как держать, знаешь?»

Я взялся за черенок двумя руками и осмотрелся с лопатой наперевес. Кристофер II сплюнул под ноги и вдруг глупо захихикал. «Где копать-то?» – спросил я сердито. Их манеры раздражали меня чрезвычайно, и я уже жалел, что навязался в помощь. – «Где копать, и что вообще тут будет – что-то вроде флага?»

«Флаг-то мы тебе в руки дадим, – осклабился первый Кристофер, – ты у нас прыткий, вот и будешь с флагом. А где копать – пошли, покажу». Он отвел меня шагов на тридцать вправо, постоял, осмотрелся, отошел еще немного и ткнул себе под ноги. «Тут значит и копай. Утомишься – мы тебя подменим. Сам, лично подменю, – он стукнул себя кулаком в грудь, подмигнул мне и добавил, – а тебе – флаг…» – и быстро потрусил к прежнему месту, где Кристофер-второй уже принялся за работу, все так же вскрикивая и швыряя песок себе за спину.

Я примерился, взял лопату поудобнее и стал орудовать ею, не поднимая головы – вначале медленно и натужно, а потом, войдя в ритм, методично и в хорошем темпе. Очень скоро, правда, заныла поясница, да и ладони как-то сразу оказались стерты, но я не сдавался, стискивая зубы и не обращая внимания на острую боль. За полчаса я накопал не так уж мало и позволил себе передохнуть, поглядывая на Кристоферов и утирая пот с разгоряченного лба.

Те, пыхтя и чертыхаясь, устанавливали мачту, на верхушке которой тускло блестела какая-то жестянка. Я подумал и пошел к ним, намереваясь помочь, но едва приблизился, как услышал обидное «отойди, турист, зашибет», отчего вновь надулся и остался стоять неподалеку, наблюдая за их манипуляциями с холодным достоинством. Наконец мачта встала на место, и Кристофер I спросил меня язвительно: – «Ну что, наработался? Перерыв-перекур?»

«Я просто хотел спросить, насколько глубоко копать», – сказал я неприязненно, и он тут же сменил тон, протянув: – «Ну-у, это дело другое. Пойди-ка, залезь туда – примерим». Я подумал, что это шутка, но и один, и другой глядели совершенно серьезно, так что мне ничего не оставалось, как и в самом деле залезть в выкопанную яму, обвалив при этом на дно изрядное количество песка. «Маловато! – крикнул Кристофер I, – Еще копай. Вот посюда, – он показал себе на грудь, – и пошире, пошире…»

Я хмуро кивнул и снова взял лопату. Ладони горели, и поясница болела; работа пошла гораздо медленнее. Я промучился еще с полчаса, несколько расширив свой колодец и углубившись почти до пояса, а потом выбрался наружу и обессиленно сел на сложенный плащ. Кристоферы тем временем забросали мачту песком, укрепили растяжками, вбив вокруг специальные колышки, и теперь, очень довольные собой, направлялись в мою сторону.

«Отдыхаешь? – громко спросил второй Кристофер. – Прохлаждаешься? Смотри, кто не работает, тот не ест…» Они рассмеялись, и Кристофер I добавил еще что-то – наверняка язвительное и обидное.

«Сейчас закончу», – буркнул я со вздохом, но мои напарники повернули к океану и медленно удалялись, не обращая на меня внимания и болтая о своем. Я заметил, что вторая лопата осталась лежать у мачты, больше не нужная никому, и тут же страшное подозрение закралось мне в душу. «Эй, – крикнул я, – послушайте, а для чего вообще нужна эта яма? Вы что-то притащите сейчас или как?»

Кристоферы остановились и обернулись ко мне с серьезными и даже суровыми лицами. «Копай-копай, – начал первый, – яма нужна, как воздух…» – но тут второй Кристофер не сдержался и захохотал, бормоча сквозь смех: – «Как воздух океанский, для психов…» – а за ним и первый стал смеяться заливисто, всхлипывая и повизгивая. «Сейчас притащим, – приговаривал Кристофер II, – притащим и засунем, если влезет… Давай-ка, турист, залезь, примерь еще», – и они вновь заходились от хохота, хлопая друг друга по спине.

«Для чего нужно, ты сам придумай, – с трудом выговорил первый Кристофер, отсмеявшись и утирая слезы. – Согрелся – и то хорошо, а яма вещь полезная, для чего-нибудь да пригодится». Он издал еще один короткий смешок, и они вразвалку зашагали прочь, а я просто смотрел им вслед какое-то время, а потом отшвырнул лопату и побрел к дому.

Странно, но во мне не было особой злости, чувства онемели, будто угодив под ледяной душ. Я бродил до темноты по пустым коридорам – не зажигая света, порою лишь на ощупь находя дорогу, налетая на выступы и дверные косяки и ругаясь вполголоса, чтобы не растревожить спящие вещи. Знакомые голоса произносили знакомые слова – я спешил согласиться и отогнать их прочь, но они не отступали так просто, упиваясь собственной правотой. Ничего не случилось, – уговаривал я себя, пытаясь вернуть душевное равновесие, – я сам по себе, и все остальные тоже. Мир груб и пошл, самодоволен и недобр к любому – я не стану в нем своим, но мне и не нужно вовсе…

Темнота сгущалась, раздумья становились беспокойнее, серые контуры за окнами, в которые я всматривался подолгу, ускользали из фокуса, не даваясь зрачку. Опять вдруг вспомнилось фото Пиолина, попавшееся некстати, и это тоже добавило волнений – то ли невнятной угрозой, то ли просто намеком на чужую жизнь, окружившую со всех сторон, в которой мне не будет места, как бы я ни пытался в нее проникнуть. Слишком много непонятного чудилось в каждом ее проявлении, слишком много незнакомых судеб переплелось в ее ткани, и нельзя было надеяться на попадание в нужную точку, примериваясь наспех и наугад. «Кто объяснит мне?» – вопрошал я безмолвно, выискивая глазом что-то, за что можно было бы уцепиться, но ночь не откликалась, выжидая или просто не желая замечать.

Наконец, проведя бесцельно несколько часов, я очутился на кухне и обнаружил, что ужин закончился, и все разошлись, не дождавшись меня. Это не расстроило ничуть – мне все еще не хотелось никого видеть. Впрочем, может ужина и не было как такового – я не слышал ни Гиббса, ни Кристоферов, а женщины вполне могли и не выходить из своих комнат. Я наскоро поел ветчины и сыра, пахнущего плесенью, запил все это холодной водой, не найдя в себе сил даже вскипятить чая, и отправился в спальню.

Спать не хотелось, но я разделся и лег, ожидая, что быть может Сильвия придет ко мне, прокравшись тайком, как и вчера. Это было бы кстати, но время шло, и никто не появлялся. Я подумывал, не постучать ли к ней самому, но что-то удерживало – наверное, холодок равнодушия во вчерашнем ее прощании.

Минуты тянулись медленно и не хотели кончаться, обвивая сознание цепкими щупальцами. Вместо Сильвии, мягкой и теплой, в темноте чудились бесплотные силуэты, по-хозяйски населившие пространство. Непонятная робость сковывала меня по рукам и ногам, я боялся пошевелиться, чтобы не выдать себя неосторожным звуком – и казалось, мне не уснуть никогда и никогда не дождаться утра. Наконец я все же задремал, но вскоре очнулся, вспугнутый неприятным сном, что тут же позабылся, но оставил саднящую занозу, так что я, не желая его повторения, стал думать о Гретчен и о Вере, а потом и о других женщинах, случайных и неслучайных, объединяя всех их в одно – в одну, не существующую, но могущую существовать и наверное ждущую где-то, все больше и больше отчаиваясь получить от меня хоть какую-то весть.

Я беседовал с ней теперь, жалуясь и сетуя, бахвалясь и обещая. Меня тянуло к ней, но в этом не было ничего плотского, я хотел другого тепла и был готов одаривать взамен. Слова искали в себе новую глубину и сами собой складывались в строки, сцепляясь рифмами, словно помогая друг другу, выбираться на свет.

Под заветное слово

в вожделенье тону,

зачарованный снова,

как столетья тому… –

обращался я к далекой незнакомке, окликая ее негромко, пробуя голос на легком аллюре. Обласкивал четверостишие на языке, заглядывал дальше, в новую строфу:

торопливою вестью

рукокрылою мглой… –

и вдруг охладевал, предчувствуя напрасность усилия, заранее заскучав на следующей рифме (лестью? местью? – очень легко увязнуть) – и опять возвращался к первым четырем строчкам, в общем и не желая продолжать: нечего и незачем, понятно и так. Незнакомка, впрочем, может не понять, и это обидно, хоть и не привыкать.

Последняя мысль настроила на грустный лад. Я поворочался и повздыхал, потом сел на кровати, подложив подушку под спину. Никогда не знаешь, стоит ли надеяться на сочувствие, у каждого в душе свои печали, и бессмысленно гадать наперед, что заденет какую струну. Может и не задеть никакой, а то и откликнуться фальшивой нотой – страшно ошибаться, но по-другому не бывает. Так же и понимание – очень уж зыбкая вещь, все его ищут, а оно утекает сквозь пальцы или обращается фарсом, жалкой уродливой карикатурой. Что и неудивительно – ведь ищут, как правило, вовсе не то, лишь называя по привычке знакомым словом. Понимание – это фантом, недоступный ленивой массе, в нем – расточительная гибкость и широта взгляда, придающие смысл неслыханному ранее, в нем – напряжение мысли и внутренняя борьба. Это я быть может ищу такового, но я – одиночка, о чем каждый норовит сообщить при случае, и мои повадки не распространишь на других. Что ж до них, других – полно, понимание в их понимании вовсе не достойно моего понимания, любой, надеюсь, поймет. Обидно лишь за само слово, ибо – что, скажите, там у них понимать? И почему они не хотят признаться сразу?

Вот-вот, думал я удрученно, поделись этим с кем-то, как ты пытался порою, так могут и палками побить – посягаешь, мол, на самое святое. А сами только и могут, что поддакивать друг другу, соглашаясь с очевидным, пережевывая банальности, теплея сердцем от множества похожестей вокруг – уютно, не страшно. А мне – страшно, тоска и трясина, лучше одному.

Я прикрыл веки и увидел, как наяву, Кристоферов с лопатами в руках, а потом их же, хохочущих надо мною, клюнувшим на дешевую приманку. Пришлось очнуться и уставиться в темное окно, гоня неприятное прочь. Я глядел в него и будто видел другую жизнь, «рукокрылая мгла» обретала очертанья, я слышал шелест одежд, обвивающих стройные фигуры, угадывал движение, глубокую тайну танца, недремлющий эрос и неприступную грацию. Как выразить, с кем поделиться? Вдруг никто и не станет слушать?

От бессилия наворачивались слезы, захотелось жалеть себя, холить свое одиночество, а не добиваться взаимности. Из окна будто потянуло степным ветром, возвращая неловкие юношеские мечты – поиски необъяснимого, скорые разочарования, как первые признаки грядущих скитаний. Вожделение и рукокрылая мгла сменились отрезвляющей прохладой серого утра, хоть до утра было еще далеко – тут, теперь, в царстве ночи. С удивлением я почувствовал, что стихотворный порыв не иссяк на незаконченной строфе, он жил во мне, утверждался и креп. Слова приходили в избытке, хоть и не всегда сочетаясь как должно, а строки приуныли отчего-то, и размер сменился, дозволяя лишний вздох дополнительным безударным слогом.

Даль недобрая, хмурая,

невеселая быль.

Звуки падают в бурую

придорожную пыль.

С облетевшими ветлами

гомонят до утра

гастролеры залетные,

городские ветра… –

рассказывал я все той же незнакомке, застывшей вдалеке с серьезным лицом, глядящей на меня вполоборота – сострадая ли, упрекая, помня или не помня совсем. Да, это из какого-то прошлого, давнего, не иначе. К нему нет зацепки, но воображение, разогнавшись, не желает останавливаться, и строфы строятся без напряжения, будто кто-то читает с уже написанного:

Давят запахи пряные

ощущеньем беды.

Сорняками-бурьянами

зарастают сады.

Словно холст из запасника,

надоевший пейзаж.

Мы чужие на празднике,

этот праздник – не наш.

И дальше:

Даль недобрая, стылая,

невеселый рассвет,

не жалея, не милуя,

перекрестят вослед.

Мы сгрудимся на пристани

над притихшей рекой,

чьи-то женщины издали

нам помашут рукой.

В бесконечное плаванье,

дружно снявшись с мели,

не обретшие гавани

отойдут корабли.

Сдавит сердце пророчество,

будто горло – петля:

скоро молодость кончится,

и не чья-то – моя.

Последние строки скособочились неловко, но все равно очень понравилось самому, хоть и знаю, что за это никто не полюбит. Что поделать – я и сам на месте смотрящих со стороны отвернулся бы от чужих сетований, лишний раз напоминающих о тщетности потуг, обратив взор и устремясь объятием к чему-нибудь улыбчивому и пренебрежительно-мужественному. Но – не лгать же себе, если сейчас именно так и чудится настоящее, и на полпути не остановиться, даже когда уже и совестно выставляться напоказ…

Я встал и прошелся по комнате, но тут же замерз и вновь юркнул под одеяло, чувствуя, как колотится сердце. Да, рифмы возбуждают почище жаркой плоти и иногда одолевают так, что нет спасения, но если подумать трезво, то толку в них никакого – по крайней мере, для меня. Да и благодарному человечеству не очень-то навяжешь – знаем, знаем, вовсю будет воротить нос. Так что, казалось бы, не стоит и мучиться, но ведь не отвяжешься, когда накатит настроение – и мучаешься сильнее прежнего, и дрожишь в предвкушении, и терзаешь внутренний слух…

Я перевернулся на живот и накрыл подушкой голову, словно отгораживаясь от помех. Что поделать, внутренний слух – ему не очень-то прикажешь, даже если и хочется разнообразить слышимое. Где вообще она прячется, светлая сторона вещей? Уж никак не в зазеркалье, в котором рыскают мои посланцы, наследники руин, тут требуются примеры из среды потверже, но и с ними надо быть начеку: у каждой монеты две стороны, у любого примера – и подавно. Чего, казалось бы, проще – вообрази себе кого-то, удачливого и счастливого, стащи пару-тройку картинок с лицевой части и колдуй над ними в свое удовольствие: мир безгрешен, справедливость торжествует, смерти можно считать, что и нет – очень еще нескоро. На нет, как говорится, нет и суда, и проклятые вопросы не мучат, изматывая – пользуйся, обобщай, соединяя не сходящиеся части хлипкими мостиками, как делает целая армия других, пачкающих бумагу. Право же, основа оптимизма – терпимость к скороспелым обобщениям. Если надергать нужных фактов, как фраз без контекста, то можно любого выставить дураком, а при желании – и наоборот. Даже дух захватывает от перспектив – нужно только, чтобы мостики продержались хоть немного, и вся конструкция не развалилась бы еще до обращения в чернильные строки.