Текст книги "Кирза"

Два года прошли не бесследно и для него. В армии он увидел первый раз телефон и телевизор. Обожал смотреть фильмы – любые. Ухмыляясь, молча слушал россказни о девках. Обмолвился раз, что есть у него невеста. Большего вытрясти из него не смогли. "Последний из могикан" – приходит мне на ум. Не просто так – именно эту книгу холодной дождливой ночью дал ему почитать в наряде на КПП. Вася оказался читателем хоть куда, прочел ее за несколько нарядов. Попросил еще что-нибудь. Любимой была у него "Пылающий остров" Беляева.

И вот он уезжает – последний из могикан.

Как ни уговаривал его Ворон остаться на "сверчка" – не согласился.

– Вася, если тебе до поезда снова полдня, ты уж на вокзале-то не сиди… Как в прошлый-то раз, – под общий смех хлопаю его по спине.

История эта известна всем. Получив отпуск, Вася признался взводному, что ни разу в городе не был. Что боится потеряться в Питере и не найти вокзал. Ворон поехал с ним. Довез до вокзала, взял в воинской кассе билет. Посадил в зале ожидания, объяснив, что до поезда шестнадцать часов и Вася может смело погулять если уж не по городу, то вокруг вокзала – точно. Свищ не решился и все это время просидел на вокзале.

Обратно, правда, добрался уже сам.

– Та ни… – басит Вася. – Тильки четыре ходыны. А запизнюся?

Все опять смеются, окончательно смущая его.

На остановку приходят несколько лейтех и пара капитанов из Можайки.

Ворон просит их довести Васю до города и посадить в метро. Офицеры удивлены, но соглашаются. С любопытством поглядывают на дембеля-ефрейтора и окружающую его толпу.

Начинает моросить дождь. Все жмутся под козырек навеса, поглядывая попеременно то на небо, то на дорогу.

– Плачет Лехтуси. Плачет дождем. Не хочет тебя отпускать, – говорит иногда склонный к лирике Ворон. – Оставайся. У меня заночуешь. А завтра – к начштаба. Оформим тебя.

Вася как-то странно дергает головой, будто пугается.

Опять общий хохот. Похлопывания, снова рукопожатия. Какие-то напутствия и советы.

Мне кажется, что Свища это уже порядком утомило.

Все-таки жаль, что он уезжает.

На дембель я подарил Васе набор открыток "Ленинград – город-Герой". Вася набору обрадовался. Сначала собрался вклеить в свой альбом, затем передумал и убрал в дипломат.

"Виддам матуси ци листивкы. Вона тоды нэ змохла на прысяху прыихаты. А так хотила мисто подывытыся", – объяснил, улыбаясь.

Но открытки неожиданно устарели. Ленинград пару недель назад стал Санкт-Петербургом.

Васина республика и того больше – вообразила себя отдельной страной.

Наконец, показывается рейсовый «ЛИАЗ».

Все начинают разом галдеть и снова тянуть руки.

Автобус подкатывает к остановке. Хлопает раздолбанными дверями.

Водила терпеливо ждет.

Васе удается вырваться из окружения и влезть в салон.

Фыркнув вонючим выхлопом, рейсовый отъезжает.

Вася стоит на задней площадке, и машет нам рукой. Сквозь грязное и мокрое стекло уже не видно его лица. Лишь широченная темная фигура и огромная ладонь.

"Бип! Бип! Бип-бип-бип!" – на футбольный манер вдруг неожиданно сигналит водила автобуса. И дает еще один гудок – длинный, затихающий и теряющийся в сыром воздухе.

Вот и все.

Лишь рябь дождя на лужах. И тоска.

В части событие – привезли первых новых духов. Все в ту же казарму, что приняла когда-то и нас. Цейс больше в карантине не командует – ушел в Можайку. Вместо него старлей по кличке Тычобля из «мазуты».

Нам духи уже не интересны почти. Так – любопытно, кто и откуда. Новые лица, все же. "Вешайтесь!", завидя их, не кричим. Это дело тех, кому на дембель через год. Лично мне надоело все уже – вся эта осенне-весенняя круговерть. Складки, бляхи, кокарды, крючки и количество тренчиков на ремнях…

Отпустите, отпустите меня домой… Да сколько ж можно-то…

Через неделю, к общей радости, ушел на дембель Укол. До Нового года, хоть и обещали ему, держать не стали.

"Пиздуй, и не встречайся…"– сказал ему на прощанье Ворон.

Еще неделю назад Укол каждую ночь мечтательно расписывал, как он собирается навалять взводному на свой дембель.

Узнал об этом Ворон, или нет – неизвестно. Но от греха подальше взводный свалил в город в день увольнения Укола.

Укол торжествует, собираясь на инструктаж.

– Чуваки, зла на меня не держите, кого обидел если, – говорит он, шнуруя ботинки.

Их Укол отобрал у Трактора, при мне. Другие, с обрезанными рантами и сточенным каблуком, спрятаны в военгородке, у буфетчицы.

Я лежу на койке. Случайно повернув голову, замечаю стоящего у начала взлетки Кувшина. Тот, очевидно, давно уже делает мне какие-то знаки руками. Стоит он так, чтобы его не было видно с рядов осенников.

Все это удивляет так сильно, что сую ноги в тапочки и иду к Кувшину.

– Ты не охуел дедушку к себе подзывать? – беззлобно усмехаюсь, подойдя.

Кувшин на шутку не отвечает. Собран и бледен – больше обычного.

– Чего такое? – беру его за плечо и веду в сушилку.

Выгоняю оттуда пару копошащихся в куче сырых бушлатов "мандавох". В сушилке стоит плотная вонь сапог и гнилой ваты.

– Вадим… – впервые по имени обращается ко мне боец. – Есть дело…

Блядь, залет, что ли, какой…

– Говори.

Кувшин, глядя прямо в глаза, тихо просит:

– Отпусти меня до обеда. До построения. Пожалуйста.

– Куда?

Кувшин, по обыкновению, молчит. Бледное лицо его покрывается пятнами.

Упрямый. Не пустить – сам сбежит. Видать, сильно нужно ему.

– Залетишь – сам отвечаешь. Я тебя никуда не пускал. Иди.

Кувшин улыбается одними губами. На выходе оборачивается:

– Спасибо.

Укол c другими осенниками отправляется в штаб. Я не прощаюсь с ним – ухожу курить в умывальник. Выпускаю дым в приоткрытое окно. Хорошая погода для дембеля. Небо, солнце, листва под ногами на влажном асфальте.

На мой дембель листва будет зеленой. А хорошо бы – при голых ветвях еше, в апреле…

Что я буду делать дома – не знаю. Не важно. Главное – дома быть.

Блядь, не сдохнуть бы зимой от тоски.

Вечером – новость с КПП.

Кто-то подловил Укола на выходе из чипка. Тот уже успел переодеться в парадку с аксельбантом и начесанную шинель.

Отмудохали его знатно. И от формы, и от лица – одни ошметки оставили.

Кто его так уделал, Укол не сказал. Переоделся в 'гражданку" и свалил в Токсово на попутном кунге.

После отбоя толкаю Кувшина в плечо.

– Опять про Москву читать? – открывает глаза тот.

Так и ожидаю услышать "Не заебало еще?" в продолжение. Кувшин дерзкий. Пока молчит, но рано или поздно…

– Ну тебя на хуй… – смеюсь. – Мне ж тоже на дембель скоро…

Кувшин делает вид, что не понимает.

– Спи, военный, – говорю ему.

Кувшин поворачивается на другой бок.

Лежу минут пять и тыкаю его кулаком в спину:

– Кувшин!

– Ну чего? – поворачивается боец.

– Не "чаво", а "слушаю, товарищ дедушка"! Совсем охуели, бойцы. Ты вот что скажи – если почти каждый дух может навалять старому… Как же в жизни тогда получается наоборот?

– Я не знаю. У меня времени думать нет. Мне не положено еще, – нехотя отвечает Кувшин. – Вот постарею, стану, как ты… Тогда и подумаю.

– Тогда уже нечем будет, Миша… Давай спать.

Засыпая, удивляюсь – сегодня мы впервые назвали друг друга по имени.

Ночью повалил неожиданно снег, крупными хлопьями – первый этой осенью. Утром начал таять, чавкая под нашими сапогами. Строй опять поредел, как листва у деревьев вдоль дороги.

После развода вместе с Пашей Сексом отпрашиваемся в санчасть.

Сегодня на дембель уходит Кучер. Временно санчасть остается без фельдшера. Замены Кучеру пока не нашли. Но уже известно, что среди привезенных духов есть один из ветеринарного техникума. Его-то и приметил начмед Рычко на замену Кучеру.

– Это пиздец, Игорек, – не верю я своим ушам, когда фельдшер сообщает новость. – Бля, только бы не заболеть за эти полгода. Чего мы без тебя делать тут будем…

Кучер – последний мой друг из старших призывов. Через пару часов его не будет в части.

Даже не хочется думать об этом.

Паша Секс крутит головой:

– Я, в принципе, знал, что солдат – не человек. Но, ветеринар в санчасти – это круто.

– И ведь это даже не смешно, – печально кивает Кучер. – Берегите здоровье.

Сидим у него в боксе и завариваем чифир.

В боксе жарко, и Паша расстегивает пэша. На груди у него просверленная пуля от "калаша", подвешенная на капроновый шнур.

Кучер украдкой подмигивает мне.

Как он тогда догадался, что это моя проделка – загадка. Паше он ничего не сказал про меня. Наоборот, нагнал мистического туману и убедил того в действенности талисмана. Паша уверен, что найденная в яйце хранит его от залетов в самоволках.

Адресами и фотками мы давно уже обменялись. Подарки на дембель убраны в дипломат.

На душе тоскливо. Кучер выходит и возвращается через минуту с двумя склянками.

– Быстро! – шепотом говорит он. – В этой спирт, тут – вода. Хотите, разведите. Я не буду, мне в штаб еще.

Решаем "в запивон".

Спирт обжигает, перехватывает горло спазмом. Почти мгновенно становится тепло и весело. Глаза немилосердно слезятся. В желудке приятно жжет.

Еще минута – и я пьяный. Совсем разучился пить.

Замечаю, что Пашу тоже повело. Ему-то что, он не залетит. У него – талисман.

Наперебой приглашаем друг друга в гости.

Решаем проводить Кучера до штаба.

Снег уже растаял совсем. Порывистый ветер хлопает полами шинели дембеля. Шинель самая обычная, с хлястиком от другой – видно по цвету. Кучер ежится и встягивает голову в плечи. Нам с Пашей тепло. Спирт еще греет тело, но уже не властен над душой. На ней опять тоскливо.

– Мы тут как сироты без тебя будем, – говорю другу. – Как тебя жены офицерские отпустили-то… Кто им теперь гадать будет?

– Я бы на них порчу и сглаз навел, если бы не пустили, – усмехается Кучер.

У штаба мы обнимаемся. Кучер роется по карманам. Достает пару пачек сигарет.

– Держите, – сует их нам. – До встречи! Давайте!

Паша дергает воротник бушлата:

– Кучер, погодь!

Секс снимает с шеи свой амулет – слегка сплющенный кусочек металла.

– Носи, нас вспоминай, – подкидывает пулю в ладони и отдает Кучеру.

– Это тебе от нас двоих, – подмигиваю я.

Обнимаемся.

Из окна дежурного по части раздается стук по стеклу. Дежурный машет рукой и беззвучно шевелит усами.

Пора на инструктаж.

Кучер поднимается по ступенькам, машет нам рукой.

Хлопает за ним дверь.

Обратно мы с Пашей бредем молча.

Снова налетают серые низкие облака. Опять начинает идти снег. Хлопья падают и сразу же тают. Но это не надолго. Скоро, совсем скоро снег завалит тут все…

Спрятав пальцы в рукавах бушлатов и втянув головы, мы понуро проходим мимо учебной казармы.

На плацу перед ней строится рота духов. Новенькие шинели и шапки. Пятна незнакомых лиц.

Командует ими какой-то сержант из "букварей".

– Духи-и-и! – кричит вдруг Паша. – Сколько дедушкам осталось?

Порыв ветра доносит до нас ответ.

Цифра такая пугающая, что лучше бы Паша не спрашивал.

До построения на обед мы шарахаемся по части в поисках выпить. Клубников на месте не оказалось, скорее всего, уехали в Питер за фильмами. Идем через всю часть в автопарк, в надежде застать кого-нибудь из знакомых водил. Спирт из нас давно выветрился, остались лишь запах и жажда. Денег у нас с Пашей немного, но договориться сумеем.

В парке какая-то суетня – бегают прапора и слышен зычный голос ротного МТО.

– Ты, блядь, ссаный пень, под бой курантов у меня отсюда выйдешь! – орет ротный на долговязого дембеля, его фамилию я не знаю.

Дембель угрюмо молчит. Ротный разоряется все больше и больше, и мы с Пашей понимаем, что в парк лучше не соваться. Да и время уже к построению…

На обед – суп-рассольник, который мы, едва попробовав, выливаем из тарелок прямо в проход между столами. Сгусток макарон, похожий на раздавленные мозги, мы даже с раздачи не стали брать. Съедаем по паре кусков белого хлеба и запиваем киселем.

Паша вдруг озабоченно спрашивает:

– Слушай, «бэ» или «цэ» лучше, не знаешь?

– Оба хуже, – отвечаю я. – «Экстру» надо или «А».

– Это я и без тебя знаю, – ворчит Паша и поднимается.

Понимаем друг друга с полуслова.

Выходим из столовой и, не заходя в казарму, идем к посту-«нулевке». За постом – военгородок. Там магазин.

На «нулевке» дрожит от холода Гудок. Машет нам рукой. Нормальный парень, отлетает сове еще немного – хорошим солдатом станет.

Угощаю Гудка сигаретой.

– Ты только не говори, сколько служить нам осталось. Хватит уже на сегодня…

Гудок прячет сигарету в шапку и натягивает рукавицы. Шмыгает носом. Просит купить ему пару «полосок», если мы в чипок идем.

– Оставь себе, – отмахивается Паша от протянутых Гудком денег и мы идем в военгородок.

– Какие-то мы сегодня либеральные… – замечаю я.

– И демократичные, – добавляет Паша.

Оба смеемся, вспомнив виденного по телевизору кучерявого политика с длинной еврейской фамилией. Он, скорее всего, такой же либерал-демократ, как и мы, два старослужащих. Только вот одеколон вряд ли этот чувак пьет.

Неслыханная удача – в галантерейном целых два фурика с нужной нам литерой. Категория «А» – питьевая.

– «Огни Москы» на грудь принять – это, Паша, как дома побывать, – я прячу оба флакона под бушлат. – Купи пару яблок, и Гудку пожрать чего-нибудь.

Денег хватает лишь на два яблока.

Когда мы возвращаемся назад, лезу в карман и протягиваю Гудку одну из подаренных Кучером пачек сигарет.

– На, возьми пяток штучек. Голодняк забить. Полосок твоих один хер не было…

Разведенный в стакане одеколон выглядит всегда подозрительно. Если же пить из белой эмалированной кружки, то– благородно. Главное – удержать в себе.

Нам удается, и через полчаса мы уже шаримся по казарме, благодушные и ароматные. Курим в сортире у раскрытого окна, сгребая с подоконника снег и размазывая его по лицу. Я замечаю на кафельном полу какой-то странный рисунок из плиток. Силюсь сказать об этом Паше, но рот у меня полон вязкой слюны.

Усаживаемся смотреть телевизор в ленинской. Громкость врубили на полную. Разглядываем слезящимися глазами цветное мельтешение. Выворачивает нас почти одновременно. Сначала я, вскочив и побежав к выходу, блюю возле самой двери, потом Паша, невозмутимо склоняясь вбок, выблевывает скудную закусь. Вытирает губы рукавом бушлата и резонно замечает:

– Хорошо, что суп не жрали…

Подумав, добавляет:

– Надо бойцам сказать, чтоб прибрались.

Часть шестая
Дембель

1.

К ноябрю в части из осеннего призыва не осталось уже никого.

Мы – самые старшие.

Я, Кица и Костюк лежим на койках. На заднице каждого из нас по три подушки. По бокам, в проходе, стоят наши бойцы – Макс, Новый, Кувшин и Гудок. В руках у них – белые нитки с узелками. Узелков – восемнадцать.

Наши молодые будут переводить нас в "стариков".

– Раз! – считают они, опуская нитку на подушки.

– О-о-ой! – кричит лежащий под койками Трактор. – Ой! Больно дедушке!

Положено по бойцу под каждую койку, но людей не хватает.

– Два!

Кица деланно кряхтит и свешивает голову под койку:

– А шо так тихо?

– Ой! Ой, больно! – орет Трактор. – Суки, бейте легче – дедушке больно!

– Три! Четыре! Пять!..

– Больно мне, больно! Не унять ничем эту злую боль! – исполняет Трактор песню "Фристайла".

На восемнадцатом "ударе" прибегает дневальный:

– Да хуль вы орете на всю часть? Щас набегут сюда…

Смеясь, поднимаемся.

– Да все, все… Теперь тихо все будет. Ну, бойцы, пишлы!

Кица накручивает свой ремень на кулак. Размахивается и бьет им по табуретке. Бляха звучно впечатывается, оставляя заметную вмятину.

Бойцы вздрагивают.

– Не ссыте! – подхватываю свой ремень. – Пойдем, пока шакалов нет. Щас постареете чуток. Кувшин, ты – мой! Лично переводить тебя буду!

В умывальнике – очередь. «Мандавохи» переводят своих. У каждой раковины, вцепившись в нее и зажмурясь, стоят бойцы. Получившие свое отбегают в сторону и прислоняются задницей к холодному кафелю.

Через три дня – баня. Как обычно, после таких дней, полная сине-черных отпечатков блях.

Отводим своих в сушилку – там свободнее.

Отвешиваем каждому положенные шесть раз.

Во время процедуры в сушилку заходят Арсен и Костя Мищенко. Прибежали с КПП, с наряда. Слухи по части быстро расходятся. Прознав о переводе, эти двое не утерпели до вечера. Понимаем их – сами ждали момента, когда становишься полноправным черпаком.

Покончив с бойцами, расстегиваем им крючки на пэша. Угощаю новоиспеченных шнурков сигаретами.

– Ну что, Кувшин? Постарел, да? – спрашиваю сидящего с блаженным видом на ледяном подоконнике бойца.

– Хуйня. Я думал – больнее будет…

– Ну, вот придут весной твои духи – покажешь им, как надо. Ладно, шнурки – на выход все! Но помните – пока духи в казарму не придут – вы все равно младшие самые. Не охуевать чтобы, ясно? Придут духи – их всему учить будете. Если что не так – пизды на равных получите.

Мне кажется, я почти дословно повторяю обращение к нам Бороды той ночью, когда мы стали шнурками.

– Ну шо, кабарда… – Кица щелкает ремнем. – Вставай в позу. Харэ в шнурках лазить.

Арсен смотрит на часы.

– Давай, по-быстрому. Мы ж в наряде.

– Куды ж тоби поспишаты? – смеется Костюк. – Ще цилый рик служыты…

2.

У новых осенников закончился карантин. Под вой метели прошла их присяга, в том же ангаре, что и наша когда-то. Только у нас летом дело было, и дождь хлестал. Мать приезжала ко мне, отец не смог.

Над плацем хлопает на ветру непривычный флаг – трехцветный. За время карантина текст присяги поменялся у духов трижды. Сначала учили старую, советскую. Потом прислали другой текст. Через неделю заменили на новый.

Всю осень никто вообще не знал, что говорить вместо "Служу Советскому Союзу!". "России" – непривычно, да и с хохлами как быть, молдаванами… Просто "спасибо" – вообще смех.

Этот призыв целиком из России. Ей, новой стране, они и клялись. Мы все гадали, не заставят ли нас заново присягать, с духами наравне. Почти все решили отказаться.

Но оставили, как есть. Замполит объяснил с суровой прямотой: "Все равно не служите ни хуя. Толку от вас никакого. Отбудете свое – и скатертью дорога".

Непонятно одно – зачем тогда нас держат тут…

В остальном – обычно все. В столовой праздничный обед, часть сумками с жратвой завалена. Все вычищено, убрано, спрятано. Папы-мамы по части с сынками шарятся, несмотря на мороз.

Все как обычно. Тогда лишь тоска другая была. Темная, густая. Сжимала, заливала. Омутом душу холодила.

Сейчас не так уже. Задубело внутри все, кирзой покрылось. Да и теперь-то что… Других очередь пришла тосковать.

Во взвод к нам дали пять человек. Откуда-то с Урала все.

Все повторяется. Когда-то мы стояли на взлетке, тоскливо глядя пред собой в никуда. Потом стояли осенники, среди них мои друзья Арсен и Костя Мищенко. Прошел длинный год и точно так же, с тем же выражением глаз стояли наши бойцы – Кувшин, Надя, Макс, Гудок, Трактор…

Отслужившие полгода, сейчас они, сдерживая радость, поглядывают на прибывших. И хотя им летать еще до нашего дембеля, все же будет полегче. Как сложилась судьба Нади, мы не знаем. От него нет известий, если верить Кувшину, единственному его другу.

Среди бойцов один – особый. Чучалин, из Челябинска. Неприметный щупленький парнишка. Маленький острый подбородок, уши торчат, голова лысая. Вроде такой же, как все. Но не совсем.

Женатый, с одним ребенком. Жена беременна вторым. А парню всего-то восемнадцать лет.

По положению, с двумя детьми на службу уже не призывают.

Сидим в бытовке, единственном теплом помещении казармы. Радиатор здесь слабо булькает и не протекает почти.

В стекло окна будто крупу манную кто-то горстьями швыряет. Метель вторые сутки.

Вечер. Скучно.

Насыпаю заварку в "чифир-бак".

– А что у нас там этот многодетный? – вдруг спрашивает Паша Секс.

Сашко Костюк, вытыкает из розетки "Харьков", оглаживает свою рожу, больше похожую на топор-колун, открывает дверь и зовет бойца на беседу.

Тот входит, бледный, напуганный.

– Как же ты попал сюда? – спрашиваем.

Чуча радуется, что разговор не о "залетах". Пожимает плечами:

– Военком сказал: "Сейчас у тебя один. Второй будет ли еще – неизвестно. А приказ на тебя есть. Вот, – говорит, – родит жена, тогда и домой отправишься".

– Вот ведь суки бывают! – качает головой Костюк.

– А ты шо, закосить не мог, до весны? – спрашивает толстый Кица.

Чуча лишь опять пожимает плечами.

Кица раскладывает на "гладилке" свой китель. Плюет на подошву утюга и задумчиво прислушивается к шипению.

– Ну ты и мудак… – усмехается, наконец. – Причем дважды.

Боец виновато кивает.

– Ладно, иди пока, – отпускаем его. – Папаша…

Пьем чай с засохшими пряниками. Вкус у них – будто кусок дерева грызешь.

Спать не ложимся – сказали, сегодня всех повезут на уголь, если вагоны придут.

Может, топить будут лучше после. Хотя вряд ли. В прошлом году постоянно на разгрузку ездили. Как был дубак в казарме, так и остался.

Уголь – это очень херово. Уголь – ветер и холод. Темень. Гудки тепловоза. Блики прожектора на рельсах. Лом, высказьзывающий из рукавиц. Мат-перемат снующих повсюду ответственных "шакалов". Не спрятаться, не свалить в теплое место – некуда.

Греешься долбежкой мерзлой черной массы. Скользишь сапогами. Скидываешь бушлат – жарко. Сменяешься. Одеваешься опять и идешь на погрузку. В ожидании кузова жмешься к соседям возле непонятной бетонной будки. Дрожишь, чувствуя, как остывает на ветру пот и немеют пальцы в сапогах…

Так было в прошлом году.

Так будет и в этом. На угле особо не закосишь. Сегодня старшим – ротный "мандавох" Парахин. Вечно угрюмый шкаф в шинели с лицом изваяния с острова Пасхи. Парахин знает нас всех по призывам. Никогда не ставит на один вагон старых и молодых. Каждому выделяет свой. Сам же расхаживает вдоль путей, следя за работой.

В бытовку заглядывает лейтенант Вечеркин, ответственный.

– Давайте, закругляйтесь. Отбой. Угля не будет сегодня.

Вот оно – солдатское счастье.

А завтра все равно в караул.

…Почти под самый Новый год из строевой сообщают, что на Чучалина пришла заверенная телеграмма. Родилась вторая дочка. Завтра с утра прибыть за документами. На дембель.

Чуча сидит ошалевший, мнет шапку и смотрит, улыбаясь, в окно. Окно все в морозных разводах, с наледью у подоконника. В казарме плюс шесть.

– Ты хоть рад? – спрашиваю его. – А то, смотри, оставайся!

– Не-е-е-е!.. – трясет головой Чуча.

Из старых во взводе свободны от наряда только я да Паша Секс.

– Давай его в чипок, что ли, сводим, – говорю Паше. – Когда у тебя родился-то?

– Родилась. Позавчера. Еще не назвали никак. Меня ждут.

Паша лежит на кровати и ковыряет в носу.

– Вот так, Чуча, – говорит он, вытирая руку о соседнюю кровать. – И не поймешь, служил ты, чи шо, как хохлы наши говорят.

– Ты сколько прослужил-то? – интересуюсь я.

Чуча недоверчиво смотрит.

– Да не, без подъебки! – успокаиваю его.

– Октябрь, ноябрь, ну, и декабрь почти, – застенчиво отвечает Чуча.

– Три месяца, стало быть. Даже шнурком не успел побывать. И – уже дембель! – смеемся мы с Пашей и переглядываемся. – Ну-ка, иди сюда!

Мы поднимаемся с кроватей.

Чучалин подходит, настороженно разглядывая нас.

– В позу! – командует Секс и не успевает Чуча взяться за дужку кровати, перетягивает его ремнем по заднице: – Раз!

– Два! – мой черед.

– Три! – снова Пашин ремень. – Хорош! Больше не выслужил!

Чучалин ошарашенно трет обеими руками задницу и хлопает глазами.

– Ну что, распускаем его по полной? – подмигиваю Сексу. – Это ж дембель, а мы только деды!

Расстегиваем Чуче сразу три пуговицы. Дверью бытовки сгибаем бляху и спускаем ремень на яйца. Велим подвернуть сапоги. Шапку сдвигаем на затылок. Гнем кокарду. Паша выдает ему кусок подшивы и объясняет, как подшиться в десять слоев.

– Можешь курить на кровати и руки в карманы совать. Никто тебе слова не скажет. Ты – дембель! Понял?

Вид у Чучи дурацкий. Клоунский. Выражение лица соответствует наряду.

Я занимаюсь с Чучей дембельской строевой подготовкой. Сцена напоминает мне эпизод из "Служебного романа":

– Главное, что отличает дембеля от солдата – это походка.

Чуча старательно сутулится и волочит ноги по полу.

Мы уже развеселились вовсю.

– И чтобы в строю, в столовую когда пойдем, сзади шел, как положено!

– А пойдем щас к роте МТО в гости! Пусть за куревом их сгоняет! – уже не может удержаться от смеха Пашка. Отсмеявшись, добавляет: – Ты, вообще-то, от нас не отходи. Народ, сам знаешь, разный. Могут и не понять. А мы объяснить можем и не успеть.

Из наряда возвращаются Кица и Костюк.

Замирают у прохода, разглядывая лежащего на кровати Чучу.

– Я шо-то не понял… – наконец произносит Кица.

Чуча ежится, но нас ослушаться не решается. Продолжает лежать.

Объясняем ситуацию.

Хохлы сперва качают головами, но потом начинают улыбаться.

Костюк даже роется в кармане и протягивает Чуче несколько значков – "бегунок", "классность", и "отличника".

– Бля, а мне "отличника" зажал! – возмущается Паша.

– Тоби ще нэ положэно! Трохи послужити трэба! – ржет Костюк.

В столовой на Чучу пялятся все – бойцы, шнурки, черпаки и деды.

Чуча сидит с нами за одним столом и не знает, куда деться.

Общий ор и шум в столовой сам собой затихает.

– Э, воин! – подает с соседних рядов голос Ситников. – Ты не охуел, часом?

Паша Секс разворачивается вполоборота и солидно произносит:

– Глохни, Сито! Он раньше тебя на дембель уходит.

Объясняем, что и как.

Кивают, но одобрения не выражают.

Неожиданно к нам подходит Череп, из МТО.

Расстегнут, как обычно, до пупа. Из-под вшивника торчит тельняшка. Челка закрывает глаза.

Черепа недавно разжаловали из сержантов, за то, что он послал на хуй ротного, и если бы его не оттащили, надавал бы он этому ротному по рылу. На плечах Черепа еще виднеются следы от лычек.

Все напрягаются.

С Черепом так просто не поговоришь.

– А меня не ебет, когда ему на дембель! – заявляет Череп. – Боец, десять секунд времени – и ты в положенном виде!

Чуча дергается было, но справляется с собой и сидит неподвижно, вперив взгляд в доски стола.

Надо что-то делать.

– Череп, дай пацану старым походить и нам настроение не порть! – говорю я.

– Потом это наш боец, и делать он будет, что мы ему скажем.

Череп молчит. Тяжело развернувшись, уходит на раздачу.

Мы облегченно вздыхаем, но Череп появляется вновь. С кружкой и несколькими пайками в руках.

– Товарищ дембель! Разрешите вас угостить! – Череп ставит пайки перед Чучей и дурашливо прикладывает руку к голове. – На хавчик прогнулся салабон Череп!

Все смеются и расслабляются.

Череп подсаживается сбоку и дергает за ремень Чучалина.

– А чего подъебку такую носишь? Пожидились старые на кожан, да? На вот, – снимает с себя кожаный ремень Череп. – Махнемся, не глядя. Кто доебется, скажешь, Череп дал.

Все. Теперь Чуча в безопасности полной.

От "дембельского ужина" Чуча отказался. Сразу после отбоя попросился спать.

Дело хозяйское. Перечить дембелю никто не стал.

На следующий день Чучалина провожает чуть ли не полчасти.

Вываливаем через проходную КПП на шоссе.

Деревья вдоль шоссе больше похожи на снежные кучи. Лишь кое-где чернеют ветви. От дыхания пар. Сапоги скользят по наледи. Тусклая блямба солнца сидит на верхушках елей. Половина неба залита холодной желтизной. Словно великан поссал и прихватилось тут же морозом.

На сердце – тоска. Не такая, когда друзей провожал осенью. Черная, нехорошая.

Ловлю себя на том, что хочется дать Чуче по затылку, сбить с него шапку, добавить пинка, когда он за шапкой нагнется…

Протягиваю ему конверт:

– Слышь, опусти в Питере, в междугородку, лады? Ну, бывай!

– Ты возвращайся, если что! – говорит ему кто-то.

Все ржут. Быстро смолкают.

Глядя вслед автобусу – за ним спиралью закручивается в морозном воздухе облако выхлопа, Паша Секс задумчиво произносит:

– Вот так. Пришел и ушел. А мы остались. А с другой стороны – двое детей… Ну на хуй такой дембель. Я бы лучше еще год отслужил.

Смотрю на Пашу.

Он думает и говорит:

– Ну, не год, может быть. А полгодика бы точно, послужил…

Солнце незаметно проваливается за ели.

Небосклон принимает свою обычную сизую серость.

Холодает. Темнеет.

До весны еще далеко.

3.

Входят во власть новые черпаки.

Совсем недавно они еще бегали за водой Уколу и Колбасе. Гладили и подшивали форму Гунько. Носились по казарме в поисках "фильтра".

Кто-то из них даже клялся никогда не припахивать "своих" молодых.

Все это знакомо. Сами были такими.

"Крокодильчики" и "попугаи", разбавленные "лосями" и держанием табуреток, черпакам быстро надоедают. Помаявшись пару недель, начинают поиски нового.

Арсен придумал игру – «в бая».

Каждый вечер пристает теперь ко мне:

– Давай в "бая" играть! Давай! Вчера не играли!..

– Отстань, иди на хер! Сколько можно! Не видишь, я читаю?!.

Арсен подсаживается ближе и притворно вздыхает:

– Скучно ведь! Пойду дедовщину зверствовать.

Молчу.

Арсен не выдерживает:

– Ну разок давай в "бая" поиграем, разок и все, а?

– Ладно, разок только. И не будешь читать мешать?

– Не буду, не буду! Ай, спасибо! Эй, бойцы, сюда все! В "бая" играть!

Как и в столовой, стены казармы были украшены фотообоями. На одной стороне поле и лес, а на другой – снежные горы.

Около нас с Арсеном выстраиваются две группки бойцов.

– А чьи это поля и леса? – спрашивает одна группа другую, показывая на обои за моей спиной.

– А вот барина нашего, – кланяясь, отвечают другие.

В свою очередь интересуются:

– А горы вон те, чьи они?

– А вот нашего бая! – указывают на Арсена бойцы, и, приплясывая, поют: – Ай-ай-ай! Самый лучший у нас бай!

Арсен откидывается на кровать и звонко хохочет, дрыгая ногами.

Лицо его совершенно счастливое.

В "бая" он готов играть ежедневно. Смеется при этом искренне, от души. По-детски почти.

Никто на него не злится даже.

Друг Арсена Саня Белкин, из подмосковных Электроуглей, сидит на койке, склонившись над табуреткой. Пишет письмо. Время от времени он теребит отрощенный чуб и страдальчески кусает кончик ручки.

– Слушай, проверь, а? Ты ж студент! – протягивает он мне листок в клеточку.

– Бывший, Саня, бывший… – беру письмо.

Читаю.

«Здравствуй, солнышко моё ненаглядное!

Вот, написал первую строчку и подумал – ты ведь действительно моё солнышко. Ласковое. Тёплое. Единственное. В котором я так нуждаюсь. Особенно здесь. Особенно сейчас».

– Сань, это ж личное, – приподнимаюсь с койки. – Уверен?

Белкин машет рукой:

– Да там никаких секретов. Ты подправь, если надо где, лады?

Читаю дальше.

«Ты знаешь, зима в этих местах суровая, даже злая.

Небо низкое-низкое, иногда кажется, что оно едва держится на верхушках сосен. Ещё чуть-чуть – и упадёт прямо на нас. Солнце бывает редко, лишь на мгновение покажется холодный кружочек, размером с копейку, покажется да и исчезнет тут же, не согрев, не обласкав, не обнадёжив.

И вот стою на посту, пытаюсь думать о чем-нибудь, но все мысли – о чае горячем. И о тебе.

Жду дня, когда услышу твой голос, загляну в глаза, как тогда, в парке, помнишь? Прижму тебя к себе крепко-крепко, и больше мы никогда, слышишь, никогда с тобой не расстанемся, что бы не случилось в этом мире.