Текст книги "Семь звезд Гражуля Колы. Приключенческое фэнтези"

Глава 3

Навка неторопливо тащится через поляну, каким-то паралитическим, волочащимся, стариковским шагом, словно девичья составляющая у нее только спереди. Оглядывается из мрака молодым лицом и, наконец, скрывается за деревьями, а я склоняюсь над Лерой.

– Все, сестренка, все закончилось, – я легонько трясу ее за плечо, – вставай.

Никакого ответа.

– Лера?

Присаживаюсь рядом, приподнимаю осторожно голову сестры, кладу к себе на колени, откидывая прядь волос со лба. Страшная догадка всплывает старым воспоминанием в мозгу. Приподнимаю у нее веко. Неестественно закатившиеся зрачки вызывают у меня смутные воспоминания о зловещих навьих снах-заклятиях. В несколько прыжков преодолеваю расстояние до палатки и почти вырываю с нитками молнию на пологе, распахивая ткань. Трясущимися руками нахожу фонарь, включаю его: нелепая поза Алеси, ее веки мелко вздрагивающие во сне, не оставляют больше сомнений в правильности моего предположения. И мой вопль отчаяния сотрясает тонкие полотняные стенки, когда я выпрыгиваю наружу, зацепившись рядом с палаткой за тело Витеня.

Обезумевшим воем, рвущимся из глотки, я едва не обрываю нить собственного рассудка. Звук, многократно мечется меж могучих стволов, заполняет весь лес, отражается от спускающейся красным шаром луны, затихает за речной поймой. Заполошено отзываются смертельно перепуганные птицы в ветвях, и я швыряю свое тело в просвет между огромными елями следом за звуком и навкой. Острые сучья мгновенно сдергивают с меня обрывки одежды, и восемьдесят килограмм стальных мышц пушечным ядром проламывают подлесок, уткнувшись осатаневшим от ярости мозгом в след навки.

Чуть осязаемым дуновением сырого ветра стелется над травой девичий запах, еще не разогнулись на следах навки ночные травы. Вдох и выдох сливаются в одну, обжигающую легкие, ненависть. Каждый прыжок многократно умножает злобу, вздыбливая жесткую шерсть на загривке. Вдох и выдох: длинный прыжок через поваленное дерево, раздавленная мышь, не успевшая ускользнуть в нору, и пульсирующая в мозгу уверенность, что навка не могла быстро уйти очень далеко.

Глаза увидели ее раньше обоняния. В стороне от запаха. Но близко, нереально близко белая хламида. Не та. Другая. Плевать. Сначала умрет эта. Потом та. И еще одна. И еще…

Бешеный зверь всегда бежит прямо, но я не бешеный и не просто взбешен. Запах и его направление откладывается в памяти, а зрение намертво фиксирует девушку. Тело инстинктивно изгибается в прыжке, вспахивая влажную лесную подстилку, скользит боком по росной траве и резко меняет направление, начиная обратный отсчет последних секунд существования навки.

Три.

Навка умрет при звуке ноль.

А она торопливо идет навстречу вечности, плавно двигается, синхронно моим гигантским прыжкам.

Два.

«Я растерзаю ее над землей в клочья, подбросив в воздух одним ударом»: – мозг на лету выбирает конечность, которую я вырву первой.

Странно, но она, похоже, и не собирается защитить себя. Показывает мне руку.

Один.

И в этот момент палач, занесший топор в моем разуме, роняет его себе на ногу, выключая счетчик.

Глаза втыкаются в несколько рубиновых капелек, сверкающих в лунном свете на протянутой ко мне ладони. Затем девушка в белой тунике начинает сжимать кулак. И я, в последний момент, отклонившись головой в сторону, пролетая оскаленной пастью в считанных миллиметрах от ее лица, вижу, как пальцы успели прикрыть рубиновый отблеск, и мое плечо сшибает девушку на землю.

Останавливаюсь, выворачивая назад шею, не теряя навку из виду ни на мгновение, в десятке метров дальше. Медленно возвращаюсь в себя и осторожно, как к ядовитой змее, подхожу к ней, размазывая по голому телу раздавленные в слизь листья и налипшую лесную труху, пытаясь отряхнуться руками. Навка поднимается. Ничего страшного с ней и не могло случиться. Я только зацепил ее. Вот, даже тунику не порвал.

Девушка поворачивается ко мне. «Ты успел увидеть»: – показывает жест спокойствия.

Между нами только узкая полоска лунного мерцания. Навка удивительно высокая, до подбородка мне, наверное. Ночной свет вплетается ей в волосы, цепляется за ресницы, отражается в зрачках, струится по гладкой коже лица, серебрит блеском приоткрытые губы, вспыхивает влажными искорками на эмали зубов. Я перевожу взгляд ниже. Идеальное тело можно угадать и под этими странными одеждами. Черт. Природа обработала навку, как в фотошопе, по высшему разряду, глаз не отвести.

Злобная брань хрипло клокочет у меня в горле:

– Не вздумай их бросить, нежить, и тогда я оставлю твои кости при тебе. Обещаю.

Улыбка трогает ее губы, с которых нежным мурлыканьем слетают нотки музыкальных слогов, а не обычная речь:

– Зачем? Это же для тебя.

Я не могу понять, каким образом семена-звездочки перелет-травы не умирают в руках нежити. Однако сейчас это не столь важно. Она ждала меня. С семенами. Почему? И она очень похожа на настоящего навья, а не на призрака с другого берега Сафати.

– Я хотела тебя увидеть, волк, – откликается ее голосок моим мыслям, – Ты быстр. Я едва успела для договора.

Ее речь спокойна и не окрашена оттенками страха. Нет, не так. Понятия страх и навка несовместимы. В ее голосе нет озабоченности последствиями встречи. Так правильнее. Нежная шея соблазнительно близко, и сама просится в руки, но стоит мне схватить ее и попытаться сломать, как ладонь у этого порождения Навье гарантированно разожмется, хотя бы для самообороны и семена коснутся травы. А если положить руку на сердце, то не так уж и просто убить навку даже мне. Волку да, а человеку вряд ли возможно. Да и черт с ней, теперь мне позарез нужны семена, хотя еще минуту назад я о них и не вспомнил бы.

Не раздумывая долго, произношу обычно положенную в данном случае фразу:

– Что потребует взамен Навье?

– Поцелуй меня, волк.

– Я не слышал о таких нравах у нежити и озадачен.

Я снова оскорбляю ее, поперхнувшись условием, и я, действительно, более чем озадачен.

– Один поцелуй, волк.

– Нежить-шлюха? – я пожимаю плечами, – Доводилось ли кому встречать таких?

Она не обращает внимания на оскорбление:

– Один твой поцелуй.

– Ты постоянно повторяешься, нежить. Поразительно. Но у меня нет времени выслушивать твои домогательства, – рявкаю я прямо в лицо навке

Навка повторяет предложение твердым голосом, но колокольчики в ее голосе не носят признаков нетерпения:

– Один поцелуй. Никаких других условий договора я не приму.

Зато у меня нет терпения, а уж времени тем более. Я внимательно смотрю на навку. Прекрасное лицо, даже в своей серьезной настойчивости. Волосы девушки шевелятся от моего близкого дыхания, она разжимает кулачок, и четыре семени перелет-травы яркими светлячками снуют у нее на ладони.

– Так ли ценен твой товар, нежить?

Вопрос формальный: кому, как не этой дряни, знать для чего он мне, но поцелуй – это нечто неслыханное в качестве лота договора.

– Четыре к одному, волк. Не стоит даже сомневаться, очень выгодный договор. Тебе может и за всю жизнь не удастся найти столько. Тем более за несколько часов. А этих хватит, чтобы спасти всех.

– Откуда знаешь?

– Знаю. Прими договор, волк.

– Разве живые целуют чужих мертвых? – я цепляюсь за последнюю возможность.

– Чужие или мертвые. Это сейчас ни к чему. Важны живые, которые скоро станут мертвыми. Так ты принимаешь условия, волк?

Вот сейчас я точно уловил нотку напряжение в голосе навки. Что же ей так неймется? Что произойдет, если я соглашусь? Даже мысль обнять ее вызывает оторопь, а уж ощутить вкус ее плоти губами. Все знают, что служанки Паляндры прячут под своими хламидами. Хорошего там уж точно ничего. И кто целовал их? Если бы это была девушка. Однако нет. Так почему же тогда не умерли семена, как только их коснулась не живущая? Здесь в моих знаниях и воспоминаниях сплошной длинный пробел. Но ведь и выбора нет. Или я поцелую это чудовище в невероятно красивой обертке, или мои близкие никогда не выживут. Может, стоит попросить, чтобы она меня пристукнула? А когда натешится, то приведет в чувство? Может, Аллахора потом, если последствия станут печальными, найдет выход? Семена. Они же продолжают жить. Несколько часов у меня в запасе все-таки будет.

Тонкая грань лунного света. Хрупкая иллюзия, отделяющая жестокую навку от не менее жестокого волка. Передо мной выбор из двух проигрышных карт – остаться собой и навсегда потерять близких; или поцеловать навку – и возможно навсегда потерять себя. Отличный выбор, карты даже не стоит тасовать: ни при каком раскладе ни по одной ставке я не выигрываю. Не скажу же я ей о своих сомнениях и рассуждениях. Она очень хочет заключить договор, и я уверен, что навка не проломит мне череп, добираясь до мозга, и не воткнет пальцы кинжалами под ребра. Если бы времени чуть больше. Если бы не рассвет.

Я касаюсь лба левой рукой в ритуальном жесте:

– Да будет так.

Ответный жест и навка переступает зыбкую лунную черту межу нами.

– Да будет так.

Что же ей так невыносимо хочется от меня получить? Откуда у нее семена перелет-травы? Невозможно подгадать место, время и заклинание, когда неизвестных в уравнении десятки. Откуда же она знала? Вот ведь, сучье племя.

Катастрофично не хватает данных. Мозг лихорадочно роется в воспоминаниях. Некстати всплывает в памяти шутливая задачка: из пункта «А» в пункт «Б», навстречу друг другу, по одноколейному пути вышли два поезда. И не столкнулись. Каждый поехал в свою сторону. Почему? Потому что не судьба! Так. Меняем условия. Машинистами навка и я. И поезда столкнулись. Потому что судьба? Или «потому что» – это ответ?

Навка уже вплотную ко мне. Я вздрагиваю. Сглатываю комок в горле. Обнимает за спину: никакого ощущения холода пальцев ее не сжатой ладони, не то, что у той, другой. Прижимается легонько. Хорошо хоть в пределах разумного, не вызывает телом отвращение и тошноту. «Но тунику измажет», злорадно думаю я. Навка запрокидывает голову, веки с длинными ресницами мягко прикрывают глаза, вздрагивают часто.

– Выполняй договор, волк.

Нежить ждет. Чуть припухлые приоткрытые губы с такого расстояния свели бы с ума любого мужчину, изумительно правильные черты лица с тонкими, скульптурной резки, ноздрями, точеная шея, да и запах у нее отнюдь не могильный. «Вцепиться бы ей в горло сейчас»: – проскакивает шальная мысль, но наклоняюсь. Несколько миллиметров до судьбы. Столкнутся или разминутся? Что произойдет? И произойдет ли прямо сейчас? И я прикасаюсь к губам навки.

Только неимоверно краткое мгновение я чувствую прохладную свежесть вечернего заката на ее губах, а затем не я – она целует меня.

Мириады желаний, жадных, зовущих, обжигающих, пронизывают меня насквозь. Разве нежить может быть такой? Я ощущаю ее всем существом: уткнувшуюся мне в подвздошье грудью, прильнувшую трепетным жаром губ, прижимающуюся бедрами до сладкой боли внизу живота.

Захлебываясь чувствами, беззвучно спрашиваю одним разумом:

– Кто же ты, нежить?

И ее сущность распахивается мне навстречу:

– Навка…

Волна нежности захлестывает меня с головой, вызывая такие же ответные чувства, и впервые за время отсутствия в Кройдане я слышу, как Сорка внутри меня радостно приветствует Братца – мужского симбионта настоящего навья женского пола – встряхивая мою память. Сорка! Неужели только присутствие рядом не живущей пробудило ее? Сколько раз Алеся вкладывала в наволочку моей подушки веточки березы, но симбионт наотрез отказывалась обозначить свое присутствие, а сейчас заполняет мое тело, толкая навстречу девушке.

…Жестокий мир Кройдана обязан вручить волку при рождении три подарка: имя, душу и сущность. И Макошь внимательно всматривается в новорожденного волчонка, прежде чем вытянуть из пряжи нити судьбы.

– Какое имя подарили ему?

– Эллекс, – в три голоса отвечают сестры Суденицы, и одна из них держит в руках волка, вторая – душу, третья – Сорку.

– Эллекс, – повторяет Род – и вспыхивает в ночном небе новая звезда.

– Эллекс, – богиня Жива принимает на руки новорожденного.

– Эллекс, – долго катает имя на языке Сварг, забирает у подручных богини судьбы душу, призрачную девочку симбионта Сорку – хранителя волка, и вдыхает их в маленькое тельце.

– Эллекс, – Макошь выдергивает из пряжи три нити, привязывает к звезде, зажженной Родом, и вкладывает их кончики в гибкие пальцы Судениц.

– Пусть вечно поворачивается Дышло Гражуля Колы, Эллекс, – ритуально склоняются в поклоне сестры, прикрывают веками незрячие глазницы, наматывают нити на пальцы, и начинают завязывать узелки на судьбе новорожденного волка, переплетая вместе три нити – Жизнь, Силу и Ненависть ко всему отличному от Навье…

«Эллекс?»: – я не понимаю странного обращения симбионта, и оглушительная тишина заставляет меня открыть глаза. Навка отступила на несколько шагов. Я больше не чувствую к ней ненависти. И отлично понимаю почему. Долго пытаюсь осознать, откуда мы здесь. Цепляюсь взглядом за серость бледнеющей полоски занимающегося рассвета. Вспомнил.

– Семена.

Протягиваю руку, и неимоверная тоска кованым обручем стягивает сердце. Навка какая-то потухшая. Грязная туника, взъерошенные волосы, все такое же прекрасное лицо, но сама совершенно изменившаяся. Она словно во сне. И я впадаю в ступор – руки навки бессильно висят вдоль тела и обе ладони раскрыты. Семена умерли.

Зачем она так поступила? Нарушение договора карается смертью. Мне даже не придется приложить руки. Ее казнят свои же, стоит только кому-то в Навье узнать. Договор и его условия – единственное, что чтут по обоим берегам Сафати. Он вечен. Почему она выбрала смерть? Чтобы только лишить меня любимых? Да никто из нежити за любые, окружаемые восхищением и почитаемые во всем Навье злодеяния для чужих, даже и не помыслит умереть последней смертью.

Что же делать? Семена перелет-травы умирают, едва коснувшись земли. Умирают, чтобы дать жизнь новым росткам во влажной почве лесов на краю болотистых низин; росткам, ничем не отличимым от стеблей обычной травы. Только через несколько лет, в лунную августовскую ночь, вылетают светлячками-звездочками корни перелет-травы и порхают по лесу до рассвета, чтобы снова умереть и снова жить. Невесомые рубиновые капельки ростков жизни могли бы изгнать подступающую смерть от навьего сна. Теперь все закончится.

В моем голосе нет злости, только грусть:

– Зачем ты нарушила договор?

– Послушай, – шепчет навка.

– Алекс!

Едва-едва, на грани слышимости доносится крик – меня ищут. И навка поворачивается и идет в противоположную зову сторону.

– Заклятие снято, но мы скоро встретимся, волк.

Смотрю ей вслед. Прямая спина, под испачканной одеждой мягко обрисовываются контуры двигающихся в такт походке бедер, короткие сапожки открывают правильной формы икры. Ничем не отличимая от других девушек фигура. Да и не может она быть другой. Она почти такая же, как и Алеся. Кто придумал, что они не живущие? Сейчас я понимаю: нежить – смертельное оскорбление. Они – живущие не так. И Сорка ласково касается меня внутри, подтверждая верность вывода.

– Алекс!

Крик стал отчетливее, пробивает дорогу среди лесных зарослей, торопится ко мне. Я бросаюсь за навкой и отшатываюсь назад. Из травы стремительно вылетает треугольная гадючья голова, едва не достав меня в смертельном броске, замирает с шипением, раскачивается над листьями змеиного горца на тугом кольце гибкого тела, показывает раздвоенный язык, дразнится. Я чертыхаюсь, обходя ядовитую гадину, и еле успеваю отдернуть ногу от второй змеи, жадно бросившейся к ней. Отступаю на шаг назад. Растительность впереди оживает десятками языкастых треугольных головок на узких шеях, щедро покрывается ими, как уродливыми, черными цветками, шипящими на меня. Влево, вправо, насколько хватает зрения, чтобы охватить взглядом поляну, я вижу, как в траве мелькает сетчатый узор множества спин, словно кто-то разрезал потрескавшийся резиновый шланг на сотни кусочков и разбросал его вокруг.

– Навка! – рявкаю я.

Она оборачивается, смотрит на меня, такая же неподвижная, как и желтые змеиные глаза, уставившиеся на меня. Разводит руки, показывая мне ширину ядовитого щита, качает головой, отворачиваясь.

– Ужалки, волк, – доносится до меня ее тихий голосок, – тебе не пройти.

«Подожди, я обойду их!»: – едва не заорал я, но удержал крик, сообразив, что ужалки совсем не гадюки, а дочери Ужиного Короля, решившие здесь провести день после ночных развлечений или, наоборот, развлечения впереди, и гадюки охраняют лесных красавиц, охватив эту часть леса широким кольцом. И я отступаю, так как мужчину такие змеи никогда не пропустят.

– Я здесь, Витень!

Ору во всю силу легких через плечо, и провожаю навку взглядом, пока она не скрывается за деревьями с той стороны поляны. Теперь к реке и смыть засыхающую грязь. Над головой в ветвях что-то шевельнулось. Угольно-черный ворон косится на меня сквозь листву. Ворон едва не падает вниз от моего вопля, хлопает крыльями, чтобы удержаться.

– Витень! Принеси что одеть!

Вот и река. Продираюсь через стену рогоза на мелководье. В несколько прыжков, поднимая тучу брызг, сверкающих в первых лучах солнца, достигаю глубокого места и ныряю в темную воду. «Наверное, пока будем жить»: – думаю я, возвращаясь на отмель. С удовольствием смываю с живота и груди грязь, вырываю со дна охапку лопушистых водорослей – сойдет вместо мочалки, хватаю за скользкие концы корней левой рукой, перебрасываю за спиной в правую руку и матерюсь от неожиданной боли. Где-то ободрался о сучья и не заметил. Становлюсь против солнца, заворачиваю голову, сквозь рябь на воде пытаюсь рассмотреть ссадины. И в бликах солнечных лучей, в отражении, вижу четыре вспухших полосы наискось по боку от самой поясницы. Словно кто-то оцарапал когтями. Когтями? Сердце подпрыгнуло и ухнуло вниз, обменявшись местами с желудком. Боясь поверить глазам, поворачиваю шею на другую сторону. Симметрия почти полная. У меня от ужаса встают дыбом волоски по всему телу. Вспоминаю потухшие глаза навки. Неужели я ее изнасиловал?

Глава 4

Я ее или она меня? Второе более реально, так как я ничего не помню о физической близости с навкой. Иллюзия? А царапины-то настоящие, и в этом никакого сомнения: саднит так, словно ее ногти все еще продолжают сдирать с меня полоски кожи. Ногти? Неужели все это было? И мой желудок, последним штрихом, завершающим картину маслом, с удовольствием выворачивается наизнанку прямо мне под ноги. Сорка внутри, с отвращением, отворачивается и пропадает без следа.

Меня еще терзают спазмы, когда на берегу в зарослях кустарника сочно захрустели ломаемые стебли борщевика. По направлению оседающих макушек-зонтиков я вижу, откуда идет Витень.

– Алекс!

Я спешно забираюсь на глубокое место. Никто не должен видеть мои царапины позора. Пока не должен, до разговора с Алесей.

– Вить, я скоро. Давайте, собирайтесь там.

– Лады. Одежда здесь. Алеся еще спит, но ты все-таки приходи быстрее. Лера места себе не находит.

Голос доносится уже из ивняка, и хруст кустарника изменяет направление.

– Не переживайте, – кричу я уже с другого берега, – десять минут.

– Скажем так, пятнадцать, – насмешливый тихий голос рядом.

Вздрагиваю и оборачиваюсь. Паляндра. Сидит, то ли в воздухе, то ли опять на навке. Наклонила голову в одну сторону, затем в другую, рассматривает меня. Такое впечатление, что ей по-настоящему интересно мое мнение.

– Еще та ночка, да?

– Чем обязан такому вниманию, Мать Злорадства?

Склоняю голову в легком поклоне, достаточном для того, чтобы Паляндра не расценила его, как пренебрежение к собственной персоне и не разозлилась. Я уже перестал поражаться ее постоянному появлению. Может, в этом лесу у нее что-то вроде дачи?

– В нашем спектакле появился новый незапланированный персонаж, волк. Я не одобряю поступка молодой леди, хотя происходящее касается ее даже в большей степени, чем меня. Но понимаю ее. Она сделала выбор.

– Значит, никакой иллюзии, – шепчу я потрясенно, – шерстяная леди с собачьей грудью на самом деле нашла себе объект для ночных утех.

Несколько секунд Паляндра с изумлением смотрит на меня. Вот уж не думал, что эту главную нежить можно чем-то удивить. Затем ее лицо бороздят страшные морщины.

– Так ли ты непроходимо туп, волк? – рычит Паляндра.

Она встает, распрямляется, мгновенно вырастая вдвое, нависает надо мной. Никакой навки в качестве табурета она не использовала. Жаль. Если бы мог, я бы обмочился, чтобы доставить ей удовольствие взамен возможности удавить ближайшую нежить. Паляндра следит за направлением моего взгляда, затем рассматривает меня пристально, и откладывает немедленную месть. Гнев Паляндры неожиданно сменяется усмешкой.

– Так вот что тебя смущает. В таком случае, это тебе нужна эпиляция… э-э-э, мозга, а не ей тела. А мне не нужен фарс вместо премьеры. Мне нравится путь, по которому пошло развитие сценария. Неожиданные повороты сюжета, новые персонажи. Квест да и только. За столько веков скуки научишься ценить любые маленькие радости в жизни. А в развлечениях боги не знают усталости. Не так ли, волк?

– Как скажешь, Мать Небытия. Больше участников – больше веселья.

Я соглашаюсь, не особо вникая в смысл ее слов. Не особо? Это я себе льстил. Я абсолютно не понимаю, о чем она. Хочу, безумно хочу понять, но пока не удается.

– Как она, волк? – Паляндра снова усмехается. – Достаточно ли ты получил ласк сегодня ночью?

От унижения у меня заходится сердце, но я молчу, стиснув зубы.

– Ты назвал меня покровительницей злорадства, – продолжает она веселиться, – Я была довольна обращением, и в качестве соответствия ему скажу, что заклятие навьим сном наложила я, но не навечно, а только до рассвета. С первыми лучами солнца все просто бы проснулись, а не превратились в нежить. Так что, волк, термин «осел» относится к тебе в полной мере.

Паляндра тает в воздухе, всхлипывая от смеха. «Вот ведь соплеменники и покровители, что же вам всем от меня надо?»: – думаю я, не рискуя обозвать Паляндру вслух. Я настолько опустошен, что приди сейчас навка за продолжением, то не стал бы и сопротивляться неизбежному издевательству. Я наивно надеялся, что соитие было только мозгом. Ан нет, не тут-то было. В моих мыслях сейчас нет логики, сплошное броуновское движение вдоль и поперек извилин, никакой систематизации. Что-то знакомо крутится в мозгу: что-то приобретенное от навки, и проснувшаяся на миг Сорка, и удовлетворение Паляндры. Я чувствую, что приобретение есть, уверен в нем, но классифицировать и разложить по полочкам еще не получается.

– Волк.

Тихий-тихий шепот, словно лес выдохнул. Всматриваюсь в подлесок. Никого. Послышалось. Отворачиваюсь к реке. Делаю первый шаг в воду.

– Волк.

Доносится чуть громче вместе с всплеском воды под ступней, и я поворачиваюсь обратно, спрашиваю громко, замерев в ожидании:

– Да кто там, в конце концов?

Шорох в плотном кустарнике. Едва различимые в переплетения ветвей и листьев фигурки девичьих пропорций. Напрягаю зрение. Обнаженные. Не навки. Ну, если кто-то другой тоже желает получить свою долю удовольствий, то обернется это для них отнюдь не добром. Уж приласкаю, так приласкаю. С кровью.

– Волк, мы Гаевки, – приходит ответ на пределе слышимости.

– Гаевочки, – повторяю я для себя, – у вас что, обет молчания? С чего это внучки деда Гаюна крадучись шепчутся в лесу? Где задорный смех и громогласное веселье толпы?

– Тише, волк. Даже в дремучем лесу полно чужих ушей, а здесь и подавно.

Испуганный сдвоенный девичий голосок, и одна из Гаевок прижимает пальчик к губам

– К сожалению, у меня нет гостинца для вас, – растерянно развожу руками, – идемте со мной, познакомлю с сестренкой и не только. Угощение будет обязательно.

– Спасибо, в другой раз, – доносится шепот другой, – мы решили тебе помочь, мы все видели и знаем.

– Знаете, что задумала Паляндра?

Я едва успеваю укротить голосовые связки, но громкость вопроса все равно заставляет Гаевок поморщиться.

– Пожалуйста, тише.

Девичьи фигурки осторожно подходят к краю поляны, останавливаются сразу за первым рядом молодых осинок. Словно от удивления глаза лесных девушек становятся круглыми, а затем они обе прыскают от смеха, судорожно кусая кулачки.

– Не Мать, волк. Навка. Мы видели тебя с ней ночью. Такого же голого и ошалевшего, как и сейчас, только тогда ты был занят другим.

– Я слышу об этом не первый раз, – я зол от беспомощности забыть о прошедшей ночи, – не стоит так часто напоминать мне о печальном опыте с нежитью. Да и сами вы не особо одеты. Разве что вашим платьем станет воздух. И не стоит меня провоцировать на плохие поступки. А сейчас это очень легко сделать.

Девчушки перестают смеяться и заговорщиками таращатся на меня:

– С навкой, волк. С навкой. Мы и не думали оскорбить, предположив, что у тебя было любовное свидание с нежитью. Знаем, где она сейчас. Можем показать.

В ответ демонстрирую жестом, что я думаю по поводу их предложения, чувствуя, как внутри поднимается волна злобы:

– Не хочу даже слышать об этой…

– Нет?

Гаевочки ошарашены, и одна из них добавляет:

– И ты так вульгарен в своем поведении, волк.

– Да уж стараюсь не отстать от вашего наряда, – гаркаю я, – вам-то, что от этого?

Лесные девушки возмущены и взволнованы настолько, что делают несколько шагов ко мне, но сразу, опомнившись, возвращаются под прикрытие тени листвы. «Да что так изменилось в мире этой ночью, если даже Гаевочки знают больше меня?»: – лихорадочно пытаюсь сообразить я.

– Ты забыл. Навье, волк. Ты туда когда-нибудь вернешься, – осторожно начинает одна из внучек Гаюна.

– А нас там ненавидят за то, что мы не желаем вредить людям, – добавляет вторая.

– Но я тут причем? – мысли не складываются в понимание.

– Мы могли бы там находиться, как твои друзья. И тогда никто не посмеет причинить нам зло, – следует быстрый ответ.

– Друзья? Мы и так друзья, верно?

– Да, но здесь, в лесу. Если бы ты согласился, чтобы мы отвели тебя к той, которую ты любил ночью, то мы, возможно, стали бы привилегированными гостями Навье, не говоря уже о Невре. И нам так одиноко, волк.

– Любил??? Да меня просто использовали!!!

Наконец-то, злоба выбралась наружу рыком.

– Алекс!

Сквозь отголоски своего вопля я различаю зов Леры. Черт, я совсем забыл о десяти минутах. Скорее. Если я не успею найти одежду, то мое моральное падение будет катастрофически быстрым и низким. Бросаюсь в воду. Широкими гребками преодолеваю глубокое место. Пару секунд и мелководье у того берега.

– Ты забыл, волк,…

Крик Гаевок мольбой вонзается мне в спину, но я уже с оглушительными шлепками босых ног, в фонтанах брызг, проскакиваю отмель и вламываюсь в стену рогоза, плотно забитого понизу осокой и аиром. Шорох стеблей окончательно заглушает отчаянные стенания лесных красавиц.

– …Не понимаешь… Она… сделала… выбор…

Спортивный костюм нашелся сразу, благодаря яркой расцветке ткани. С трудом втискиваюсь мокрым телом в куртку. Едва не ломаю замок и ногти, чтобы хоть немного застегнуться. Прыгая поочередно на изрезанных острыми листьями ногах, благополучно падаю в траву, путаясь в штанинах, и еле успеваю дотянуть до пояса трико, как появляется Лера.

– Да ты что такое делаешь с нами? – с полслова заводится сестра, – У меня инфаркт мог случиться.

– Лера, ну, все, – отмахиваюсь я, – идем, уже идем.

Все несколько минут короткого пути до нашего бивака Лера не перестает зудеть о моем возмутительном по времени отсутствии, награждает меня всякими нелицеприятными эпитетами. «Назови меня неразборчивым кобелем»: – так и подмывает рассказать ей о ночном приключении. Вот тогда-то у нее на самом деле будет какой-либо приступ.

Но у любой дороги есть конец, и мы добираемся до палаток. Витень исправил стойку, которую я выломал ночью. Втискиваюсь в синтетический домик. Сонная Алеся мягко прижимается ко мне губами, мол, проснулась, сейчас встану. Вот и ладушки. Выползаю наружу.

– Это что?

Лера сует мне под нос ворох обрывков ветровки, а Витень показывает из-за ее спины клочья джинсов.

– Значит так, коротко, – я вздыхаю, – Паляндра наложила на вас заклятие навьим сном. Я думал, что это нежить постаралась, и устроил на нее охоту. Как вы понимаете, в этом теле я бы не смог ей ничего сделать. Вот вам и рванье от недостатка времени. А заклятие оказалось липовым, без лицензии, срок действия только до утра. Так что мир я спасал зря. Все? Теперь отстаньте и дайте спокойно подремать.

Я заваливаюсь на шерстяное одеяло возле едва дымящего костра и зову сон. Навки водят в моем мозгу хороводы, ухмыляются Паляндры, гоняется с розгами по кустам дед Гаюн за лесными девушками, жаждущими любви, и я смеживаю веки, проваливаясь в прошлое.

Отражение четвертое. Мегрец.

Я надеваю чехол на саперную лопатку и пристегиваю ее к рюкзаку. Камень снова вернулся в навью могилу. Болото удовлетворенно постанывает и всхлипывает рядом. Тщательно затягиваю шнуровку, балансируя рюкзак, и вскидываю себе на плечи. Помогаю Рыжей правильно подтянуть по размеру лямки ее рюкзака. Ноша не легкая, а идти нам далеко. Я огорченно смотрю на хрупкую фигурку девушки. «Ничего, я выдержу»: – говорит мне ее ответный взгляд.

Аллахора тянется губами для дежурного поцелуя. И едва я касаюсь ее, как болота снова всхлипнули и изрыгнули очередной вопль, полный ненависти и злобы. Утренний туман в лесу скрадывает направление и совсем непонятно откуда доносится звук. А затем, звонким горохом по железу, простучали по каменистому берегу недалекой Волмы подковы. Затем еще и еще. Заорали на все голоса лесные птицы. Я вздрогнул, сжав плечо Рыжей, и она вскрикивает от боли.

Здесь, фактически за демаркационной линией, у пограничного слоя Кройдана, встретить людей – гарантированное несчастье. Потому что люди здесь не могут быть по определению. Или могут быть? Только не люди – навьи.

– Милая, – шепчу я на ухо Аллахоре, – слушай внимательно. Слушай своими прелестными ушками так, как никогда еще не слушала. Задействуй все свое ай-кью так, как никогда еще не задействовала. Слышишь? Видишь?

Тело Рыжей бьет крупная дрожь. Глаза затуманились, закатились под веки зрачки – она пытается увидеть тусклое утро километрах в полутора отсюда. Дикая какофония голосов вокруг сменилась отдельными пересвистами пичуг. Один раз захрюкали где-то секачи или кто-то другой, донесся тяжкий плеск, словно в болото ударило гигантское копыто, и снова тишина. Но тишина уже не была одинокой и нейтральной. Тишина стала враждебной – кто-то составил нам компанию, разбудив Пограничье раньше положенного времени.

– Тринадцать, – открывает глаза Аллахора, – Я слышу лошадей, неясный говор. Тринадцать. И еще другие, много, но дальше. Навьи.

– Тише.

Я прижимаю палец к ее губам и концентрируюсь в указанном девушкой направлении. «Волки, волки, братья мои. Поднимайтесь, расходитесь, по три, по два, по одному, по древним лесам, по темным ярам, по топким болотам рыская…»: – слова ритуального слияния всплывают в подсознании.