Текст книги "Щит и меч"

23

В госпиталь начали поступать танкисты с черными ожогами третьей степени.

Иоганн не раз слышал рассуждения Штейнглица о преимуществах танковых соединений. Майор говорил Дитриху, что Сталин еще в середине тридцатых годов совершил роковую ошибку, когда расформировал мощные механизированные корпуса и заменил их более мелкими танковыми бригадами. Так же опрометчиво поступила и Франция. Распылив свои значительные танковые силы, она тем самым создала наилучшие условия для продвижения мощных моторизованных германских соединений. И Германия не замедлила этим воспользоваться: молниеносно вбила могуче сосредоточенные танковые клинья в самое сердце страны. Штейнглиц также утверждал, что Советская армия не располагает не только специальной противотанковой артиллерией, но даже противотанковыми ружьями. И то, что, по советскому полевому уставу, командир всегда должен быть впереди, вести свою часть или подразделение в бой, – неоценимая услуга для противника: можно, как на полигоне, выбивать командный состав. Говорил Штейнглиц и о том, что Советская армия недостаточно оснащена радиоаппаратурой и больше полагается на линейную связь. Немецким диверсионным группам не так уж трудно будет разрушать линейную связь и тем самым лишать советские штабы возможности управлять войсками.

Обо всем этом Иоганн информировал Центр. Он не знал, конечно, и не мог знать, как была воспринята его шифровка, когда Барышев доложил о ней Берии. Берия сказал:

– Что такое? Находясь за рубежом, нагло клевещет на наши вооруженные силы! Надо проверить этого типа, кому он там еще служит!

И очень возможно, если б не Барышев, Александра Белова ждала бы судьба тех советских разведчиков, которые упорно настаивали на том, что нападение фашистской Германии на СССР в самое ближайшее время неизбежно. Понимая, что Берия не станет их слушать – известно было, как он относился к тем, кто отваживался с ним не соглашаться, – они пытались миновать его, с невероятным трудом пробивались к Сталину. Но Сталин направлял их все к тому же Берии. И разведчикам предъявляли обвинения «в ложной провокационной информации, имеющей цель столкнуть СССР и Германию».

И Бруно тоже ожидал, что его постигнет такая судьба. Он подал обширную докладную записку о своих наблюдениях, выводы из которых противоречили утверждениям Берии. Бруно считал, что репатриация немцев из Прибалтики проведена Германией для того, чтобы пополнить специальные части вермахта контингентом, знакомым с местными условиями. Обратно в Прибалтику они вернутся уже в качестве завоевателей. Он получил сведения о том, что эти части проходят армейскую боевую подготовку на местности, напоминающей условия Прибалтики.

Бруно побывал в районах демаркационной линии и видел, как специальные команды, выделенные из состава разведки абвера германским правительством, переносят останки павших в бою с поляками немецких солдат, чтобы захоронить их на польской земле, ставшей теперь территорией Германии. И Бруно установил, что этим актом немцы хотят только ввести в заблуждение советское правительство. Хороня трупы немецких солдат на «своей» земле, Германия тем самым как бы подтверждает, что не покушается на советскую территорию. Но захоронение покойников лишь маскировка, нужная для того, чтобы немецкая разведка могла изучить пограничные районы. Бруно «засек» немецкого разведчика из этой похоронной команды во время его работы, очень далекой от печальной официальной миссии.

И все это, и многое другое Бруно изложил в своей докладной.

Но разве мог знать Бруно, что Берия докладывал Сталину о полной репатриации немцев из Прибалтики как о неоспоримом свидетельстве того, что фашистская Германия верна заключенному с Советским Союзом пакту. И сведения, что германские команды увозят трупы своих солдат из освобожденных земель западных областей Белоруссии и Украины, тоже преподносились в качестве свидетельства мирных устремлений Гитлера и политической дальновидности Сталина в этом вопросе…

Барышев понимал, что́ угрожает Бруно и как будет воспринята его докладная записка. И не скрыл этого от Бруно. И, чтобы сохранить Бруно, направил его с важным заданием в тыл врага, полагая, что там он будет, пожалуй, в большей безопасности, чем дома.

Берии нужны были только те, кто своими донесениями ловко подтверждал соображения Сталина. И он жестоко преследовал тех разведчиков, верных принципам Дзержинского, тех советских чекистов, которые считали своим высшим долгом говорить правду, какой бы она ни была жестокой и горькой. Только правду. И чтобы добыть эту необходимую партии, народу правду, они шли на все, и, если нужно было жизнью заплатить за эту правду, они платили не задумываясь, как сделал это Бруно. Но как часто их жизнь была еще не самой дорогой ценой!..

И то, что Иоганн Вайс так долго не получал целенаправленного задания и действовал, по существу, на свой страх и риск, было не случайно.

Работая в гараже переселенческого центра в Лодзи, Вайс сумел выяснить систему зашифровки номерных знаков на армейских машинах и расшифровал условные обозначения. Тщательный, систематический анализ натолкнул его на обобщения. Вайса ошеломили сделанные им подсчеты, и он тут же передал информацию в Центр. Подтверждалось, что немецкие части обеспечены транспортными средствами значительно лучше, чем соответствующие советские части. Больше у немцев приходилось и тягачей на артиллерийскую батарею, а о штабном и тыловом автотранспорте и говорить нечего. Все это свидетельствовало о подвижности немецких соединений и, значит, об их маневренности.

И куда бы ни попадал Вайс, с какими бы явлениями ни сталкивался, он старался осмыслить их и передать свои соображения Центру.

Информации Александра Белова неизменно вызывали гнев Берии. И каждый раз на оперативных совещаниях у Берии происходили стычки со старыми советскими разведчиками. Они совсем по-иному оценивали донесения Александра Белова, радовались стойкости своего молодого товарища, его твердой решимости, когда нужно было сообщить самую горькую правду.

Нападение фашистской Германии подтвердило правоту верных своему долгу советских разведчиков. Теперь стало невозможно не считаться с ними.

Иоганн Вайс и не подозревал, сколько раз он подвергался опасности, и не здесь, среди врагов, а дома, среди своих. Не знал он и о том, что с началом войны многое для него изменилось, что решено поручить ему выполнение задания особой трудности и что Центр уже разработал все детали этого задания.

Танкистов в госпитале с каждым днем становилось все больше. Танкисты жаловались, что, когда они, считая себя в полной безопасности, «врезались в мягкое брюхо» советских пехотных частей, солдаты забрасывали их машины бутылками с горючей жидкостью. Мешки с этими бутылками висят на поясе у каждого солдата, и они охотятся за танками, повинуясь какому-то азарту, а не логике ведения войны. Ведь пехотная часть при соприкосновении с мотомеханизированной частью, безусловно, должна признать свое поражение.

Так же, не считаясь с правилами ведения боя, поступают советские артиллеристы: они на руках выкатывают орудия на открытые позиции впереди пехоты и прямой наводкой бьют по танкам.

Но раз уж они так действуют, надо к ним приноравливаться. Немецкие автоматчики должны идти в атаку не позади, а впереди танков, чтобы охранять их от пехотинцев, вооруженных бутылками с горючей жидкостью, и выбивать прислугу артиллерийских батарей. Это каждому ясно, но это не соответствует ни немецкому уставу, ни привычке немецких солдат – атакуя, надежно защищаться броней.

В первые дни войны советские пехотинцы бегали от немецких танков, а теперь они бегут на немецкие танки с гранатами и бутылками. И такая тактика врага не только неожиданна, но и непонятна. Ведь фюрер объявил, что Советская армия уже разгромлена, а солдаты этой разгромленной армии, то ли не зная, то ли не желая знать об этом, дерутся так, будто каждый из них в одиночку может победить армию противника. Русские не хотят признавать или не понимают, что потерпели поражение. И это их заблуждение приносит значительные потери немецким войскам, одержавшим победу…

Слушая такие рассуждения танкистов, Иоганн старался навести их на разговор о том, почему Германия за полтора месяца разгромила вооруженные силы Голландии, Бельгии, Франции, нанесла поражение английским экспедиционным войскам, а тут, в отсталой стране, – и вдруг встретила такое сопротивление.

– Наверное, – предположил он, – это потому, что там, в Европе, были хорошие дороги, а в России – плохие.

Танкисты презрительным молчанием встретили это соображение Вайса.

Тогда он сказал, что надо вооружить немецкую пехоту бутылками с горючей смесью, раз эти бутылки так эффективны.

Но и эти его слова были встречены все тем же презрительным молчанием. Только один танкист, весь обожженный, забинтованный, как мумия, спросил глухо:

– А ты бы лег с миной под советский танк? – Голос его звучал, как из мягкого гроба.

Вайс заявил гордо:

– Если мне лично прикажет фюрер!

– Врешь, не ляжешь! А они бросаются на танки и под танки без приказания, самовольно.

– Возможно, от отчаяния, – сказал Вайс.

– От отчаяния не на танк бросаются, а от танка, – просипел забинтованный. – Они дерутся за свою землю так, будто эта земля – их собственное тело.

Иоганну очень хотелось увидеть лицо танкиста, скрытое сейчас бинтами. Какой он? Но даже если снять бинты, лица не увидишь – оно сожжено. Что-то он понял, этот танкист, и, наверное, мог бы больше сказать об этой войне и о советских солдатах.

Иоганн знал, что Геринг, назначенный в 1936 году генеральным уполномоченным по четырехлетнему плану, осуществил полную милитаризацию всех немецких промышленных предприятий. Жестокое законодательство казарменно закрепостило рабочих на заводах и фабриках. Фашистские специальные службы беспощадно расправлялись с теми, кто пытался отстаивать даже минимальные рабочие права. Геринг заявил, что не остановится перед «применением варварских методов», и не останавливался: за невыполнение нормы обвиняли в саботаже и бросали в концлагеря, штурмовики и эсэсовцы прямо в цехах убивали профсоюзных деятелей, рабочих-активистов.

Окровавленный, замученный, загнанный фашистским террором рабочий класс Германии! Какой он сейчас? Иоганн очень хотел знать это. Может быть, танкист с обожженным лицом – рабочий. Но поговорить с ним больше не удалось. Кто-то из раненых донес на опаленного огнем человека, и Фишер перевел танкиста во флигель с зарешеченными окнами. Очевидно, оценку танкистом противника посчитали недооценкой победоносной мощи вермахта. Но в этом человеке Иоганн ощутил черты той Германии, в честь которой советская молодежь носила юнгштурмовки. В этой Германии была Баварская советская республика 1919 года, Красная армия Мюнхена, доблестно сражавшаяся в апреле 1919 года. Ее сыны дрались в рядах испанских республиканцев. Она дала миру Карла Либкнехта, Розу Люксембург, Эрнста Тельмана. Это была Германия революции, Германия любви и надежд советского народа. И может быть, танкист в запеченных кровью бинтах был из той Германии, которую чтил Александр Белов?

Так хотел думать Иоганн, и так он думал об этом танкисте.

Тучная, но удивительно проворная, с пышными медными волосами и нежными коровьими глазами, обер-медсестра Эльфрида несколько раз зазывала к себе Вайса, чтобы поведать ему свою бабью тоску: ведь Иоганн был другом Хагена.

Вайс осторожно осведомлялся, как ведет себя Фишер после исчезновения Алоиса Хагена.

Эльфрида беспечно отвечала:

– Как всегда. – И передразнила: – «А ну, крошка, перешагнем государственные границы приличия!»

– Фишер твой любовник?

– Ах, нет, что ты! – возмутилась Эльфрида. – Просто я ему оказываю иногда любезность. Да и к тому же, – она понизила голос, – он мог бы наделать мне кучу неприятностей.

– Каким образом?

Эльфрида будто не расслышала вопроса и перевела разговор на другое:

– Ах, Иоганн! Теперь, когда всех немок мобилизовали на принудительные работы и во вспомогательные части, мужчины заходят в женские казармы, в общежития, на предприятия, как в бордель. Одним женщинам, может, это и нравится – так выражать свой патриотизм, а другие боятся быть привередливыми. Тем более что фюрер благословил нас на все, кроме, конечно, связей с унтерменшами. – Воскликнула негодующе: – Я бы на месте Гиммлера приказала привезти в рейх туземок с новых территорий, чтобы наши мужчины посещали их за небольшую плату в пользу местных муниципалитетов. Ведь фюрер говорил: «Я должен предоставить рабочему, зарабатывающему деньги, возможность тратить их, если он ничего не может на них купить, для поддержания в народе хорошего настроения».

– У тебя голова министра!

– Ах, Иоганн, я не могу думать о нашей морали. Немецких женщин, оторвав от семьи, в принудительном порядке заставили отбывать трудовую повинность, а мужчины принуждают их выполнять и другие повинности… Ведь, в конце концов, и я когда-нибудь выйду замуж. И если мой муж окажется не национал-социалистом, он просто не оценит тех жертв, которые я здесь приношу.

– А Алоис?

– О, это совсем другое дело! Он был слишком почтителен ко мне, когда мы оставались наедине, а этого вовсе не требуется. И к тому же я, наверное, никогда больше не увижу его.

Эльфрида заплакала. Пожаловалась сквозь слезы:

– А ведь он мог бы жениться на мне. Я из очень приличной семьи. Мой отец – деревенский пастор. Отец умолял меня не вступать в гитлерюгенд, а я вступила. И сразу же наш юнгфюрер пристал ко мне. Грозил донести, что отец дружит с каким-то евреем. Я испугалась. А потом юнгфюрер посмеялся надо мной и сказал, что этот еврей – Христос.

– Как же нам теперь быть? – спросил Иоганн.

– А что случилось? – встревожилась Эльфрида.

– Да с Христом: он же действительно еврей.

– Ах! – воскликнула горестно Эльфрида. – Я сейчас думаю не о Христе, а об Алоисе.

– Что такое?

Эльфрида наклонилась к уху Иоганна, прошептала:

– К нам сюда привезли полумертвого советского летчика. У него нет ног, рука раздавлена. Но его обязательно нужно было оживить. Ему огромными дозами впрыскивали тонизирующее, все время вливали кровь и глюкозу.

– Зачем?

– Ну как ты не понимаешь! Он летал на новой советской машине, а когда самолет подожгли, он нарочно разбил его, и теперь нельзя узнать, что это была за машина.

– Значит, его хотели оживить только для того, чтобы узнать, какая это была машина?

– Ну конечно!

– При чем же здесь Алоис?

Эльфрида смутилась, побледнела так, что на ее шее и руках проступили веснушки.

– Когда я дежурила у постели летчика, Алоис пробрался ко мне.

– И что же?

– Он приказал мне выйти, сказал, что будет говорить с летчиком.

– Да?

– И летчик ему признался.

– Отлично! Молодец Алоис!

– Теперь Алоис может сообщить штабу ВВС о новом советском самолете, если только…

– Если что?

– Если только летчик не очнется и не выболтает все сам.

– Это возможно? – спросил озабоченно Вайс.

– Нет! – гордо сказала Эльфрида. – Теперь это уже невозможно.

– Почему?

– Потому, что я доказала Алоису свою любовь.

– Чем?

– Просто по ошибке я дала летчику большую дозу снотворного, а он и так был полумертвый.

– Ты убила его?

– Да нет, он сам очень хотел. – Произнесла испуганным шепотом: – Знаешь, когда я дала летчику много-много таблеток, он проглатывал их торопливо, как курица зерно, и впервые за все время открыл глаза, и в первый раз я услышала его голос. Он сказал: «Данке шен, г-геноссе» – и погладил мне руку.

– Почему же?

– Раз он знает немецкий язык, значит он успел прочесть этикетку и знал, что я ему даю.

– Ты думаешь, он хотел умереть?

– Я даже думаю, Алоис пообещал ему, что я такое для него сделаю. Он же знал, что, если не умрет в госпитале, его все равно убьют. У него в документах написано, что он политрук звена.

– Коммунист?

– Конечно! Даже после того, как он открыл глаза, и стал все понимать, и мог говорить, он ничего не сказал штурмбаннфюреру. А вот Алоису сказал.

Иоганн строго заметил:

– Значит, ты поступила как настоящая патриотка, как нацистка, отомстила русскому летчику-коммунисту. – И мягко успокоил: – И ничего не бойся. За такой патриотизм у нас в Германии еще никого не наказывали.

– Но, я считаю, мне надо быть скромной и молчать.

– Да, – согласился Иоганн, – скромность – лучшее украшение женщины.

Эльфрида зарумянилась.

– О, я была во всех смыслах скромной. Но война… – Она сокрушенно потупилась. Взглянула на часы, испугалась: – Господин Фишер всегда заходит ко мне в это время. – Подошла к зеркалу, подкрасила губы и стала взбивать свои цвета красной меди жесткие волосы…

Со дня на день Вайса могли выписать из госпиталя, и, если бы не Эльфрида, его наверняка с первым же маршевым батальоном отправили бы на Восточный фронт.

Эльфрида выяснила по номеру полевой почты, где надо искать подразделение майора Штейнглица, и добилась, чтобы Фишер направил Вайса обратно в его часть.

На прощание Эльфрида пригласила Вайса к себе, угостила завтраком и дала на дорогу объемистый пакет с продуктами.

Она была рассеянная, усталая, все время о чем-то беспокоилась. Они поговорили немного о Хагене, выпили по рюмке, и Эльфрида озабоченно спросила:

– Может, ты хочешь скорее уйти? Тогда прощай! – И объяснила: – А то мне некогда. Очень много раненых. – Пожаловалась: – Эти эрзацные бумажные бинты так быстро промокают, не успеваем менять.

Иоганн предложил вежливо:

– Я могу написать тебе…

Эльфрида пожала плечами.

– Как хочешь. – Но тут же спохватилась: – Я не знаю номер своей новой полевой почты. – Похвасталась: – Ведь я получила повышение. С герром профессором я уезжаю в Аушвиц. Профессор будет заниматься там научной работой, ему даже выделили специальный блокгауз.

– Какая же это работа?

– Секрет! – Эльфрида погрозила Иоганну толстым, похожим на молочную сосиску, пальцем.

– Ну что ж, желаю успеха! – сказал Иоганн. И пожал Эльфриде руку.

Итак, Эльфрида уезжала в Аушвиц. Аушвиц – так немцы называли польский Освенцим. Но Иоганн научился владеть собой, говорить то, чего не думал. И он легко, просто, беспечно выговорил эти слова: «Желаю успеха!» – именно так, как на его месте сказал бы любой наци.

Шел дождь, было пасмурно, с мокрых деревьев падали мертвые, желтые листья. Зеленые автофургоны с красными крестами на кузовах чередой въезжали в распахнутые железные ворота огромного фронтового госпиталя, который и без того уже был заполнен до отказа.

Иоганн по деревянному тротуару дошел до пустыря, превращенного в кладбище. Над могилами торчали куцые белые кресты. На некоторых из них висели стальные каски. Поляки-военнопленные опускали на веревках в глубокую могилу один гроб за другим. Эта могила была многоэтажной. Возле нее лежал заранее приготовленный крест. На нем стояло только одно имя: немецкого унтер-офицера.

Пастор в военной форме сидел на соседней могиле и курил, ожидая, когда опустят последний гроб, чтобы прочесть молитву.

Иоганн козырнул пастору. Тот, не вставая, вытянул руку в партийном приветствии:

– Хайль Гитлер!

– Зиг хайль, – сказал Вайс и побрел обратно, ощущая мертвую тяжесть глины на сапогах. Напрасно он потащился сюда в надежде обнаружить могилу, в которую бросили советского летчика. Тут и немцев-то хоронят навалом.

Иоганн шел и думал об этом безвестном летчике, о том, что говорил этот летчик лейтенанту Зубову, когда просил легкой смертью спасти его от смерти мучительной.

Он думал об Эльфриде, о повышении, которое она получила. В Аушвице, в этом лагере смерти, Эльфрида будет помогать своему герру профессору истязать заключенных. Производить опыты над живыми людьми. Эта рыжая дочка пастора, тупая и сентиментальная, чувственная и равнодушная, глупая и лукавая, развращена до того, что разврат не считает развратом. И не деревенский юнгфюрер ее растлил – фашизм.

Перед глазами Вайса вставала сутулая фигура пастора-фашиста, терпеливо сидящего под серым дождем с сигаретой в зубах на могиле солдата: он ждал, когда можно будет поспешно пробормотать молитву над сложенными в штабеля покойниками, из которых лишь один удостаивается права на то, чтобы его имя было надписано на кресте. Один, а не все мертвые. Империя с коммерческой предусмотрительностью ставит такие фальшивые кресты, чтобы никто не узнал о ее просчете в «восточной кампании».

К осени Гитлер обещал победоносно завершить войну с Россией. К осени!

Автофургоны с красными крестами на кузовах, разбрызгивая грязь двойными задними скатами, все въезжали и въезжали в распахнутые железные ворота госпиталя.

Было промозгло, сыро, сивые облака висели над черепичными остроконечными крышами, на асфальте, как клочья кожи, валялись дряблые листья.

Иоганн с трудом дотащил свой тяжелый мешок до шоссе, отдохнул на обочине и, расплачиваясь сигаретами с шоферами попутных машин, к вечеру добрался до городка, где расположилось подразделение майора Штейнглица.