Текст книги "Стриптиз на 115-й дороге (сборник)"

Борман и Мюллер

Кошки в моей жизни – редкость, почти деликатес. Генка Однокрылый, стихийный убийца, малахольный человек, вернувшись с зоны в 1986 году, закусил на спор живой кошкой стакан розового вермута. Кошка принадлежала его матери, но старуха была рада возвращению сына, смеялась. Смеялись и мы, гости и квартиранты. Однокрылому было не до смеха. Животное глубоко исцарапало ему лицо, извернулось, вцепившись в него всеми четырьмя лапами. Гена испугался, зарычал и швырнул тварь в открытую на огород дверь. Парень истекал кровью, вермутом, на губах его висел клок кошачьей шерсти. Он победоносно улыбался, но всем было его жалко. Если бы у него было две руки, кошку бы он удержал. Правую ему отрезало по плечо поездом еще в молодости, здесь на Черемошниках. Преступления он совершал левой. Одной левой. Всем было жалко именно Однокрылого, а вовсе не кошку. Хотел понравиться девушке, а та обиделась и ушла. Что кошке? Полижет бок, ну и заживет, а вот рука у Генки никогда не вырастет.

Издевательств над кошками, этими священными египетскими ведьмами, я видел много. Особенно в детстве. Беспричинная жестокость, изобретенная людьми для собственного самоутверждения, вселила в меня лютый ужас перед будущей взрослой жизнью. Я рад, что последнее время все реже сталкиваюсь с разного рода изуверством, хотя встречал кошек, привязанных проволокой к шпалам и рассеченных колесами, – и на Нью-Джерси транзит, и на рельсах в Южной Каролине. Может, африкане приносят их в жертву? Может, это необходимо им для поддержания духа? Вряд ли в Сибири это было связано с сатанизмом. Обыкновенная подростковая преступность. С языческими корнями. Бегство от тоски.

Кто-то с болезненным постоянством вешал бедных животных в заброшенном маленьком сарае за гаражами, отрубал головы топором на кирпичных плахах.

Как-то раз летом наехавшая из южных республик абитура повеселилась, пообрезав кошкам кончики носов, уши, сняв по живому шкуру с лап и хвостов. Я возвращался в тот день из школы, где учился в одном из младших классов. Стая изуродованных, окровавленных зверей попалась мне навстречу. Следы пыток поражали изощренностью. Я не заплакал – остолбенел. Ирокезы, свевы и даже древние евреи снимали скальпы с поверженных в бою – но почему с кошек? Неизвестного племени чурки решили запугать наш город, но я испугался больше всех. Я подумал: если кто-то так ненавидит кошек, то и у кошек есть власть. На земле существуют города кошек, где они по своей конституции выцарапывают глаза и снимают скальпы с пришельцев. Я готов объединиться с кошками, чтобы жить дальше. Нас много. Мы ловкие, хитрые, нас все гладят по голове.

Единственным близким другом той поры был мой кот Мюллер. Пушистый, сибирский, удивительно пластичный для своих габаритов. В мороз дедушка принес его полуживым котенком с лыжной базы. Мы выкормили его, к весне кот подрос и начал самостоятельную жизнь. Удержать Мюллера взаперти было невозможно. Он недовольно урчал, мастурбировал на детские плюшевые игрушки и однажды научился прыгать с балкона третьего этажа. Профессионально. В охоте на птиц. Тревога за Мюллера, бесконечное ожидание его из романтических вояжей оживают во мне до сих пор – в каких-нибудь невнятных снах.

К семейству кошачьих (по гороскопу я – Лев) всегда испытывал почти физиологическую нежность. Мне приятны их леность, эгоизм, умение расслабляться до состояния тополиного пуха, акробатичность и стремительность в достижении цели. Я тоже стараюсь поддерживать ночной образ жизни, не имею ничего против весеннего блуда. Мюллер был единственным котом в моей жизни, с которым мы жили вместе. Он даже сыграл роль в становлении моего характера. Но теперь, когда я встречаю кошек в домах у приличных и неприличных друзей, в диких дубовых лесах и на самых грязных улицах, они, несмотря на мои симпатии, не внушают мне прежнего чувства единения с природой.

Мюллер в очередной раз пропал дней на пять. Я не находил себе места: рыскал среди сараев за гаражами, заглядывал в разделочные столовых, всматривался в глаза студентов из Таджикистана. Разговор со стариками на лыжной базе, где работал мой дед, дал поискам неожиданный импульс. Я разгадал тайну Сфинкса и семи кошачьих жизней.

Стояла ночь, хорошо освещенная полной луной. Биологический корпус медицинского института находился напротив и наискосок от нашего дома. Рядом простиралось огороженное сеткой футбольное поле. При желании Александр Трифонович (мой дед) мог наблюдать происходящее из окошка, но он спал. Я выскользнул за дверь никем не замеченный. В школьном ранце позвякивали молоток, плоскогубцы, глупый кухонный нож и карманный фонарь. Старики с лыжной базы, где работал дед, сказали, что безденежные инвалиды и пьяницы имеют право сдавать пойманных бродячих животных для опытов в лабораторию в обмен на спирт. За крысу – сто граммов. За кошку – двести. За собаку – еще больше.

Это было благородным промыслом: помогало остановить расползающиеся по стране холеру и чуму. С другой стороны, люди могли пить чистый продукт вместо дурнопахнущего одеколона и взвеси клея «БФ». Но здоровье нации меня в ту ночь не волновало. Мюллер был мне важнее любых государственных начинаний.

Я приблизился к институту, спрыгнул в нишу полуподвального окна, ведущего, согласно наводке, в генетическую лабораторию. На окне стояла защитная решетка, но форточка была открыта для проветривания – в подвале стоял смрад, хуже нашатыря. За стеклом я увидел крашеные заляпанные столы с рядами клеток, полных белых и серых крыс, других мелких животных. Несколько кошек (самых обреченных) тоже находилось в клетках, но я, побродив лучом фонарика по их мерцающим глазам, убедился, что Мюллер еще не за решеткой. Остальные пленники беспорядочно сновали по бетонному полу мерзкого кафельного зала. Благодаря своим небольшим размерам я протиснулся в форточку и после некоторых усилий выдвинул шпингалеты оконной рамы. От вони кружилась голова, но к десяти годам я избавился от брезгливости. Окно я открыл, но решетка не поддавалась. Я приступил к ее мерным раскачиваниям, зная, что терпение и труд все перетрут. Кошки недружелюбно шипели, не ожидая от моего вторжения ничего хорошего. Собаки вдумчиво помалкивали. Крысы ускорили свой истеричный бег. Луна вспыхнула с особым значением, и в этот момент в мой полуподвальный окоп кто-то впрыгнул. Какое-то небольшое существо. Пахнущее духами «Югенд» и дезодорантом «Дзинтарс».

Я шуганулся. Отскочил от решетки и забился в замусоренный угол. Передо мной сидела нарядная красивая девочка с черным, как у ведьмы, ртом. Она жевала черными губами то ли фразы, то ли пищу. «Это от черемухи, – сказала она мне позже. – Еще я жую вар». До этой встречи черемухи я никогда не ел, вар и битум не жевал, но, конечно, девочкой заинтересовался. Мы стали раскачивать железную раму вместе. Некоторые девочки бывают сильными.

– Кто там у тебя? – спросил я, словно давно был в курсе дела, и протянул ей свой глупый кухонный нож.

– Борман.

– Шутишь? У меня – Мюллер! Во здорово!

Она не шутила. Возможно, мы освобождали сегодня однофамильцев двух военных преступников, совершали ревизию Нюрнберга, пытались спасти душу и дух.

– Моего забирали уже два раза, – сказала она, – но мы его выкупили.

– Как выкупили?

– За спирт.

Сообщение было бессмысленным, но внешний круг замыкался. Мы продолжили скорбные труды и вскоре устали. В ту пору был популярен фильм «Это сладкое слово – свобода!» про побег из тюрьмы хорошего чилийского парня. Оказавшись на воле, герой умирает от разрыва сердца. Мы надеялись, что Мюллера и Бормана эта участь минует. Я еще раз рванул арматуру фомкой, кирпичи треснули, и посыпалась штукатурка. Решетка обрушилась на нас с Эмкой, рискуя испачкать ее платье в голубую, как школьная тетрадь, клетку. Мы захохотали и, если бы не навалившийся груз, задергали бы ногами от радости.

Животный мир на волю не торопился. Некоторые подошли поближе, все так же подозрительно мяуча. Незнакомый рыжий кот запрыгнул на подоконник и зевнул, дыша желудком.

– Их тут кормят, – говорит Эмка. – Плевать они хотели на наше «сладкое слово».

Я шнырял лучом фонаря по стенам каземата, но Мюллера нигде не было. «Кысь-кысь», – безуспешно подзывала Эмеральда.

Звери заинтересовались свежим воздухом, заманчивыми запахами ночи и недавно прошедшего дождя. Они подходили к окошку, но стеснялись. Наконец я собрался с духом и спустился в медицинский подвал. К запаху я уже привык, фонарь в одной руке и молоток в другой придавали мне храбрости. Животные потеснились, рассредоточились, некоторые продвинулись поближе к выходу. Я всячески способствовал этим их перемещениям, размахивая молотком, крича и насвистывая. Казалось, они ждут какого-то сигнала, хлыста дрессировщика или выстрела из стартового пистолета. Вдруг Эмеральда чихнула, умница!

«Апчхи!» – произнесла она по нарастающей так внятно и пронзительно, что даже я вздрогнул.

Тут-то их и проняло.

После этого «апчхи» кошки брызнули из темницы, как из брандспойта. Во все стороны. Клубясь и разлетаясь. Расшвыриваясь. Изгибаясь волосом и колесом. Сверкая разноцветными боками и восьмирукими ногами. Вприпрыжку. Группами и поодиночке. Ласточкой. Белкой и Стрелкой. Кролем и брассом. В мамки и дамки.

Тем временем я крушил молотком клетки с крысами: побег должен быть по-настоящему массовым. Собибор – вот что это было. В подвале не оказалось ни Бормана, ни Мюллера, ни даже Плейшнера…

Я вылез наружу, подгоняемый вертлявыми, как чешуйчатые ершиные стаи, крысами. Они шаркали друг об друга до искр. Пахло паленым, старым, древним, тошнотворным.

По молодости я заплакал, что не нашел в ковчеговой толпе любимого друга.

– Мюллер, штурмбаннфюрер, где ты, сукин кот? Я награждал тебя медалями за крыс, кормил с руки…

Девочка увлеклась новым делом. С разгону она пинала живую освобожденную тварь с изяществом балетной туфельки и грубостью солдатского сапога, стараясь разбросать низших по пространству ее времени. Она делала это беззлобно, безбоязненно. Футболировала. Ее домашний зверь не был найден. Остальные, вне зависимости от рода и племени, неслись по футбольному полю, зарождая своим задором новый вид спорта.

Эмма беззлобно пинала подопытных тварей, стараясь загнать в ворота. Некоторые из них (кошки, крысы, белки) уже находились там, раскачиваясь в широких ячеях вратарской сетки. Собаки разных пород, лохматые и лысые, рыжие и черные, вышли на беговую дорожку и нарезали круги. Мы пинали и собак, ставили им подножки, хватали за хвост на бегу. Зверью вакханалия тоже нравилась. Они перепрыгивали друг через друга, как в цирке, вставали друг другу на спину.

– Крыс выпускать будем? – застонала она.

– Я уже!

Теперь до конца жизни нам придется отпускать наружу все, что только сможем, подумал я. Возникает пагубная страсть. Всех: графа Монте-Кристо, Альенде, Саддама Хусейна, Ходорковского…

Некоторые животные невероятным образом передвигались по полю в своих клетках. Увешанные медицинскими трубочками, капсулами, они празднично звенели во тьме, словно бубенчики. Ворота стадиона были заперты, и никто из них не мог покинуть пределов центрифуги. Мы стояли с Эмкой посередине этого коловращения, не решаясь открыть ворота, не умея еще поцеловаться. Мы уже поцеловались так, как никому не снилось.

Американская мечта

Он подгреб ко мне, когда я пытался открыть своим ключом чужую машину. Такой же «Опель Зафира», как у меня. Хрен их различишь.

– Далеко собрались? – спросил с ехидцей в голосе. – Могли бы выбрать что-нибудь получше.

Он приглашающе окинул взором парковку у продовольственного магазина. Там действительно стояло несколько дорогих автомобилей. Их оставляли люди, уезжающие в город на электричке.

Было раннее летнее утро. Шесть часов. Воскресенье. Рассветная опустелость. Станция Перхушково. Жена отправила меня в мебельный магазин, и я согласился. Почему бы не помочь человеку, если ему в шесть утра понадобился славянский шкаф?

– Ошибся… – пробормотал я в ответ менту и направился к своей машине, вспомнив, что оставил ее на другой стороне дороги.

– Не торопись, – крикнул он. – Ты, я вижу, в алкогольной коме. Поехали-ка сдадим кровь…

– Я не донор, – ответил я, взглянув на его белесые ресницы.

– Права, ПТС, страховка, – отчеканил он с чувством собственной значимости. – От тебя несет за версту.

– Я не за рулем.

– Я видел, как ты сюда приехал.

Я понимал, что ссориться с ним бесполезно. Вынул из кошелька права и документы на автомобиль, открыл машину, чтобы достать из бардачка страховку.

Он с интересом зыркнул на карточки и закрылся в милицейском «Форде», делая вид, что пробивает меня по компьютеру.

– Поехали на медкомиссию, – приказал, открыв окно. – Я вас таких знаю.

Я нехотя повиновался. Мы выехали на Можайку и направились в сторону Одинцова. Мне очень хотелось пить, и я попросил его где-нибудь остановиться.

– Обойдешься, – отрезал он. – Надо было раньше думать.

Мы ненадолго замолчали, глядя на спящие окна по краям шоссе.

– Сколько тебе надо? – спросил я. – Экспертиза сейчас закрыта.

– За вождение в нетрезвом виде у нас отбирают права, – сказал он плотоядно. – Тысяч тридцать. Не меньше.

– Поехали сдавать кровь.

Он вздохнул и резко затормозил у светофора.

– Ты в гости приехал или вообще вернулся? – спросил вдруг с неожиданной задушевностью. – Ведь там лучше, да? И выпить, наверное, можно?

– Я навсегда вернулся, – ответил я без пафоса. – Мне здесь лучше. А выпить можно где угодно.

Он недоверчиво покачал головой, почувствовав издевку.

– Как это?

– Да вот так. Надоело. Оттарабанил пятнадцать лет. В весеннем лесу пил березовый сок. И милитаристская политика мне против шерсти. Напали на Ирак. Сфабриковали обвинение. Патриотическая истерика нафик. Того гляди посадят за нелояльность режиму. Мне с тобой приятней общаться, чем с каким-нибудь шерифом.

Он опять не поверил, но вздохнул на этот раз как-то сладко.

– Расскажи, как там? Какие люди, дома… На работу легко устроиться?

Я поймал себя на мысли, что не знаю, что ему ответить. В свободе и демократии в приложении для ментов я разбирался мало. Вообще этими вопросами не задавался. В больших городах давно уже не жил. Здесь и там предпочитал находиться в деревне.

– Там природа красивая, – ответил я наконец. – Особенно в Калифорнии.

Он остановился у здания Сбербанка в Одинцово.

– За пятнадцать лет ты должен был хорошо заработать, – подытожил он. – Если хочешь документы, снимай деньги.

Я беззвучно выругался и поплелся к банкомату. Демонстративно понажимал на кнопки, выудил бессмысленную квитанцию об отсутствии бабла на счете.

– Он моего американского счета не видит, – объяснил я менту. – Поехали к другой машинке.

У очередного банкомата история повторилась. Платить ему я не хотел.

– Ну что с тобой делать? – сказал мент разочарованно. – У тебя вообще что-нибудь есть? Хотя бы тысяч пять?

Я отрицательно покачал головой. У него зазвонил мобильник, и он с некоторым подобострастием принял вызов.

– Да, Мария Васильевна! Я у аппарата! Что? Да, я записываю…

Он взял кожаную планшетку, лежащую между сиденьями, и начал что-то черкать шариковой ручкой прямо на ней. Имена и телефоны. В свободное от записей время рисовал на коричневой коже треугольники и круги. Несмотря на ранний час, у него это довольно хорошо получалось.

– Дочку в лагерь устроил, – объяснил он, закончив беседу. – Эта баба пересекла двойную сплошную. Подружились. Теперь вот другое дело! Другая жизнь! – он хохотнул. – Ну, а с тобой что прикажешь делать?

– Отвези меня к моей машине, – сказал я искренне. – Прояви национальную солидарность.

Он не понял. Недовольно посмотрел на меня, но все-таки поехал назад. На место дежурства в Перхушково.

– А негритянки у тебя были? – спросил он, когда мы вновь остановились на светофоре. – Они страстные, да?

– Были, – соврал я. – Только мне не понравилось. Грубые, мужиковатые. И потом от них… – запах. Ну, как тебе сказать… Короче, мне не нравится.

Мент подивился моей капризности. Походя обругал нынешнюю российскую власть. Рассказал о дочери. О невыгодном для него разводе с супругой.

– Ну и что же с тобою делать? Что делать?.. – продолжал размышлять он вслух, когда мы вернулись на станцию. – Что вообще ты по жизни делаешь?

– Музыкант, – сказал я. – Гитара, клавишные, немного духовые. Могу сочинить про тебя песню. Хочешь? Прославимся оба.

Перспектива мента не вдохновила.

– Музыкант, мать твою! Все вы музыканты… – Он сделал короткую паузу. – Слушай, музыкант, пригласи меня в Америку, а? Как это у вас делается?

Я обрадовался. Задачу он передо мной ставил простую.

– Напишу приглашение, да и все, – сказал я буднично. – Я уже человек сто туда вытащил. Ко мне даже чеченцы приезжали. Представляешь, во времена Джохара Дудаева.

– А платить надо? – насторожился он.

– Нет. Только за билеты.

– Вот и пригласи. И заплати. А дочку пригласить можешь?

Я с умилением посмотрел на его темные очки а-ля кот Базилио, редкие рыжие бакенбарды и такие же усы под маленьким узким носом… На тонкую, землистого цвета шею, мгновенно покрывшуюся розовыми пятнами от возбуждения. Мужик мне нравился. Он мне нравился больше, чем любой рядовой коп или шериф. Он мне нравился больше, чем полицейский-робот и Арнольд Шварценеггер. У этого, в отличие от них, была мечта. Американская мечта. У меня, к сожалению, ее уже не было.

– Приглашаю, заметано! – сказал я. – Дай мне твои паспортные данные. Дата рождения. Серия, номер, где и когда выдан…

Он вздрогнул и растерянно посмотрел на меня. Что происходило в его голове в этот момент – непонятно. Он постучал пальцами по пластиковой панели, высморкался в несвежий платок. Достал мои документы из внутреннего кармана, протянул их мне.

– Ладно, вали отсюда! – сказал мент. – Вожусь с тобой уже второй час. А ты так ничего и не понял…

Я пожал плечами и распрощался. Впереди меня ждали разборки по мебели. Ну не продают шкафы в шесть утра. Не продают – и все тут. И вообще, зачем нам шкаф, если для него нет подходящего скелета? Жили без шкафа – и дальше проживем…

Я обернулся, чтобы запомнить номер ментовского автомобиля, но его уже и след простыл.

Birkenwasser[2]2
  Березовый сок (нем.).


[Закрыть]

Мы с приятелями возвращались с новоселья Иветты, моей первой школьной любви. Она недавно переехала в центр города, где поселилась с матерью и отчимом в жилом здании, примыкающем к кинотеатру имени Максима Горького. Их квартиру с внутренней лестницей можно было считать двухэтажным особняком. Нужно было позвонить в звонок, подождать, пока хозяева спустятся к двери, прислушиваясь к шорохам на ступенях. В этом антураже было нечто барское. Постеры киноафиш на стенах, книги, пушистый персидский котенок. По молодости я считал это жилье своим.

Через старую стену слышались звуки кинофильмов. «Синдбад Мореход». «Рукопись, найденная в Сарагосе». «Жестокий романс»… Наша любовь происходила под звуки кино. Фон, надо сказать, возбуждающий! Особенно если гоняли французские мелодрамы.

Во дворе дома находилось музыкальное училище, без конца настраивающееся и пиликающее. Однажды в этом дворе один мужчина убил другого топором. Мертвый долго лежал на асфальте. Мы с Веткой подошли к нему, рассматривая с интересом и сожалением. Вокруг царило музыкальное мракобесие, человеческая смерть намекала о глубинах гармонии.

По домам мы расходились с музыкой, по очереди передавая друг другу переносной магнитофон (заграничного производства). Шел мокрый снег, покрывавший проспект имени Ленина скользкими лепешками. Брызги от них неопрятно разлетались под колесами, башмаками. Не самое лучшее время для прогулок, но мы находились в хорошем расположении духа. Наши одноклассницы громко смеялись.

В телефонной будке возле Дворца бракосочетания в нелепой позе стоял какой-то мужик – прилип к стеклу лоснящимся затылком и уперся ногами в основание будки, чтоб не упасть. Воротник плаща сбился в мокрую бесформенную тряпку, галстук вываливался на брезентовый лацкан, но мужик тут же вставлял его обратно за пазуху. Он говорил в телефонную трубку:

– Оля, я все еще здесь. Я возьму мотор…

Чувствовалось, что мужик стоит тут очень давно, привык к своему прозрачному жилищу и поехать к Оле ему так же трудно, как и прекратить разговор.

Мы подошли к будке, переговариваясь на секретном молодежном наречии. Барельефы зданий в белой известке грудились и гордились собой, отсыревая. Наши дамы перешли на противоположную сторону улицы к другому телефону-автомату. Надо было позвонить родителям и сказать, что задерживаемся. Мы остались около загса. Разглядев мужика, насмешливо на него уставились. К тому времени он уже сидел на корточках, провод натянулся и был готов оборваться.

– Оля, я все еще здесь. Ты мне не веришь?

Мужик повернул голову, лениво, без всякого интереса поглядел на наши американские джинсовые брюки. Повернулся обратно, продолжая кивать голосу в телефонной трубке, оставив нас без внимания. Его интересовал только разговор с женщиной.

– Оля, я хочу тебе сказать очень важную вещь, – произнес мужчина. Но дальше я разобрать не смог: Штерн со скрежетом просунул в будку включенный на полную мощность магнитофон, изрыгающий визг великого Роберта Планта.

Я перешел на другую сторону улицы. Дамочки по очереди оповещали родителей, что задержатся. Я забрал у них телефон и позвонил домой. Трубку взяла мать. Она кашляла так долго, что я подумал не возвращаться домой вовсе.

– Я был на новоселье у невесты. Скоро к ней перееду.

Мне хотелось сказать еще какую-нибудь нелепость, но Мэри дернула меня за рукав, показывая глазами, что у Штерна с Сашуком что-то происходит.

Я почти бегом пересек Ленина и вернулся к приятелям. Асфальт в снеговой каше скользил, но я держался на ногах более-менее крепко. Такси, затормозившее перед светофором, занесло. Машина встала поперек проспекта. Город к тому времени опустел, движение стихло.

Штерн и Лапин замерли в боевых стойках, изготовившись к драке. Они сохраняли равновесие лучше, чем их противник. Ханыга, выкуренный из телефонной будки, прижался к стене и моргал мутными глазками. Под его пшеничными, вросшими в нос усами поблескивала желтая коронка. Серая кепка лежала на земле: кто-то из товарищей уже успел приложиться к его физиономии. Я подошел к магнитофону, уменьшил громкость и отнес на безопасное расстояние.

– Зачем ты нагнетаешь ядерную обстановку? – спросил Женька Штерн и вынул из кармана ножик с выбрасывающимся лезвием, который я дал ему на сегодня поносить.

Я знал, что финка сломана и Штерн вынул нож лишь для устрашения.

Мужик стоял, рассматривая свою размокшую обувь. Поискал в кармане мелочь и снова двинулся к телефону. Чуть не наступил ногой на свою кепку. Разозлившись, достал из кармана плаща бутылку розового портвейна. Разбил ее об угол здания и со значением направил на нас горлышко с хищными осколками.

Мы зарычали и начали постепенно сужать круг. Мужик двинулся в сторону Штерна, но тот напугал его пронзительностью свиста. Хмырь не ожидал такого резкого звука, отпрянул к зданию, но в последний момент конвульсивно дернулся и всадил стеклянную «розочку» прямо в горло Сашуку. Для верности повернул ее, выдернул, отбросил в сторону и ринулся к автобусной остановке. Мы вместе с Женькой побежали за ним, скользя по образовавшейся гололедице, но тут же вернулись на крики женщин.

Сашук лежал, свернувшись на асфальте, и хрипел что-то угрожающее. Мэри окунулась в истерику, колотила худыми кулачками о стекла будки и бормотала невнятицу. Ворона помогла мне перемотать Сашуку горло своим длиннющим вязаным шарфом. Мы вместе со Штерном потащили его к ней домой – Воронин отчим был медицинским работником. Она обогнала нас, добежала до квартиры, и когда мы донесли ношу до подъезда, дядя Витя уже ждал внизу.

Мы подняли Сашука на четвертый этаж. Тот уже был без сознания. Сняв окровавленный шарф с шеи, я заметил, что он, почти умирающий, успел прокусить и порвать шерстяную вязку в двух местах.

Трамвайные рельсы блестели под фонарями. Из-за дощатой тьмы, клубившейся по обочинам, пути казались бесконечной прямой аллеей, идущей то в гору, то с горы. Где-то далеко лаяли недобрые собаки. Камни между шпалами, намертво примерзшие к грунту, скрипели, соскальзывая с подошв. Мы шли к первой городской клинике, куда должны были отвезти Сашука. Мэри продолжала хныкать, мне почему-то казалось, что она чрезмерно трагична и просто использует свою слабость. Я стыдился подобных мыслей, потому что с каждой минутой эта девушка нравилась мне все больше. Я начинал понимать, что рифма «любовь» и «кровь» появилась в родном языке не случайно. Что форс-мажорные обстоятельства, в которые мы попали, дают нам шанс на свободу, и мы можем ею воспользоваться.

Штерн вернул меня на землю напоминанием, что завтра мы должны принести Еловикову и Козлову три бутылки водки. Нас ожидали разборки с мордобоем за зданием школы. Мы платили оброк местным блатным уже около года и никак не находили способа избавления. История с Сашуком могла помочь и здесь: оттянуть час расплаты.

В больнице сказали, что Сашука привезли в состоянии клинической смерти и сейчас он находится в реанимации. Возвращаясь домой, мы с Женькой решили расспросить его, что он чувствовал, находясь на том свете. Мэри не нравилась обыденность наших интонаций, но рыдать она перестала. Мне удалось поцеловать ее холодные щеки и лоб, когда мы прощались у ее сумрачного подъезда. Я помню незнакомое еще возбуждение бессонной ночи, безнаказанности и самоуправства, которое дает мимолетное соприкосновение со смертью. Когда я вернулся домой, то долго сидел в кресле, положив на колени свои руки. Я смотрел на голубые кровеносные сосуды, пока за окном поднималось солнце.

Недели через две Сашук попросил березового сока. За время пребывания в больнице он не капризничал, писал письма, где жаловался, что отлежал спину. «Моя спина – сволочь», – писал Сашук, и мы радовались тому, что он не изменился. Он с удовольствием описывал соседей по реанимации – рядом с ним лежали три жертвы мотоциклетной катастрофы. Мужчина, на которого он, придя в сознание, блеванул кровью, умер. Сашук писал, что рад его уходу: тот был очень вшивым. Мы передали другу книгу про Незнайку на Луне – он ликовал и благодарил: «Незнайка» оказался его «библией».

А еще Сашук писал, что его очаровало действие морфия. С его помощью он смог уже несколько раз увидеть хаос зарождения собственной жизни, возвращаясь в далекое прошлое. Сашук советовал нам это лекарство. «Это еще приятнее портвейна», – утверждал он с видом знатока.

Со Штерном мы договорились встретиться около отсырелого киоска Союзпечати на остановке «Южная». Было пасмурное воскресное утро, обещающее распогодиться. Вдоль бордюра еще лежали сколотые ледышки и грязная снежная крупа, так что вести велосипед нужно было осторожно.

Штерн приехал на новеньком спортивном велике с ярко-желтой рамой, у меня была дворовая самосборка. Точного места назначения мы не знали, но резонно решили остановиться там, где будут расти березы.

Воровато оглядываясь на колонну военных грузовиков, проходившую по Южной площади, мы вынырнули на расхлябанное двухполосное шоссе, ведущее в сторону аэропорта. Поехали друг за другом в девственные леса, по возможности сближаясь для продолжения разговора.

– Ты собрался жениться, – говорил Штерн. – Это ты всегда успеешь. Не надо разрушать сложившуюся компанию. Что я буду делать, если Сашук не выживет? У него осложнение – пневмония. А тут ты со своими персидскими котиками… Если все так пойдет, мы не успеем прославиться.

– А это еще зачем? – спрашивал я.

Километров через семь мы свернули на проселочную дорогу, ведущую к татарским деревням и дачным участкам. Движение там было потише, сезон еще не начался. Скатившись с горы к единственному загородному ресторану, мы углубились в лес, выдавливая колесами велосипедов в черноземе лесной тропинки неглубокие, чавкающие колеи. Неистлевшие листья и прожилки льда хрустели под ними, и эти сырые звуки были приятны. В канавах у обочины виднелись пузырчатые островки лягушачьей икры, плававшие среди осколков ледяной корки. Вода была прозрачна. Из-за листьев и сосновых иголок, устилавших дно, она приобрела бурый чайный оттенок.

Возле какого-то маленького озерца мы остановились, чтобы проследить за процессом обновления, но ни рыб, ни жуков еще не было видно. Невысокие водоросли шли по дну водоема плотным покровом, сверху напоминающим тайгу, увиденную под крылом самолета. Мы бросили велосипеды у воды и пошли в березняк, светлевший на пригорке. Стволы берез были наполнены внутренним весенним свечением. Казалось, что кора вот-вот лопнет и нам в лицо ударит этой желтоватой растительной жижей, которую почему-то принято собирать нашим народом по весне. Мы подрубили несколько молодых берез, в четыре из них в качестве желоба вбили специально нарезанные стальные уголки, привязали к стволам пластиковые пакеты. Один из них, заграничный, с изображением заморского пляжа, смотрелся на березовом фоне наиболее ярко. На картинке иностранная молодежь играла в волейбол, старые пердуны сидели под зонтиками, а в правом нижнем углу пакета стояла девушка в темных очках с симпатичным круглым животиком.

Березы оказались не такими полнокровными, как мы ожидали. Штерн сказал какую-то чушь про то, как на Дальнем Востоке он мыл березовым соком руки. Сок хлестал, как из-под крана, – такой был напор. Я не поверил.

Мы вышли на небольшое картофельное поле, бросили на землю куртки. Легли среди клочьев высохшей травы с редкими зелеными прожилками и хрустящего наста прошлогодней ботвы, рассыпанной в беспорядке. Небо было театрально-голубым, безоблачным, пересеченным единственной дымовой дорожкой от реактивного самолета. Расслабленные вершины деревьев обрамляли его, иногда роняя на наши лица сухие листья. Мы курили сигареты «Шипка», названные в честь победы русского оружия над турецким. Сигареты попались сырые, и мы положили их сушиться на корень сосны, на рыхловатый мох ядовито-купоросного цвета. Птицы неизвестных пород перекрикивались с разных концов леса, а мы продолжали свою мужскую беседу.

– Ларионов взял в залог мой перстень, – говорил я. – Поклялся, что вернет. Как думаешь, можно ему верить?

– Если Сашук помрет – вернет. Тогда всем станет нас жалко.

– А перстень мне отдадут?

На краю поля, справа от нас, лежал довольно крепкий отсыревший пень, повернутый в нашу сторону ровной поверхностью распила. Мы взялись считать на нем кольца зим, размышляя, оставляет ли возраст какие-нибудь пометки на костях человека. Стая скворцов приземлилась на поле, некоторые расположились на ветках березняка. Они чернели своими лоснящимися нефтяными боками и передразнивали серьезность нашей речи. Вековечная тишина заглушала их гортанные крики. Мы разомлели на солнце, оглупев наподобие туристов, глядящих на угли догорающего костра.