Текст книги "Стриптиз на 115-й дороге (сборник)"

Я сообщил Штерну, что природа старается нас охмурить своим спокойствием и что мы должны быть начеку. Он не совсем понял, что я имею в виду, но через несколько секунд думать было уже поздно. Мы одновременно вскочили со своих лежанок, почувствовав нарастающий треск и напор приближающегося пожара. Смертоносный шар уже прокатился через половину поля и застал нас врасплох, подкравшись к нашим хипповатым шевелюрам сзади почти вплотную. Мы вскочили с мест в тот момент, когда полыхнул рукав моей болоньевой куртки. Я с силой ударил курткой о землю, сбил пламя, на бегу повязал ее на бедра, вскочил на велосипед и полетел по тропинке вслед за Штерном.

Вскоре мы сидели на обочине шоссе, в разумной удаленности от разгорающегося пламени. Сумка с провизией, как прежде, болталась у меня на руле. Мы решили устроить пикник, немного подождать и выяснить, к чему приводит неосторожное обращение со спичками. Над лесом с неуклонным рвением к небесам поднимался ядерный гриб. Мы сожалели, что наши пакеты с березовым соком, скорее всего, уже сгорели, и ждали приезда пожарных машин. Но они все не появлялись, поэтому мы были вынуждены наслаждаться зрелищем, с нелепой сосредоточенностью расколупывая яйца вкрутую, всученные нам в дорогу родителями.

Пожар поднимался над линией горизонта, раскручивая в своем смерче перелетных птиц, ошметки сгоревшей листвы и хвои. Пожарные не торопились, и мы с восторгом подумывали о том, что произойдет, если пламя войдет на дощатые окраины нашего города.

С реки до нас доносился прохладный запах начавшегося ледохода, с дороги – бензиновая гарь. Штерн продолжал разглагольствовать о ненужности ранней женитьбы и величественности нашего предназначения. Нам нравилось чувствовать себя беззаботными молодыми подонками.

– Березовый сок можно купить в овощном магазине, – заметил Штерн. – Сашук все равно ничего в этом не понимает.

Пожар закончился так же внезапно, как и начался. Он перекинулся на соседние картофельные поля, сжег дотла их вымершую растительность, но был остановлен земляными тропинками, разграничивавшими участки. Мы, выходит, сделали доброе дело, хотя возвращались в березняк с опасением.

Сок мы тогда все же собрали. Я уже выезжал на асфальтовую дорогу, обвешавшись пакетами с березовым соком, когда на меня из зарослей кустарника выскочил поджарый черный дог без ошейника и в прыжке ткнулся в ноги на уровне паха. С испугу я затормозил. Штерн смеялся. Это была собака его соседей по лестничной площадке.

В один из тех же дней я встретился с красоткой Мэри и отправился с ней на реку для романтической прогулки. Тоненькая, безгрудая, коротко стриженная – своей внешностью она опережала моду лет на десять. Я чувствовал это и гордился стильностью спутницы. Мы считали, что не встретим на своем пути никого из общих знакомых. В стеклянной столовой купили дорогие сигареты – «Pall Mall» кишиневского производства, что само собой представлялось нам праздником. Пришли к реке, немного постояли на обрыве, держась за руки. Лед уже прошел, вниз по течению двигался плавник и редкий мусор. К воде вели несколько троп, петляющих среди серых слоистых утесов, похожих издалека на сливы шлака при производстве угля. Скалы были древними. На одной из них даже сохранились рисунки первобытных охотников, фотографии которых были выставлены в краеведческом музее. Здесь же, напротив парка, по народному поверью, затонула в начале века баржа адмирала Колчака, груженная крупным рогатым скотом.

Я посадил Мэри на плечи и стал носить так вдоль берега, шатко ступая по камням в сабо на деревянных колодках. В свободные от разговоров минуты мы целовались и лапали друг друга. Где-то рядом постоянно присутствовала какая-то невидимая шпионская птица, издающая дребезжащие, почти электрические звуки. Но нам так и не удалось ее увидеть, хотя мне казалось, что я несколько раз заметил быстро промелькнувшую тень крыльев на склоне горы. Мы выкурили целую пачку сигарет, радуясь возможности делать это не таясь. Потом я проводил девушку до троллейбусной остановки. Мы были воодушевлены свежестью весны и влюбленностью.

– Какой ты милый, – сказала Мэри на прощанье, перед тем как раздался шелест закрывающихся троллейбусных дверок.

И в это мгновение я почувствовал, что наша любовь прошла.

Я до сих пор не знаю, почему это произошло, но, вернувшись домой, я позвонил Иветте. Справился о здоровье ее персидского котика. Сказал, что в моей жизни начинается джаз. Иветта ответила, что успела полюбить другого молодого человека, и я вздохнул с облегчением, уверенный, что Сашук теперь непременно оклемается. События выстраивались в ряд, полный замен и рокировок. Смерть Сашука Лапина, по моим ощущениям, из этого ряда выбивалась. Скоро мы придем вместе с ним и Штерном на берег реки и выпьем шампанского в честь его выздоровления. Мы будем смеяться, по очереди поднося к губам здоровенную зеленую бутылку, и поднимать ее к небесам, как чокнутые горнисты, трубящие утешительную зарю. Мы не будем жениться рано и когда-нибудь обязательно прославимся.

Жених

Я сделал ей предложение потому, что она хорошо пела. В основном подпевала магнитофону в «Тойоте Камри», взятой недавно в рассрочку, но делала это звонко и с душой. Минут на пять она вполне могла завладеть вашим вниманием. А сколько нужно времени, чтобы решиться на женитьбу?

– l’ve got the power[3]3
  У меня есть власть (англ.).


[Закрыть], – орала Сельма, колотила кулачками по рулю и заливалась истеричным смехом.

Мы проезжали черные пригороды Ньюарка, исчирканные символикой дворовых банд: невзрачный муниципальный городской фонд из дешевого красного кирпича, опровергающий любые американские мечты. Мечтатели здесь встречались все реже, в основном из новоприезжих. А что касается нас, то ко всему можно привыкнуть. Мы научились наслаждаться урбанизмом эстетически и сносно ориентироваться в ландшафте из бензозаправок и «Макдоналдсов».

Сельма Вирт своей жизнью была недовольна. Оканчивала университет (она училась в Радгерсе), но замуж не вышла, а работа после диплома не светила. После смерти отца они жили с матерью и сестрой в Южном Оранже и кое-как сводили концы с концами. Общалась в основном с еврейской молодежью, которую люто ненавидела. Мужчины с доходом в пятнадцать тысяч долларов в год в круг ее интересов не входили, но составляли круг общения. Она была в ужасе, что каждый из них считал возможным после ресторана пригласить ее в постель.

– А куда еще? – спрашивал я удивленно. – В другой ресторан?

– В кино, – отвечала она издевательски. Пожрать она любила.

Познакомился я с Сельмой Вирт на Пасху. На русскую Пасху в Нью-Йорке. Один боголюбивый литератор сообщил мне, что если я считаю себя русским человеком, то этот праздник должен отмечать. Был час ночи. Я по своему обыкновению уже порядочно разговелся. Полистал телефонную книгу, выписал адреса русских церквей, поймал такси и отправился в город. Последней точкой моего турне оказался православный храм где-то в Бронксе, но и он был закрыт. Машину я отпустил. Вокруг было темно и страшно. Золотые купола в отблесках лунного света меня не грели. Приемами самообороны в пьяном виде я не владел.

Я стал вспоминать всех, кого знаю в этом районе. Я дружил с Анькой Белопольской шестнадцати лет и очень по ней скучал. Дружил с Ленкой Левинской девятнадцати лет и очень скучал по ней тоже. Ленка жила ближе, и я направился к ней. Праздник она не отмечала, но и не спала. У Левинской гостила подруга. Маленькая, вертлявая, нарочито громко хохочущая. Они хорошо смотрелись на контрасте. Меланхоличная, немного располневшая Ленка и этакий попрыгунчик в виде Сельмы Вирт. Она примерила на себя роль чертенка и, несмотря на слабость образа, хорошо в него вжилась. Кокетничала, капризничала, нарывалась на комплименты. Я не относился к мужчинам, способным этому умиляться. Подсел к Левинской, пытаясь вернуть ее прежнее расположение, но она прикинулась уставшей.

Вино кончилось, я засобирался домой. Метро вот-вот должно было открыться. Я уже надел ботинки, как Сельма неожиданно воскликнула:

– Как домой? А любовь? – И вновь истошно захохотала.

Я догадывался, что рассчитывать мне не на что, но почему-то остался. Сельмочка промариновала меня часа два на горбатом диване в гостиной и отпустила, оставив телефонный номер. Особой настойчивости я не проявлял, почувствовав, что она не по этой части. Вроде и по этой, но все же не по этой. Я был в нелепых белых трусах, которые надел по причине праздника, и сейчас их с непривычки стеснялся. Не мой стиль. Издержки рекламы.

– Ты всегда в таких?

– Да, это моя принципиальная позиция.

– А другие принципы есть?

– Нет.

Я сводил Сельму в ресторан в Манхэттене, проводил до дома. Мы стали много общаться по телефону, ходить на мероприятия, но роман не клеился. Не хватало взаимной заинтересованности. Ни в чем.

Иногда она приезжала в гости, сошлась с моими друзьями. Появившись, требовала заказать ей пекинскую утку из китайской харчевни. Любила прилюдно обнажаться, фотографироваться. Народ это поначалу радовало, но потом надоело. Она с удовольствием позировала, но динамила ухажеров направо и налево. На интим с Сельмой я давно махнул рукой. Что я, маньяк, что ли? Она сперла у приятеля пачку эротических журналов, которые тот нашел в подвале. Сводила нашу компанию на потный негритянский стриптиз. Ее жизнь была исполнена какого-то странного эротизма. Я подразумевал под эротизмом что-то другое.

На время каникул Сельма заявилась ко мне и попросилась пожить. Ненадолго, на недельку. Это стало апогеем маразма.

Женщин я обычно выкуривал пьянством. Когда они уходили, объявлял сухой закон. С Сельмой прием не сработал. Она восторгалась моими возлияниями, видя в них пример невоздержанности, возведенной ею в идеал. За пивом не бегала, спиртного не употребляла. Поддерживала беседу, рассказывала анекдоты. Заимела странную привычку приходить в душ, когда я там мылся, и вдумчиво на меня смотреть, отодвинув штору. Вода брызгала ей в лицо, я швырялся в вуайеристку мыльной пеной, но Сельма продолжала хохотать. По дому ходила голой. Выпячивала иногда свои округлости из окна и кричала прохожим о своей красоте. Иногда ей приветливо махали рукой, иногда плевались.

Спали мы вместе. На полу. На матрасе, который я нашел на улице. Выматывали друг друга изощренным петтингом. Что ее останавливало от секса – непонятно. Она жила в порнографическом пространстве, но быть его реальным участником не хотела. Заниматься психоанализом мне было в лом. Никогда в эту хрень не верил. Я – не доктор. Не врач, но и не боль. Я вжился в другие литературные традиции.

Безрезультатно повозившись на рассвете с размякшей ото сна Сельмой, я окончательно обозлился и ушел из дома в гостиницу у туннеля Холланда. Коньяк там продавался через дорогу, жизнь в мотеле кипела. За три доллара пакистанцы включали в номер до десятка эротических каналов для заезжающих парочек. Я слушал вопли и вздохи со всех сторон, пил коньяк и радовался свободе. Нашла Сельма меня из-за случайного звонка домой: я хотел удостовериться, свалила ли моя приживалка из квартиры. На определителе высветился номер. Эти девайсы только что вошли в моду, я к ним еще не привык.

Вирт приехала за мной с нашим знакомым бандитом, и они вернули меня на место жительства.

Сегодня давние мытарства забылись. Я только что вернулся из Москвы, был рад старым знакомым. Мы обмыли встречу у меня в Джерси-Сити. Сельма тоже приехала. Вела себя для своего темперамента сдержанно. Сообщила, что обзавелась машиной, и, украв меня у собутыльников, повезла на хату, которую снимал ее бойфренд, профессиональный карточный игрок.

– Все, что ему от меня надо, чтоб я гладила его по спинке, – жаловалась Сельма. – Я не массажистка. Я заслуживаю большего.

– Ты замечательно поешь, – отвечал я. – Мы будем петь вместе. Сначала на Брайтоне, потом – в Тадж-Махале.

Мы приехали в квартиру, которая оказалась просторной и пустой. Сельма показала несколько ярких платьев, купленных ее приятелем, и соболью шубу.

– Это на вырост, – сказала она. – Он отдаст мне их, если я буду такой, как надо.

– Он – зануда. За-ну-да, – протрубил я. – Ты вляпалась.

На холодильнике стояла литровая бутылка ликера Cahlua. Я радостно приложился к ней, продолжая развивать свою мысль.

– Мы сживемся. Ты красивая. Я перспективный. Отличная пара.

Сельма ухмылялась, но по выражению лица было видно, что мое предложение, несмотря на комичность ситуации, она с ходу не отвергает.

– Жить будем у меня. Ближе к городу. Ты получишь работу. Станешь экономистом в какой-нибудь фирме. Я вернусь в мою контору. Ну как?

– Тоска. Особенно про экономиста.

Я подлил еще ликера.

– Тогда станем знаменитыми. Ты поможешь мне, я – тебе. Семья – это сотрудничество. Будь моим соратником, Сельма Владимировна.

Со мной случалось нечто подобное в молодости: за ящиком пива я обзванивал подруг по всему Союзу и предлагал выйти замуж. Друзья веселились. Я старался звучать душевно. Для меня это было не только розыгрышем. Это было, так сказать, русской рулеткой. Утром мне было не до смеха. К счастью, никто из дам всерьез моей затеи никогда не принимал.

На этот раз поездка на родину получилась знатной. С ночевками в милиции, разбитым лицом и сломанным носом, любовью на лавочках в Нескучном саду и на Марсовом поле. Душа просила покоя. Тело жаждало, чтоб его погладили по спинке. В отчаянии я кинулся к Сельме Вирт. Я был пьян и безумен.

– Пойдем к твоей маме, – сказал я. – Я буду свататься.

Мы остановились в ближайшей лавке, где я купил две кастрюли по двадцать пять долларов, чтобы внести посильную лепту в будущий семейный быт. Изложил будущей теще Алле Викторовне суть своих намерений. Мама вздыхала и вздрагивала. Сельма продолжала нервно хихикать. Женщины взялись отпаивать меня кофе. Я с горем пополам уговорил Сельму довести меня до Джерси-Сити, потому что к тому времени испытывал сильные затруднения в передвижении.

– Ты чек от кастрюль сохранил? – спросила она, когда мы подъехали к дому. – Зачем нам такая дешевка?

– А маме твоей кастрюли понравились, – сказал я обиженно.

Через пару дней я позвонил Алле Викторовне, извинился за появление в ее обществе в искаженном виде.

– Я ведь только с самолета – и сразу к вам. Разморило…

И перешел к главной теме:

– Глупо как-то все получилось, – сказал я. – Мне кажется, Сельма за меня замуж не хочет. Любит другого человека. Он подарил ей два платья и шубу. Снял жилье… Я постараюсь пережить этот удар судьбы.

Мамаша соглашалась, отмечая при этом, что мы были бы хорошей парой. Она красивая. Я перспективный. Может быть, все сложится. Я обещал ждать, надеяться и верить.

Вечером позвонила Сельмочка. Тон ее изменился. Смеялась она пореже. Рассказывала о делах в институте, материла своего картежника. С тех пор он ни разу не появился, не позвонил. Я сказал, что говорил с ее мамой.

– А-а-а, это… Она мне сказала. Ты умеешь произвести впечатление. И вообще ты, сука, умный. Выкрутился гениально. Свадьба отменяется?

Я призадумался. Ни выкручиваться, ни производить впечатления в мои задачи не входило. Я был рад, что женитьбу удалось замять. Я вроде как женился и тут же развелся. Две радости в одном флаконе.

Вскоре Сельма объявила бой моему пьянству: купила какие-то похмельные таблетки. Я понял, какую ошибку чуть было не допустил. Таких женщин надо обходить за версту. Да и житье в гостиницах мой бюджет бы не потянул. А как без этого? Не мог же я находиться с ней до конца своих дней в одном помещении…

Курица

После смерти Лоры у Джона осталось полведра медицинской марихуаны. Он пришел в гости с огромной «козьей ногой», скрученной из алюминиевой фольги, и взялся угощать всех направо и налево.

Ко мне на Лонг-Айленд в эти дни приехала русская поэзия Нью-Йорка. Практически в полном составе. В доме места не было. Люди ставили палатки во дворе, кто-то собирался ночевать в автомобиле. Народ разбрелся по саду, сбиваясь в клубы по интересам. Интересы постоянно менялись. Наши жены были молодыми и купались в бассейне голыми. Они тоже представляли собой некоторый интерес. Мы кидали им синие цветы, сорванные на клумбах. Женщины украшали себя, продолжая невозмутимое возлежание на надувных матрасах. Время от времени я наполнял им бокалы шампанским для поддержания настроения. Они лениво подплывали к бортику и угощались, не прерывая беспощадной дискуссии о мужчинах.

Джон любил пиво, вино, водку. За время нашего добрососедства приучился к пельменям и считал себя русским поэтом. Он посмотрел на наших дам и зачарованно произнес:

– Русская рулетка!

Он был уверен, что подобное поведение характерно для славянства. Я не вдавался в тонкости национального вопроса.

Соседа я встретил в разорванной кроличьей шубке на голое тело и ермолке на голове, надетой поверх арабской шали. Я воплощал собою сомнительную дружбу народов. По случаю моего дня рождения гости оставляли свои пожелания прямо на моих руках и ногах шариковой ручкой. Весь синий от этих татуировок, я выглядел чернильным чертом.

Джон похвалил меня за изысканный вкус и направился к сундуку с реквизитом – выбрать себе подходящую одежду. Среди мужчин в тот день особым спросом пользовались разноцветные платья с оборочками, пошитые для какого-то школьного спектакля. Я купил их в местном историческом обществе, по доллару за штуку. Джон переоделся в тесный льняной сарафан и взялся настраивать антикварный виниловый проигрыватель, стоящий на столике у крыльца. Вскоре наш маскарад огласился воплями «Whole Lotta Love». Желающих потанцевать оказалось немного.

– В детстве из-за «Лед Зеппелин» мне сломали нос, – сказал я соседу. – Я дал послушать пластинку старшеклассникам, а они прокрутили ее на граммофоне. Поцарапали. Я вызвал обидчика на дуэль, но его приятель неожиданно вмешался и саданул мне по носу локтем.

Джон оставил мои слова без внимания. В молодости, по его рассказам, он часто участвовал в драках. Один раз был отмечен в местной прессе как нарушитель общественного порядка. Он не без гордости показывал мне вырезку из газеты.

– Это твой реванш, – сказал Джон спустя некоторое время. – Раньше у вас пластинка стоила как джинсы, а теперь ты покупаешь их по двадцать пять центов.

Люди продолжали прибывать. Некоторые были мне абсолютно не знакомы. Поэтому я не спешил выставлять себя виновником торжества. Предложил побыть именинником одного скульптора из Нью-Джерси. Вскоре и его ноги покрылись автографами.

– Кто сказал, что день рожденья – грустный праздник? – вопросил Аркадий в пространство. – Пусть тот, кому грустно, кинет в меня камень.

Он подмигнул мне, сообщив, что дамы вот-вот собираются устроить эротическое шоу.

– Куда уж эротичнее, – кивнул я в сторону бассейна.

– Наверное, они оденутся, – предположил скульптор.

Большой Василий появился под тревожный рокот аплодисментов. Он уже успел прославиться в нашей компании смешными, на его взгляд, историями расправ над гомосексуалистами. Но сегодня он поменял амплуа. Васька подарил мне живую курицу: белобрысого бройлерного цыпленка неизвестного пола и сексуальной ориентации. Он внес его, прижав под мышкой. Протянул его со словами:

– Займись делом, хуторянин. Сейчас сколочу тебе курятник.

Сделать ему этого не удалось. То ли не хватило досок, то ли гвоздей. Василий поставил синюю палатку под грушевым деревом и с головой ушел в стихию праздника. Народ ликовал, но все обошлось без полиции. Мы пели протяжные песни, бегали на ходулях наперегонки, сплавляли торт со свечками по воде.

Ночь застала меня у Васьки в палатке. Я проснулся и увидел перед собой черную горбатую тень птицы на фоне полной луны, горящей над деревьями. Птица казалась зловещей. Она пришла выклевать нам глаза.

После того как Васька отпустил курицу во двор, многие успели с ней поиграть. Джон в спешном порядке назвал птицу Лорой и поспешил обкурить дурманящим дымом. Супруга посадила ее в картонную коробку, но курица из нее выпорхнула. Остальные гости пытались Лору покормить. От хлеба и овсяных хлопьев птица отказывалась. Аркадий накопал ей червяков, но Лора отказалась и от них.

Апогеем ее бесноватости стала попытка закукарекать. Генно-модифицированное существо без рода и племени находилось в поиске собственного «я». Петуший крик ей не давался. Она старалась, но внутренняя немота побеждала голосовые порывы. Тогда Лора садилась в траву, изображая наседку, но навыков для этого у нее тоже не было. Ноги не гнулись, тело не излучало материнского тепла. Кто-то сказал, что она и есть воплощение американской мечты. Джон на это ответил, что хоть сейчас готов отрубить ей голову.

Единственным оправданием появления Лоры стала эротическая фотосессия, которую устроили с ней наши дамы. Они сажали курицу к себе на колени, прижимали к голой груди. Лора вырывалась, царапала их нежные телеса. Она не могла принять необходимое положение и сделать умиротворенный вид. Курица оказалась нефотогеничной. Васька виновато пожимал плечами и вслед за Джоном предлагал приготовить Лору на ужин.

Ночной визит курицы поселил во мне недобрые предчувствия. Мне приснились три мушкетера с окровавленными шпагами. Я побежал от них и попал под трамвай. Проснулся в холодном поту.

На рассвете разразилась гроза. С громом и молниями. Мы вылезли с Василием из промокшей палатки и обнаружили, что большая часть гостей уже разъехалась. Джон спал в чьем-то автомобиле, въехавшем в столбик почтового ящика. Столбик накренился, но не упал. Небесные потоки хлестали ноги соседа, ветер залетал под надувшийся подол его сарафана.

Мы пошли к туркам на ближайшую бензозаправку. Василий хотел взять пива.

– Я познакомился в бане с одной бабой, – сказал Василий. – Она старше меня, но фигура хорошая. Приедешь на свадьбу?

– Я подарю тебе курицу, – ответил я. – Или свинью.

Когда мы возвращались домой, дождь уже прекратился. Джона мы обнаружили в дальнем конце двора стоящим на четвереньках. Он переоделся в джинсы и майку, искал Лору.

Джон звал курицу, но мне чудилось, что он кличет свою ушедшую любовь. За умирающей Лорой он ухаживал несколько месяцев. Навещал в больнице, готовил для нее незамысловатые сэндвичи. Он знал, что она умрет, и не питал иллюзий. Я его подруги не помнил. Все они казались мне на одно лицо. Джон предпочитал старых дев, нуждающихся в помощи по хозяйству.

– Она где-то здесь, – сказал Джон, рассевшись на мокрой земле в светло-голубых старперских Levi’s. – Прячется в елках.

Вдоль ограды рос плотный кустарник из можжевельника и туй, оставшийся от прежней хозяйки. Сад мы унаследовали хороший. Плодоносящие яблони, груши, вишня. Декоративные цветы. Вьющиеся по веранде плющи. Я все это откровенно ненавидел. Особенно когда жена заставляла меня подравнивать ветки, белить стволы или косить газон. Не знаю почему, но меня охватывала трагическая бессмысленность существования. Я орудовал газонокосилкой, скрипя зубами. Появление курицы вызывало во мне аналогичные эмоции. Я был предельно далек от пасторальных радостей, аграрного труда не понимал и не ценил. Хлеб предпочитал покупать в магазине, к фруктам и ягодам был равнодушен.

– Ее теперь хрен поймаешь, – сказал Василий. – Она одичала. Ушла в лес. Зря мы ее вчера не оприходовали.

Мы уехали с мужчинами на океан: укатили в дальнюю оконечность острова Пожаров, развели костер. Женщины остались прибираться в доме и мыть посуду. Мы пообещали привезти им к обеду крабов и свежих устриц.

На пляже нас оштрафовали за превышение скорости. Сотрудник парка прятался за дюнами и остановил нас, когда мы возвращались с пикника немного навеселе. Василию выписали инвойс на полтинник. Он расстроился. По приезде встретился взглядом с моей удрученной супругой.

– Вася, твоя курица вернулась, – сказала она. – Забери ее нафик. И вообще, прекрати спаивать моего мужа.

Я иронично глянул на нее, пытаясь защитить Ваську.

– Твой день рождения был вчера, – отрезала супруга.

За время нашего отсутствия Лору помял какой-то зверь. То ли кот, то ли енот. Ковыляя, курица вылезла из зарослей, окровавленная и мокрая. Дети положили ее в картонный ящик из-под пива. Наша американская мечта становилась все более жалкой. Девать ее Ваське было некуда. Он протянул мне топор, который постоянно возил в багажнике, и ретировался. Гости тоже разъехались. Джон ушел к себе.

Я выправил столбик почтового ящика, сел на чугунную лавку, стоящую у входа. Ящик с курицей поставил у ног. Лора свернулась в нем, как кошка. Мне казалось, что она мурлычет.

– Ну, и что с тобой делать? – спросил я курицу, понимая, что отрубить ей голову не смогу. – Сдать на птицеферму?

Я собрал в дорогу своего маленького сына, запаковал его в детское сиденье, дал в руки коробку с курицей. Мы поехали в местечко под названием Болотный Пень. Нам и раньше приходилось бывать здесь – мы ловили на тамошнем пирсе голубых американских крабов.

Сегодня причал был заполнен негритянскими ребятишками. Они рыбачили и выуживали крабов на куриную ногу. Техника промысла была проста. На леску привязывался окорок курицы. Краба, начинающего пожирать его, подводили к берегу и цепляли сачком. Распогодилось: ловля была в самом разгаре.

Я припарковал машину возле забора из колючей проволоки, огораживающего чью-то частную собственность. Взял у Гришки коробку с Лорой, вытащил сынишку из машины. Мы подошли к детям, сели неподалеку, наблюдая за их ловкими движениями. Негритята ловили крабов себе на ужин, для пропитания. Они уже наполнили атлантическими монстрами несколько пластиковых ведер, но этого им казалось мало. Крабы блестели на солнце сине-желтыми прожилками на панцире и клешнях, копошились в безобразном свальном грехе, толкаясь и кусая друг друга. Сынишка ткнул в них ивовой веткой. Один из крабов зацепился за нее и вывалился на истоптанные мокрыми следами доски. Молодежь недовольно загалдела.

Я встал и протянул коробку с курицей одному из мальчишек: он выглядел самым старшим и сообразительным.

– Вот вам… домашнее животное, – сказал я. – Если хотите, можете его съесть или пустить на прикорм крабам.

Ребенок недоверчиво взял картонку с копошившейся там пернатой тварью. Глянул на курицу, кивнул, продолжая смотреть на меня с нескрываемым удивлением. Наконец я сообразил, что его пугают мои ноги, плотно изрисованные вчера пьяными гостями.

– Это для красоты, – сказал я ухмыляясь. – Моя красота спасет мир.

Не дожидаясь ответа, я подхватил сына на руки, усадил в машину и шумно развернулся, обсыпав притихших афроамериканцев волной взлетевшего из-под колес гравия.