Текст книги "Дядя Джо. Роман с Бродским"

Секс в большом городе

С появлением Маргарет в моей жизни что-то окончательно устаканилось. У меня исчезла необходимость нравиться всему миру, теперь достаточно было ее одной. «Мне легко с тобой, а ты гордишься мной»[30]30
  «Мне легко с тобой, а ты гордишься мной» – строчка из песни Виктора Цоя «Восьмиклассница».


[Закрыть]. Хотя Маргарет была далеко не восьмиклассницей, я с ней чувствовал себя старше. Она говорила мне о тысячелетней культуре России, о православии и его грядущей миссии. Любопытно, откуда она об этом узнала. Мне нравилась жизнь в конкретных ее проявлениях, в Нью-Йорке не до глобальных абстракций. Любые теории социального переустройства казались блажью и глупостью. Значение имело только то, что здесь и сейчас.

– Вот твоя рука, Маргарет. Вот я целую твою руку. – Я целовал ее на изгибе локтя, и она ежилась от щекотки.

– Сегодня день красной юбки?

Я старательно кивал головой. Это означало, что сегодня мы отправляемся на пленэр. Обычно мы трахались в студии у Эрнста на втором этаже лофта, где и квартировала Маргарет. Иногда не вылазили из постели сутками, но Неизвестный до поры до времени прощал нам эту слабость. Пару раз мисс Гейтвуд приезжала ночевать ко мне, однако считала, что все-таки лучше всегда оставаться на рабочем месте. Я привык ранним утром возвращаться домой в Нью-Джерси, сидеть у колонны на станции метро в ожидании поезда и рассматривать мышей, играющих на рельсах. Первые недели знакомства мы занимались любовью безостановочно и затихали, заслышав посторонний шум в студии. Обычно приходили подмастерья из Молдавии, которые выполняли черновую работу за Эрнста. Их мы не стеснялись. Маргарет нравилось вводить их в краску своими стонами. Как-то раз молдаванин Коля так разволновался от наших криков, что ушел из студии, оставив дверь открытой. Дверь мы захлопнули, но были уверены, что он нажалуется Эрнсту.

Неизвестный отреагировал на это странным образом. Пришел в студию один, дождался, когда мы спустимся вниз, и предложил выпить по сто грамм шведской водки.

– Бьюсь об заклад, ты здесь останешься, – сказал он мне, и я не стал его переубеждать, потому что в тот момент и впрямь так думал.

Когда он ушел, я начал приставать к Мэгги с нелепыми расспросами.

– Ты спала с ним?

– Рехнулся, что ли?

– Он очень по этой части.

– Анна воспитала его. Раньше, как выпьет, задирал юбки. Теперь – ни-ни.

– Точно не спала?

– Мы же работаем вместе. И потом, он не в моем вкусе.

– Мы с тобой тоже работаем вместе.

– Дыма, ты – другое дело.

Мысль об общей развратности мира могла промелькнуть только в неопытном мозгу. Любовь – значит, любовь. Больше я этой темы не касался. Маргарет вообще не была склонна к вранью. Я в ее обществе ощущал себя изощренным темнилой. Чего стоили отношения с Ксюшей. Про Ксению Иосифовну я Маргарет рассказал и даже зачем-то добавил, что вряд ли брошу ее в ближайшее время.

– В Нью-Йорке ты со мной, – резонно отвечала она. – Мне пока ничего большего не надо.

Я ей не поверил. Так не бывает. А если бывает, то очень короткое время. Недавно она водила меня к подруге, которая вышла замуж за русского. Парень показался мне жуликом, о чем я незамедлительно сообщил Маргарет.

– А ты не жулик? – машинально спросила она и тут же ответила сама: – Нет, ты не жулик.

Я звонил Ксении из постели с Маргарет – та все равно не понимала ничего по-русски. Реагировала она на это с ласковым фатализмом. Один раз сделала минет во время разговора. Может быть, для того, чтобы пробудить во мне совесть. Может, для взаимного счастья.

– Ты болтал слишком долго, и я не знала, чем заняться.

Больше в Каролину от Маргарет я не звонил. Воспитательная работа может проводиться самым неожиданным образом. Мы были вместе. Готовили выставку Неизвестного и любили друг друга. Маргарет купила пачку паспарту на Канал-стрит и в свободное время расставляла в рамки иллюстрации Эрнста к Достоевскому. Главным арт-объектом, который мы предполагали выставить в Стивенсе, была бронзовая копия «Древа жизни», которое Неизвестный считал своей главной работой. Генона[31]31
  Рене Генон (1886–1951) – французский философ, автор трудов по метафизике, традиционализму, символизму и инициации. Имеется в виду его книга «Символика креста» (1931).


[Закрыть] я в те времена не читал, но надеялся, что смысл произведения мне понятен. Древо Евы. Я фотографировал Маргарет возле него голой. Вообще, обнаженная натура хорошо смотрится в мастерской. Маргарет со мной раскрепостилась, похорошела и – позировала с удовольствием. Мы оба преобразились. По словам очевидцев, светились счастьем. По улицам ходили, взявшись за руки. Мэгги научила меня военной американской песне, которую любил ее отец. Исполняется на мотив Yankee Doodle[32]32
  «Yankee Doodle» – национальная песня в США, в настоящее время понимаемая в патриотическом ключе (хотя первоначально возникшая в качестве юмористической). Была одним из первых гимнов США, который использовался короткое время во время войны за независимость США. Также является гимном штата Коннектикут.


[Закрыть].

 
Left, left, left
Sergeant’s face is turning green
Left, left, left
Someone peed in his canteen
Left, left, left
Sergeant’s face is turning black
Left, left, left
Someone pooped in his backpack
 

Чудная песенка. Я рассказал Маргарет, как в военных лагерях мы всем взводом обосцали пьяного майора Ажубалиса.

– И ты участвовал? – не поверила она.

– Нет, не участвовал, – признался я.

Все-таки Маргарет хорошо меня понимала.

День красной юбки означал любовь на воле, секс в большом городе. Когда-то это началось невольным образом в одном из хобокенских баров. В «Черном медведе» на Вашингтон-стрит. В тот день мы доставили «Древо жизни» в Пирс-холл Стивенса. Для него у Деборы был припасен специальный стеклянный ящик, ключи от которого она держала при себе. Маленькие люди любят власть в любых ее проявлениях. Скульптуру мы привезли на грузовике с рабочими Неизвестного. Моим вторжением они довольны не были. Появляется выскочка – начинает командовать. Более того, первым делом берет себе единственную на всю компанию женщину.

Почувствовав, что байкерский стиль одежды производит впечатление на Мэгги, они сегодня принарядились. Юра надел ковбойские казаки со шпорами, а Коля напялил пыльную фетровую шляпу. Для Мэгги это не прошло незамеченным.

– Дыма, они подделываются под тебя.

– Тебе придется им отдаться.

Дебора застала нас у заветного шкафа, когда грузчики уже уехали. «Каменный цветок» стоял на постаменте за стеклом, мы с Мэгги увлеченно целовались. Не ожидая появления посетителей, я непростительно высоко задрал ей юбку, вцепившись в задницу пятерней.

Дебора откашлялась, мы оставили неприличное занятие и перешли к делу.

– Я перевожу буклет для посетителей выставки, – бойко сказала Маргарет. – Древний символ в современной интерпретации. Очень концептуально.

Лицо Деборы пошло пятнами. Как реагировать на разврат в стенах учебного заведения, она не знала. Мне стало жалко ее. Скромная, с маленькими ручками и ножками, в стоптанных туфельках без каблука, она казалась оскорбленной невинностью. Я чувствовал себя варваром-иноземцем в приличном обществе.

– Маргарет, – сказала она, отдышавшись, – ключ от «Древа жизни» я поручаю вам.

– Зачем? Ведь проектом руководит Дыма.

– Дыма – иностранец. Мне кажется, что доступ к непреходящим ценностям должны иметь американцы.

– Это дискриминация, – замялась Мэгги.

– Это субординация, – объяснила Дебора. – Всем от этого будет легче.

Я продолжал вяло протестовать.

В баре моя Мэгги продолжала прикалываться над ее словами.

– Мы, американцы, исключительная нация. Мы победили в холодной войне. Выпьем за капитализм!

В «Черном медведе» мы пили «Сэм Адамс», темный бостонский эль. Маргарет научила меня пропускать между кружками по стопке текилы с солью и лаймом. Гомосексуального вида бармен не мог нарадоваться нашей любви и уже несколько раз угощал нас за счет заведения.

– Этот парень такой смешной, – говорила Мэгги, хохоча во весь свой огромный рот. – Если все русские поэты такие, я люблю поэзию.

– Если все девушки в Америке такие, как она, – я люблю Америку.

– Не верь ему, – говорила Маргарет строго. – Он постоянно издевается над нами. Они продолжают холодную войну, но уже другими методами.

Я целовал ее в очередной раз, не давая договорить фразы.

– Вот именно такими методами, – говорила Мэгги.

Бармен веселился. Русских в его баре еще ни разу не было. Они, по его мнению, жили где-то в Бруклине и называли себя украинцами, молдаванами и евреями.

– У меня отец – полковник «морских котиков», – продолжала она. – Как думаешь, он позволит мне общаться с бывшим коммунистом?

– Позволит. Он же не хочет быть погребенным под радиоактивным пеплом?

Я пытался объяснить ребятам, что, несмотря на лирическое призвание, имею вполне понятную военную профессию.

– Я ракетчик. Оперативно-тактическая ракета средней дальности. Попала под договор о сокращении в 87-м году. Спасибо Рейгану с Горбачевым. Я остался без работы и начал писать стихи.

– Вот откуда берутся поэты! Понятно!

– Все лучшее зарождается в военной среде, – говорила Маргарет. – Мой шеф пристрелил семнадцать нацистов в одном бою. Теперь – известный скульптор. Приходите на выставку.

И вдруг она сделала глаза, которые могли означать только одну вещь. Болтала-болтала – и вдруг сделала глаза. Молча мы прошли в уборную, где она с энтузиазмом задрала красную юбку и выставила мне роскошный круглый зад. От неожиданности я кончил через несколько движений и только после этого начал целовать Маргарет, пахнущую текилой и лаймом.

– У меня никогда такого не было, – прошептала Маргарет. – Я никогда бы не поверила, что смогу так.

– У меня тоже никогда такого не было, – сказал я серьезно.

– А вот сейчас я тебе не верю.

Мы вернулись к бармену и продолжили разговор. Он одобряюще посмотрел на нас и плеснул по кружке пива от заведения.

С тех пор красная юбка на Маргарет стала прямым руководством к действию. Мы ничего не говорили на эту тему, и молчаливое согласие являлось главным правилом игры. Нам действительно не мешало бы выйти на свежий воздух. Маргарет в тот день долго убиралась в студии, я разговаривал с женой Эрнста о погоде. Анечка была дамой умной. Поэтому даже этот разговор получался интересным. И тут на лестнице появляется Мэгги, и у меня темнеет в глазах от красной тряпки на ее бедрах. Анна проводила нас насмешливым взглядом, и я подумал, что Маргарет слишком с ней откровенничает.

Мы вышли на улицу и двинулись в сторону делового центра города. Я к тому времени хорошо ориентировался на местности, исходив Манхэттен вдоль и поперек. Что может быть сложного в пространстве, порезанном на квадратики и тщательно пронумерованном? Мы прошли краями Китайского города и повернули направо. Куда мы идем, я не спрашивал. Хорошее место – Бэттери-парк. Просторное. Оттуда открывается отличный вид на мой родной Хобокен. Маргарет несло в сторону городской управы и биржи. Отсюда, с Адамс-стрит, начинался променад на Бруклинский мост. Замысел Маргариты был монументальным. Зрелищным, дерзким, переполненным историческими контекстами.

Мы поднялись по гранитным ступеням на дощатую прогулочную дорожку, идущую слева от автомобильного движения.

– Старейший мост в Нью-Йорке, – сказал я со знанием дела.

– Ты гулял здесь? – спросила она ревниво.

– Проезжал на такси.

Моросил дождь. Осень переходила в не самую приятную для человека стадию. Ветер сбивал нас с ног. На мосту практически не было пешеходов. Мимо прошелестел велосипедист. Пробежала черная девушка-спортсменка. Я подумал, что, если буду писать об этом, напишу, что меня охватила внезапная импотенция от величия происходящего. Она меня, к сожалению, не охватила. Интрига сорвалась. Маргарет усадила меня на первую попавшуюся лавочку, села мне на колени лицом к лицу, и я прижал ее к себе, трясясь от холода и страсти. Рядом проносились автомобили, не уделяя нам никакого внимания. Маргарет прикрывала задницу плащом, отчего мы имели вид скромных любовников, греющихся друг о друга. Любовь на этот раз получилась пугающе долгой. Нежность, растворенная в тревоге и восторге бесстыдства.

– Я стала здесь взрослой, – сказала она. – Приехала в Нью-Йорк ребенком – и здесь неожиданно повзрослела.

– В чем это выражается?

– Я стала ценить жизнь. Каждое ее мгновение.

– Я, наоборот, стал здесь ребенком, – ухмыльнулся я. – Таких глупостей я не делал со школьной скамьи.

– Наверстываю упущенное, – объяснила она. – Я просила одного парня трахнуть меня на этом мосту, но он засмущался.

Почему-то я не обиделся на нее, хотя был с ней до безобразия ревнив, а лишь сильнее сжал ее ягодицы.

– Ты представляешь сейчас этого парня?

– Я воплощаю с тобой свои мечты, – сказала она. – Подумай лучше, сколько писателей было вдохновлено этим видом.

– Хотя бы поэтому на него не стоит обращать внимания.

Мы просидели в таком положении минут сорок. С Маргарет что-то происходило. Она разговаривала тихо, словно меня баюкала, и вдруг уходила в забытье. В ее бедра вселялись легкие судороги, лоб покрывался испариной, а губы дрожали. Мне нравилось, что ей хорошо со мной. Я думал о том, что, не дожив до тридцати лет, я воплотил почти все свои мечты в жизнь. Что еще мне было надо? Я русский поэт, получивший профессорское место в университете. Мои стихи и проза переводятся на английский, публикуются в США и получают денежные премии. Сильные мира сего расположены ко мне. Мой бизнес вот-вот должен принести мне кучу денег. Я проехал через всю Америку на автомобиле и вернулся обратно. Я нашел американскую женщину и трахаюсь с ней на Бруклинском мосту. Недавно я был провинциальным юношей, не знающим, к кому обратиться за оценкой своих стихов и рассказов. Не говорил по-английски и мямлил по-русски. Я – везучий парень. Оркестр, туш, пожалуйста.

Маргарет очнулась от летаргии и захотела выпить. Пьянство объединяло нас не меньше, чем секс. Шло с ним нога в ногу. Я убрал руку с пояса для чулок, за который, оказывается, держался все это время. Помог женщине встать, поднялся тоже.

– Сегодня утром в Хобокене ко мне подошел один парень и спросил, не являюсь ли я известным французским певцом. Ты делаешь со мной удивительные вещи. Я излучаю свет славы. Именно с тобой я почувствовал себя знаменитостью.

– И что ты ответил?

– Правду и только правду, – вздохнул я. – Хотя не хотел его разочаровывать.

– Надо было дать ему автограф, – сказала Маргарет. – Дай мне свой автограф.

– Я могу сделать татуировку у тебя на заднице.

– Заметано.

Прихрамывая, мы добрались до студии и завалились в бар на Гранд-стрит. Мы часто прощались в этой забегаловке, когда у Неизвестного были гости. Нас тут знали. Согревшись, я поднял тост за Маргарет.

– За невероятный вечер, который она мне сегодня подарила, – сказал я бармену.

Когда мы побрели назад к Эрнсту продолжить наше свидание, Маргарет вдруг сказала мне с необычной искренностью:

– Ты знаешь, мне нравится, что у тебя есть деньги. У русских их обычно нет, а у тебя есть. Мне нравится, что ты ухаживаешь за мной и всегда пропускаешь вперед себя. Что ты красивый и смелый. И у тебя никогда не возникает проблем ни с сексом, ни с выпивкой. Мне ничего больше не надо. По крайней мере, на настоящий момент я абсолютно счастлива.

Выставку в Стивенсе мы провели на ура. Маргарет прошерстила guest list студии и пригласила околохудожественную публику. Преподаватели Стивенса собрались в полном составе. Я позвал вольнолюбивых югославов. На халявный фуршет подвалило много студентов. Эрнст приехал в сопровождении молодой жены и ее дочери Ляли. Маргарет и я играли с ребенком в прятки. Скульптор рассказывал о своей работе.

– Главная задача «Древа» – подчеркнуть дуалистическое противоречие человека и природы, человека и человека, меняющего природу так, как он считает нужным. Эта тема уже сама по себе многозначна. Скульптура состоит из семи витков ленты Мёбиуса и по форме кроны напоминает сердце человека. В ветвях скрываются портреты исторических личностей всех эпох: Адам и Ева, Христос и Будда, есть даже Юрий Гагарин. Ствол и крона символизируют не только основные человеческие религии, но и верования полинезийских племен. Внимательно разглядев скульптуру, вы почувствуете их всем сердцем.

Department of Liberal Arts праздновал маленькую победу. Завкафедрой принесла магазинное печенье и сообщила, что пекла его всю ночь. Декан Артур Шапиро оценил его вкус. Дебора к печенью вновь не притронулась. Кроме печенья, ассортимент закусок был широк. Я специально привез с Брайтона шпроты и нарезанную селедку и разложил по кусочкам черного хлеба. Буфет изготовил канапе с сыром и ветчиной. Шампанского купили много, но дешевого. Поэтому я налегал на «гуманитарный» портвейн. Вино подавалось, по случаю презентации, в стеклянной посуде. Ректор сразу же после первого тоста спросил, кто такой Юрий Гагарин. Я оторвался от игр с ребенком и быстро объяснил. Народ остался удовлетворен, но ничего не понял. Эрнст неловкого момента вообще не заметил. Он был в приподнятом настроении, напомаженными усами походил на мушкетера Его Величества.

Черные ротики

Поначалу на факультативы, которые я вел, ходили и американцы. Двое местных, штук пять французов и неограниченное количество индийцев, которые с таким же успехом могли быть пакистанцами. Откуда взялись остальные, не знаю, но с французами я познакомился, когда жил в общаге, переехав туда от шевелящихся картин на квартире у Модрича.

Как-то сильно навеселе я затеял играть с «лягушатниками» в тюремное очко на раздевание. Сидел в комнате, пил экономический бурбон. Когда достиг пика коммуникабельности, вышел в коридор знакомиться. Под руку попались французы. Они «опустили» меня по полной.

Игре с выбрасыванием пальцев я их научил сам. Ребята оказались понятливыми. Через час я сидел на подоконнике в трусах. Одеваться отказался. Хотел отыграться. Притащил чемодан. Азарт в правнуках Бонапарта быстро прошел. Они с сожалением взирали на мою наготу и стыдливо опускали глаза. Мне терять было нечего. Получив отказ, я отправился в конец коридора и позвонил дочке одного советского академика, чью фамилию обещал забыть навеки.

– Ты в Хобокене? Голый? – с завистью спросила она. – А я в Москве. У меня депрессия.

– Я вытащу тебя сюда, – пообещал я. – Мы поладим. Любовь у нас, как я помню, фонтанирует. Приезжай. Хватит нам скитаться по гостиницам.

Французам голый профессор понравился, и они зачастили ко мне на семинары. Американцы (парень и девушка) прибились случайно, слушали мои россказни с испугом и, должно быть, из-за этого не уходили. Индийцы вообще любознательный народ. За их прилежанием – будущее мира.

Несмотря на интернациональное многообразие группы, у моих студентов была одна общая черта. Все восемь человек, заинтересовавшиеся русской культурой, имели очень маленькие круглые рты на довольно обширных физиономиях. Черные отверстия зияли на их лицах подобно птичьим дуплам или неправильно расположенному третьему глазу. Когда я концентрировался на этой картине, мне становилось страшно. Я представлял, что из этих дыр вот-вот выползут змеи или выскочат дятлы. Наваждение исчезло, когда мне удалось поцеловать один из этих ртов, провожая до дома неприступную Джиту Марвари. Рот у нее стал открываться шире.

– Любовные похождения Бунина я сравнил бы с полигамией Чарльза Буковски[33]33
  Чарльз Буковски – американский литератор, поэт, прозаик и журналист немецкого происхождения. Представитель так называемого «грязного реализма». Автор сравнивает «Темные аллеи» Бунина с произведениями Буковски, переполненными любовными сценами.


[Закрыть], – развивал я новую теорию. – Оба были стеснительными задротами, девки их не баловали. Вот они и воплотили в прозе свои эротические фантазии. Сублимация. Попытка выдать желаемое за действительное. Литература для этого и существует.

– Буковский – бомж, а ваш Бунин – барин, трахающий селянок в стогу, – говорил революционный француз. – В его поведении есть что-то гадкое. «…Лежала на нарах, вся сжавшись, уткнув голову в грудь, горячо наплакавшись от ужаса, восторга и внезапности того, что случилось». Как можно одновременно чувствовать ужас и восторг?

– Вы были женщиной? – спрашивал я.

Об аристократичности искусства я здесь не заикался. Американы гордятся, что у них никогда не было монархии. В России я встречал людей, гордившихся тем, что их дедушки никогда не работали, а служили государю императору.

Концепт дуэли или, к примеру, русской рулетки студентов радовал, щекоча их неокрепшие нервы. В Достоевском они видели прежде всего безумного карточного игрока, в Набокове – педофила, в Есенине и Маяковском – обаятельных самоубийц. Каждую неделю я вывешивал на доске объявлений биографию какогонибудь русского поэта, отсканировав страницы из энциклопедии «Британника». На факультете шутили «русские идут», но мою деятельность уважали.

– А сейчас ваши поэты на дуэлях дерутся? – тихо спросила девушка в сари.

Я сообщил, что хранение оружия в России запрещено законом. Рассказал о дуэли Гандлевского с Санчуком[34]34
  …о дуэли Гандлевского с Санчуком… – дуэль Гандлевского с Санчуком имела место и описана в романе Гандлевского «Трепанация черепа».


[Закрыть], добавив, что закончилась она бесславно.

– Ах, – вздохнула девушка. – Как жаль.

– Почему? – удивился я.

– Один бы из них тоже стал великим поэтом.

– Значит, не судьба, – пожал я плечами.

После занятий я прошел в наш с Фостером общий кабинет, где застал декана.

– У нас что, своих евреев не хватает? – развивал мысль Артур Шапиро, жестикулируя лохматыми руками. Заметив в комнате меня, смущенно закашлялся.

Я подошел к вращающемуся стульчику у компьютера, на котором висела моя сумка.

– Таких евреев, как у нас, здесь днем с огнем не сыщешь, – пробормотал я мимоходом.

Шапиро не унимался.

– Это я цитирую Чарльза Бернстина[35]35
  Чарльз Бернстин (1950) – американский поэт, писатель, эссеист, переводчик. Один из основателей «языковой школы» поэзии в США (т. н. language school).


[Закрыть], статью которого издал ваш коллега. Автор, на мой взгляд, не учитывает саму концепцию Нобелевской премии. А она дается за вклад в литературу именно гуманистической направленности, чем Чарльз похвастаться не может.

– Все мы – гуманисты, – улыбнулся коллега Фостер.

В куртке-косухе и черных ливайсах поверх байкерских сапог он не был похож на преподавателя английской и американской литературы. На факультете свободных искусств это считалось нормальным. Декан разговаривал с ним о внеклассной работе и перескочил на еврейскую тему в связи с предстоящими праздниками. Passover в нашей школе был выходным днем.

Фостер действительно издал недавно выпуск «Талисмана», в котором местная поэтическая знаменитость прошлась по репутации Бродского. В поэтической среде пришельца не принимали, а если и принимали, то из особой американской вежливости.

– Хороший поэт, – говорил тот же Фостер. – Но это – истеблишмент. Я предпочитаю живую поэзию, которая рождается в Нью-Йорке здесь и сейчас.

Он водил меня на Сент-Маркс-плейс на вечера друзей-поэтов. В тусовку я вписался быстро, стихов не понимал, но ребята мне нравились. Еще в Южной Каролине я переводил предисловие к антологии американской поэзии, составленной Элиотом Уайнбергером. Обыкновенный обзор. Много внимания было уделено Зуковски и объективистам. Рассказал об этом Бродскому.

– Нет такой антологии, – заявил он. – И поэтов этих не существует.

Книга лежала передо мной на столе. Я попытался воззвать к разуму собеседника и перечислил несколько имен из оглавления. Он ушел в глухой отказ. Я так и не понял, что он имеет в виду.

– Скажи ему, что это его не существует, – рявкнул Фостер, когда я рассказал ему об этом.

Манхэттен образца 1994 года для меня представляли эти самоуверенные авангардисты, а не Дядя Джо. Бродский преподавал в Новой Англии. В «столице мира» появлялся редко. Солдаты эксперимента, противники семьи, частной собственности и государства, друзья Эда Фостера, давали возможность понять, что поэзия – это не то, о чем пишут в газетах и говорят по телевизору. Это – живой процесс, общение, взаимодействие. Их мир был реален, как поэтический календарь Нью-Йорка, распечатанный на бордовом куске ватмана и висящий у нас с Эдом в офисе.

Я не знал приколов с серьгами, банданами, татуировками. Не разбирался в граффити. Символический язык Нью-Йорка был мне абсолютно незнаком. Я находился в рамках собственной субкультуры и выстраивал ее ценности самостоятельно. Я продолжил собирать дождики, которые разливал в памятные для меня дни по маленьким бутылочкам – и подписывал на бирке дату и место сбора. Работал над проектом по смешению священных почв, планируя перевоз камней из Луксора, Мекки, Гималаев, с Синая и Фудзиямы в индейские резервации, на военные базы, в лаборатории и протестантские храмы. Поэзия должна изменить мир. Иначе это занятие бессмысленно. Я ходил по поэтическим тусовкам с Фостером, но мечтал вернуться в койку, чтобы вновь увидеть во сне тексты несуразных книг. Девушки читали свои стихи, написанные на нижнем белье. Мужчины декламировали лежа или стоя на руках. Достопочтенные старцы выкатывались на сцены клубов в инвалидных колясках. Все они говорили слова, словно в этом мире не хватает слов. Перенасыщенность этого мира поэзией, безотносительно к ее качеству, вызывала во мне физический дискомфорт.

Мы съездили с Фостером в Массачусетс, он был родом из этих мест. «Колыбель американской поэзии» наложила отпечаток на его сущность, главными чертами которой были преданность и постоянство. Я этим похвастаться не мог, возведя изменчивость в добродетель. Даже к своей поэзии я относился как к сложносочиненной игре, которую в любой момент можно оставить. Альбер Камю обвиняет Артюра Рембо, бросившего творчество ради денег, в предательстве. Мне же Рембо, наоборот, казался всего лишь человеком, свободным от предрассудков. Жорж Батай хвалил его за способность всё бросить и с головой уйти в совершенно иной промысел.

Я не исключал, что когда-нибудь сделаю то же самое. Поэт жалок. Родившись поэтом, он обычно не может стать никем другим. Чернильная слеза, нарисованная на его щеке, обрекает его на неразделенную любовь. Девушки его любят, но мимолетно. Он серьезен как зверь и любит недосягаемый образ. Он ничего не умеет делать. Ничего не хочет делать. От никчемности впадает в важность. От важности вспоминает про честь, но всегда держит нос по ветру. Он плохой солдат, поэтому всегда погибает на дуэли. Он беден. Нет низости, на которую бы он не пошел. Украсть чужую кепку или книгу – полбеды. Поэт способен пресмыкаться перед обществом или государством, если они считают его поэтом. Писать, пить, застрелиться. И девушки будут приходить к нему на могилу, пить и стреляться. Блаженны, кто променял куртку Пьеро на фрак Карабаса-Барабаса. Я обожал Рембо, который гулял по столу и мочился на французских литературных знаменитостей, а потом забросил поэзию и уехал в Эфиопию торговать оружием. Жаль, что судьба восприняла его поступок столь неблагосклонно. Она не всегда так уж права, как это принято считать.

С Фостером мы посетили могилы Эмили Дикинсон и Генри Дэвида Торо. Первая, по-моему, никогда не выходила из дома, второй – играл в Робинзона Крузо в шалаше у реки, ежедневно получая провизию от родни. Амеры странно понимают пафос поэтического подвига. У дома Мелвилла я подобрал желудь, чтобы посадить дуб у себя на родине. В доме Ральфа Уолдо Эмерсона[36]36
  Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882) – американский эссеист, поэт, философ, пастор, лектор, общественный деятель; один из виднейших мыслителей и писателей США. В своём эссе «Природа» первым выразил и сформулировал философию трансцендентализма.


[Закрыть] купил его портрет, которым украсил спальню на Джефферсон. Эмерсон нравился мне попыткой культурного изоляционизма, попыткой оградить Америку от бесстыдной Европы. Теперь бесстыдство переместилось в саму Америку, и если бы она замкнулась в себе, всем стало бы только лучше.

В Брауновском универсидете в Провиденсе мы читали стихи. Я читал последние вирши, хронологически относящиеся к периоду реформ в Союзе. В стихотворении «1991» говорилось об «аквариуме в детской тюрьме», «стирке кружевного белья», о «тираде, которая хочет пробраться на чужой материк через турникеты советской таможни», об «отчаянном споре с Человеком дождя» из одноименного фильма. Ничего конкретного. Красивый разговорный шум.

Меня обступили ровесники, взволнованные тем, что ничего об этом не знают.

– Телевизор не смотрите?

– А кто его смотрит. Что скажете про девяносто первый?

– Тоскливей, чем пыльный аквариум в детской тюрьме, – объяснял я.

Мы приехали в компании с поэтами Леонардом Шварцем, Мингжу Ли, Джо Донахью, Саймоном Петитом. Ночью брели по лесу до дома Розмари Уолдроп[37]37
  Розмари Уолдроп (1935) – современный американский поэт, переводчик и издатель. Родилась в Германии, живет в штате Провиденс с конца 60-х годов.


[Закрыть], который пустовал на время ее поездки в Европу, и подражали голосам животных на разных языках. На английском, китайском, немецком и русском звери кричат по-разному. Американцы считают, что баран издает звук «баа», я считаю, что «бээ». У меня образовалась приличная американская компания. К ней впоследствии примкнули демократические иранцы и турки. Вели себя до напряжения прилично, будто завязавшие алкоголики. Местная предупредительность казалась мне провинциальным варварством. Я не понимал, почему должен со всеми сюсюкать и называть поэзией то, что ею не являлось. Не мог избавиться от чувства превосходства и часто подшучивал над коллегами.

– Зачем писать «Великого Гэтсби», если написан «Граф Монте-Кристо»? – повторял я вслед за Довлатовым.

– Зачем я пойду в Музей холокоста, когда евреев освободили русские, а не американцы?

Свой скепсис я передавал «черноротикам». Шутки иногда получались удачными. Вместе со мной смеялись даже американцы. Высокомерным я не был. Работала свежесть восприятия, глаз молодежи еще не замылился.