Текст книги "Дядя Джо. Роман с Бродским"

Кодекс Запада

В молодости я слышал «сердце мира». Это не всегда стук, это скорее гул, идущий откуда-то из глубины земли и наполняющий тебя уверенностью, что ты прав. Путь саморазрушения тоже может быть правильным. Я хотел попробовать все, что существует на этом свете, но это «все» попробовало меня. Я прыгал из отходящей электрички на перрон, приземлившись в сантиметре от бетонного столба; допивался до того, что бегал по Хобокену за неграми с молотком; заказывал самых страшных проституток в городе и курил с ними траву; отобрал у китайского дворника метлу в Манхэттене и подметал улицу, пока тот не сообщил мне, что владеет приемами самообороны; сдуру дал пощечину Маргарет из-за какой-то неоправданной пьяной ревности, но тут же испугался и извинился.

– Я хочу быть с тобой. Остальное – второстепенно, – заявил я, когда она сказала, что на свете есть вещи, через которые она не сможет переступить. – Марго, я протрезвел. Люби меня, как я тебя.

Она внимательно посмотрела на меня и, кажется, поверила.

Человека, который жаждет славы или боится смерти, видно за версту. Неприятное зрелище. Я представлял собой нечто обратное, но такое же мерзкое. То, что со мной было, являлось истерикой. Издержки свободы и дурного воспитания. Если ты молод и глуп, никакое «сердце мира» не поможет. Оно может только намекнуть, предостеречь. Остановить дурака способны лишь органы правопорядка.

Вероятно, Фостер понимал меня. Вряд ли он был таким в юности. Но его тусклый взор при моих россказнях о России вспыхивал. Он любил скорость. Был прирожденным мотоциклистом. В быту держался сдержанно, дистанцировался от всех. Разговаривал тихо, но только пока речь не заходила о поэзии. Официоза не любил. Финансовый капитал, правящий миром, ненавидел. При появлении на экране «Черепашек-ниндзя» стыдливо выключал телевизор.

– Представляю, сколько они заработали на этом дерьме, – говорил он.

Несколько лет преподавания в Турции расширили его кругозор настолько, что он усомнился в американских ценностях. Слушал там «Голос Америки», с ужасом сообщил мне:

– Они же всё врут!

Фостер в своих поисках был одиночкой, «истинным эмерсонианцем, полагающимся только на свои силы». Мой гедонизм и цыганщина были ему не по нраву, но он относил их к издержкам возраста. В поэзии ставил на лаконичный стоицизм, камуфлирующий отчаяние, которое американской поэзии не свойственно. Писал стихи в виде «элегантных портретов неопределенности». В этой неопределенности был предельно исповедален. Пуританин – честный человек по определению. Он всегда был готов прийти на помощь другу. Мне он казался удивительно смелым.

«Езда на мотоцикле подобна написанию стихотворения, потому что и там и здесь есть риск. Поворот, предназначенный для пятидесяти миль в час, убивает на восьмидесяти или на ста. Однажды не останется никаких слов, и будет только встречный грузовик на твоей полосе, поскольку ты уже объехал холм и завершил свою кривую». «Мы говорим про стихи, как они работают. Однако единственное, о чем мы рассуждаем, – это то, что все равно никаких правил не существует». «Поэзия ответственна только перед самой собой и никому ничего не должна».

Он любил посвящать стихи друзьям-поэтам. Они переговаривались стихами на известном только им языке. Саймон, Элис, Джо Донахью, Мануэль Брито, Леонард Шварц, Джоэл Льюис и другие – «все поэты конструируют свое собственное сообщество, конкуренцию, ненарушаемую эстафету – и в этом смысле являются друзьями». Идею «эстафетной палочки» предложил когда-то битник Тед Берриган[38]38
  Тэд Берриган (1934–1983) – американский поэт-битник.


[Закрыть]. Она хрупка и невидима, ты можешь взять ее у Рильке или у приятеля-мотоциклиста, в ней нет ученичества, а лишь плавное перетекание традиций и отношений. Элис Нотли так определяет значение «эстафеты»: «Имеется только одна поэтическая традиция, и она всегда изменяется. Вы изменяете всю историю, которая прошла до вас, и в тот момент, когда, например, я вхожу в эту традицию или в эту историю, она прекращает быть мужской традицией, ее природа полностью изменяется». Я догадываюсь, что Фостер перенял «эстафетные палочки» от Уильяма Бронка, Джека Спайсера, Роберта Данкена[39]39
  Элис Нотли, Джек Спайсер, Роберт Даркен, Уильям Бронк – американские поэты-авангардисты, близкие к журналу и издательству «Талисман» Эда Фостера.


[Закрыть]. И давным-давно – от Эмерсона и Торо. Если будет нужно, я возьму эстафетную палочку и у него. В настоящий момент я – обладатель иной эстафетной палочки.

Как-то мы затеяли забавный эксперимент со стихами Ивана Жданова. Эд сделал стихотворение с подстрочника, а я потом вновь перевел его на русский. Слово побывало в гостях и вернулось на родину едва ли узнаваемым, но мистерия «эстафеты» произошла.

 
Не leaves and you want him to leave.
You wave, but you won’t be free.
The bird leaves its trace in its flight.
Things don’t disappear just because you don’t feel them.
Clocks don’t stop even though they aren’t watched.
Blood circulates even though the heart doesn’t care.
Dying nations are driven away,
but before they vanish like clouds in a storm,
they tear the leaves from the trees.
All that indifference in your face will pass.
The bird will cry out.
The leaves will be torn away.
Your hand will leave its trace.
 
 
Он уходит, и ты согласен, чтоб он ушел.
Ты – волна, но свободы тебе не знать.
Летящая птица оставляет в полете след.
Предметы не исчезают, если не чувствуешь их.
В доме нет никого, но часы все равно идут.
Отсутствие сердца по жилам гоняет кровь.
Умирая, народы уходят за горизонт,
но пока они растворяются, как облака в дожде,
они успеют сорвать с деревьев листок.
Равнодушие сойдет с твоего лица.
Птица вытолкнет из себя свой крик.
Поход оборвет с деревьев листву травы,
если твоя рука оставит в полете след.
 

У Жданова в оригинале было:

 
Если птица – это тень полета,
знаю, отчего твоя рука,
провожая, отпустить кого-то
невольна совсем, наверняка.
 
 
Есть такая кровь с незрячим взором,
что помимо сердца может жить.
Есть такое время, за которым
никаким часам не уследить,
 
 
Мимо царств прошедшие народы
листобоем двинутся в леса,
вдоль перрона, на краю природы,
проплывут, как окна, небеса.
 
 
Проплывут замедленные лица,
вскрикнет птица – это лист падет.
Только долго, долго будет длиться
под твоей рукой его полет.
 

Как-то в Стивенсе мы интервьюировали известного поэта, одного из лучших, и Фостер неожиданно разозлился, что при сдержанном, даже чопорном его характере представить трудно. Мэтр хладнокровно отвергал имена основополагающих для американской литературы авторов: Эзра Паунд, Марианна Мур, Томас Стернз Элиот, Уоллес Стивенс – все они оказались «не совсем настоящими».

– А Шекспир-то вам нравится? – спросил Фостер раздраженно.

– Не совсем, – ответила знаменитость… – Хотя я читал только его сонеты.

О Шекспире критически отзывались и другие знаменитые поэты. Уолт Уитмен: «Великие поэмы, включая поэмы Шекспира, убийственны для идеи гордости и достоинства простого народа, для жизненных соков демократии. Те литературные образцы, которые пришли к нам из других стран, из-за моря, родились при дворах, выросли в лучах солнца, светившего замкам, – все они пахнут королевскими милостями».

«Поэзия не связана с политикой», – постоянно повторяет Эд. И я от этих бесчисленных повторений начинаю его понимать, и даже стал косо поглядывать на Дядю Джо.

– Мы должны отказаться от понятия «великого стихотворения», это расшатывает демократию, где каждый заслуживает права говорить, – считает мой друг Эдвард Фостер.

Я не согласен с ним, будучи человеком старомодным. В моем понимании по-прежнему присутствуют такие основные контрапункты, как «поэт и чернь», «поэт и власть», «поэт и женщина», что проще определить как «барышня и хулиган».

Мы сидим в офисе и спорим на эти, в общем-то, безобидные темы. Вдруг выясняется, что в России произошел путч. Фостер давно в курсе, я – ни бум-бум.

О расстреле парламента в Москве Эд выразился образно:

– Это похоже на операцию «Правое дело», которую наши три года назад провели в Панаме. У нас было соглашение, по которому мы должны были передать Панамский канал его хозяевам 31 декабря 1999 года. Отдавать никто не хотел. Поэтому мы ввели туда войска, подбросили Мануэлю Норьеге 50 фунтов кокаина, который впоследствии оказался мукой для лепешек, как следует постреляли, дали хорошую картинку на телевидении, расформировали панамскую армию и привели к присяге нового президента на нашей военной базе. У вашего Ельцина тоже кончились полномочия. К тому же ваш парламент объявил ему импичмент. Вот он и сделал то же самое. Армия ему еще подчинялась. Он обвинил оппонентов в фашизме и коммунизме одновременно и расстрелял ваш Белый дом. Каков учитель, таков и ученик. Яблоко от яблони недалеко падает.

Во время войны в Ираке Фостера отстранят от должности, у многих моих друзей пройдут обыски, и они будут вынуждены съехать из Нью-Йорка. Элиот Уайнбергер напишет по горячим следам атаки на Всемирный торговый центр, что Америка всегда проигрывала, даже в самых ничтожных войнах, и такой участи заслужила. Дяди Джо к тому времени уже не будет в живых.

Воевать и торговать

После путча 1993 года я написал второе письмо Ельцину.

«Как гражданин, писатель и просто как человек, хочу сказать, что алкоголь и должность президента страны несовместимы. Вы не оправдали надежд народов России, сдали ее на растерзание перекупщикам и ворам. Расстрел Белого дома – такое же преступление, как и Кровавое воскресенье. В историю вы войдете именно как убийца и предатель. Этим поступком вы навсегда растоптали наши товарищеские отношения» и т. д.

Я понимал, что с обеих сторон баррикад сражаются жлобы, придурки-авантюристы и писатели. Если на что-то я и надеялся, то на изменение расклада в литературе.

Мы ехали с Эриком из Колумбийского университета, где я некорректно повел себя на собрании Итальянского клуба. Утонченные юноши и девушки, работающие, как я понял, под эгидой ЦРУ, около часа мыли мозги присутствующим, обучая нескольких новичков основам демократии. Чем плох телевизор? Потому что там насилие и секс. Чем ужасен тоталитаризм? Потому что нет сменяемости власти. Когда мне дали слово, я поблагодарил присутствующих за информацию и рассказал о школьном образовании в Южной Каролине. Александра Гембицкая, дочь Ксюши, учила преимущественно историю Конфедерации. История Соединенных Штатов рассматривалась вскользь, не говоря уже об истории мировой. Я рассказал о подходе к учебному процессу в СССР. Там государство пыталось обеспечить всестороннее и гармоничное развитие личности. Если Россия и США стали теперь друзьями, то вам было бы полезно обучиться подходу к образованию у ваших новых друзей. Члены клуба выслушали меня, испуганно переглядываясь. Комментариев по поводу сказанного я не услышал. Кунхардт был в недоумении.

– Дыма, зачем ты так? Это очень влиятельные люди. Они могли быть тебе полезны.

– Ты слышал, о чем они говорят? Ты думаешь, я вчера слез с пальмы?

– Ты что, за коммунистов? – удивился Эрик. – Они не дадут тебе торговать с Америкой.

– Нет больше никаких коммунистов. Даже в Китае нет. Все теперь торгуют с вами.

– Ну и хорошо. Лучше торговать, чем воевать.

– Иногда лучше повоевать, чтоб потом лучше было торговать.

Эрик внимательно посмотрел на меня. Он был немцем по происхождению. Приехал сюда из Доминиканской Республики. Его дед бежал на остров из побежденной Германии, отец стал министром здравоохранения республики. Принимал участие в боевых действиях против гринго[40]40
  гринго – презрительное название граждан США в странах Латинской Америки.


[Закрыть], когда они туда сунулись, но это тщательно скрывалось. Мне, как русскому, Эрик признался. Пообещал свозить на каникулы в Доминикану. Эрик – классический рассеянный профессор. О приглашении на романтический остров забыл через минуту, а я так ждал, надеялся и верил.

– Дыма, мне жаловались, что ты написал в мужском туалете: «Свободу Сербии». Это правда?

– Эрик, ты долбанулся? Я профессор гуманитарного факультета. Мне не положено писать на стенах. Там написано «Руки прочь от Сербии».

– Ты не профессор, а доцент, – подчеркнул Эрик.

Я покрутил пальцем у виска и сказал, что после этой надписи рядом появился лозунг о независимости Техаса.

– Сначала придумайте, на что будете жить. А уже потом стройте глазки, – сказал мне Бродский при первой встрече.

Эту тему я продумал. Я быстро думаю. Зачем просиживать штаны на кафедре, когда можно ограбить банк, музей, торговать наркотиками или оружием? Рядом со мной в Хобокене был винный магазин. Арабы в нем нелегально продавали автоматы Калашникова лет десять подряд. В реале я мог покупать пушку к бутылке в придачу. Их раскулачили, но ведь этого могло и не произойти. Мы с Эриком продаем электронные мини-ускорители из России в лаборатории США. Дело курируют внучка президента Эйзенхауэра – Сьюзан – и Джон Кайзер, президент The William and Mary Greve Foundation. Наши действия легальны с точки зрения законодательств обеих стран, но афишировать их не стоит.

– Пойдем вечером к Курту, – говорит Эрик. – Он живет на Девятой улице, в одном подъезде с Джулией Робертс. Познакомимся с «красоткой».

Джулия Робертс – в моем вкусе. Когда я летел сюда, хотел жениться на певице Шер. Потом понял, что для меня она слишком стара и вульгарна. Джулия существенно привлекательней, хотя опасаюсь, что она несвободна. Через другого физика у меня есть выход на Мерил Стрип. Ее я полюбил после «Выбора Софи»[41]41
  «Выбор Софи» – Экранизация одноименного романа У. Стайрона о женщине из Польши, лишившейся в нацистском лагере мужа и детей и пытающейся найти силы, чтобы продолжать жить в послевоенной сытой и благополучной Америке с Мерил Стрип в главной роли.


[Закрыть]. Есть вероятность, что она теперь дама в возрасте. Придет время, и я отправлюсь покорять Голливуд.

Прощай, оружие

Письмо Ельцину я написал, но отправлять не стал. Перед Новым годом мне нужно было лететь в Россию выправлять американские документы. Визу я недавно просрочил, а получить новую мог в любой стране, кроме Америки. От общения с императорами, диктаторами и вождями племен я решил на время воздержаться. К тому же не мешало бы навестить родителей.

В России прошли выборы в парламент, где особенно отличился Жириновский со своей партией. Модрич обрывал мой телефон, требуя познакомить его с политиком, который так тепло отозвался о миссии сербского народа. Я обещал организовать их встречу, но в суете забыл о просьбе. В американском посольстве меня приняли холодно, сказав, что я не оправдал их надежд. Начали кочевряжиться. Давать рабочую визу отказались. Пришлось подключать тяжелую артиллерию. Крис написал длинную рекомендацию из Техасского технологического, Фостер гигантскими буквами сообщил, что я нужен на факультете Liberal Arts буквально как воздух в связи с предстоящей русско-американской конференцией и послал этот плакат по факсу. Через Кайзера подключили Госдеп. В посольстве меня агрессивно пожурили, но простили. Пожелали удачи. На фоне бедных проституток, осаждающих амеров с надеждой вырваться на свободу, я выглядел респектабельно.

Поставив визу в паспорт, я полетел к родителям на Урал. В ящике письменного стола в своем кабинете натолкнулся на пистолет, оставленный на родине до лучших времен. Пока что удачи он мне не принес. Однажды его конфисковали менты, промурыжив меня полночи в отделении. Потом я забыл его у друзей по пьяни, и из него чуть было не пристрелили одну сволочную старуху. Пока что господь меня с этой волыной миловал, на Страшный суд не вызывал. Дело близилось к развязке.

Пистолет уже несколько раз успел мне пригодиться как предмет устрашения и даже обольщения, хотя лучшее его предназначение – бить орехи. Он помог мне овладеть одной хорошенькой продавщицей таджикского происхождения из сельпо на станции поселка Комарово. Я вез персиянку на раме от велосипеда и стрелял в воздух. Она меня полюбила. И я ее полюбил. Мы прожили на даче у сына академика Векслера три дня. В другой раз взял на прицел ночного вора, вошедшего в купе поезда Санкт-Петербург – Москва. Я той ночью не спал и тут же с верхней полки вмял ствол в его щеку.

Никакой другой пользы от оружия я не ведал. Револьвер. Девятый калибр. Шесть зарядов. Производство Федеративной Республики Германия. Где найти патроны – не знаю. Всё, что было, мы сдуру расстреляли с приятелем в фотопортреты передовиков производства Центрального административного округа, прощаясь с советским детством. С тех пор я заряжал его холостыми патронами – для старта спортивных состязаний и радости огнестрельного грохота.

В Екатеринбурге удивлялся своей всемирной отзывчивости. Город очаровал меня наличием копченой рыбы в магазинах. Я вез сверток с копчеными окунями в предновогодней толчее трамвая, радуясь играм светотени и запахам трудящихся. Есть чудаки, которые считают, что народ пахнет солярой и потом. Они не знают народа. Не знал его и я. Утром нового года, который я встречал у друзей, я поймал машину доехать до дома. Уснул. Проснулся в лесу, на пустыре. На опушке высилось несколько ржавых гаражей, в овраге горел костер из старых автомобильных покрышек. Голый лес дрожал на ветру.

– Давай шапку, – сказал парень, сидящий рядом с пьяным водителем, и лишь потом обернулся ко мне. Я достал пистолет и велел им снять брюки.

– Снимать штаны и бегать! – сказал я.

Хлопцы вышли, давая мне выбраться наружу. Я положил пушку в карман и полез на переднее сиденье. Пока ковырялся, прыщавый вытащил из бардачка некоторое подобие обреза – самопал, обмотанный синей изолентой. У меня не вызывало сомнения, что, несмотря на кустарный вид, эта штука стреляет.

– Волыну сюда, – сказал он сурово. – И не дергайся.

Я толкнул ближайшего, отбросил револьвер подальше в сугроб и побежал в сторону леса, раскатываясь на снеговом насте. Выстрел услышал, когда выбрался на шоссе. Это был звук моего пистолета.

Меня подобрал веселый армянский дядька на квадратных жигулях.

– Радуйся, что жив, – подбадривал он меня всю дорогу. – Жизнь – отличный новогодний подарок.

По дороге я купил коньяка, раз судьба столь ко мне благосклонна. Приехал к знакомой даме. Минут через пятнадцать меня понесло. Я говорил и говорил. Всякую ерунду, которую вдруг посчитал важной. Страх существует помимо нашей воли и разгильдяйства. Потом позвонил в Америку Маргарет и сказал, что не могу больше жить без нее.

– Прощай, оружие, – сказала мисс Гейтвуд словами классика. – Возвращайся. Заждались.

Проходимец

В апреле 94-го к нам с Фостером должны были приехать русские поэты. Я был за идеологически близких Жданова и Еременко, настоял на приглашении Аркадия Застырца из Екатеринбурга. Американцы знали от Лин Хеджинян[42]42
  Лин Хеджинян (1941) – американский поэт, представитель «языковой школы», подруга Аркадия Драгомощенко.


[Закрыть] другого Аркадия – Драгомощенко. Нина Искренко вырисовывалась через Джона Хая. Пригов попал в список как явление шумное и заметное. Его мог сосватать Марк Липовецкий, который тоже переехал в эти края и преподавал в одном из колледжей Колорадо. Парщиков[43]43
  Алексей Парщиков (1954–2009) – русский поэт, один из главных представителей метареализма 1980-х годов.


[Закрыть], с которым я стал перезваниваться в последнее время с подачи Дяди Джо, был где-то в Европе. По старой дружбе я пригласил Славу Курицына, Сергея Курёхина и Сашу Калужского из Свердловского рок-клуба. Мне нравилась созвучность их фамилий. К тому же современная музыка может прекрасно дополнять современную поэзию.

– Нам нужны женщины и евреи, – безапелляционно заявил Саймон Петит, когда мы сидели в большой аудитории Киддера[44]44
  …большой аудитории Киддера – имеется в виду одна из аудиторий Стивенса.


[Закрыть] и обсуждали состав приглашенных.

– А негры тебе не нужны?

– Нужны. Но в России мало негров.

– Липовецкий – еврей, – сказал я со слабой надеждой. – Бюджет у нас маловат. Я могу пригласить Евгению Лавут[45]45
  Евгения Лавут (1972) – русский поэт, журналист, переводчик.


[Закрыть], но погоды она не сделает.

– Тогда ищи здесь, – властно сказал Саймон, а Леонард Шварц заржал.

– Пусти козла в огород, – сказал он.

Еврейские женщины в шкале моих непреходящих ценностей занимали особое место. Они были красивы, умны, а главное – обладали какой-то особенной ближневосточной теплотой. Это не было умозрительной позицией. Так складывалась жизнь. Лев Гумилев, известный неприязнью к подобным союзам, меня бы не простил. К его «этногенезу» я относился с интересом, но прислушиваться к советам касательно любовных предпочтений не собирался. Еврейки и армянки оказались постоянными спутницами моей жизни, попеременно сменяя друг друга в моей холостяцкой постели. Моя приверженность к иностранкам не была принципиальной. Я не присягал никакому народу. По какой-то причине немок за иноплеменниц я не считал. Такой же комплекс срабатывал по отношению к югославским и греческим женщинам, в то время как чешки и полячки казались идеалами эротизма. Со своей первой француженкой я поцеловался в возрасте пяти лет. Итальянки для любого северного мужчины – предел мечтаний, и я не был исключением из правил.

В те времена я метался между Ксенией Гембицкой и Маргарет Гейтвуд. Расширение круга общения казалось мне непростительным развратом. Леонард и Саймон пошучивали надо мной, называя маньяком. Я считал, что они завидуют.

В поисках подходящей кандидатуры для феста я позвонил Евтушенко, который читал курс лекций в Университете им. Джорджа Вашингтона. Из вежливости позвал на чтения, коварно сообщив, что на них будет Пригов. Евгений Александрович отказался, сославшись на то, что в апреле должен быть в Оклахоме, и предложил девушку со своего семинара.

– Я был в Литл-Роке прошлым летом, – вспомнил я.

– Литл-Рок в Арканзасе.

– Она точно еврейка?

– Она называет себя еврейкой.

– Здесь это модно, – согласился я.

С Юлей Куниной-Трубихиной мы встретились в Olive Tree на площади Вашингтона и выпили графин разливного пива. Я вкратце ввел ее в курс дела. Получил в подарок сборник стихотворений с экзотическим названием «Кайрос».

– Что это?

– В смысле?

– Что такое «Кайрос»?

– Древнегреческий бог счастливого мгновения.

– А попроще ничего нельзя?

Юля, худенькая девушка с остреньким носом и живыми глазками, обиженно посмотрела на меня.

– Ну не надоело? Аполлон. Одиссей. Мельпомена. Фудзияма.

– А Фудзияма-то при чем?

– Ну тоже красиво. Вы красивое любите, да?

– А вы безобразное? Бродский тоже пишет и про муз, и про Аполлона. И про Геркулесовы столбы.

– Серьезно? Ну тогда другое дело.

Юля присмотрелась ко мне. Вид у меня был не особенно литературный.

– Откуда вы здесь взялись? Приехали – и сразу командуете.

– Профессия такая, – объяснил я. – Я – босс. Всегда и везде. Это синоним «дурака с мороза».

– Проходимец? – рассмеялась она.

– Можно и так.

– Не забывайте, Хлестаков – главный герой нашей литературы. Талантливый проходимец – наше все.

Мы нежно распрощались с ней на ступеньках кафе, даже не поцеловавшись.