Текст книги "Послевкусие страстей и превратности мнимой жизни"

Маленькая, серенькая «Ока» ловко маневрировала в потоке уличного транспорта.

Перед глазами Ульяны качалась игрушечная собачка, а рядом с фотографии иронично и ранимо смотрел Виктор Цой.

Город этот чудесным образом соединял в себе стремление императора Петра Великого быть не хуже Европы и желание коммунистов как-то расселить людей, хлынувших сюда из провинции в надежде найти здесь в голодные годы еду, работу и счастье…

Город состоял из старинной части, где был центр, дворцы и соборы, а по окраинам спальные районы, выразившие вкусы и возможности правителей, – сталинские, хрущёвские, брежневские и ельцинские дома, содержавшие в себе общежития и коммунальные квартиры.

У станции метро с амбициозным названием «Космическая» расположился бедный аналог блошиного рынка. На тротуаре на клеёнках и половиках разложены были ножи, вилки, розетки, напильники, старая обувь и различный, необходимый в доме инструмент.

Ульяна выбрала шило, самодельное, с истёртой и замасленной деревянной ручкой… Долго рассматривала его.

– Сколько хотите?

– Пятьдесят.

Ульяна отдала полтинник и спрятала шило в хозяйственную сумку.

Дома она долго плескалась в ванной, а потом позвонила Платону.

– Почему я сегодня не видела тебя в Парке? – спросила она.

– Я не совсем хорошо себя чувствую.

– Что с тобой?

– Плохо спал… Глаза плохо видят…

– Прийти?

– Не надо. У меня насморк.

– У тебя хоть еда есть?

– Зелёная фасоль и орехи.

– Я всё же приду. Скучаю…

– Прихвати бутылочку каберне…

– Сегодня в нашем парке убили мужика…

– Да, я прочел в Интернете…

– Шилом в висок…

– Да, я в курсе. Сейчас в новостях…

– Он лежал в лодке…

– Включи сотку. Кто-то скинул ролик. Там ты…

– Ну да!

– Ты… Смотришь на убитого…

На экране была Ульяна. В спортивном костюме и кроссовках…

Оператор радовался удаче, неоправданно долго снимал крупно известную поэтессу.

Её лицо, разгорячённое утренним бегом, выражало любопытство и отвращение.

Служитель лодочной станции подтаскивал к мосткам лодку. В лодке лежал труп мужчины…

– А с кем это ты уходишь по аллее? – спросил Платон.

– Женщина… Мы познакомились там… Ненавидит всех…

– Опять к тебе лесбиянки клеятся?.. Где ты была так долго? Я звонил…

– Не ревнуй… Я была в милиции… Показала удостоверение. Сказала, что мы с тобой пишем сценарий… Собрала адреса женщин, подвергшихся насилию… Которые могли мстить мужчинам… Поговорила с ними…

– И каков результат? – оторвался от компьютера Платон.

– Половина из них могли убить… А другая половина готова терпеть всё…

Платон долго молчал.

– Я сейчас перешлю тебе все материалы… – сказала она. – Потом, когда придёшь, поговорим…

– Убийца в Парке – мужчина! – сказал Платон. – Женщина никогда бы не додумалась – шилом в висок… Это мужчина… мужская придумка…

– Нет, женщина! Я даже подозреваю кто…

– Кто?

– Может быть…. это женщина в красном платье… та, с которой я встретилась, когда нашли труп в лодке. У неё глаза убийцы…

– Для сценария неплохо. В реальной жизни опасно верить чувствам.

– А ты не мешай мне, не отвергай сразу… Сначала она вызвала у меня сочувствие… Даже симпатию… А теперь…

Ульяна задумалась. Рассматривала шило, пробовала его на остроту.

– …Применение силы всегда присутствует в отношениях мужчины и женщины. – сказала Ульяна. – Это элементы древней любовной игры. Один мой сокурсник, поэт, спрашивал меня: «Где граница дозволенного насилия? Где граница естественного, разрешённого природой насилия? Я беру женщину силой, потому что хочу доставить ей такое же удовольствие, какое испытываю сам. Все порядочные женщины сопротивляются сначала, а потом входят во вкус и благодарны мне…» Но одно дело – игра, а другое – унижение насилием… Вот посмотри, что я намыла.

Она стала передавать по ЭП клипы, на которых были запечатлены интервью.

На экране перед Платоном возникла девушка лет двадцати, худенькая, грустная.

– Я училась в спортивной школе… Художественная гимнастика. Мечтала стать чемпионкой… Приехала в ваш город… Не смогла никуда устроиться. Возвращаться домой было стыдно… Спала где придётся… на вокзале… в подвалах… Вот, взяли на работу… Стриптизёршей… Ну, обычное дело… Хозяин с приятелем… Насильно… Пока не решила, как буду жить дальше…

– Ты можешь убить человека?

– Человека?

– Насильника.

– Не знаю. Может быть… Нет, не смогу… Зачем убивать?.. Если это моя судьба… Всё равно в мире ничего не изменишь…

– Как ты относишься к сексу?

– Я с детства мечтаю о близости с любимым человеком… Но он не торопится появиться…

– А если бы он взял тебя силой?

– Лишь бы он пришёл…

Во втором клипе красивая женщина зрелых лет.

– …Да… Это было два года назад… Я шла вечером домой… После работы… Проходными дворами. Подросток попросил сигарету… Вроде нормальный паренёк… Я сказала: «Тебе рано ещё». Он улыбнулся и отошёл… Через несколько дней они выследили меня… Подстерегли на лестнице нашего дома… Удар по голове… Я в отключке… Ну и всё… Всей компанией… Их было человек восемь… Убить? Нет… Это ведь дети… Это наши дети…

Третий клип был снят в комнате свиданий женской исправительной колонии.

Заключённая говорила порывисто, захлёбываясь от желания высказаться.

– Ему нравилось брать меня силой… И как ему вздумается… Потом избивал… Но я убила его не из-за этого… За другое… Он путался с каждой шлюхой… Он говорил, потерпи… Скоро я постарею… Простатит, аденома… Но, пока не перетрахаю весь этот вонючий город, не успокоюсь. Потерпи… Да, я убила его… И не жалею…

Молодая женщина с коляской рассказывала, посмеиваясь:

– Меня… Охранник нашей школы… Силой… Я никому не сказала… Но с тех пор ношу вот это… Убью… Если кто… Видите? Вроде свёрнутая газетка, а это ножны для пёрышка. Не надо даже показывать… Они знают, чуют, кто даст отпор, а кто покорится… Я не покорюсь… Я убью. И они это знают…

– Я хочу распутать этот клубок, – сказала Ульяна. – Понять мотивы… Меня притягивает и тревожит эта история…

– Зачем это тебе? – возразил Платон. – Давай лучше напишем сценарий. Есть название «Женщина в красном, мужчина в голубом». Как тебе? Я уже придумал первый эпизод и финал…

– Да, – сказала она. – Мы будем ломать голову, как поярче это показать… Снимут кино. Насильники будут плакать, сопереживая, а после сеанса пойдут творить то же самое… Нет, я хочу реально вмешаться… Хочу распутать этот клубок…

Он подозревал, что эта ненависть её возникла не на пустом месте.

Он подозревал, что ей пришлось самой испытать подобное унижение, и она мстила…

…Был поздний вечер.

В темных аллеях Парка Любви метались какие-то тени, может, просто кусты шевелились от ветра.

Худощавый, чахоточного вида молодой человек лениво слонялся по парку в поисках приключений.

Пустые лодки жались к причалу.

Стая одичалых собак протрусила по дорожке.

Ульяна миновала группу подростков, устроившихся вокруг небольшого костра.

Огонек сигареты-косячка переходил из рук в руки.

Подростки смотрели ей вслед. Как будто все взгляды соединились в один.

Она попала в другую реальность. В своё детство, в котором не было Платона…

Ей стало по-настоящему страшно. Она хотела повернуть назад, туда, на освещённую улицу, где ещё шли к своим домам люди, где проносились машины, но пути назад не было.

За ней увязался этот, чахоточный… Он был в модном прикиде, но с неистребимой печатью пребывания в местах заключения.

– Эй! Посмотри, что у меня есть!

Он показал ей нож.

Ульяна вернулась к костру, присела на ящик.

Парень не осмелился подойти. Понял, что здесь опасно. Эти волчата ненавидели зэков и бомжей. Его затопчут здесь и бросят в пруд.

Он постоял в отдалении. Пошёл дальше.

Какая-то женщина в тёмно-красном платье одиноко сидела на скамейке. Блондинка, чёлка до бровей, длинные пряди белых волос вдоль щёк, до плеч. Искательница приключений. Курила. Слушала соловья.

Чахоточный увидел женщину.

Сел на другой конец скамейки. Тоже закурил.

Поглядывал на соседку. Ёрзал, дёргался, подвигался к ней.

Женщина усмехнулась. Загасила окурок мужским движением.

– Не скучно одной? – спросил парень.

– Нет, не скучно.

– А что так сидеть? В чём смысл?

– Я соловья слушаю.

– На то он птица, чтобы петь. А люди должны петь друг другу. Давай споём «Сиреневый туман»… В два голоса… Хочешь конфетку?

– Нет.

– А ты ела когда-нибудь ананасы в шампанском? – спросил он вдруг.

– Нет, и не хочу, – ответила она. – Ты бы шёл, мальчик, домой… Не искал приключений на свою ж…

– А ром пила?

– Пила.

– Ну и как?

– Гадость.. Шёл бы ты домой, мальчик…

– Эх… не любопытный ты человек! А я любопытный! Ничего с собой поделать не могу. Охота попробовать ананасы в шампанском! У нас на зоне был такой один. Всё посмотреть хотел, как на запретке крысы в колючке застревают…

– Посмотрел?

– А как же! Посмотрел. Только рассказать никому не успел – две пули. И обе в башке.

– Понятно.

– Хороша сказка на ночь?

Парень подсел к ней совсем близко. Попробовал обнять.

– Не надо, – спокойно сказала женщина. – Не надо. Пойду-ка я спать.

– Со мной?

Она отстранилась. Встала. Удалялась.

Парень кинулся за ней:

– Ах ты, сука! Брезгаешь? Белая кость! Ах ты, грязная сука! Зарежу!

Он привычно заводил себя, чтобы достичь истерики, когда всё можно.

Женщина обернулась с улыбкой.

Увидела нож.

– Ну, давай, смелее!

Парень бросился к ней.

Но женщина сама обняла его.

Некоторое время они стояли неподвижно.

Парень закашлялся, застонал, опустился на землю. Подёргался. И затих.

Женщина наклонилась над ним. Расстегнула рубашку. Грудь вся в зэковских наколках. Маленький амулет на верёвочке – человеческий зуб. Жёлтый, но целый. А дырочка просверлена бормашиной.

Женщина забрала амулет… А нож забросила далеко в пруд… Сверкнул… Булькнул… Исчез… И нет его…

…Ульяна исподволь присматривалась к лицам ребят, сидевшим у костра.

Обычные школьники. И лица их были обычные. Но в улыбках была дурь. Опасность была в этих детских лицах.

Она встала и медленно пошла от костра.

Сначала за ней увязался один парнишка, потому другой, как пьяный, пошёл за ней… Третий… Все они шли за ней…

Костёр догорал в одиночестве.

Парни шли молча, не окликая, просто шли, дожидаясь, когда она углубится в тёмные пределы Парка.

Мужская высокая фигура обозначилась впереди.

Мужчина бодро и спортивно шёл к ближним домам.

Ульяна догнала его:

– Извините… Я боюсь… Можно я возьму вас под руку?

Мужик резко оттолкнул её и бросился бежать.

Подростки осмелели, шли, посмеиваясь, подталкивая, ободряя друг друга.

Они окружали её, как волки олениху.

Ульяна прижалась к стволу какого-то дерева. Наверное, это был каштан. Пышные пирамидки цветов белели у неё над головой. Она встала в боевую стойку. Но почему-то это выглядело жалко.

…Они уклонялись от её ударов. Видимо, тоже учились единоборствам. Они смеялись. Ударили по голове чем-то тяжёлым. Ульяна упала.

Шакалята дрались за право быть первым.

Тишину Парка Любви разорвал вопль, полный животного страха и тоски.

Женщина в красном платье сидела на скамейке возле чёрного пруда. Слушала соловья. Насторожилась, пытаясь определить, откуда крик.

Крик повторился.

Женщина вскочила в стремительном и лёгком движении…

…Детские руки распинали Ульяну на траве.

– Скорее!.. Скорее!..

– Ну, держи!..

– Кусается!..

– Пацаны!.. Идёт кто-то!..

Замерли.

По аллее медленно, грозно, неотвратимо приближалась женщина в красном…

Встала под фонарём.

Вспыхнуло пятно красного платья.

– Это она!.. В красном! – пискнул испуганный детский голос. – Убийца!

Молодые насильники, объятые ужасом, бросились врассыпную. Они бежали, падая и перепрыгивая через упавших. Только кусты затрещали. Рассыпалась стая.

Женщина склонилась над Ульяной:

– Ну, всё, всё… Не плачь…

Ульяна вглядывалась в приблизившееся лицо.

Они узнали друг друга.

– Ты? – спросила спасительница. – Зачем ты здесь?

– Я искала вас. – Ульяна медленно поднялась с травы. – Я давно ищу вас!.. Не уходите!..

Но женщина неожиданно исчезла…

Ульяна шла напрямик к своему дому. Она оглядывалась. Ей казалось, что, прячась за деревья, кто-то тайно сопровождает её.

И это было правдой.

Женщина в красном наблюдала за ней издали, не приближаясь.

На улице ночные прохожие оглядывались, видя Ульяну… Убыстряли шаг… Никому и в голову не пришло – помочь… Спросить… Помочь… Все мимо…

…Ульяна лечила синяк под глазом примочками. Смотрела в зеркало…

В дверь отчаянно стучал Платон:

– Уля! Ульяна!! Открой! Немедленно открой! Я разобью дверь!

– Прекрати истерику! – жёстко приказала она. – Я хочу спать.

Она села за компьютер и записала свой вариант сцены. Потом позвонила.

– Приходи… Вроде бы получается. Давай поработаем… Сценарий о насилии. Близнецы – брат и сестра. Брат вернулся из Чечни, чтобы похоронить сестру, которую изнасиловали и убили в Парке Любви. Днём он работает мясником в магазине, а ночью надевает платье сестры и ходит по Парку… Иногда ему приходится убивать. Все насильники были убиты ударом шила в висок…

– А кто это тебя так разукрасил? – спросил Платон, задерживаясь в дверях.

– Упала во время пробежки, – солгала она.

…Она вспомнила, как в одном из южных городов вдруг лишилась работы в газете из-за того, что в отчёте ЦК уменьшила на порядок показатели прироста продукции сельского хозяйства. Её сразу же выпихнули из общежития…

Она ходила по ночным душным и опасным улицам. Подвалы и чердаки были опасны. И набережные были опасны. И парки были опасны. И даже отделения милиции были опасны, опаснее чердаков и подвалов. За ней шли несколько молодых кавказцев. Как те подростки… Как волки… И всё закончилось бы групповухой, если бы не «добрая» женщина, которая открыла перед ней калитку своего двора на берегу Терека. Её «доброта» была корыстной. У неё в доме был слабоумный сын, у которого уже начали расти усы, которому нужна была женщина. Он жалобно смотрел в глаза матери и спрашивал беспрерывно: «Мам, так как это? Ещё раз научи… Мам, как это надо делать?.. Мам… Мам… Как это? Ещё раз научи!..»

Когда она была в том мрачном городе, Платон проезжал через него каждую весну в горы и возвращался осенью, когда закрывались альпийские маршруты. Они могли познакомиться на два-три года раньше в кафе или просто на улице. Он мог её спасти от тех унижений, которые ей пришлось испытать там.

Она отвечала ему: «Тебе досталась бы тогда другая женщина. Слава богу, что мы не встретились тогда. Я была другая – жестокая, надменная, приносящая мужчинам несчастье. Жизнь смиряла меня. Ломала мою гордыню… Хорошо, что мы встретились не тогда… Я могла погубить тебя… Ты бы не выдержал моей жестокой любви… Ты бы умер…»

…Платон заканчивал бритьё перед большим овальным зеркалом. Человек в зеркале внимательно смотрел на него.

Ульяна стояла в дверях комнаты, наблюдала.

– Не смотри на меня с таким укором, – сказал Фолтин. – Ты ведь знаешь, у меня деловое свидание на «Ленфильме»… С Посудниковым… По поводу новой работы…

– Знаю, – ответила она спокойно.

– Хочешь, поедем вместе?

– Нет, не хочу. Возвращайся скорей.

Время от времени он увлекался какой-нибудь женщиной. Ульяна принимала эти его нечастые увлечения как болезнь. Как атавизм, потому что и её иногда охватывало волнение при виде красивого юноши. Она понимала это как неисполнившийся вариант судьбы…

– Милая, ты ведь знаешь, что я люблю только тебя, и другая любовь невозможна. Но мне постоянно по моей работе приходится общаться с прекрасными женщинами, провоцировать их на любовь, на ненависть, на дружбу! Ты знаешь, что никто никогда не посмеет, не сможет соперничать с тобой! Я люблю только тебя. И они знают это и не претендуют. Они забывают режиссёра после премьеры… до следующей совместной картины. У них свои семьи, свои любовники, свои мужья, свои отцы…

Она никогда не задавала ему рискованных вопросов, потому что знала, он ответит правду и, кто знает, придётся снова расставаться.

Он не спрашивал её, потому что знал, что она никогда не скажет ему всей правды.

Так они думали… Любя, но не понимая друг друга.

– Возьми такси… И не забудь ключи… Удачи.

Она захлопнула за ним дверь.

Он знал, что она сейчас плачет от гнева и ревности, и оттого, что плачет. Слёзы унижали её, но она ничего не могла поделать с собой. Она боялась потерять его. Боялась измены, которую трудно, которую невозможно будет простить, если любишь. А если очень сильно любишь, всё равно простишь.

…Он шёл к машине и думал о матери.

Платон подозревал, что старческое безумие наступает у тех, кто, увлечённый заботами реального мира, пренебрегал заботой о своей душе, заботой о гармонии своего внутреннего мира, кто забывал обихаживать сад души, через который, возможно, проходит путь в иную жизнь. Его мать так ничего и не узнала о себе за прожитые на земле годы. И когда наконец время заставило её оглянуться, увидела не сад, но свалку и распад…

Когда ей было обихаживать этот мнимый сад?! Лелеять иллюзию… До того ли ей было! Одной, после гибели мужа, в то голодное послевоенное время, нужно было выкормить и воспитать детей… Господь зачтёт ей это… А сад?.. Сад души?..

Сад станет частью нашей русской тайги… Там ещё можно различить следы аллей и встретить одичавшие розы и яблони…

Временами среди благополучия и успеха Платона охватывало чувство тревоги. Как будто кто-то должен прийти к нему и потребовать возвращения долга. Эти смутные сны без диалогов, но с перемещениями в неизвестных пейзажах и городах конца девятнадцатого века посещали его, забывались и снова заставляли просыпаться в три часа ночи. Он пытался восстановить цепь сновиденческих событий. Это было похоже на детское его чувство вины, нарушение какого-то подсознательного закона, когда он предавался детскому блуду или брал деньги из ящика отцова стола.

Он спрашивал своих знакомых, нет ли у них такой напасти, когда просыпаешься среди ночи и замираешь от страха. Оказалось, что многие просыпаются в это время и тревожатся смутным сознанием вины, в которой никогда никому не признаются. А монахи молятся в это время. Они тоже тревожатся по ночам. И в других конфессиях то же самое. Ульяна тоже просыпалась в это предрассветное время. Он видел, как загорались, а потом гасли и снова загорались её окна. Он видел, как она в ярости бродит по квартире и пьёт снотворное.

Одна женщина, простая, которая приходила раз в неделю прибирать его квартиру, сказала, что тоже просыпается ночью и думает о смерти. Зачем, мол, родились и в чём смысл рождения?

– Смысл нашего рождения, чтобы жить. Жизнь – это такое удовольствие! – Он хотел сказать: «Жизнь – это такая сладкая мука!» – а сказал «удовольствие», чтобы не огорчать её, и улыбнулся своей добродушной подкупающей улыбкой.

В глазах женщины он прочёл сомнение.

Он сам сомневался. Но в глубине души был уверен, что смысл рождения в том, чтобы, родившись невинным, пройти все искушения и испытания – всю грязь отрочества, юности, зрелого возраста – и прийти к последнему порогу чистым и просветлённым для нового рождения человеком… Понимал и забывал в суете… В постоянной работе над превращением реальной жизни в сюжет, в мнимую жизнь. И материалом для него были реальные люди.

Он коллекционировал характеры, хотя не знал, почему именно эти, а не какие другие запоминались и тревожили его воображение. Он думал, что это издержка профессии. Но понимал – всё только профессией не объяснить.

В Интернете он нашёл несколько теорий, объясняющих наши пристрастия, но не мог остановиться ни на одной и решил, что все теории отражают лишь часть истины и, хотя они противоречили друг другу, в жизни для всех объяснений всегда хватало аргументов…

Платон чувствовал, что все запоминаемые им лица роднит какая-то предыстория их и его жизни. Что сочетание лиц, как сочетания букв, складываются в слово или даже фразу, имеющую смысл и относящуюся к откровениям. Но, как ни старался, не мог разгадать полностью этого смысла и не знал точно, когда этот смысл наконец раскроется ему.

Запомнив лицо в толпе, он продолжал рассматривать его, влюбляясь, подпадая под власть его, стараясь понять. Он дорожил им, словно это была награда, желанный подарок за его внимание, проявленное к незнакомым людям. Он осваивал этот таинственный алфавит. Запоминал и старался разгадать эти иероглифы. Но никак не мог добраться до ясной и определённой фразы, хотя чувствовал интуитивно её.

Однако на съёмочной площадке иногда удавалось ему так подобрать мистический букет, сочетание лиц, слов и жестов, что эпизод перерастал первую реальную правдивость и… И тогда – мороз по коже. Глас хлада тонка…

…Похищенный им в толпе образ занимал достойное место в галерее портретов, в которую не имел доступа никто, кроме него.

Женщина коротко взглянула на него.

Она не была ухоженной женщиной, но притягивала его. Хотя излучала откровенную враждебность к нему, к его попытке познакомиться.

Она мельком окинула его взглядом. И было в этом взгляде небрежное презрение.

Лиза! Лиза! Лиза! – донёсся до него крик из будущего.

Это имя никогда не всплывало в его жизни. Оно не вызывало чувственных ассоциаций. Он за всю свою жизнь не был знаком ни с одной Елизаветой.

Он обогнал её в привокзальной толпе.

Успел запечатлеть в памяти.

Многолетняя работа в кино, вынашивание сценариев для фильмов и сериалов обострили в нём эту способность – просматривать, придумывать и осуществлять сразу несколько вариантов развития сюжета, жизни персонажа-человека и человека-персонажа и выбирать тот, с которым ему было интересно работать, который больше волновал его.

Платон не был самодостаточной личностью, он дополнялся всеми, кто окружал его, кого он выбирал в своё окружение. Люди были дороги и интересны ему. Ему было интересно знать, как он живёт в них и как они живут в нём. Какой образ принимает он в их душах.

Мы в глазах людей отражаемся всегда самым неожиданным для нас образом. Близкие, любящие и знающие нас инстинктивно стараются сгладить это несовпадение, но в глубине души видят нас, как им видится… не как мы видим себя и не так, как хочется нам…

Он успел увидеть и запечатлеть в своей памяти лицо этой незнакомой женщины, обгоняя её в привокзальной толпе. И теперь владел её лицом. Он свободно и привычно вытаскивал из этого образа разные сценарии её жизни. И лицо это владело им.

В его отношении к ней не было физиологии. Были намеки на тайну и душевное родство. Был карнавал различных воплощений образа в реальной жизни или в текстах.

Её мужчины…

Её первая любовь…

Её дети…

Её предки по материнской и отцовской линии…

Он был причастен ко всем этим родившимся и умершим на земле людям.

Они представлялись ему смутно, размыто, призрачно… Они волновали его. Навязывали свои проблемы и своё представление о мире, в котором мы живём и умираем. И немногим дано понять, зачем всё это.

Птица поёт.

Собака ищет.

Человек смотрит внимательно и стремится понять.

Это начало перемен в реальном мире. Начало будущих революций и войн…

Платон не расставался с похитившим его лицом, носил его с собой, как любимую игрушку… как амулет…

А потом прятал его, зарывал в памяти, как клад, хоронил его в себе, как зерно…

Но работа застывала, если не было истории, анекдота, за который можно было бы зацепиться, вызвать из памяти несколько характеров, заставить их любить и ненавидеть.

Или никак не хотела появляться на мониторе первая страница. И текст, который он выстукал на клавиатуре, был мёртвым, хотя и содержал в себе информацию и был изящно выстроен и выразительно написан…

Он тосковал и мучился желанием увидеть скорее эту магическую первую страницу, в которой были бы заложены интонация, стиль, даже освещение и музыка будущего фильма. Увидеть её как благословение на работу свыше. Там могло и не быть слов о музыке или цвете, там не было ещё истории и сюжета, не было характеров, не было героя. И в то же время они уже существовали там, в этом окне… Оставалось только заглянуть в него… Или выглянуть из…

Он с замиранием сердца ждал этого мгновения. Ждал, как прихода возлюбленной. Ждал чуть менее остро, чем рождения своего реального ребёнка. Ждал, когда в этом окне появится живое существо, которое будет волновать его и мучить днём и ночью, пока не напишется последняя страница. И не важно, заплатят ему за это или не заплатят.

Потом, чтобы выжить – платить за квартиру, покупать еду и одежду, – он будет облагораживать оплачиваемые работы деталями и атмосферой этой настоящей работы, этой мнимой и в то же время настоящей жизни… Разменивать золото на медные пятачки.

…Стоя в переполненном вагоне метро, он продолжал перебирать варианты возможной жизни зацепившей его женщины. Именно женщины. И нет в этом ничего удивительного. Среди гениальных портретов в музеях доминируют женские портреты. В балете тоже – главные партии женские. Женщины тоньше и душевно богаче мужчин… Они интереснее мужчин, даже если обладают мужским характером.

Выбранная им женщина вряд ли догадывалась о причинах её сегодняшних проблем. Потому что редко кто, рассматривая по утрам в зеркале своё отражение, когда чистит зубы, думает о связи времен. Обычно человек озабочен только тем, как он выглядит, как оценят его сослуживцы, когда он придёт на работу. И редко кто задумывается о неразорвавшихся снарядах и драгоценных камнях, спрятанных нашими предками в нас, в глубинах нашего сознания… в гумусе ушедшего времени.

«Наши корни определяют наши поступки и нашу судьбу не меньше, чем звёзды, но в союзе с ними», – подумал Платон.

Портрет её он будет хранить в себе до поры до времени, пока он, этот образ, не потребует для себя новой жизни, пока не вырвется из плена его галереи в активную, хотя и мнимую жизнь, жизнь персонажа, главного или второстепенного героя. Это как получится…

Он хотел бы снимать её в своей картине, но знал, что из десяти тысяч натурщиц, непрофессиональных актрис, только одна сможет выдержать жизнь на экране. Хотя из десяти тысяч женщин каждая способна талантливо имитировать любовь. А вот мужчину Господь создал неспособным к имитации любви. Можно притворно вызвать натуральные слёзы, но имитировать желание или покраснеть притворно мужчинам не дано.

Платон знал, что мастерство и искусство фальсификации в кинематографе всегда были важнее истины и смысла…

Потому что те, кто ищет истину, идут в монахи, но не в кино…

…Раньше такие женщины не привлекали его. На них лежал запрет.

Не внешний запрет – долг – муж, больной ребенок, старая мать, требующая ухода… Внешний запрет только разжигал в нём желание, обострял драматургию…

В этой женщине был внутренний запрет – вериги духовные… Добровольное умерщвление плоти и желаний…

Она была как прекрасный ирис меж страниц книги… Ещё не вполне высохший, хранящий аромат лета…

Он улыбнулся сравнению, был такой грех – любил цветисто размышлять, играть словами. Но тут же устыдился.

Потом он увидел её в ленфильмовской массовке. Узнал, что она работает в банке, что зовут её Елизавета Леонидовна Пантыкина. Предложил ей попробоваться на эпизод.

И она была утверждена на главную женскую роль.

В неподвижном воздухе висела холодная морось. Он утёрся концом шарфа.

«Я не замечаю, что сам погружаюсь в пошлость, как в болото, – подумал Платон. – Мне хочется говорить пошлые афоризмы, придумывать пошлые стихи, как бы издеваясь над кем-то. И это делается не только моей сущностью, но сущностью общества, к которому я принадлежу… Я пошлый мужик! Только Ульяна спасает меня… Я не слышал от неё никогда ни одного пошлого слова, она не написала ни одной пошлой строчки! Она всегда гневается, если замечает во мне эту напасть… Не злодейство губит нас, не Люцифер, но пошлость, мелкие бесы пошлости. Злодейство вызывает героизм сопротивления, а пошлость – это тяжёлое похмелье от юношеской романтики и максимализма – требует ещё большей пошлости.

И только нищие духом свободны от этой заразы».

«Какая гадость!» – подумал Платон, пробираясь по Невскому в плотном потоке людей.

Однако, стоило ему прийти домой, в его холостяцкую однокомнатную квартирку, принять горячий душ, выпить стакан тёплого каберне с мёдом, и рядом с этим – влажным, зябким и зыбким существованием возникал другой мир, а в нём было солнце, горы и море, похищенные им лица и уверенность, что впереди вечность, вечная жизнь, полная приключений и, конечно, любви, страсти, интриг, интимных композиций, любовных танцев и ритуалов… Игры…

– Стоп! Стоп! – закричал он беззвучно.

Всё среднее пошло. Среднее не может быть не пошлым. Пошлость единственная возможность удержаться в жизненной суете. Пошлость спасательный круг от мук совести и любви. Пошлость единственная возможность быть равным среди пошляков, которые сегодня правят миром.

Запутанные истории придуманных им персонажей, которые отдалённо напоминали знакомых и родных и даже его самого, а иногда вообще никого не напоминали, а беззастенчиво и беззаконно врывались в его внутренний мир, неведомо зачем и откуда, как неучтённые метеоры, тоже рождались из сумрака его неутолённых страстей… Из желания обладать… Из обид и мести. Из пошлости…

Придуманные им хитроумные сюжеты были мертвы и бессмысленны, если во время работы, здесь и сейчас, в его сердце не было хотя бы лёгкого флирта, пошлой, но живой игры с любой женщиной, готовой играть с ним… Без страстей не может быть искусства. Вся работа в кино – большая страстная и увлекательная и, увы, пошлая игра…

Его жена Ульяна не умела – или не хотела? – играть. Она была знаковой, эпической натурой. Может быть, потому, что так и не научилась считать и не могла различить правое и левое.

Она отказывалась играть с ним в любовь. Просто любила. И он не мог играть с ней – восхищался и любил. Почитал, как богиню. И желал, как восьмиклассник молодую училку.

У людей, как и у муравьёв, существуют касты воинов, рабочих и трутней (обычно наследников больших состояний), не так жёстко, как в муравейнике или в средневековой Индии, но существует.

Платон встречал три или четыре раза в своей жизни женщин, которые соответствовали муравьиным маткам. Женщин, рождённых дать начало новым народам.

Обычно их сопровождает свита мужчин – друзей – оберегателей, которые заботятся о своей госпоже, почитают её, готовы отдать за неё жизнь.

Но встречаются матки из разорённых ульев. Такой была Ульяна.

Она была обречена, как было обречено всё русское крестьянство. Она была из разорённого большого улья России.

Она была самодостаточной женщиной. Она могла существовать в тропиках и за полярным кругом и оставалась бы Ульяной, кто бы ни был рядом с ней – каюр, погонщик собак, или каннибал из африканской глубинки, или миллионер в Нью-Йорке. Её нельзя было изменить. Убить можно каждого человека, за исключением избранников добра и зла. Ульяну нельзя было изменить или убить. У неё не было выбора быть самой собой или не быть до срока, назначенного свыше. И всё же она боялась смерти, потому что не знала, что это такое. В душе её никогда не было спокойно и комфортно – всегда бушевали стихии огня и воды, и в этом было напряжение, несовместимое с нормальной жизнью, но рождавшее в окружающих её людях беспокойство, любовь или ненависть.