Текст книги "Послевкусие страстей и превратности мнимой жизни"

Это было похоже на волшебство. Запускаешь руку в корзину и вытаскиваешь ленту… И другую. И третью… Десятую… Сотую… Ищешь стыки… Склеиваешь. И на экране появляется другая, мнимая и в то же самое время реальная жизнь.

Платон нашёл крупный план В.И. Ленина.

Гениальный актёр, сыгравший когда-то на сцене БДТ князя Мышкина, придал образу вождя революции нервную импульсивность, неуверенность и даже робость. Мышкин стал вождём революции! Эту картину потом упрятали так далеко, что мало кто её видел… Но тогда Платон смонтировал этот крупный задумчивый план Смоктуновского с кадрами голода, расстрелами, похоронами… Поцелуями влюблённых… Рождением детей… И время от времени врезки – грустный задумчивый интеллигентный – трагический! – Ленин – Мышкин. Его нервные руки. И ещё один кадр из другой запрещённой картины – нескончаемый поток людей, несущих красные гробы…

Ленин закрывает лицо руками.

Тогда впервые Платон Фолтин задумался над вопросом, почему самые страшные тираны созревают внутри интеллигентных и талантливых людей? Как будто в оклад иконы вставляют лицо Сатаны…

Он чувствовал, что отношения правителя и народа, власти и общества похожи, имеют одни корни с отношениями мужчины и женщины. И насилие – естественный элемент этих отношений. Насилие как утверждение незыблемого порядка, утверждение первородства мужчины, как гарантия, что мужчина может проявить свою силу, защищая женщину. А правитель может защитить свой народ… Но народу, как и женщине, придётся принять насилие как норму жизни.

Сознание Платона отключалось, когда он пытался додумать эту мысль до конца и понять «почему?». И он забывал, о чем думал… Как будто неведомое предохранительное устройство срабатывало в нём. Как будто бесы не давали ему додумать эту крамольную мысль.

Почему и как перерождаются люди?

Красивая синекрылая стрекоза давала жизнь страшной казаре.

А казара, описав круг жизни, становилась прекрасной стрекозой.

Может быть, эти люди, ставшие тиранами, были всегда верными служителями зла, а добрыми и интеллигентными только прикидывались?..

Или невозможно сохранять государство и порядок в нём добротой и справедливостью?!

Он так и не нашёл ответа, но сторонился власти, как заразной неизлечимой болезни.

Этот внутренний запрет на размышления о природе власти в государстве и семье и губительном её влиянии на тонкое и совершенное устройство человека вызвал в нём подозрение, что он зомбирован, как и большинство окружавших его людей.

Были темы, разрешённые для обсуждения и закрытые, которых нельзя было касаться даже в разговорах с близкими.

Были теоремы, которые нужно было доказывать, и были аксиомы, в которые следовало верить.

Мир казался прочным и незыблемым. Люди смеялись, хотя им было не до смеха. Возмущались, но в душах не было гнева и возмущения. Осуждали тоже всенародно, а в душе восхищались и завидовали.

Он понял – единственное спасение, единственная возможность остаться живым человеком – это обрести себя и не поддаваться дрессуре…

И работа в кино годилась для этой цели, как лекарство, как инструмент познания жизни, а иногда как следственный эксперимент…

Эти поиски были так же непредсказуемы и опасны, как хождение по болоту. Как хождение на лесоповал под охраной собак…

Всемирно известный режиссёр Коза смотрел в окно. Там моросил обычный питерский дождик.

«Как я могу понять другого человека, если не могу почувствовать, когда человек лжёт мне, а когда говорит правду? – думал Платон, глядя на своего учителя. – Я понимаю только смысл слов, чувствую их аромат, но не могу отличить правды от лжи. А иногда ловлю себя на том, что не хочу отличать. Мне важно другое – создавать внутри себя картины, сцены, мелодии… Но самое поразительное и загадочное, что эти картины, сцены, мелодии, рождённые во мне, тихо, но неотвратимо воздействуют на реальную жизнь, приближая её к моим снам…»

– Вы что, диссидент? – спросил тихо, едва шевеля губами.

– Нет… Что вы! – искренне возразил Платон. – Я просто пытался получить из этих обрезков, из сопоставления кадров и лиц пластическую фразу…

Великий режиссёр поморщился:

– Господи! Какие ещё пластические фразы! Вы забыли, где живёте?

Долгая тягостная пауза.

– Я вас очень огорчил? – расстроился Платон.

– Не обо мне речь. Меня не тронут, – сказал Коза. – А вас будут держать на мушке до конца ваших дней…

– Вы думаете, я так быстро умру, а они бессмертны?

Коза даже не улыбнулся. Это не было шуткой. Это был приговор.

– В России всегда сохраняется номенклатура, – продолжал он. – Номенклатура умных и номенклатура дураков… Номенклатура почётных козлов, они же элита, шуты придворные, и номенклатура козлов отпущения… Для праздников козлодрания… Всегда… Как бы ни менялась власть… Помните это…

…Фолтина вызвали в Москву, в главк, чтобы посмотреть работы и решить его судьбу.

В небольшом просмотровом зале главка собралось человек двадцать. По виду все они были люди интеллигентные – высоколобые, серьёзные, значительные. Одеты скромно, но с намёком, в твидовых пиджаках и при галстуках. Сорочки у всех свежие, и воротнички чистые.

Платон вошёл последним. Поздоровался. Никто не ответил.

Только тощий, с лицом иезуита, элегантно одетый старик, главный редактор, мозг комитета, искусствовед, доктор искусствоведения, друг Бергмана, Феллини и Бунюэля, улыбнулся иронично и загадочно… Такая Мона Лиза в мужском облике. Моня Лис, его так и звали за глаза.

Он нажал кнопку пуска.

Погас свет. Ослепительный луч вырвался из проекционной, превратился в трубу, повис над головами судей и явил чёрно-белое изображение жизни.

Лента была почти без диалогов. Под музыку Фонтессы.

…Девушка Наташа должна была заменять актрису в опасных трюках со зверями. Её поселили в съёмочном павильоне, в небольшой комнате, рядом с клетками, где жили тигры, львы и медведи. Звери должны были привыкнуть к ней.

Она вымыла полы. Нарисовала на стене бегущих куланов. Принесла букетик пыльных ромашек. Собрала их у ворот павильона. Села на топчан. Достала кусок чёрного хлеба. Половину отдала своей собаке, эрдельтерьеру Юте, половину съела сама.

Она свежевала туши и кормила хищников, подцепив куски мяса на длинные палки.

Она никогда не воровала мяса у зверей. Может быть, иногда горсть витаминов.

Душевой там не было, но был шланг, с помощью которого она мыла клетки.

Она использовала его вместо душа.

Звери задумчиво смотрели на неё, когда она обливала себя водой из шланга.

Она была красива целомудренной юной красотой. И тигры любовались ею, прощали ей отсутствие шерсти там, где она должна была быть по их понятиям… но там, где она была, она смотрелась красиво.

Наташа была молчалива и замкнута.

Никому не перечила, только мрачно взглядывала на человека, если тот досаждал ей неправильными, по её понятиям, замечаниями.

И людям становилось не по себе.

С ней старались не ссориться.

Даже оператор, стареющий бабник, позволил себе только однажды ущипнуть её, когда она проходила мимо камеры с ведром говяжьего мяса и большим разрубочным ножом. И больше не посмел, почувствовал опасность.

В ней, при её нелюдимости и мрачноватости, был шарм.

Эту особенность облика Наташи сразу заметила Ульяна, когда встретила её в коридоре «Ленфильма».

– Будем снимать эту девочку, – сказала она Платону.

– Да она вроде не девочка, а мальчик, – сказал он, приглядываясь. – Посмотри, какой перстень! С изумрудом… Или стекло зелёное?

Девушка уловила взгляд Платона, чуть-чуть, совсем незаметно улыбнулась, поправила дорогое кольцо на среднем пальце левой руки.

– Мы хотим снимать вас, – сказала Ульяна. – Но у нас нет денег. Мы не можем платить актёрам…

Наташа холодно посмотрела на неё. Пожала удивлённо узкими плечами. И было непонятно, согласна она сниматься или нет.

…После первых же съёмок, когда они все собрались в директорском зале показывать отснятый материал, и Коза, и ученики его были поражены.

Камера увидела то, что не могли увидеть глаза.

Наташа была прекрасна. В ней читалась история коренных петербуржцев, переживших революцию, террор и блокаду. В ней была затаившаяся сила и непокорность… Непокорённость… Её прабабушка была фрейлиной при дворе. Родила дочь от связи с одним из великих князей… Растила дочку в Сибири, потом вернулась в Питер. Жила незаметно. Под чужой фамилией. Вышла замуж. Ещё раз сменила фамилию. Через много лет родилась Наташа.

Время обрекло эту девушку существовать в самом низу отстойника. Она выбрала работу в зоопарке. Она проводила почти всё время со зверями и птицами, пленёнными для развлечения горожан.

Она обращалась с тиграми и львами, обезьянами и слонами как со своими братьями, и они приняли её в своё тайное общество поверженных и проданных в рабство царей природы…

Жизнь её была монотонна и буднична. Она исполняла свои обязанности неторопливо, несколько даже меланхолично.

Радовалась внутренне, что для неё, девочки из зоопарка, ставили свет, для неё стрекотала камера. Радовалась внутренне, но виду не показывала.

Её любимым актёром был Юл Бриннер. Она копировала его походку, жесты, манеру говорить, но никто, кроме Платона, не догадывался об этом.

Наконец настал день, ради которого её пригласили на эту странную работу.

Снимался эпизод восстания зверей.

Она упала по команде на опилки арены, а дрессировщик хлопал бичом и палил в воздух из пистолета, чтобы спровоцировать зверей на бунт.

Обезумевшие, они летали над ней, как на картинах Дали.

Сняли пять дублей.

Тигров загнали в клетки. Наташа встала на ноги. Отряхивалась от опилок. В лице у неё не было ни страха, ни гордости. Это была её будничная работа…

Она была влюблена в актёра, который играл главную роль.

Он аплодировал и восхищённо смотрел на неё.

Этот грузин был неотразим. В него были влюблены ассистентки, помрежки, официантки, уборщицы, гримёрши, костюмерши, монтажницы и монтажёрки и молодой и жеманный директор картины. Даже тигрицы и медведица Милка, которая в итоге всё же оказалась медведем-трансвеститом.

Когда актёр входил в вольер, большие кошки рыкали сладострастно ему в лицо и катались по настилу клетки в оргазме. Только от его облика, его походки, от его мужского обаяния. От запаха благородного самца, который не могли заглушить дорогие мужские одеколоны…

А медведь Милка строил ему глазки.

– Откуда у тебя этот перстень? – спросил грузин Наташу.

– Вам нравится? Хотите, я подарю его вам?

– Нет. Но очень красивый… Ну что ты смотришь так на меня, девочка? Не страдай, я приду к тебе в гости… если хочешь…

– Сюда? – Она посмотрела на свою каморку и неуверенно пожала плечами.

– Нет, – улыбнулся он. – У тебя ведь есть квартира…

– У меня комната… в коммуналке… На Литейном… Вы правда придёте или дразнитесь?

В глазах у неё стояли слёзы.

У него было благородное испанское лицо. Ленивая стать любимца и любителя женщин. Лёгкая и в то же время неторопливая кошачья походка горца.

– Приду, не плачь. На всю ночь приду… Бедная моя девочка…

– Когда?

Он задумчиво листал свой блокнот.

– Завтра вечером…

Он говорил с ней голосом Ефима Копеляна, а её дублировала Людмила Чурсина.

…Наташа купила самые вкусные и дорогие закуски в Елисеевском магазине. Двух лангустов и маленькую баночку чёрной икры. Хотела купить шампанского, но купила виски. Слышала как-то, что актёр в разговоре с дрессировщиком сказал, что больше всего любит именно виски.

Когда актёр пришел, её собака, эрдельтерьер Юта, стала проситься на прогулку, и они решили, что собака имеет на это право.

– Вы ешьте, пейте… Не ждите меня… Я скоро вернусь…

Девушка ходила по Литейному проспекту и представляла, как он обнимет её и поцелует её грудь. Совсем как поэт Саади.

Когда она вернулась, актёр спал. Или притворялся, что спит. Она сидела рядом с ним. Она была счастлива – он спал в её постели… у него было лицо счастливого мальчика…

– Будем смотреть дальше? – спросил кто-то.

– Будем, – ответил главный редактор.

И снова титры. Сценарий Ульяны Курдюмовой. Режиссёр-постановщик Платон Фолтин.

Лента начиналась нарочито бытово. Молодожёны в коммунальной квартире. Она экономист. Исправно ходит на работу, а он хозяйничает дома. Он симпатичен и добр. Но соседи его презирают, потому что не пьёт, не матерится, да ещё пишет стихи, которых нигде не печатают… Его в любой день могут выслать из Ленинграда в Мордовию, как тунеядца…

И вдруг какой-то дальний родственник предлагает ему поработать на космонавтику.

Нет, не в полётах. Это может быть в будущем. В далёком будущем.

А сегодня нужны добровольцы для испытаний.

Он проходит конкурс. Всё засекречено. Никто, даже самые близкие не должны знать, где он.

Его помещают в барокамеру. Ему предстоит провести в одиночестве полгода. Разрешают взять с собой одну книгу. Одну пластинку. Три шариковые ручки и ученическую тетрадь в клеточку.

Сначала он испытал счастье. Отдыхал от городского шума. От мерзких звуков и запахов коммунальной квартиры. Читал Бродского и слушал Малера. Кропал стихи, надеясь, что когда-нибудь и ему тоже присудят Нобелевскую премию. Потом всё осточертело ему – и Бродский, и Малер, и собственные стихи…

Иногда ему напоминали, что он должен делать. Поливать цветы. Измерять давление крови и температуру тела.

Но обратной связи не было. Снаружи слышали, как он кричит, воет, как просит прекратить эксперимент. Но не отвечали ему. Снимали все его реакции на киноплёнку. Изучали. Писали отчёты. Защищали диссертации.

А он сходил с ума от одиночества.

Потом смирился. И медленно угасал.

С нежностью вспоминал свою коммуналку. Шептал, как молитву, матерные слова… И решил, если он выберется отсюда, никогда больше не будет подопытной мышкой, но добьётся власти и станет хозяином жизни. Он даже разработал несколько вариантов, которые должны привести его к победе. Это помогло ему не сойти с ума…

Жена искала его. Но никто не объяснил ей, где он и что делает. Она стала жить с другим мужчиной.

Через полгода его выпустили наконец.

Он заработал много денег. Он мог купить трёхкомнатную квартиру или две машины «Жигули».

Тогда была весна, а теперь зима.

Он шёл по набережной Невы.

Ему казалось, что все смотрят на него.

А он не мог надышаться сырым холодным воздухом Ленинграда.

Он заметил кровь на шарфе. Рука тоже была в крови. Он пытался остановить кровотечение, прикладывая к носу снег…

Играл эту роль Глеб Посудников, молодой поэт, с которым Платон познакомился, когда они с Ульяной снимали комнату на Кирочной, недалеко от метро «Чернышевская».

По окончании ленты долго не зажигали света. Была тишина.

«Им было неинтересно», – обречённо подумал Платон.

В отличие от студии здесь никто не высказывал своего мнения раньше, чем это сделает главный редактор.

Наконец зажгли свет.

Он увидел себя их глазами. Увидел «мелкотемье» и все накладки полупрофессиональной операторской работы. Скованность актёров. Увидел себя – раздавленного своей попыткой сказать не сказанное другими… то, что он сам чувствовал… Попытаться понять загадку общества, которое вроде воспитывало в людях добро и бескорыстие, а порождало зло и беззаконие…

– Не понравилось? – спросил он.

– Трудную задачу вы задали нам, молодой человек, – ответил главный редактор. Мягко ответил, даже ласково.

– Не понравилось? – повторил Платон свой вопрос.

– Не в этом дело, понравилось или не понравилось… Вы, ну как бы это сказать вам помягче? Вы не советский режиссёр.

У Платона упало сердце. Он побледнел. Он сразу представил себе воронок и Беломорканал, все ужасы ГУЛАГа представились ему.

– Не переживайте так, – улыбнулся главный редактор. – Я ведь не сказал «антисоветский»… Пока я только сказал – «не советский»… Чувствуете разницу? У вас, несомненно, есть способности… Уровень… Культура… Своеобразие… Но…

Главный редактор улыбнулся.

– Так что? Мне никогда не дадут здесь снимать кино? Мне уехать, хотите сказать?..

– Нет, зачем так мечтательно?.. Снимите что-нибудь оптимистичное, смешное… И мы вернёмся к этому вопросу…

Платон возвращался домой на «Красной стреле».

Он вышел покурить, но так и не дошёл до тамбура. Остановился у окна и смотрел на проносящиеся мимо огоньки полустанков и деревень и думал с тоской о судьбе, которая ждала его в Ленинграде. Он в юности мечтал стать писателем или журналистом, но наша проза в те годы была такой пресной и двуличной. А в кино происходили такие бурные перемены! Разрешались такие дерзости. И он подумал, что там, в кино, его место. И вот всё срывалось.

Платон почувствовал, что кто-то встал рядом с ним и тоже смотрел в темноту ночи, где мелькали огоньки. Он оглянулся и увидел человека, лицо которого ему показалось знакомым. Глаза у него были умные и грустные, а облик стёртый, без резких примет… Один из тысяч, которых видишь каждый день и забываешь навсегда…

Человек улыбнулся и кивнул.

Платон учтиво ответил.

– Вы очень огорчены? – спросил незнакомец. – Вы огорчены сегодняшним просмотром?..

Платон удивлённо пожал плечами.

– Я вижу.

– Да нет, что вы?! Я привык. Кто вы?

– Вы читали «Петербург» Белого? – спросил незнакомец.

– Да, конечно.

– Ну и как?

– Замечательная книга.

– Вам кажется, что жизнь рушится? Что вас теперь отстранят от кино и вообще от творческой работы…

– Кто вы? – повторил свой вопрос Платон.

– Я курирую «Ленфильм». Вы читали Евангелие?

– Естественно.

– Кто вам больше нравится – Пётр или Иуда?

– Не могу так сразу.

– А вы подумайте и скажите честно.

– Мне оба не нравятся, – сказал Платон. – Но Иуда совершил поступок. Ему сделали сверху предложение, от которого он не мог отказаться… Без него не могло ничего случиться…

И снова курили молча.

– Он стал причиной… началом великих страданий… – продолжал горячо Платон Фолтин. Он всегда испытывал воодушевление, когда приходила яркая мысль, и пытался развить её до абсурда. – Пётр и Иуда были первыми, в ком заговорила совесть… Один заплакал, другой повесился…

– Совесть… – задумчиво, даже печально произнёс куратор. – В одном из последних словарей рядом с этим словом курсивом написано «Устар.», то есть устаревшее понятие.

Платон давно не встречал среди людей своего возраста такого близкого человека. Или ему показалось? Такого думающего… Или показалось? Зачем он погубил себя? Когда он сломался или когда его сломали или приручили? Купили… Или показалось? И его, Фолтина, хотят купить? Или показалось?..

– А я знаю, о чём вы думаете, – сказал Куратор.

– Не знаете.

– Знаю.

– Ну и о чём же?

– Вы думаете о следователе, который допрашивал Николая Степановича Гумилёва… Но я не доносчик, я не Иуда. Я не следователь… Я, как бы это точнее… Ну, скажем… Есть люди, которым уготован путь апостола Петра. И наш главный тоже не Иуда… Пётр… И большинство моих коллег думают как я… Как вы думаете… И даже в отделах ЦК многие придерживаются таких взглядов… И может быть, половина России думает как мы. Благодаря нам мир увидел картины Тарковского… Благодаря нам отпустили на Запад Солженицына, Галича, Аксёнова… Нам как кислород нужны талантливые люди. Мы стараемся уберечь их от ошибок… Но, если случается форс-мажор, мы отрекаемся… Как отрёкся апостол Пётр… Наш «Титаник» такой большой. И старый. Всё трещит. А вокруг айсберги… – Он смотрел на Фолтина спокойно и доверительно.

«Провокатор? – подумал Платон Фолтин. – Или правда так думает?»

А тот продолжал:

– С верными да глупыми нам и айсберга не нужно… чтобы пойти ко дну… Когда потонет… когда погибнет наш «Титаник», столкнувшись с айсбергом ваших самолюбий, никому не нужны будут ваши дерзкие фильмы, ваши стихи и ваши романы, никому не нужны будут ваши традиции и ваша культура. На сто лет воцарится хаос. В кино и литературе возобладают «сиськи-письки» и «письки-сиськи» и криминал как естественное состояние человечества. На сто лет, пока не появится новый Пушкин, пока его не убьют снова и не раскаются… А может быть, и это слишком оптимистические прогнозы, а впереди вас ждёт только гибель. Гибель вашей культуры и торжество стервятников-падальщиков… Новая революция будет кровопролитнее и страшнее революции 17-го года. У первых коммунистов были идеалы. У наших нынешних революционеров нет ничего, кроме жажды власти и денег…

Куратор замолчал.

Платон ждал окончания разговора.

– Я везу распоряжение министра о предоставлении вам возможности снять полнометражный фильм… – сказал наконец он. – Мы даём вам шанс… Помните, с одной стороны мы, с другой – бесы…

Бесов на «Ленфильме» всегда было много. Они ненавидели друг друга, собирали компромат на конкурентов и писали доносы.

Но Фолтин берёг свою независимость. И это предопределило его участь. Независимых у нас ненавидят. Врагов можно подкупить. С независимыми невозможно договориться. Независимые хуже врагов.

Платон приехал домой и пересказал Ульяне всё, что с ним произошло в Москве.

«Так, – подумала она. – С тонущего корабля бегут крысы. Но я, хоть и рождена в год Крысы, не побегу. Мне нравится этот парень. Я, может быть, даже люблю его. Я Львица, и этим всё сказано. Будем вместе, что бы ни случилось».

Она обняла его и поцеловала.

– Ничего не бойся, – сказала она. – Пока мы вместе, мы непобедимы.

И он почувствовал, как её благодатное тепло, тепло её любви переливалось в него, как кровь. И силы возвращались к нему. И казалось, все проблемы разрешимы…

Платон любил верхние точки.

Старый кинооператор, председатель секции кинооператоров, не раз спрашивал его:

– А кто это оттуда, с высоты, смотрит, молодой человек?

– Я, – отвечал Платон, искренне удивляясь, как не понять опытному киношнику такого простого обстоятельства…

Верхние точки, на уровне второго и третьего этажа, прекрасны. А выше – совсем другой взгляд. Может быть, Бога или Сатаны. Нет, от Сатаны – это нижние точки, льстивые. Это кажется предрассудком… Но третий этаж дома, когда камера выделяет в толпе спешащего по своим делам человека, личность, не муравья! Это волнует!

Идёт он – один из многих, частичка многоликой серой массы, ничем не примечательный, и вдруг, благодаря тебе, укрупняется, укрупняется, делается отличимым от других, выделяется из этого муравейника. Твоё внимание делает его личностью. И соразмерно твоему таланту – узнаваемым, знакомым, родным, любимым и, наконец, метафорой, символом… И вдруг оказывается – его одежда чем-то неуловимо отличается от тех, с кем рядом он идёт. Он движется чуть быстрее других… Или медленнее. Вот остановился. Красный свет светофора. Смотрит на часы… Смотрит на кота, выскочившего из парадного подъезда старого питерского особняка. Осторожно, но не боясь кот подошёл к самому краю тротуара. Он в опасной близости к колёсам… Когда машины замедляют своё движение и останавливаются, кот метит их торопливо, вздрагивая всем своим мускулистым телом, и ждёт, когда другие машины замедлят свой бег, чтобы принять кошачью почту и разнести по городу сообщение, что живёт на набережной Фонтанки самый сильный, самый амбициозный кот Санкт-Петербурга…

Фолтин ощутил, что лицо придуманного им человека стало его лицом.

Образ наполнялся его жизнью. Он волновал. В нём была тайна. Именно тайна! Не секрет.

Он выделялся среди других людей своей походкой. Слегка припадал на правую ногу – следствие давнишней спортивной травмы. Он выпадал из ритма толпы.

…А потом вдруг крупёшник, пардон, крупный план. Лицо. Заботы, о которых можно только догадываться. Тайна. Тайна, которая анонимна и в то же время личностна, как кровь, которую переливают тебе, чтобы ты не умер… От одиночества…

Он затерялся на среднем плане. И беспокойство овладело Платоном. Его заслонили безликие спины идущих в одном направлении с ним и лица идущих навстречу.

Ему хотелось видеть этого человека. Он уже привязался к нему. Ему небезразлична его судьба. Небезразлично, кого он любит, небезразлично, какие он видит сны и что его мучает днями и ночами. Найдёт ли он себя? Небезразлично.

Похоронный автобус остановился, перекрывая зебру траурной, черной полосой, преграждая путь устремившимся на зелёный пешеходам.

Человек мимоходом бросил взгляд на чёрную, траурную полосу вдоль серого бока автобуса, на мутные окна… Он унесет эти стёкла с собой. Их разобьёт солнечный ветер, и осколки – лица будут жить в его подсознании, чтобы принять участие в массовке, а то и в эпизодах его снов через месяцы и годы. Он их не запомнил, но они запечатлелись. Они пришли на кастинг… Потом будут требовать гонорар – не деньги, нет, немного внимания и тепла. Совсем немного внимания и тепла. Это самая дефицитная, но трудно конвертируемая валюта… в реальной жизни и в его работе – в создании альтернативного бытия. Это пропуск во внутренний мир других людей – зрителей. Лекарство от пандемии одиночества.

Ему нечем платить. Его голова занята другими, реальными людьми, тоже требующими внимания и тепла.

И вдруг – там в автобусе – лицо женщины, знакомое и волнующее.

Он не может вспомнить, кто она.

И потому – снова общий.

Мучительно хотел вспомнить, кто она, и не мог.

И вдруг – Ашхабад в мае… Жужжание кондиционеров… Просмотровые залы… Духота телефонной кабины… Чайчи, колдующий над заваркой… Банкеты и награждения…

Чтобы избавиться от лишнего веса, Ульяна бегала трусцой в Парке.

На последней стометровке она усилила темп бега.

На берегу пруда собиралась толпа. Что-то случилось.

Влекомая неудержимым любопытством, Ульяна заспешила к месту происшествия.

Она была в спортивном костюме и кроссовках.

Лицо раскраснелось от утреннего бега.

Служитель лодочной станции подтаскивал к мосткам лодку. В лодке лежал неживой мужчина. Штаны его были расстегнуты. На щеке застыла капелька крови.

Ульяна вглядывалась в это, ещё сохраняющее живой облик лицо.

Грубая тёмная кожа алкоголика и обжоры.

Уже прибыл милицейский уазик.

Место происшествия оцепили.

Молоденький кривоногий лейтенант поднёс ладонь к козырьку:

– Девушка, отойдите, здесь не положено посторонним…

Дождик кончился. Обыватели складывали яркие зонты, и мир принимал свой серо-зелёный будничный вид.

По липовой аллее удалялась женщина в красном платье и чёрных перчатках до локтей.

Ульяна обогнала её.

Оглянулась.

Женщина – эффектная брюнетка с длинными пышными волосами.

– Вы видели?! Ужас!.. – Ульяна кивнула в сторону лодочной станции.

Женщина пожала плечами:

– Подумаешь! Каждую секунду на Земле кого-то убивают…

– Ещё скажите, что каждый день крокодилы съедают одного человека… – запальчиво возразила Ульяна. – Но я здесь живу! – взволнованно продолжала она. – Это мой Парк. Я люблю его.

– Любите?! А я ненавижу, – сказала незнакомка. – И город ваш ненавижу… И этот ваш Парк Любви… Вы курите?

– В принципе нет… Разве что за компанию… А вы не боитесь гулять здесь? Если так ненавидите всех…

– Боюсь… – Она улыбнулась.

У новой знакомой Ульяны был низкий и красивый голос.

Чем-то они были друг другу симпатичны. Сели на мокрую скамейку, подстелив продуктовые пакеты. Женщина угостила Ульяну сигаретой. Сигарета была длинная, тонкая, настоящая дамская.

Вдали, в конце аллеи, виден был пруд. Движение людей и машин. Мимо них, нарушая все правила движения, проехал микроавтобус.

– Повезли, – сказала Ульяна со знанием дела. – Труповозка.

Женщина коротко посмотрела вслед машине. Отвернулась.

– Чем ты занимаешься? – Она оценила привлекательность Ульяны. – Надеюсь, не проститутка?

– Нет, я работаю в кино.

Женщина хрипло, по-мужски, рассмеялась, глядя вслед труповозке.

– Разве наше кино ещё живо?

Аллея, по которой они шли, упиралась в шумный проспект. Парк кончился.

Женщина села в потрёпанную иномарку.

Ульяна обратила внимание – у иномарки была выразительная вмятина на крыле рядом с фонарём.

Этот Парк Любви, вольный и одичавший, начинался пустым пьедесталом, оставшимся после развенчания какого-то вождя.

Даже теперь, несмотря на лёгкий весенний дождь, пьедестал использовали в качестве стола местные любители выпить – закусить на природе. Размокшие газеты, наброшенные на головы и плечи, некрасиво соперничали с яркими зонтами прогуливающихся горожан. И тут же рядом сидел в позе лотоса ярлык Будды с лицом безмятежного, счастливого олигофрена.

В парке толпились прекрасные липы, подножия их устилали лопухи.

Были пруды и лодочная станция. Но темные аллеи и глухие тропинки уже теснили новые, долговязые дома. Там был памятник Зое Космодемьянской, и рядовому Матросову, и великой балерине Улановой. И ещё один непонятный – два страстно целующихся мужика, по соседству с которыми собирались нетрадиционалы…

А под двухметровым слоем почвы – пепел двухсот тысяч захороненных здесь в блокаду ленинградцев.

Сапожник Хамур, носатый скворец, выглядывал из своей будки.

На жестяной пластинке с грамматическими ошибками сообщалось, что здесь можно делать мелкий ремонт обуви – приладить отлетевший каблук, купить шнурки, приклеить, пришить и так далее…

– Здравствуйте, Хамур. Кроссовка разорвалась. Почините?

– Почему нет! Ты садись, я быстро сделаю.

Руки ремесленника двигались неторопливо, но точно. Ульяна заметила, как ловко он прокалывал дырочки шилом, чтобы наложить шов и восстановить целостность обуви.

Шило было старинное, с деревянной тёмно-коричневой ручкой.

– Хамур, у вас везде глаза и уши…

– Говори прямо. Что хочешь?

– Там… в лодке…

– И это знаю… Мужчина средних лет… На щеке кровь… Штаны расстёгнуты… Знаю…

– Здесь все проходят… Вы всех видите…

– Не всех… В парке ещё десять выходов и пятнадцать дырок в ограде…

– Кто мог убить?

– Дэвочка, мой совет тебе – не лезь в эту грязь… Пусть убивают друг друга, если хотят… Есть мирные люди. Ну, вроде как овцы… А есть волки… И чтобы овечка была цела, ей надо дома сидеть и писать сценарии… про волков…

Ульяна молча натянула кроссовку.

– Сколько я вам должна?

– Для своих бесплатно.

На арке у входа поверх официальной была надпись неформальная – «Парк Любви».

А внизу было строгое предупреждение, что выгуливать собак и въезжать на автотранспорте запрещено. Запрещено также было купаться в пруду в нетрезвом виде…

Сапожник Хамур прощально помахал рукой, вздохнул и продолжил свою работу. Он был пожилой, грузный человек и потому тяжело вздыхал, прилаживая к женскому сапогу отвалившийся каблук. Черты его лица были крупны и благородны, а большие светлые глаза всезнающи. Он был хизбом, представителем небольшого народа, жившего когда-то на Ближнем Востоке, а потом почти полностью уничтоженного соседями. Его предки приехали в этот город больше века назад, спасаясь от тотальной резни, которая время от времени там случается. Теперь хизбы отличаются от местных коренных жителей не столько чертами лица, сколько энергией и темпераментом, выражением глаз и манерой разговора. Ходили слухи, что они равно задабривают и Господа и Сатану, надеясь избежать с ними вражды, а поклоняются павлину. Потому их можно часто видеть в зоопарке у клетки с этой красивой птицей…

…Гасли утренние оранжевые фонари.