Текст книги "Послевкусие страстей и превратности мнимой жизни"

Он знал только о первой её любви.

Больной мальчик за забором в кресле.

Но на других её, случайных, мужиках – актёрах, режиссёрах, поэтах, академиках – лежал запрет, их как бы не было. Платон не хотел о них думать. Не желал знать о них ничего.

Эта, теперешняя Ульяна принадлежала только ему.

Она презирала любые игры, кроме покера. Но и в покер перестала играть, как сошлась с Платоном.

Нет, не из-за того, что боялась не совладать со своим азартом и проиграть всё. Она не боялась проигрывать, потому что никогда не признавала своего поражения. Даже проигрывая, она выигрывала, даже страдая, выдыхала радость и уверенность в своих силах и своём предназначении.

Ей было унизительно чувствовать свою зависимость от азарта так же, как была унизительна зависимость от танца и ритуальных поз, зависимость от настроения мужчин, властей и худсоветов, как было унизительно быть одной из тёлок на зелёном лугу… Одной из кобылиц на торжище… Она управляла окружающим её миром спокойно и властно, как и подобает царице.

И всё же азарт иногда охватывал её. Стоило ей взглянуть на экран телевизора, она с лёту узнавала зашифрованное слово. И упорно звонила по указанному номеру, чтобы выиграть полторы тысячи рублей.

Беда пришла негаданно. Платон записал на флешку эпизод и пошёл показать его Ульяне. Он звонил, но никто не открывал ему. Он искал ключи. Как всегда, они прятались от него в многочисленных карманах его куртки. Наконец он открыл дверь и увидел Ульяну, лежащую на полу.

– Что с тобой?! – закричал Платон. – Вставай! Дай руку! Что случилось?

Он пытался поднять её.

– Не надо!

– У тебя кровь на плече!.. Покажи!.. Больно?

– Не надо!

Он снова пытался поднять ее.

– Он умер, – прошептала она.

– Кто?

– Митя… Митя умер.

Он вспомнил мальчика из интерната детей-отказников, детей, исковерканных полиомиелитом.

…Я хочу родиться деревом, здоровым, сильным деревом…

Ей казалось, что он похож на того мальчика за забором. То же кресло. Та же болезнь. То же чувство пронзительной материнской жалости, которое для многих женщин означает любовь.

Она гордилась этим одарённым мальчиком, его стихами.

Она дружила с ним. Одаряла его своими мыслями, своим теплом. Не замечала, а может быть, и замечала, но не придавала значения его отроческой привязанности к ней, когда все отношения с миром и людьми окрашены чувственными фантазиями.

Пока в интернат не пришла Ульяна, у них не было комплекса неполноценности. Они жили привычной для них жизнью больных детей, от которых отказались родители. Они завтракали, обедали, ужинали, ложились спать. Просыпались. Учились. Дружили. Ссорились. Они все были равны. И жизнь поровну давала им ощущение счастья и горя. У них были свои лидеры, вожди. Свои неприкасаемые. Причины горя и радости были элементарны, как у большинства здоровых людей… Они не были несчастнее здоровых. За стенами интерната был другой мир – интересный, но не касающийся их. Как иностранное кино… У этих маленьких инвалидов были свои реальные радости. Свои надежды. Свои горести, которых здоровым людям не понять. Только обслуга и экран телевизора соединяли их с реальным миром.

Платон вспомнил, как Ульяна просила его прийти в интернат и рассказать о съёмках спортивных фильмов.

Его поразили лица этих детей. Красивые, одухотворённые – они жили отдельно от изменённых болезнью тел. Как будто этот небольшой зал был аквариумом – только счастливые детские мордочки торчали из воды, а уродливые тела были оптическим обманом…

Платон рассказывал им об опасных трюках. О детях-дублёрах, которые заменяли детей-актёров в съёмках с дикими животными, в горах, при подводных съёмках…

В одной из первых своих работ Платон хотел, чтобы лента кончалась длинным планом девочки, ведущей по полю тигра. Оператор был на кране, и от лица девочки и усов зверя камера медленно взмывала в небо и фиксировала всё происходящее сверху.

И вдруг тигрица остановилась. Ей хотелось играть. Она обняла девочку и упала на спину в траву. Всех, кто видел это, объял ужас – через секунду всё будет кончено, девочка погибнет, а тигрицу пристрелят.

И только дрессировщик, замечательный, красивый, неповторимо красивый человек – Константин Константиновский, – спокойно, но чётко приказал:

– Расслабься! Не бойся ничего! Не пытайся освободиться!

Девочка так и сделала. Тигрице стало скучно. Она оттолкнула расслабленную, точно она была тряпичная кукла, девочку, а сама стала весело носиться по полю. Потом перепрыгнула через кирпичную ограду и побежала по парку, в котором, пользуясь солнечным днём, загорали горожане. Многие быстро вспомнили, что когда-то были обезьянами, и залезли на деревья. Другие бежали. А некоторые притворились неживыми.

Тигрица подошла к машине режиссёра и стала точить об неё когти. Режиссёр плакал, эту машину подарила ему великая Анна Ахматова.

Порядок восстановил милиционер. Он не побоялся подойти к зверю. Он схватил тигрицу за ошейник. А когда она зарычала, отпустил ей такую затрещину, что тигрица сразу зауважала его и позволила ему проводить себя до клетки.

Платон говорил, а сам наблюдал за лицами детей. В них не было зависти, в них было сопереживание и уверенность, что им всё это доступно… Они смеялись. Болезнь помогла им создать свой мнимый мир, где они были равными здоровым…

Но вторжение Ульяны в этот лепрозорий, её чувственность и женское тепло, её мощные мятежные стихи разрушили условное благополучие и стабильность жизни маленьких отказников. Им открылось, что там, за стенами интерната, не спектакль, поставленный для них, а настоящая полноценная, яркая и солнечная и главное – реальная жизнь, в которой им нет места. Что будущее их блёкло и невыразительно, что стихи их слабы, примитивны… Что всё напрасно. И непоправимо. И жалко…

Судьба отняла у них здоровье, но не наградила сильным духом, как Хелен Келлер, Ф.Д. Рузвельта, Кустодиева или других, не менее обделённых судьбой больных людей, дух которых был крепок, а судьба прекрасна и величественна…

Митя не хотел так жить… Он надеялся, что после смерти проснётся деревом, большим, здоровым, цветущим клёном или каштаном…

Мы со своими прозрениями, иллюзиями, со своей дерзостью и сакральными тайнами бываем опасны в общении с неподготовленными людьми. Недаром с древности не для всех были тайны и откровения. И это правильно. Мы, люди, все похожи, но притом настолько разные, что даже в лесу, собирая грибы, проявляем эту разность. Одни различают среди травы и опавших листьев гриб по цвету. Другие по рисунку, по форме. Некоторые даже по запаху находят делянки грибов… Нам надо знать, что мы разные, и беречь людей. Знать, что даже наше тепло может принести вред. Ульяна была губительна для средних и слабых людей. Она разрушала их. Разрушала мещанское спокойное счастье. Разрушала мелкие планы и расчёты, которые для многих так важны и составляют главное содержание жизни.

Ульяна легко отдавала деньги в долг и забывала о них. В её сознании не хватало места суете. Её сознание было переполнено призраками и приметами приближающейся катастрофы. Она видела за горизонтом сегодняшних дней страшные картины, где прошлое и будущее состязались в жестокости и распаде. Она никогда не говорила никому, даже Платону, об этих страшных видениях, но они незримо присутствовали в пространстве, окружавшем её, наполняли людей тревогой. Трагедия уничтоженной в двадцатом веке русской деревни навсегда осталась в ней и останется в каждом из нас. Это приговор, и пересмотру он не подлежит. Почти все народы России сохранили своё крестьянство, а мы утратили, разорили, уничтожили. Как будто сами себе отрубили руки и ноги. Или продали печень, сердце, почки… и пропили всё…

Она пролежала неделю в депрессии. Не пила, не ела. Не отвечала на звонки.

Потом, исхудавшая и бледная, пришла к Платону.

Они молча пили вино и заснули вместе…

Платон проснулся и увидел Ульяну. Она сидела в кресле, поджав под себя ноги и укрывшись курткой.. Лицо её было спокойно. Она кивнула ему, но смотрела мимо него, будто сквозь стены. Она любила сидеть с ногами в этом кресле и сочинять стихи. И никто, даже Платон, не осмеливался потревожить её в это время.

Она никогда не бормотала и не записывала стихов, прежде чем добивалась совершенства образа и чистоты звучания внутри себя. Просто сидела и смотрела сквозь стены. Она была одна…

Но Платон не чувствовал ни обиды на невнимание, ни одиночества во время таких её уходов в себя. Ему самому не чужды были эти запредельные путешествия… Он понимал, что оба они тоже неизлечимо больные дети… Они только выглядели взрослыми и здоровыми, но на самом деле были больны. Больные брошенные дети… Лишённые спасительного чувства корысти. И только припадки вдохновения. Озарения. Миражи… Сначала отдельно. Потом иногда допуская другого в свой странный мир, который пугал их матерей, пугал и вызывал ненависть у поклонников и поклонниц. И, только соединившись, прилепившись друг к другу, они почувствовали безопасность и понимание. Поверили друг другу и полюбили болезнь, сблизившую их.

Они обрели ту счастливую способность, о которой мечтает нормальный мужчина и нормальная женщина, – естественно и счастливо жить в любимом человеке, не ущемляя своей индивидуальности, своих привычек, своих командировок в свой мнимый мир… Не мешая внутренней работе другого… Мечтают многие, но не многие могут.

Может быть, потому у них так и не наступил тот таинственный мистический момент, когда хорошенький барашек любви превращается в жёсткую баранину…

До их встречи, пока они не встретили друг друга, жизнь их протекала нормально. Они были сообразительнее и активнее сверстников, и маститые писатели покровительствовали им. Они рано начали печататься. Хорошо и быстро складывали стихи, легко писали очерки и рассказы, имитируя модные стили. Знали, что нужно и чего ждут от них. Жизнь была успешна. Но Платон всегда чувствовал, что это как бы успешность и как бы жизнь. Всё было как бы… не по-настоящему… Как бы талантливо… Стихи и рассказы эти были контрафактной продукцией. Эти палёные стихи и рассказы редакции принимали с охотой и хорошо платили. Напечатав один рассказ или одно стихотворение, можно было спокойно жить месяц. Но ощущение палёности, хотя такого слова ещё не было, оставалось. А потом они встретились, и им стало стыдно, потому что, если любишь, друг перед другом стыдно за вторичность, за ложь, за лёгкий успех, за паразитизм, за пошлость…

Однако не всё было так просто. Ульяна выросла на севере России в крестьянской семье и почитала традиции северорусского крестьянства как самое дорогое наследство. А Платон с детства мечтал о военной карьере, и любимым местом его младенческих игр была не песочница, не огород, а учебный стол-полигон, где среди бутафорских гор и холмов текли стеклянные реки и сверкали стеклянные озера и стояли миниатюрные – не больше его детского мизинца – дома и церкви. И маленькие танки ползли по бездорожью. И такие же миниатюрные орудия и пулемёты извергали невидимый огонь. И солдатики – красные и синие – стреляли друг в друга и бились врукопашную за эти дома, церкви, холмы и реки…

Они с детства были приучены к разной пище, разному поведению за столом. Даже говорили они по-разному, хотя и на одном языке.

Вначале чужие обычаи вызывали у них любопытство и восхищение, но потом приходила досада и ожесточенное неприятие всего чужого. И только Пушкин примирял их. И Пастернак примирял их. И Достоевский… И Лев Николаевич Толстой. И вся наша великая литература. И Блок вызывал слёзы, когда они читали его. Ну и конечно – общая работа соединяла их.

Он ткал полотно.

Она вышивала на нём узоры…

Кинопроза сложная и увлекательная игра. За эту игру им платили. И они жили на эти деньги и играли, потому что были профессиональными игроками.

Если даже сценарий или стихи ложились в стол, они не считали это поражением. Они знали – делать, осуществлять важнее, чем пристраивать и продавать…

…Навязчивый сон с избушкой на берегу большой реки стал началом сценария. Сон этот, записанный в память ноутбука, превращался в реальную жизнь со своей логикой характеров и деталей…

…Затрещали сухие ветки.

Платон побежал за странным, стремительным существом.

Он поднял камень и бросил в темноту. Потом ещё один, и ещё…

Раздался полный ужаса и боли детский крик. Платон кинулся к кустам.

– Господи!.. Господи!..

Раздвинул кусты.

В резком луче фонарика увидел он девочку. Лохматая, в драном свитере. Она смотрела на Платона злобными и испуганными, как у зверёнка, глазами. Зажмурилась от света…

– Жива? – закричал Платон. – Эй, ты жива? Вставай! Дай руку!

– Не надо! – услышал он.

– У тебя кровь на плече!.. Покажи!.. Больно?

– Не надо!

Он пытался поднять её с земли, вытащить из переплетений таволги.

Вдруг она укусила его.

Он выругался.

– Больно? – злорадно засмеялась девочка.

– Терпимо, – сухо ответил он. – Вылезай… Пошли в дом…

– Не надо, – сказала девочка.

– Ты кто?.. Как зовут?

– Не надо.

– Не надо так не надо… Утром разберёмся.

Девочке было на вид лет двенадцать – тринадцать. Худущая, длинноногая, в драных штанах и свитере.

Ульяна осматривала её плечо. Рана была небольшая.

– Потерпи, – сказала Ульяна. – Ничего страшного… Платон!.. Там йод в аптечке.

Ульяна обрабатывала рану привычно, профессионально.

Девочка терпела молча, но, когда поднесли к плечу ватку с йодом, она вдруг заплакала и закричала:

– Не надо! Не надо!

– Ну, вот и всё, – сказала Ульяна. – Молодец… Есть хочешь?

Девочка жадно ела бутерброд.

– Хватит. – Ульяна убрала пищу. – Тебе нельзя сразу так много. Завтра наешься досыта…

Девочка с сожалением смотрела, как исчезают в большой жестяной коробке из-под печенья колбаса и хлеб.

Отвернулась.

– Как тебя зовут? – спросила Ульяна.

Девочка не ответила, только зыркнула глазами в её сторону.

– Откуда ты?

Она молчала.

– Ладно, утром разберёмся, – сказала Ульяна. – Раздевайся и ложись спать.

– Не буду раздеваться.

– Ну, как хочешь. – Ульяна застелила топчан.

Девочка укрылась с головой одеялом и затихла.

– Прости меня, девочка, – сказал Платон. – Я думал, ты – рысь.

Девочка высунула из-под одеяла мордашку.

– Спи.

Ульяна примостилась рядом, тихо погладила её по голове.

– Не надо, – сказала девочка и закрыла глаза.

– Спи.

Слёзы высыхали на обветренных щеках.

Платон разлил по кружкам остатки шампанского.

– Вот видишь, Бог послал нам гостью, – сказал Платон. – Это хороший знак.

Ульяна покачала головой. И было в этом жесте сомнение в том, что это хороший знак.

– Ты чуть не убил её.

– Но ведь не убил. Значит, не должен был убить. Это судьба… Будь здорова!

Девочка отвернулась к стене.

Они чокнулись, и алюминиевые кружки ответили глухо.

– А я и правда ведь мог убить её! – сказал Платон.

Девочка вдруг застонала и заплакала.

– Я не хотела, чтобы он умер… Я не хотела… – бормотала она.

Ульяна положила ладонь на лоб девочки.

– Да она горит вся!..

– Не отдавайте меня в детдом, – сказала девочка, садясь на кровати. – Отпустите, я уйду сама. Не хочу в детдом! Не хочу в милицию!

– Ладно. Ладно. Поживи у нас, пока не поправишься. А там видно будет… – сказала Ульяна. – Ладно, спи, спи, девочка.

– А вы точно не сдадите меня в милицию?

– Да с чего ты взяла? В милицию! Ты хочешь у нас жить?

– Хочу.

– Ну, вот и живи.

– Я хочу, чтобы вы взяли ещё моих братьев – Ваню и Махмудку.

– Ну, так вот сразу! – удивился Платон.

– Да, сразу! Я без них жить не могу.

– Ишь ты!

Вспыхнула под потолком лампочка. Замигала, погасла и снова зажглась.

– Свет дали… – удивилась Ульяна.

– Вот видишь, жизнь налаживается… – ответил он.

…Платон сидел за столом. В ночной избе странно светился голубой экранчик ноутбука.

– Чего не спишь? – спросила Ульяна.

– Да вот, решил в дневник записать сегодняшние приключения. – Он виновато улыбнулся. – И откуда она взялась на нашу голову! Сколько их, несчастных беспризорных, бегает сейчас по России!

Девочка застонала во сне.

…Пять одинаковых двухэтажных бараков стояли среди поля, как в строю.

Остов грузовика.

Сохнущее разноцветное бельё.

Оля подпевала себе перед зеркалом. В точности повторяла ухватки популярной у тинейджеров звезды.

Её мать, Зойка, умилённо улыбаясь, стояла в дверях кухни. Даже жевать перестала. Не выдержала, обняла и расцеловала доченьку… Себя – молодую… девочку…

– Красавица ты моя ненаглядная! Золотце моё! Вырастешь, будешь знаменитой артисткой! Все мужики твои будут!

Оля опустила голову.

…Сундук приехал на тракторе – красивый, весёлый, чуть-чуть разогретый выпивкой.

Красный трактор вздрагивал и рычал перед крыльцом одного из бараков. Жителей в посёлке было немного. Мужик возился в огороде. Баба несла на коромысле воду от колонки.

Трактору надоело рычать. Замолк.

Сундук выскочил из кабины.

– Привет, Сундук! – крикнул мужик.

В пакете что-то звенело и брякало.

Зойка видела его из своего окна и улыбалась. Она была женственна, мягка и нетороплива.

– Не надо его, – серьёзно сказала девочка Оля.

– Надо, – ответила мать. – Надо… Вырастешь, поймёшь…

– Не надо.

– Ну что мне делать, доченька?! Люблю мужиков. Особенно красивых… Твой отец тоже был красивый…

– А где он?

– Он?.. На Северном полюсе.

– А ты говорила – в Америке.

– Может, и в Америке.

– И Сундук тоже уедет?

– Уедет… – вздохнула Зойка. – Не держатся долго у меня мужики. Я ведь по-простому с ними. Без затей… Трахаюсь и рожаю… И рожаю…

На крыльце сидели два мальчика, чернявый и беленький, самозабвенно резались в карты. Рыжий котёнок смотрел на них голубыми глазами.

Сундук перешагнул через туза пик. Отшвырнул котёнка привычным футбольным ударом.

– Кто хочет апельсинов? – спросил он.

Мальчишки вскочили.

– Ой, Митенька! – закричала Зойка.

Сундук чмокнул её.

Охотничьим ножом вскрывал железные коробки. Чернявый Махмудка-Абрек и белоголовый Ванька-Дай-Дай хватали пищу руками.

Сундук улыбался. Он был доволен собой. Он привёз детям еду и фрукты. Привёз выпивку для себя и для Зойки.

– А вот эта зелёная… Шартрез… Шар трезв… А это красная… Сперва ври… – шутил Сундук.

– Саперави! – засмеялась Зойка.

– А это белая… А этот чёрный бальзам… для мужской силы и долголетия… Скоро и мой сынок будет в карты играть с твоими… Ты бы хоть полы вымыла…

– Успеется.

– Выпей со мной.

– Не пью, когда ношу… – томно сказала Зойка. – Для маленького вредно.

– Врёшь! Пьёшь.

– Не вру.

Она тронула свой живот.

– Да ну тебя… Ты всегда брюхата… Сколько помню тебя. Как кошка… Выпей со мной. Пусть привыкает.

– Я не люблю вино, – капризно сказала она. – Я тебя люблю…

Сундук обернулся к Оле:

– Братика хочешь?

– Не надо.

– Ну-ка, спой нам… Как это? Но понимаю, он мне нужен… нужен ещё…

– Не надо!

– Что не надо?

– Ничего не надо!

– Зойка, научи её говорить ещё чего-нибудь. А то всё «не надо», «не надо». Это не позиция. Человек должен говорить – надо!

– Не надо.

– Дура! А эти твои… вообще… Ты бы хоть говорить их по-человечески научила, – возмущался Сундук. Не зло возмущался, благодушно, для порядка.

Зоя улыбалась беззаботно:

– А! Сами научатся… Да они умеют… Слова знают… Они с тобой не хотят… по-человечески.

Белоголовый Ванька подошёл к Сундуку. Он был в одной белой рубашонке, без штанов. Крепкий смуглый хреночик торчал между мускулистых ножек.

– Дай! – Он показал пальцем на апельсин. – Дай.

– Скажи «пожалуйста»!

– Дай! Поалуста!

– Ну, молодчина! На!

Сундук подбрасывал апельсин. Но когда мальчик протянул руку, положил вожделенный фрукт на стол, в пластмассовую вазу.

Ванька обиделся и отошёл от него.

– Гуно, – сказал он.

Потом пристроился над модной обувкой Сундука и справил в неё малую нужду.

Зойка расхохоталась. Ох, как умела она смеяться, эта беспутная Зойка!

Сундук выругался, схватил мальчика за шиворот и стал тыкать мордочкой в сотворённую им лужицу.

– Так учат грязных котят, – сказал он, брезгливо вытряхивая детскую влагу из модного ботинка.

Сундук шлёпнул напоследок Ваньку, и тот заревел.

– Не надо! – закричала Оля. – Не бей его!

– Буду… Буду бить… Буду воспитывать!

– Я тебя замочу!

– Ах ты, сучка!

– Сундук – лох, – злобно запела Оля. – Трусы в горох. Сидит на лавке. Чтоб ты сдох!

Сундук в ярости бросился ловить её. Но Оля ловко бегала вокруг стола. Не давалась. Мальчишки и Зойка хохотали.

Оля споткнулась о половик. Упала.

Она, как раненый зверёк, зализывала царапину на коленке.

– Замажь йодом, – посоветовал Сундук. – Тьфу ты! Зойка! Перестань смеяться… Дура ненормальная…

Зажимая ладонью рот, Зойка выскочила из комнаты.

Оля всё лизала коленку и угрюмо смотрела на Сундука.

– Ненавидишь? – спросил он. – За что? Твоя мамочка – шлюха. Она любит это дело… И ты вырастешь такой же… давалкой… Куда тебе деваться? На что вы все годны?! Еще годик – и начнёшь…

Они мерились взглядами. Его глаза были холодны и жестоки, как у холёного кота, но вернулась Зойка, и лицо его приобрело добродушный и беспомощный, почти человеческий образ.

– Отдохнём маленько. – Он подтолкнул Зойку к двери спальни. – Побалуемся…

– Да ну тебя… Ночи тебе мало…

– Мало…

Они скрылись в спальне, и оттуда слышались звуки любовной возни.

Оля смазывала ссадину йодом.

– Эй, Олька, перестань дуться! – закричал из спальни Сундук. – Мир! Принеси вина. Тёмного… Бальзама… Я тебе ногти куплю.

Оля взяла пузырёк с йодом. Посмотрела на свет – много ли осталось. Налила йод в чашку, долила чёрного новгородского бальзама…

Она несла чашку на вытянутых руках. Как жертвенную чашу. Боясь уронить.

Малыши добрались до апельсина и теперь боролись за право обладать им единолично.

Оля открыла дверь в спальню.

Апельсин достался Махмудке-Абреку. Ваня-Дай-Дай жалобно смотрел на фрукт.

Махмудка засмеялся и вонзил в апельсин нож. Разрезал пополам. Слизнул с ножа сок. Протянул половинку Ване.

Оля вышла из спальни. Села за стол. С холодным любопытством смотрела на дверь.

И появился там, в тёмном проёме, Сундук. Голый. В глазах – мука.

Бросился в туалет. Даже дверь не закрыл.

Белая раковина залилась кровью.

Сундук упал.

Оля стояла в дверях туалета, смотрела на него.

– Оля! – позвала Зойка.

Мальчишки кидались апельсиновыми корками. Они ещё не знали, что значит – убить…

Мёртвый котёнок лежал на пороге…

– Запишем? – спросил Платон.

– Зачем? – возразила Ульяна. – Я всё помню. Полежим.

…Они лежали, обнявшись, в Питере, в её спальне… Они любили лежать так, крепко обнявшись.

Время текло медленно и неотвратимо, независимо от них, и они не зависели от времени, но зависали в нём, пока были живы… пока в них происходила работа, иногда совсем бесполезная на первый взгляд, иногда существенная, но работа, каждый день, каждое мгновение – чтобы мозг не ржавел, чтобы сердце не замерзало.

Какие-то варианты их возможных жизней медленно ворочались и сплетались, будто клубок змей в осеннем лесу…

Они долго ожидали эту работу. Никто не хотел субсидировать. Ни фильм, ни сериал. В моде уже двадцать лет были убийства… насилия… расследования…

И вдруг какая-то безумная, но упрямая молодая женщина в небольшой кинофирме решилась. Поверила им. Правда, прежде советовалась с крупным боссом. Тот решил увидеть сценаристов. Встретились в «Туалете у Аркаши». Так, за глаза, называлась пиццерия, на месте бывшего туалета при Михайловском садике, неподалеку от Спаса на Крови. Босс угостил Ульяну и Платона пиццей и дал добро. Он очень торопился в аэропорт. Летел в Тель-Авив на золотую свадьбу своих родителей.

И началась работа. То есть она началась гораздо раньше этого дня, внутри их, и созревала, как грибница, но теперь за неё платили, и потому работать было приятно и весело… Как бы…

Платон вставал в шесть утра и набрасывал две-три страницы. Диалоги. Ситуации. Повороты…

Потом бежал через дорогу к Ульяне.

– Запишем?

– Запишем, – соглашалась она. – Но не хочется вставать. Я всё помню. Лежи тихо!

Каждый раз после близости с ней Платон чувствовал подъём сил, и радость, и любовь ко всему миру.

Ему не хотелось спать. Ему хотелось продолжения.

Но Ульяна спала.

Он осторожно, чтобы не разбудить её, покинул постель и бродил по квартире.

«Пора кончать с этим идиотизмом! Пора возвращаться к нормальной жизни! Завтра же выброшу мою односпальную кушетку и куплю большую кровать. Будем спать вместе, как все нормальные люди. Мы не партнёры, не любовники, мы больше чем муж и жена. Мы – одно существо…»

Он включил компьютер.

Ульяна вышла из-за перегородки. Сонная вышла, недовольная. Засмеялась, видя его обнажённого, скорчившегося на стуле перед монитором.

– Заснула… И вдруг нет тебя! И такой страх, что всё, что у нас с тобой было, – это только не принятый к производству сценарий…

– Послушай!.. По-моему, складно вышло, – сказал он, не оглядываясь, снова волнуясь от прилива любви к ней.

– На что вы живёте? В смысле, какие у вас доходы? – спросил инспектор Безкозырко.

– Я офицер запаса… У меня приличная пенсия… Жена – врач… Будем огородничать. Купим скотину…

– Так как мы решим? Если хотите, чтобы Оля Калиничева пожила у вас, её как-то нужно оформить.

– В смысле?

– Ну, временное опекунство. На месяц или четыре месяца… Родительница её, в смысле биологическая мать, ждёт суда в «Белом лебеде»… в следственном изоляторе… За попытку убийства сожителя…

Евгений Тимофеевич Безкозырко помолчал. Хмуро складывал документы в особую папку. Бумаг было много. Наконец он поднял голову.

– На месяц. У нас такая практика. Если привыкнете друг к другу и всё будет хорошо, продлим срок. Я не торможу. Я всё быстро оформлю.

– На месяц так на месяц, – сказал Платон.

– Если раздумаете, её всегда можно вернуть в детдом…

– Расскажи мне о твоих детях, – вдруг некстати попросила Ульяна. – Ну, о тех, что были у тебя с другими женщинами.

– Да не было у меня детей. Давай лучше работать.

– Я хочу знать, что с ними… с твоими детьми… Вдруг у них жизнь не сложилась. Вдруг они нуждаются в нашей помощи.

Платон промолчал. Он подозревал, что вопрос был задан не от жалости, а из желания всё знать о нём. О его далёком прошлом. Из недоброго желания знать и мстить.

По Уголовному кодексу чистосердечное признание облегчает наказание. Но не в семейной жизни. В семейной жизни, по семейному праву, по семейным понятиям, чистосердечное признание удваивает, утраивает, удесятеряет вину.

– Или мы работаем, или я пойду погуляю, – сказал Платон. – А ты займись своими делами. Ну, как решим?

– Будем работать.

– Диалог. С абзаца…

– А чего это он улыбается? – спросил мальчик.

– Он пьяный, – сказал другой. – Не видишь?.. Водку пил. Потому добрый…

– Да, – согласился третий ребенок. – Я пробовал. Мне давали. Один дядька на улице сказал, что водка полезная. Она от всех болезней…

Дети смотрели на Платона и Ульяну из своего трудного детства снизу вверх, как на ангелов-избавителей. Как на богов, способных изменить их жизнь к лучшему.

Подошла заведующая. Решительная, спортивная, нетипичная…

– Сбежал… Махмуд сбежал… Извините. Не усмотрели… Ищем. Звоните.

– Значит, один сбежал, – сказал Платон. – А другой?.. Впрочем, мы хотели их вместе… Ладно, в следующий раз….

Платон и Ульяна шли как сквозь строй.

– Смотрят, – сказал он. – Как они смотрят!.. Давай возьмём хотя бы одного… Ивана… Потом найдут Махмуда.

– Поалуста! – Кто-то дёрнул его за куртку. – Поалуста…

Платон обернулся, наклонился.

Невыносимо синие глаза Вани-Дай-Дай смотрели на него.

– Это Иван, – сказала заведующая. – Брат Оли и Махмуда.

Ульяна погладила Ваню по головке.

– Выбирают, – сказал один ребёнок другому. – Ваньку выбрали.

– Меня не выберут, – сказал другой ребёнок. – Я – ЗээР.

– Кто?

– Задержка развития, – важно сказал ЗР.

– Возьмёте? – нетерпеливо спросил Ваня-Дай-Дай.

– Возьмём… Что это у тебя на руке?

– Часы.

– Кто тебе нарисовал?

– Сам.

– Зачем?

– Не знаю.

– А почему на твоих часах нет циферок?

– Не знаю… Я хороший… Возьмите!..

– Теперь уж отступать некуда. Нам как раз нужны часы… Ты потерпи… Мы придём за тобой… Уля! У меня сердце разрывается…

– Пошли, пошли… Не оглядывайся… Прошу тебя, не оглядывайся! Пошли… Найдётся ещё кто-нибудь добрый…

– Смотрят… Как они смотрят!.. Одна надежда, что на свете есть люди добрее нас.

– Поалуста! – бежал за ними Ваня. – Поалуста!

За ним бежали две наголо стриженные девочки, чуть постарше Вани.

– Вот! – сказал он. – Возьмите! Они тоже… хорошие. Возьмёте?

Он вцепился в куртку Платона. Не отпускал.

Девочки не просили ни о чём. Они просто ждали.

– Возьмём? – спросил Платон, глядя на Ульяну.

Она жалко улыбнулась.

– Возьмём, – решил Платон. – Только потерпите немного… Вот построю новый дом и приеду за вами.

– Ульяна! – позвал он. – Иди послушай!

– Мне здесь слышно, – ответила она из кухни.

– Слушай внимательно… Сразу чистим…

…Они ходили по залам большого детского универмага в Боровичах.

Оля обомлела от обилия и красоты одежды.

Она вертелась перед зеркалом, как молодая женщина.

Она меняла облики и стили.

Бейсболка, беретик, вязаная шапочка…

Красная курточка, чёрная курточка…

– Ольга! – позвала её Ульяна. – Успокойся!

– Оставь, – сказал Платон. – Она счастлива, видишь?.. Может, первый раз в жизни…

– Представляешь, какой она будет в шестнадцать лет?.. Мальчики, романы…

Ульяна подошла к Оле:

– Выбрала что-нибудь?

Оля мгновенно почувствовала и тон, и значение взгляда. Вспыхнула, застыдилась.

– Выбрала. Вот это…

– Заверните, – сказал Платон продавщице.

– А можно я сразу переоденусь? – спросила Оля.

Платон кивнул согласно, и Оля пошла переодеваться.

Она вышла из кабинки преображённая и красивая…

…Во время работы Платон ощущал себя участником какого-то непрерывного праздника, карнавала, где все танцевали, импровизировали и презирали заученные па, где случались ссоры, драки и убийства, но он, только он, менял диски на проигрывателе. Он ощущал себя диджеем. Вершителем настроений. И он до поры до времени не задумывался о том, кто записывает эти диски и зачем, кто заказывает их…

Если не было игры, не было бегучих страстей, он мучился не только своей скукой, но скукой придуманных им людей до тех пор, пока они не начинали наконец любить, желать и страдать в файлах его компьютера, как реальные живые люди. И зубы болели у них, и заусеницы тревожили, и есть хотелось им… И пить… Курить… Добиваться успеха… Зарабатывать деньги… Обладать… Обладать… Обладать…

Вымотанные и усталые, они закрывали глаза, когда он выключал свой ноутбук…

И хотелось им понять, зачем они вызваны были из небытия… Зачем всё это? В чём смысл их жизни?..

А если нет смысла, зачем всё это?!

– Так на чём мы остановились? – спросил Платон.

– Вспомни, – приказала Ульяна. – Вспомни… Ну… Они стояли у ворот детского дома…

– Да… Вспомнил…

– …Я посижу в машине, – сказала Оля. – Вы без меня… Вот Ванька удивится!

Она ждала и смотрела на крепкие ворота. А когда увидела Ваню, выскочила из машины, побежала навстречу.

В руках у Вани было большое красное яблоко.

– Дай куснуть.

Оля откусила. Потом опять откусил он. Им было весело и счастливо ощущать родство крови.

Платон пытался завести машину. Она не заводилась.

Он поднял капот и пытался понять, почему она заглохла.

– Своровал? – услышал он.

Ваня стоял у него за спиной и ждал ответа.

– Своровал?! – возмутился Платон. – Купил!..

– Ну да, – усомнился Ваня. – Все воруют.

– Я не ворую, – сказал Платон. – Запомни раз и навсегда.

– Все воруют, – упрямо повторил Ваня.

– Если бы все воровали, везде давно бы была пустыня… Сахара, – ответил ему Платон.

– Почему?

– Ну, сам подумай. Если все воруют, то некому работать. А если некому работать, то ничего не будет, и все умрут… Я не ворую. И ты не будешь воровать.

– А мне нужны часы, – сказал он, приподнимаясь на цыпочках, чтобы приблизиться к уху Платона.

– Ладно, будут тебе часы, – пообещал Платон. – Когда выучишь цифры до десяти тысяч и таблицу умножения.

– У-у, – сказал Ваня. – Десять тысяч! Это так много. А у меня всего десять пальцев на руках… Так, значит, вы будете теперь моим папой… А вы мамой…

…Махмудка-Абрек добывал средства к существованию.

На безлюдной улочке он сопровождал старую женщину с продуктовой сумкой.

Махмудка улыбался и делал вид, что он совсем не чужой мальчик, что он внук или племянник…

Старуха отталкивала его и ругалась, а Махмудка то тяжелую сумку норовил нести, то поддерживал бабушку под локоть. И, улыбаясь, шарился в сумке, запускал руку в её карман.

Тут он увидел Андрея. Заулыбался, засмеялся по-настоящему. Побежал к нему.

А старая женщина пошла своей дорогой. Оглядывалась и крестилась.

– Тебя ищут, – сказал Андрей.

– Пусть ищут. – Махмудка протянул Андрею банан. – Не хочу в детдом… У меня деньги есть.

– Сестра ищет!

– Оля?..

– Она ждёт тебя на автобусной станции. До утра.

– Всё равно не хочу… Возьми. – Он протянул Андрею горсть мелочи. – Я у тебя брал.

Деньги сложили в один кошелёк.

– Сигареты надо купить, – сказал Андрей. – И жвачку… И свежие газеты!

– И мороженое! И пепси! – поддержал Махмудка.

Они были свободны и счастливы.

– А где будем ночевать? – спросил Андрей.

– В машине! – сказал Махмудка. – Я знаю одну… У неё дверка сломатая…

…Гасли окна одноэтажной России. Шёл дождь. Дул ветер.

На тёмной площади стояли рядком машины. В одной чуть-чуть светится огонёк сигареты. В темноте шептались Махмудка и Андрей.

– Менты… Гаси сигарету… – сказал Махмудка.

– Не… Просто машина, – ответил Андрей.

– Холодно…

– А давай заберёмся в электричку… И уедем на юг, – предложил Андрей.

– На юге тепло? – Голос Махмудки стал мечтательным. – Только высадят…

– А мы под скамейкой… Можно в Москву… Или в Чебоксары…

– В Москве тоже холодно… – сказал Махмудка. – Тихо!.. Я говорил – менты!.. Заметут!..

– Проехали…

– Эх, на юг, конечно, хорошо, – сказал Махмудка. – Но я не могу, Андрей, честно, не могу. Ванька совсем дурачок, а Оля – женщина… Кто защитит, кроме меня?! Пока, Андрей.

Махмудка вылез из машины, перебежал тёмную площадь. Так зверёк пересекает ночную поляну…

Ваня спал на печке. Свесилась рука с нарисованными часами…

Беспокойно ворочалась на раскладушке Ульяна.

– Что с тобой? – спросил Платон. – Стонешь во сне… Болит что-нибудь?

– Нет, – поспешно сказала она. – Ничего не болит… Душно… Слишком натопили печку… А ты почему не спишь?

– Да не спится… Всё жду, вдруг придет.

– Убежала… Наверное, не понравилось у нас.

– Утром пойду в посёлок. Искать…

И тут раздался стук в дверь.

Платон подошёл к двери.

– Кто?

– Это я! Откройте.

Он открыл дверь.

В свете дверного фонаря стояли Оля и Махмудка.

– Я знал, что ты вернёшься! – Голос Платона охрип от счастья. – Слава богу!

…Может быть, другие записывают то, что знают. А у Платона (не того, что в сценарии, а реального) сначала было предчувствие образа, потом некое тайное и непонятное ему превращение образа в слово. Предчувствие было скелетом, а слова плотью, мышцами и нервами. Предчувствие было семенем, а слова материнским лоном. Предчувствие это было духом, а слова глиной. Мысль, выраженная в слове, чувство, выраженное в слове, становились силой и материей одновременно, становились образом. Глина оживала. Слова притягивали события. Слова становились жизнью.