Текст книги "Декабристы и Франция"

Вадим Парсамов
Декабристы и Франция

Российский государственный гуманитарный университет

2-е издание, стереотипное

В оформлении обложки использованы фрагмент гравюры Карла Кольмана «Восстание декабристов на Сенатской площади в Санкт-Петербурге, 14 декабря 1812 г.» и изображение Декларации прав человека и гражданина 1789 г.

Введение

Воздействие на декабристов как социально-политических, так и общекультурных идей Франции на первый взгляд настолько очевидно, что сама постановка проблемы может показаться излишней. Между тем стремление выделить в общем потоке восприятия текстов французской культуры в России первой четверти XIX в. специфически декабристский регистр наталкивается на ряд трудностей, в том числе и терминологического характера, связанного с понятием «декабристы». Не вдаваясь в длительную и бесплодную полемику о том, кого считать декабристом, следует предупредить некоторые могущие возникнуть недоумения и вопросы. Для данного исследования не имеет значения формальная принадлежность людей, о которых пойдет речь, к тайному обществу (хотя все они в нем состояли), так как аспект влияния французских идей на структуру, организационные принципы и уставы тайных обществ рассматриваться в книге не будет. Это отдельная тема, предполагающая исследование общеевропейского контекста, и вряд ли она может быть решена или даже поставлена в рамках русско-французских отношений. Если же понимать декабризм как поколенческую категорию, характеризующуюся общими или близкими мировоззренческими установками, единой социокультурной средой и т. д., то трудно будет объяснить читателю, чем вызваны приоритеты в выборе персонажей. Охватить все поколение, сформировавшееся в военные или предвоенные годы, несмотря на огромные потери, понесенные в войну, в рамках одной монографии не представляется возможным.

Кроме того, процесс культурной рецепции всегда индивидуален. Можно много говорить о влиянии французской культуры на русское образованное общество начала XIX в. в целом, но как только мы переходим от общих рассуждений к конкретным исследованиям, то сразу сталкиваемся со множеством отдельных случаев, каналов, по которым осуществлялась трансляция культурных текстов. Без их тщательного изучения невозможно представить и понять общую картину. Это вполне очевидное положение находится в противоречии с реальной ситуацией в декабристской историографии. Как будет показано ниже, почти во всех работах, касающихся проблемы «декабристы и Франция», выводы не вытекают из конкретных исследований, а делаются, что называется, на глаз. В итоге создается иллюзия изученности темы, и многие давно устоявшиеся стереотипы не вызывают сомнений лишь потому, что никто не удосужился в них усомниться.

В дальнейшем речь пойдет не о выявлении французских отпечатков в декабризме как целостном идейном течении, а о частных случаях восприятия французских текстов деятелями тайных обществ. Поэтому в центре исследованя не абстрактные идеи, а их вполне конкретные носители и реципиенты. Разумеется, объектом анализа стали не произвольно выхваченные из «Алфавита членам бывших злоумышленных тайных обществ..» имена, а наиболее подходящие для данной темы лица. Главных героев книги семеро: Н.И. Тургенев, П.И. Пестель, Н.И. Муравьев, М.С. Лунин, М.Ф. Орлов, А.П. Барятинский и В. Л. Давыдов. Их можно разделить на две группы. Первые пять – идеологи декабризма, создававшие программные документы или же рефлексирующие по поводу движения после его разгрома. Без каждого из них составить сколь бы то ни было адекватное представление о декабризме невозможно. Двое последних к идеологии прямого отношения не имеют. Авторский интерес к ним вызван главным образом их франкоязычной поэзией, имеющей приватный характер и являющейся частью культурного быта. Таким образом, все исследование с методологической точки зрения делится на две части: в первой исследуются идеологические аспекты декабристской рецепции французской культуры, во второй – ее культурно-бытовая сторона.

Однако для того, чтобы у читателя не создалось иллюзии, что лишь семеро декабристов из нескольких сотен, проходящих по делу 14 декабря, были охвачены французским культурным влиянием, следует хотя бы в общих чертах обрисовать масштаб данного явления. Прежде всего сама тема «Декабристы и Франция» – это не просто один из разделов в теме «Декабристы и Европа» наряду с такими разделами, как «Декабристы и Англия», «Декабристы и Германия» и т. д. И дело не только в том, что влияние Франции на декабристов было несравненно шире и глубже, чем влияние других европейских стран. Само влияние здесь имеет особый характер. Если под ним понимать превращение чужого в свое, то в случае с Францией картина окажется совершенно иной. Французская культура для многих декабристов не была чужой. Французское воспитание и русское происхождение ставило декабристов в ситуацию между двумя мирами, когда понятия свое и чужое сложно переплетались и нередко переходили друг в друга. Психологически они нередко ощущали себя чужими в родной среде. «Каким черным волшебством, – писал А.С. Грибоедов, – сделались мы чужие между своими!»¹ «Черное волшебство» – это петровские реформы. Начатая царем-преобразователем европеизация России за сто лет зашла настолько далеко, что французский язык, который, кстати сказать, при самом Петре в ходу не был, оказался одним из языков русской культуры, следствием чего стало осознание чужой (в данном случае французской) культуры как своей.

Первые впечатления детства у многих декабристов связаны так или иначе с Францией. Это были не только чтение французских книг и разговоры по-французски с гувернерами, но и ощущение собственной причастности к тому, что происходило во Франции. По словам М.Ф. Орлова, его «первое политическое впечатление – падение Робеспьера»². М.И. Муравьев-Апостол описывал свое детство, проведенное в среде французских эмигрантов в Гамбурге: «Пятилетний мальчик <…> был ярый роялист. Эмигранты своими рассказами о бедствиях, претерпленных королем, королевой, королевским семейством и прочими страдальцами, жертвами кровожадных террористов, его сильно смущали. Отец его садится, бывало, за фортепьяно и заиграет “la Marseillaise”, а мальчик затопает ногами, расплачется, бежит вон из комнаты, чтоб не слушать ненавистные звуки, которые сопровождали к смерти жертв революции. Начальствующий французскими войсками в Голландии Дюмурье бежал и прибыл в Гамбург. Батюшке поручено было от нашего правительства не принимать его официальным образом в Россию, но дать уразуметь, что у нас его ждет благосклонная встреча. Чтобы успешно исполнить это поручение, батюшка угощал обедами генерала. Во время званых обедов нас – детей – приводили в гостиную, и гости вставали из-за стола. Дюмурье хотел взять за руки мальчика, чтоб его приласкать. Мальчик отскочил с негодованием и сказал: “Je déteste, monsieur, un homme qui traître envers son roi et sa patrie!”³ Можно себе представить неловкое положение дипломата при неожиданной выходке сынка своего»⁴.

Детство пятилетнего русского мальчика, будущего декабриста, проходит под звуки «Марсельезы» и рассказы эмигрантов о революционном терроре. При этом ни сам М.И. Муравьев-Апостол, ни его младший брат С.И. Муравьев-Апостол, будущий организатор восстания Черниговского полка, еще не говорят по-русски и даже не знают, что такое крепостное право. Вероятно для того, чтобы детям было понятнее, кто такие крепостные крестьяне, их мать А.С. Муравьева-Апостол при возвращении на родину скажет: «В России вы найдете рабов»⁵.

Таким образом, в детском сознании выстраивается ряд, который в дальнейшем будет сложно переплетаться в сознании декабриста и порождать различные комбинации: Франция – революция – террор – роялисты – крепостное право – Россия. На входе – Франция, на выходе – Россия.

«Французская революция, – писал декабрист А.Е. Розен, – выгнала к нам тысячи выходцев, между ними людей весьма образованных из высших классов, но также много умных аббатов и всяких учителей. Первые из них имели влияние на высший круг нашего общества по образованию и по тонкости в общежитии; вторые – по религии и вкрадчивости в дела семейные; последние вперемежку с аббатами заняли места воспитателей и сами, убежав от революции, посеяли в русском дворянском юношестве первые семена революции»⁶.

Розен замечает на первый взгляд парадоксальную вещь: французские эмигранты, среди которых иезуиты – самые непримиримые враги Французской революции, сеют в России революционные идеи. Но в данном случае декабрист очень точен. Достаточно вспомнить, сколько будущих декабристов⁷ прошли через иезуитские учебные заведения или воспитывались дома аббатами, для того чтобы всерьез задуматься над этой проблемой⁸.

Кризис просветительской мысли в Европе привел не только к либерализации, но и к христианизации общественной мысли. Если либералы пытались переосмыслить радикально-демократические идеи просветителей, то католические мыслители их безоговорочно отрицали. Произведениями Жозефа де Местра, Ф.Р. Шатобриана, Л. Бональда и других католическая Церковь как бы брала реванш за те удары, которые по ней наносили в XVIII в. просветители, а позже французские революционеры. Если католическая Церковь стояла во главе европейской контрреволюции⁹, то иезуиты, при всей шаткости их официального положения, фактически возглавляли католическую реакцию в Европе.

В России идеи Просвещения ассоциировались с европеизмом как таковым и далеко не всегда получали революционное звучание. Между тем общеевропейский кризис просветительской мысли затронул и Россию. С одной стороны, он проявился в выступлении «старших архаистов»¹⁰, а с другой – в попытках обрести новые европейские ориентиры. Относительный успех А.С. Шишкова и его последователей в 1800-е гг. отчасти объясняется образовавшимся «вакуумом» европеизма в русской культуре, который быстро заполнялся иезуитами, допущенными Павлом I в столицы и создавшими в России целую сеть учебных заведений¹¹. Вместе с тем иезуиты были сильно ограничены в проповедях собственно католических идей. Обращение православных дворян в католицизм хотя и имело место, однако не только не поощрялось, но даже преследовалось правительством. Особенно строго за этим следили в учебных заведениях¹². Поэтому отцы-иезуиты вынуждены были делать вид, что ограничиваются лишь общеобразовательными предметами. Легально преподавать католицизм они не могли, а православных священников допускали в свои учебные заведения крайне неохотно. В результате образование, получаемое их учениками, носило подчеркнуто светский европейский характер, и многие выпускники, как, например, будущие декабристы В.Л. Давыдов или А.П. Барятинский, в религиозном отношении отличались вольномыслием. Таким образом закладывалась основа для восприятия европейских либеральных идей.

Иезуиты, как и французские эмигранты, бежавшие в Россию от революции, вместе с проклятиями в адрес революционной Франции несли с собой классическую французскую культуру. Не энциклопедисты, а французские классики XVII в., как правило, составляли основу литературных курсов в их учебных заведениях. С произведениями Вольтера, Руссо, Дидро и других будущие декабристы знакомились в библиотеках своих отцов – вольнодумцев екатерининской поры. Все это вместе составляло прочный культурный фундамент и воспринималось не как чужое, а как свое, а негативное отношение к Французской революции не только не затрагивало сферу культурного фундамента, но, напротив, оборачивалось представлением о том, что современные французы ниже собственной культуры и не могут правильно пользоваться ее плодами. Н.И. Тургенев в 1812 г. считал, что Французская революция произошла «от искаженной образованности, от ложного просвещения», и призывал всех «вооружиться против, так сказать, переродившегося народа французского (курсив мой. – В. П.)»¹³.

Та боль за Францию, которую французские эмигранты несли в Россию, передавалась их воспитанникам и становилась неотъемлемой частью русской франкоязычной культуры. А.И. Герцен имел полное право сказать: «Мы так же пережили Руссо и Робеспьера, как французы»¹⁴.

Отголоски этой боли, несомненно, звучат и в той патриотической ненависти, которую будущие декабристы испытывали к французам во время Отечественной войны 1812 года¹⁵, и в том, как быстро произошло примирение с поверженной Францией в 1814–1815 гг.

Представители русского патриотизма 1812 г. нередко говорили по-французски. Одним из ярчайших свидетельств этого является французский дневник молодого русского офицера А.В. Чичерина, погибшего в Кульмском сражении. Дневник этот ценен во многих отношениях¹⁶. Для историка декабризма он просто уникален, так как в нем содержится не ретроспективный, а современный взгляд на начало кристаллизации тех идей, которые в дальнейшем составят декабристскую идеологию. Известные слова М.И. Муравьева-Апостола: «Мы были дети двенадцатого года» – в сопоставлении с дневником Чичерина приобретают особый смысл. М.И. Муравьев-Апостол вместе со своим братом С.И. Муравьевым-Апостолом, а также С.П. Трубецким, М.Ф. Орловым и И.Д. Якушкиным составляли ближайшее окружение Чичерина. Благодаря его дневнику мы можем слышать то, о чем они говорят в своем кругу.

Чичерин признается: «Я всегда очень любил споры. Не те, что возникают по пустякам, вызывая ссоры и досаду, но посвященные философским вопросам и способствующие размышлениям»¹⁷. Одним из его оппонентов является И.Д. Якушкин. Молодые люди читают Руссо и обсуждают, должен ли человек жить в обществе или «следует удалиться от света», как считает Якушкин. Чичерин же, настроенный на высокое служение обществу, дает любопытную характеристику своему оппоненту: «Дело в том, что он молод¹⁸, но слишком рассудителен для своего возраста и настолько сумел освободить свой дух от всех принятых в обществе предрассудков, что теперь получил большую склонность к мизантропии¹⁹, а сие может сделать его совершенно бесполезным государству человеком»²⁰. Опровергая Якушкина, Чичерин ссылается на общественный договор: «Если же вы говорите не о свете, но о человеческом обществе, об общественном договоре, то уже тем самым вы признаете, что человек рожден, дабы жить среди себе подобных. Ведь об этом свидетельствует его естественная склонность учиться у других, пользоваться их помощью; а когда это ему уже не будет нужно, не должен ли он сам стараться быть полезным тем, кому может?»

Якушкин не сдается и утверждает, что может «найти счастье только в деревне, делая людей (т. е. крепостных. – В. П.) счастливыми». На это Чичерин находит контраргумент: «А разве другие поприща, которые перед нами открываются, ничего нам не обещают?.. Ведь каждая ступень, на которую поднимаешься, позволяет дать счастье еще одному разряду людей, каждый шаг вперед делает нас более полезными всей земле и помогает заслужить всеобщее благословение». И тут же, как бы испугавшись собственного честолюбия²¹, Чичерин делает важную оговорку: «Конечно, всякое величие – вещь пустая. Разумный человек, о котором вы все время твердите, не может считать разумной власть, подчинившую его государю, такому же человеку, как он сам, или генералу – тысяче разных начальников, которые выше его чином, но равны ему по человеческому праву»²².

Конечно, мысли молодых людей прикованы к России: «Любовь к отечеству должна заставить меня все позабыть»²³. Но сам уровень понимания проблем своей Родины определяется у Чичерина французским воспитанием. «Воспитателем его был Малерб – довольно известный в Москве преподаватель. Он обучал и декабриста М. Лунина – и Лунин впоследствии назвал Малерба в числе людей, наиболее сильно на него повлиявших.»²⁴. Чичерин же не только считал Малерба своим другом, но и упоминал его в качестве доказательства «того, что чужестранец может заменить родителя»²⁵.

Соотношение России и Европы в сознании девятнадцатилетнего образованного юноши строится на широко распространенной в ту эпоху антитезе варварство – цивилизация. Во время нашествия Наполеона эта антитеза оказалась перевернутой, и русская пропаганда стала называть варварами французов. Однако Россия при этом ассоциировалась не с цивилизацией, а с православием. Противопоставление варварство – православие придавало этой перевернутой антитезе сильный эмоциональный накал («Я дрожал, – пишет Чичерин, – при мысли о священных алтарях Кремля, оскверняемых руками варваров»), но в то же время довольно плохо объясняло окружающую реальность.

Чичерин, пожалуй, впервые во время военных переходов увидел крепостную Россию во всем ее неприглядном виде: «Идеи свободы, распространившиеся по всей стране, всеобщая нищета, полное разорение одних, честолюбие других, позорное положение, до которого дошли помещики, унизительное зрелище, которое они представляют своим крестьянам, – разве не может все это привести к тревогам и беспорядкам?..» Размышления о возможном будущем этой страны невольно порождали в сознании юного офицера неожиданные ассоциации: «Однако небо справедливо: оно ниспосылает заслуженные кары, и может быть революции столь же необходимы в жизни империй, как нравственные потрясения в жизни человека..»²⁶

Под «революциями» понимается, конечно, Французская революция – других Чичерин просто не знал. И здесь нельзя не заметить, что мысль Чичерина опережает и его возраст, и его эпоху. Параллель с Францией свидетельствует о том, что он видел если не социальные, то во всяком случае материальные причины революции. Даже Н.И. Тургенев в 1812 г., как уже отмечалось выше, объяснял Французскую революцию сугубо моральными причинами, в частности «природным непостоянством французского народа»²⁷. Характерно и то, что Чичерин не желает своей Родине того, что произошло во Франции: «Но да избавит нас небо от беспорядков и от восстаний, да поддержит оно божественным вдохновением государя, который неустанно стремится к благу, все разумеет и предвидит и до сих пор не отделял своего счастья от счастья народов»²⁸. Верноподданнические чувства Чичерина, притом что они являются выражением почти всеобщего мнения той эпохи, имеют вполне определенные границы. Государь только тогда имеет право на проявление к нему подобных чувств, пока он выражает интересы народа.

Заграничные походы раскрыли перед молодыми офицерами совершенно новый мир. Их патриотизм не утратил своей силы, но понятия варварство и цивилизация опять вернулись на свои места. 23 марта 1813 г. Чичерин писал в дневнике: «Мы видим здесь повсюду успехи цивилизации (курсив мой. – В. П.), они сказываются во всем: в обработке земель, в устройстве жилищ, в нравах, и все-таки я никогда, ни на минуту не захотел бы поселиться под иным небом, в иной стране, чем та, где я родился и где почили мои предки. Разве возможно отказаться от того, что привязывает меня к жизни, от родных и друзей, от тех мест, которые я не могу видеть без сердечного волнения, от нашей варварской (курсив мой – В. П.) непросвещенности, от русских бород, никогда не слышать языка, которому учила меня мать… нет, эта жертва слишком велика. Ничто ее не оправдает»²⁹.

Молодого человека мучает ностальгия, и «дым отечества» ему сладок и приятен. Но осознание непросвещенности своей страны неизбежно должно было привести Чичерина к усвоению новых европейских идей и к мыслям об их преломлении в русских условиях. В августе 1813 г. Чичерин погиб и не успел пройти ту политическую эволюцию, которая произошла со многими из его боевых друзей. Но его дневник содержит в себе сведения, без которых невозможно понять характера интереса будущих декабристов к французской общественно-политической мысли.

Если в Наполеоне раньше видели только прямое порождение Французской революции и победа над ним как бы сама собой означала прекращение этой революции и возвращение к старому режиму³⁰, то потом все оказалось гораздо сложнее. На следствии П.И. Пестель показывал: «Возвращение Бурбонского Дома на французский престол и соображения мои впоследствии о сем происшествии могу я назвать эпохою в моих политических мнениях, понятиях и образе мыслей; ибо начал рассуждать, что большая часть коренных постановлений, введенных революцией, были при реставрации монархии сохранены и за благие вещи признаны, между тем как все восставали против революции и я сам всегда против нее восставал»³¹.

Пестель, как всегда, высказывается очень определенно. Реставрация действительно подействовала «революционно» на русскую молодежь. Пожалуй, самым удивительным было сочетание старой монархии и новой политической реальности. Н.И. Тургенев записал в дневнике 25 февраля 1815 г.: «Александр утвердил <…> свободу Франции <…> прежде <…> нежели он возвратил ей Бурбонов. Сии вступили вследствие сего на французскую землю, уже очищенные от всех желаний и позывов деспотизма, бывшего, так сказать, наследственным достоянием их праотцев». В то же время Тургенев на причины революции смотрит совершенно иначе, чем в 1812 г.: «Народ может взбунтоваться не от брошюр, а от долговременного угнетения, которое он чувствует сильнее, нежели доводы писателей»³².

Таким образом, в 1814–1815 гг. в центре внимания мыслящей части русской молодежи находятся два круга вопросов: почему возвращение Бурбонов не привело к возвращению старого режима и чем французский опыт может быть полезен России?

Пока Вестрис и мадам Гардоль плясали в Grand Opéra «комаринского», Н.И. Тургенев, наблюдая жизнь русского офицерства в Париже, писал: «Теперь французы в восхищении от наших офицеров. Теперь возвратится в Россию много таких русских, кот[орые] видели, что без рабства может существовать гражданский порядок и могут процветать царства. Что можно сделать умными распоряжениями и постановлениями!»³³

Было бы крайне упрощенным полагать, что речь идет лишь о заимствовании некоторых новых идей. На глазах менялась вся система европейского мышления. «Настоящий переворот в Европе, – писал Тургенев, – переменил весьма, весьма многое. Многие даже книги, в коих рассуждения были справедливы, сделались теперь негодными или ложными. Многие истины политические, даже финансовые, были истинами до 1812 года, сим переворотом опровергнуты. Даже многие аксиомы, основанные на истории, ничего теперь не доказывают. Какой конец увенчает теперь такие важные происшествия!

В течение сих двух годов сделано столь много хорошего и истреблено столь много дурного, что совершенно неудачной развязки даже и ожидать нельзя»³⁴. Тургенев пишет о Европе, а думает о России. В его представлении Россия должна вместе с Европой шагнуть в этот мир новых идей и новой политической реальности.

Точно так же думали и многие из будущих декабристов. М.С. Лунин, по словам И. Оже, «был в Париже в 1814 году и воспользовался этим, чтобы изучить социальное положение или, лучше сказать, организацию Франции, сравнительно с Россией. В то время как другие наслаждались парижскою жизнью, он изучал ее, стараясь все понять и отдать себе отчет в том, что зовется цивилизацией. Внимание его равно привлекали как лица, стоявшие во главе правления, так и низшие управляемые народы»³⁵.

Мир зарождающихся либеральных идей для будущих декабристов был новым, но не был чужим. А.А. Бестужев, по его словам, «пристрастился к чтению публицистов, французских и английских, до того, что речи в палате депутатов и house of commons занимали <его> как француза или англичанина» (I, 430).

Для декабристов либеральные идеи были неотделимы от порождающей их либеральной среды. Во Франции либерализм был порожден поиском третьего пути между революцией и абсолютизмом. Французские либералы стремились в новых условиях установить то равновесие между монархией и потребностями нации, которое не удалось сохранить в 1792 г. Тогда это оказалось невозможным в силу целого ряда причин, проанализированных Мадам де Сталь в ее знаменитой книге о Французской революции³⁶. Теперь ситуация стала принципиально иной. Империя покончила и с абсолютизмом, и с якобинцами. Третье сословие, как этого требовал в 1789 г. аббат Сийес, из ничего превратившись в нечто, сделалось прочной основой формирования среднего слоя, консолидирующего нацию. На этой почве нетрудно было выработать идеологию нового гражданского общества, основанного на соблюдении прав отдельного человека.

В России же все было наоборот: не среда должна была породить либеральные идеи, а идеи должны были создать соответствующую среду. Именно этому были посвящены первые годы декабристского движения. Но еще до того, как был образован Союз благоденствия, Н.И. Тургенев обратил внимание на странность подобного рода трансформации. В письме к брату С.И. Тургеневу от 1 февраля 1817 г. он писал: «Я давно уже заметил, что Россия идет к просвещению совсем не тем путем, каким достигли до него другие народы. У нас все как-то навыворот. Я помню, что в пансионе рисовальщик Катрин начинал всегда картины рамками, после коих принимался уж за самую картину: вот ход всего в России»³⁷. Предложенный Тургеневым образ очень точен. В рамки европейской, прежде всего французской, общественно-политической мысли декабристы пытались вписать картину русской жизни. О том, как это происходило и какие имело последствия, и пойдет речь в настоящей работе.

* * *

Тема «Декабристы и Франция» разработана на уровне общих положений и высказываний декабристов о тех или иных французских писателях, философах, публицистах и их сочинениях.

Первый систематический свод данных о влиянии на декабристов французской общественно-политической мысли и Хартии периода Реставрации приведен в классической книге В.И. Семевского³⁸. При этом автор не ставит перед собой задачи не только охарактеризовать это влияние и указать его причины, но даже не выделяет его на фоне других европейских источников декабристской идеологии.

Феномен быстрого усвоения декабристами новейших идей как Франции, так и Западной Европы в целом М.О. Гершензон объяснял общекультурными процессами, берущими начало еще в петровской европеизации России. По его мнению, «здесь была далекая подготовка Петровских, Елизаветинских, Екатерининских времен. Как холст грунтуется для принятия красок, так известная часть дворянской молодежи ко времени заграничных походов 1813–1815 годов была психически загрунтована для принятия западных идей и манер»³⁹.

Наиболее обстоятельно вопрос о влиянии французских либералов на декабристов был исследован А.Н. Шебуниным в его неопубликованной монографии «Декабристы» (1925 г.)⁴⁰. Шебунин исходит из совершенно правильного тезиса: «Среди различных политических влияний, шедших из Западной Европы, наиболее сильное шло по-прежнему из Франции. Русские передовые люди этой поры уже не ограничивались мыслителями XVIII века, они испытывали на себе воздействие либеральной публицистики эпохи Реставрации»⁴¹.

В движении декабристов Шебунин выделяет три течения: «1) сословно-дворянское, выраженное в “Ордене Русских Рыцарей, взглядах Г.С. Батенькова, А.А. Бестужева и др.; 2) либеральное, представленное Н.И. Тургеневым, Н.М. Муравьевым, кн. С.П. Трубецким, И.Д. Якушкиным и др. и 3) демократически-якобинское, выразителем которого был Пестель”»⁴². Все эти три течения Шебунин связывает с влиянием трех представителей французского либерализма соответственно: 1) Мадам де Сталь, 2) Бенжамена Констана и 3) А.-К.-Л. Детю де Траси.

При всей внешней стройности такой концепции нельзя не отметить ее схематичности. Не совсем понятно, на чем основывается Шебунин, полагая, что Констан влиял на Н.И. Тургенева сильнее, чем де Сталь, а Детю де Траси больше повлиял на Пестеля, чем на Н.М. Муравьева и т. д. Тем не менее в изучение проблемы «декабристы и французский либерализм»

А.Н. Шебунин внес наибольший вклад. Им впервые в декабристской идеологии был выявлен пласт идей, восходящих к либеральной публицистике эпохи Реставрации. К сожалению, в силу того что монография Шебунина не была опубликована, его идеи не получили дальнейшего историографического развития, и позднейшие декабристоведы, касавшиеся этого сюжета, брали за точку отсчета главным образом книгу В.И. Семевского.

В 1920-1930-е годы декабристоведы занимались в основном либо исследованием частных аспектов движения, либо монографическим изучением деятельности отдельных декабристов. Е.И. Тарасов в монографии о Н.И. Тургеневе лишь попутно касается вопроса о французских истоках его мировоззрения. Им довольно подробно характеризуется круг чтения молодого Тургенева, где особенно выделяется влияние Вольтера⁴³. Однако в дальнейшем автор практически не затрагивает вопроса о восприятии Тургеневым идей французских либералов, выводя либерализм декабриста из общей картины распространения либеральных идей в Европе и России.

Более четко влияние французской либеральной публицистики на Тургенева прослеживается в небольшой книге А.Н. Шебунина «Николай Иванович Тургенев», представляющей собой сжатый очерк жизни и деятельности декабриста.

Небольшой объем и популярная форма изложения не дали возможности подробно остановиться на влиянии, которое оказали на Тургенева Делольм, Б. Констан и Мадам де Сталь⁴⁴.

Н.М. Дружинин в монографии «Декабрист Никита Муравьев» (1933) отмечает «влияние публицистов периода Реставрации – Бенжамена Констана, Ланжюинэ и Детю де Траси» на Муравьева⁴⁵. Однако исследователь ограничивается лишь указанием на то, что декабрист был знаком с их произведениями, а также общими словами о влиянии на Муравьева идей французского либерализма.

В 1939 г. на страницах 34/35-го тома «Литературного наследства» впервые была опубликована работа Ю.Н. Тынянова «Французские отношения Кюхельбекера». Ю.Н. Тынянов ввел в научный оборот хранящееся в его рукописной коллекции «Путешествие» Кюхельбекера по Европе, где много говорится о пребывании декабриста во Франции. На основании целого ряда дополнительных источников, как русских, так и французских, исследователь воссоздал детальную картину того окружения, в котором Кюхельбекер находился во Франции. Среди его парижских знакомых были такие видные деятели французской литературы и либерализма, как Бенжамен Констан, В.-Ж.-Э. Жуй и М.-А. Жюльен. Особое внимание было уделено характеристике научно-литературного общества «Aténée Royal», где французские либералы выступали с лекциями. Там же весной 1821 г. Кюхельбекер читал лекции по русской литературе и русскому языку⁴⁶. Одна из этих лекций сохранилась в бумагах А.И. Тургенева и была опубликована П.С. Бейсовым в 59-м томе «Литературного наследства» со вступительной статьей Б.В. Томашевского⁴⁷.

В появившейся в 1955 г. двухтомной монографии М.В. Нечкиной «Движение декабристов» интересующий нас вопрос практически так и не был сдвинут с той точки, которую поставил еще В.И. Семевский. М.В. Нечкина лишь осудила две крайние, по ее мнению, тенденции в декабристской историографии. «Было бы неправильно, – пишет исследовательница, имея в виду западноевропейскую общественно-политическую мысль, – преувеличивать значение этих идейных воздействий, чем в невероятной степени отличалась дворянско-буржуазная литература о декабристах, вообще подменявшая “западными влияниями” всю проблему генезиса декабризма и в силу своих идеалистических в методологическом отношении и космополитических по политическому существу установок не видевшая более никаких “истоков” движения декабристов. Однако наметившееся в последнее время в литературе стремление принизить, затушевать, а то и вовсе замолчать эту сторону дела надо признать глубоко неправильной тенденцией»⁴⁸.