Текст книги "Портрет неизвестного"

Портрет неизвестного
Вадим Шалугин

© Вадим Шалугин, 2017

ISBN 978-5-4485-9063-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Сражаясь с чудовищами, бойся стать одним из них.

И если ты долго смотришь в бездну, знай, что бездна

тоже смотрит в тебя.

Ницше, По ту сторону добра и зла

Часть I. Антуанетта Фальтс

Глава I. Повешение героя

Он стоял на табурете с петлей на шее и растерянно озирался по сторонам.

Есть такая присказка про веревку и мыло. Так вот, нужно было мыло. Но мыла не было. И комната была пуста. Ни мебели, ни штор, ни груды саквояжей… Пожалуй, можно было сбегать в близлежащий магазин. Но для начала нужно было денег, которых совершенно не было. А потом он с самого приезда недоумевал, где в этом городе вообще бывают магазины. Можно и не близлежащие.

Светлая мысль повеситься пришла недавно. Чем долее он прозябал один в пустой коморке, тем краше и назойливее становилась мысль. А пару дней тому на смену нескончаемых сомнений и надежд, откуда-то пришла уверенность. Уверенность, что он забыт. А в худшем случае забыт нарочно, и сколько ни сиди у подоконника, разглядывая улицу – по-видимому, ничего уже не изменится.

Весь день он бесполезно пробродил по городу, и было странное предчувствие. Как в театре. Когда по мере развернувшихся на целый акт пустых и непонятных разговоров с вздохами, чего-то уже поневоле начинаешь ждать.

Вернулся он уже довольно затемно и самое смешное: что-то все-таки произошло. По возвращении он обнаружил на полу записку:

«Скоро к тебе придут. Что бы она ни говорила, ничему не верь».

Он хоть и долго хохотал, но все же подождал ради приличия пару часов, скучая и обгладывая пряник. Прополз с великой неохотой час, прополз другой. Однако же, никто не появлялся.

Весною он приехал к дяде. Для чего приехал, этого он сам не мог порядком объяснить. И еще в поезде предвосхищая соответственный вопрос, насочинил какой-то чепухи про поиски, тщету поисков, про эфемерность и несовершенность бытия, изрядно позаимствовав притом из купленной им биографии какого-то немецкого философа. Дядя, с чрезвычайным интересом выслушав особенно про поиски бытия, кивнул и объявил, что завтра же ушлет его обратно.

Сперва, однако ж, не было билетов. Потом дядя куда-то уезжал, и получилось как-то самое собой, что он остался. Стараясь, впрочем, лишний раз не докучать, он проводил большею частью по знакомым: днем комната и перевод обещанных издательству статей; вечером кухня, карты.

Так, с подражанием беспечности и подработками в театре кой-когда по вечерам прошли июнь, июль. Прошел бы, вероятно, август, когда бы в августе не сделалось того, чего нельзя было нисколько ожидать. Он, впрочем, до конца даже теперь не понимал, что, в сущности, такое сделалось.

Однако ж, было то, что возвращаясь ввечеру по дядином довольно странном поручении, он заглянул к знакомым, где едва лишь он переступил порог, его поспешно вытолкали вон, на лестницу. И уже там на лестнице с прискорбием сообщили, что возвращаться к дяде ему ни в коем случае нельзя. И никуда вообще нельзя. Что нужно тотчас же бежать, поскольку они ищут медальон и думают, что медальон тот у него. Но для чего они так ищут, кто они и что за медальон при этом совершенно неизвестно.

Он, разумеется, немедля объявил, что никуда решительно не едет. И через час уже стоял с Шикскшинским на вокзале. Он хмурился, Шикскшинский же, не прекращая что-то восклицать, носился по всему вокзалу и бегал покупать ему, то бритву, то носки. И наконец, повис на шее, чуть не разрыдавшись.

Наутро оказавшись в городе, он взял пустую комнату внаем и поглядев на кухню, на матрац, с тоскою объявил, что ничего не понимает.

В подобных заявлениях прошли недели две. Слоняясь из конца в конец по комнате, он все твердил, что нужно воротиться и узнать, что все какой-то скверный анекдот, абсурд. Но дни неумолимо шли, а возвращаться было страшно.

Она смотрела на него впритык, испрашивая, добывая взглядом. На губах – подобие ухмылки, под глазами – тень. В глазах тоска и бездна океану.

– Что?.. Что вы говорите?

– Я говорю, пожалуйста, очнитесь. И закройте дверь. Мне кажется, за мной могли следить. К тому же холодно…

– Как понимать следить? Кто… Кто вы такая?

– Сейчас я все вам объясню.

– Что вы хотите объяснить? Мне ничего не надо объяснять. Послушайте…

Он чувствовал, что ничего не понимает.

…Сначала он решил, что, видимо, ослышался. Стучат?

Минуты две он вызволялся из петли. Другие две – отыскивал в карманах ключ. Возился с дверью… А дальше несколько минут как будто вынули из жизни.

Что она сказала? Что она говорит? Что, черт возьми, здесь происходит?..

Мы жили в крайнем доме, у реки. Помню веранду, сад. Помню, что временами было скучно. Сидишь, рассматриваешь воду, облака. Глядишь на ветви, тени на земле. Смотришь, как неспешно катится река. И будто бы перестаешь помалу понимать, что происходит.

По вечерам обычно собирались у огня. Мама играла на рояле что-нибудь или читала вслух. Отец прохаживал по комнате, посматривая на портреты, на огонь, покашливая, будто бы готовил речь, и ковыряя пальцем в трубке. Часто до ночи так и сидели там, словно позируя со скуки для французского романа… Вам, впрочем, скучно может быть? Все это детские, размытые воспоминания, жалобы. Было другое. Пасмурный, осенний день, как и положено всем скверным дням, который все переменилось.

В доме были шум, какая-то возня по случаю гостей. Все бегали по комнатам, роняли стулья. Жалко дребезжали в кухне окна, по которым стукал дождь. Хоть, вероятно, и никто того не слышал. Как ни слышали и стука в дверь, который раз от раза делался все более настойчив.

На пороге стоял странный человек в жабо, который сообщил, что некий граф изволили вернуться после длительного странствия и ожидают чести лицезреть, имеют честь надеяться и прочее, и прочее. Мама мгновенно побледнела. Отец коротко глянул на нее и тоже побледнел. Человек же, с небрежением поклонившись, удалился.

Следующие две недели в доме было невозможно жить.

Днем бесчисленные взгляды, вымученная тишина и в ней отрывный, нарочито громкий выкрик каждой вещи: двери, блюдца. Ночью – бесконечный шепот и шаги.

Затем, когда по исчислении названных недель, вновь появился человек и объявил, будто желает слышать о решении сударыни, мама с усилием отвечала, что муж ее недавно прихворал, но что сама она сердечно принимает приглашение.

Грянули месяцы. За каждый раза два исправно объявлялось, что отец был болен.

Он, впрочем, и правда как-то помрачнел, осунулся. В лице похожие на птиц легли загадочные тени. Мама ездила одна. Что делалось у графа мне, разумеется, откуда было знать. Казалось только то, что мама раз за разом возвращалась все печальней и тревожнее.

Раз, приехала и вовсе вся в слезах. На робкие расспросы няни и отца ответом были неизменные стенания.

– Так же нельзя. Ты объясни… – твердил отец, носясь и делая руками, словно конфетти бросал.

– Скажи, скажи… – шептал он, подбегая и с тоскою тормоша ее за плечи.

Мама запрокидывала голову, с усилием взглядывала на него и тут же, окунув лицо в ладони, снова принималась за рыдания.

Все оборвалось стуком в дверь. Не дожидаясь, чтобы дверь открыли, бледный с бешенством в глазах в гостиную ворвался граф. За ним какие-то солдаты, слуги.

– Где он?! – впиваясь в маму мутными глазами, закричал граф. Сцена была жуткая.

Отец было, бледнея, выступил вперед. Граф тростью ткнул ему в лицо и снова закричал, дрожа и стервенея.

– Где он?! Где он?!

Граф бросился к окну. Что-то хватал там, разграбляя подоконник.

– Кто? Я безумный? – оборотясь вдруг, зашипел с нажимом граф. – О, ты права, права. Я, вероятно, помешался. Помешался…

– Там обыщите. – Прохрипел граф, головой кивая в сторону двери и безотчетным взглядом наблюдая, как отца с сипением возят по полу. – Живей, живее! Обыщите.

– Ваша милость?.. – прошептал с ухмылкой человек в жабо, косясь и пальцем демонстрируя шкатулку подле зеркала.

Шкатулку отперли. Внутри в числе различных серег, бус, другой подобной мишуры был медальон. Смешнее прочего, что медальон этот я помню с детства. Лет с четырех мне уже запрещалось с ним играть и под угрозой нехороших обещаний подходить к шкатулке.

Граф, протянув ладонь и с видом, словно этим объяснялось совершенно все, потребовал чернил, бумаги и чтобы его оставили с сударыней.

Дверь заперли, слов разговора было не понять. По миновению получаса грянул выстрел. Потом еще… еще… еще и… Надо полагать, что выстрелов все-таки было два. Просто девица вдруг запрятала ладонями лицо и начала тихонько всхлипывать…

– Вам, может быть, воды? – в смущении уставившись на стенку, прошептал он.

– Воды-ы? Ах, я совершенно позабыла. Стойте… Где? Сейчас, я покажу письмо…

Он замер, недоумевая, для чего еще понадобилось, чтобы он смотрел какое-то письмо. Должно быть, графово и вероятно, завещание. Или другое – то письмо, где граф писал, что ожидает чести лицезреть, надеется… Или какое-то еще письмо, что в общем было положительно без разницы. Поскольку никакого графа отродясь он и в глаза не знал. Девицу видит в первый раз. А замечательней всего: никак не может забрать в толк, что, в сущности, такое происходит.

На лестнице – кромешный мрак. Парадная – глухая, со двора. Жильцов не обреталось ни над ним, ни ниже.

Сперва она было пустилась что-то объяснять, показывая за плечо. Потом вошла. Потом немыслимо чему развеселясь, стала о чем-то говорить. И вот сидела перед ним на табурете, говорить не прекращая.

Он все же сбегал за водой. Долго бессмысленно глазея, как вода вываливалась из трубы, все же припомнил, что в чулане бездна банок.

– Послушайте… как вас зовут?

– Бланш.

Барышня постаралась улыбнуться, но едва опять не разрыдалась.

– Послушайте, Бланш… Бланш это имя?

– Нет, это из-за кожи. Бе-елая… – несколько подвывая, протянула барышня. – Нет, подождите. Вы послушайте. Да подождите вы… Я еще не сказала главное. Вы только не пугайтесь, я ваша сестра.

Он покачнулся. Половина находившегося в банке выплеснула на пол, ухватив изрядно на девицу, частью на него.

– Вы что? – он сделал еще шаг и кое-как наощупь отыскал рукою стенку.

– Послушайте, вы вероятно что-нибудь напутали. У меня с роду не было сестры.

– Я же вам говорила… Ах, сейчас. Я покажу письмо…

Посматривая недоверчиво на дверь, на потолок, он все-таки приблизился и осторожно взял конверт.

– Прочтите. – С некоторым даже удивлением посоветовала барышня.

Почерк был, безусловно, мамин.

В письме подробно сообщалось про убранство, дом, про интерьер. По-временам даже с таким занудством, что казалось, в следующем абзаце непременно явится герой и станет всюду там сновать, глазея в окна и вздыхая по какой-нибудь графине. Было про гостей; про праздники, что в пасху были эти-то, на рождество такие. Что на вокзале, говорила мама, не совсем понять к чему, перескочив вдруг про вокзал, я встретила ее. Она была одна, напугана; она твоя сестра.

Он исподлобия, не утерпев, взглянул на барышню…

Ваш папа, продолжала мама, несколько бессвязно сообщая, что их папа был моряк, который по прошествии двух предложений почему-то стал купец, и через три еще счастливо выслужился в капитаны… Папа, уверяла мама, был чудесный человек и если бы не бедствия перепетий нас разлучивших…

– Стоит ли упоминать… – с раскаяниями восклицала мама.

– И можно ли простить мне… – вопрошалось далее.

За перечнем бесчисленных вопросов следовали сцены на реке. Беседы, вечера за чаем. Письмо оканчивали заверения любви, тревоги, подпись и число. Не утерпев, он даже усмехнулся.

Не то, чтоб что-то было подозрительным в письме. В письме все было хорошо: места, названия, предметы.

Неурядица же заключалась в том, что день тому он получил другое мамино письмо за той же датой и совершенно иным адресом, где сообщалось то, что осень она будет у сестры. Дом скоро продадут. Что она думает зимою пробыть в городе. И кроме: не было ни про гостей, ни про других сестер, ни про гуляния и задушевные беседы с чаем.

Он, как мог учтивей, передал все это барышне. Та – будто бы немного погрустнела и иначе совершенно не дала понять, что именно об этом думает.

– Нет, нет, оставьте это вам. – С рассеянной улыбкой отозвалась барышня, когда он попытался возвратить письмо.

– Послушайте… – прибавила она, с поспешностью очнувшись от забытья.

– Я расскажу, как было. Вы только дослушайте сперва… Мы, правда, жили в доме, у реки. Были веранда, сад: разные груши с вишней. Отец мой состоял у старого, чудного графа. Имени не важно, я не стану называть. Отец был кто-то вроде управляющего. Вы на матраце спите?.. – Барышня начала расхаживать и, миг остановясь, со странным интересом задержала взглядом на матраце.

Он, растерявшись, подтвердил, что спит.

– Понятно… – протянула барышня.

– Так вот, тот граф слыл донельзя чудным. То на неделю загуляет пьяным с незнакомцем. То вдруг сторгует у пастуха козу на дюжину картин: что графу ни к чему коза, что и пастух потом гадает, куда деть картины.

Еще же граф был исключительным охотником до карт. И раз, изрядно задолжался одному приятелю.

Отец рассказывал, был долгий разговор. Шум, голоса, все будто б даже завершилось ссорой.

Граф выбежал из кабинету красный, словно бы его душили там. Приятель, тоже несколько побагровев, явился следом и с словами, что или будет так, или, мой добрый граф, вы сами знаете, что будет, оставил графа в таком бешенстве, в котором его с роду не видали…

Спустя неделю граф потребовал к себе отца, долго в молчании ходил по кабинету. Отец, прекрасно зная, что такое может продолжаться час, расположился у дверей и терпеливо наблюдал, как граф слоняется…

– А пропади они! – вдруг страшно засверкав глазами, крикнул граф. – Снеси ему. Может однажды с жадности удавится.

Граф подмахнул к камину и вынул из шкатулки медальон.

– Снеси, снеси, чтоб я их всех не видел подлецов… Как скверно топят. – Отдергивая руку от трубы, пробормотала барышня.

Отец отправился, пути было два дня. Когда он не вернулся на четвертый, мама объяснила, что должно быть он остановился у знакомого за тридцать верст и к утру, конечно, будет.

Когда он не явился ни к утру, ни через день, мама решилась пойти к графу. Тот не принял.

А спустя еще неделю неожиданно приехал сам. Справился о здоровье и долго с мрачной миною молчал, посматривая странно по углам и стукая об сахарницу ложкой. Мне как перед глазами этот звон. Дзыньк, дзыньк… – шептала, словно позабывшись, барышня.

– Послушайте… – граф медленно поднялся и проворчал, что на отца дорогою напали. Что был похищен медальон. Что все это чрезвычайно скверно. И пока отец поправится, он предлагает, чтобы они жили у него, а после… после он и знать не ведает, что будет.

После ж было то, что, разумеется, нагрянул в совершенном бешенстве приятель графа. Словно бы за стенкой ждал, пока наохаются дамы, граф, макая в чашку сухари, допьет, договорят, и кто-то, тронув за плечо, шепнет: пора, мой дорогой, пора, ваш выход.

Вошед, приятель графа оглядел кругом и объявил, что рад застать всех здесь. Однако прежде будет объясняться с графом.

Дверь стукнула.

Из кухни иногда казалось, что пытались обмануть. Что господин, о чем-то вспомнив, убежал, моля чтоб граф как-нибудь сам. И граф остался сам. Поскольку кроме криков графовых другого слышно не было.

Спустя минуты две все стихло. А еще через минуту снова заявился господин и, на ходу обмахивая лоб платком, просил простить его за драматичность предстоящей сцены.

– Я, право, чувствую, что перед вами виноват. Вдова и дочь… Нет, разумеется, жена и дочь. – Господин рассмеялся. – Видите, опять я виноват. Вы побледнели…

– Впрочем, как заведено меж всех подобных подлецов, как я, и как уже помянуто, я должен сообщить вам нечто неприятное. Полагаю, вам известно, что наш добрый граф имел благоразумие передать мне некую вещицу через вашего отца… Позвольте, или он вам отчим? – господин искоса взглянул на маму.

Та неуверенно кивнула.

– Ну, как бы ни было, вещицы я не получил. Но получил вместо нее известие, что на слугу дорогою напали. А давеча мне сообщили, кучер сообщил, что дня четвертого он, то есть кучер, был в одном трактире, который отстоит… – господин потянул плечами. – Может быть верст за сорок, пятьдесят отсюда. И якобы в трактире этом кучер ел баранее рагу, пил квас и видел между прочим человека. Человек тот с виду страшно походил на графова слугу, еще он походил на вашего отца или пусть отчима, без разницы. Он тоже что-то ел и пил. И хвастал ко всему о неком медальоне-с. А именно он хвастал, будто медальон тот сказочной цены. И будто бы заполучил он этот медальон, обставив с величайшей ловкостью двух графов. Продолжать?.. – господин кашлянул и с интересом посмотрел на маму.

– Помилуйте, граф. Этого не может быть. – Залепетала та.

– Увы, сударыня. Но может. – Усмехнулся граф. Не тот, который торговал козу, а господин, который почему-то тоже оказался графом.

– Я буду собираться. – Мрачно донеслось из-за двери.

– Помилуйте… – залепетали барышни.

– Помилуйте, граф. – Подхватил граф. – Да разве можно вам? Уже недолго заполночь. Я убежден любезная хозяйка…

– Да я…

– Нет, я не останусь. – Хрипнул граф, заглядывая в кухню.

Граф, подскочив, в три шага подбежал к нему.

– Нет, я поеду. – Бормотал граф, стряхивая с локтя руку.

– Хочет ехать. – Прошептал граф, глядя несколько задумчиво на барышень. – Прикажете хоть чаю?

– Чаю? – Граф как будто растерялся.

– Чаю. – С ласковой улыбкой подтвердил граф.

– Да пропадите с чаем. Вы – подлец. – Взметнулся граф, по виду несколько обезрассудив.

– Известно, что подлец. – Задрав в недоумении брови, согласился граф. – Я только вот и сам про это рассуждал. Не верите, спросите. Только разве можно?

– Чего можно? – подозрительно косясь, не понял граф.

– Из-за того что я подлец не соглашаться чаю. Так поглядишь кругом, и вовсе чай пить не захочется. Ведь сколько подлецов… – Граф с некоторым лукавством рассмеялся.

– Пустите руку. – Крикнул граф и ринулся во двор.

– Я вот минуточку. – Любезно улыбаясь барышням, заверил граф и увязался следом.

Графа разместили у печи в гостиной. Он еще ворчал, покуда охая и суетясь, на него складывали одеяла, кофты, шубы и другой какой-то хлам, который взапуски тащили с всего дому.

– Позволите вас? Я не договорил. Я, если вспомните, с того и начал, что ужасно перед вами виноват. То есть, пожалуй, и не виноват, но чувствую вину. – Шептал над мамой господин и впихивал, не глядя, полушубком графу под ногу…

– Послушайте. – Он, наконец, решился встрять. – Послушайте, я полагаю, вы расстроены. Только мне, право, неизвестно…

Бланш, горько улыбнувшись, посмотрела.

– Чем я расстроена?

Вышло почему-то, что он сам собой кивнул, хотя намеревался в общем не об этом. А напротив, думал сообщить, что вся эта перипетия с графами, конечно, крайне любопытна, но только он-то здесь при чем.

– Граф, наконец, посватался. – Чуть слышно прошептала Бланш. – Мы переехали к нему. Большой, красивый дом; лакеи, слуги. Я поначалу даже там плутала. Граф давал обеды, ездили в театр и на ипподром. На ипподром хотя меня не брали.

То было поздним вечером. Я, может быть, спала, когда дверь, тихо вскрикнув, отворилась.

Мама вбежала в комнату и, показывая пальцем не шуметь, хватая за руки, за волосы, будто в бреду шептала, что будем собираться, что немедля нужно уезжать.

Я поняла, что совершилось что-то страшное. Мне еще прежде показалось, что она была как будто не своя. За ужином почти не ела, вздрагивая каждый раз, что граф с улыбкой обращался к ней. Так что, наконец, уже и граф о чем-то стал подозревать.

– Ты нездорова? – несколько с недоумением молвил граф, откладывая в сторону нож с вилкой.

Мама, конечно, отвечала, что ему, должно быть, кажется.

– Ты совсем не ешь. – Заметил граф. – Разве цыпленок плох? По мне как будто ничего… Несколько, впрочем, суховат. И помнится, что я солил; стало быть, недосолен. Пожалуй, следует потолковать об этом с поваром. И все-таки ты будто бы нехороша? Ты не простыла? – лепетал граф с нежною заботой, заронившейся в лице, и темными, мерцавшими глазами.

– Как твоя поездка?

– Поездка? – с удивлением переспросила мама и, почему-то побледнев, схватилась за графин с вишневым соком.

Слуги, точно бы с кем-то сделался удар, навпереймы пустились отнимать графин у мамы.

Граф с любопытством наблюдал, как мама, растерявшись, прежде не хотела отдавать. Как после принесли стакан. Как тот, чуть накренясь, со дна помалу начал краситься червленым ярким цветом.

– Так что поездка? – улыбнулся граф, задумчиво следя, как чья-то тонкая рука ставит стакан подле второго, в точности такого же.

– Утром ты, помнится, обмолвила, что хочешь навестить каких-то родственников. Или знакомых, толком не припомню…

Мы убежали в тот же вечер. А наутро мама рассказала, что в кабинете графа на столе она нашла тот самый медальон. Что на отца скорей всего напали люди графа. И то, что граф, как только догадается, возможно, станет нас искать. Вы понимаете?..

Он, несколько с ошеломлением наблюдая барышню, с чрезвычайным интересом отвечал, что ничего не понимает.

– Что вы не понимаете? – воскликнула она, вздохнув и даже расплеснув руками. – Граф сам похитил медальон. Потом оклеветал отца, потом… Послушайте. – Бланш поднялась, бледнея от волнения.

– Мы жили где-то у знакомых, потом где-то еще. Не знаю, я была ребенок. Помню холод, ругань за стеною: слушаешь невольно, мучаясь уснуть, и по-временам вдруг станется невыносимо страшно.

Раз, ввечер появился странный господин. Долго расспрашивал о графе, об отце. Нахмурился, узнав про медальон и уходя, пообещал, что непременно выяснит.

Спустя неделю господин был вновь.

– Сударыня, – с порога начал господин, который со слов Бланш, как выяснялось, приходился ему дядей. – Я был у графа. Граф передавал вам кланяться и также сообщить о горечи тревог, когда вы с дочкой столь… как это говорят?.. столь непредвиденно его покинули. Благодарю.

Расположившись в кресла, господин с некоторым замешательством окинул комнату. Словно бы удивляясь, где он очутился.

– Что ж, еще граф передал, что несколько сбит толку. Видите ли, по заверению графа про медальон он слышит в первый раз. И хоть и предложил из сострадания пожить вам с дочкой у него, когда ваш муж пропал, но свататься и в мыслях не имел. По той причине, что женат… Вам дурно?

Маму усадили в кресла. Господин выбежал куда-то и, залив дорогою весь пол, вернулся вскоре с мокрым полотенцем.

– Послушайте, сударыня, мне все это чрезвычайно странно. Я встрял из-за того, что был когда-то дружен с вашим мужем. Муж же ваш, как давеча заверил меня граф, бежал, обворовав другого графа. О котором тоже вы упоминали и который к вашему несчастию скончался несколько недель тому… Однако, тут не все.

Остановившись, господин угрюмо поглядел на кресла.

– Граф уверял, что вы просили денег у него. И будто вся история про сватовство сплошной обман, чтобы скомпрометировать его.

Еще ж, граф говорил, что вы должно быть помешались, когда вас бросил муж, и выдумали, будто вам и вашей дочери какая-то угроза.

С слов графа он пытался образумить вас, но вы не слушали. И прежде чем бежать, решились шантажировать его. Когда ж не удалось, бежали.

Было это восемь месяцев тому. И граф с тех пор о вас не слышал, хоть пытался разузнать. Но только это все неправда… – ухватив его за локоть, с жаром лепетала Бланш. – Я знаю, медальон у вас…

Настал его черед подбрасывать руками.

Он, вырвавшись и со стенанием несколько, быть может, и излишним горестно воскликнул, что знать ничто не ведает ни про какие медальоны, что все это какой-то скверный фарс. И в самом деле, сколько же так можно. Сколько можно! Он почему-то хохотнул. Все замелькало перед ним.

Перед глазами пронеслись девица, комната, окно, дома в окне, балконы, люди на балконах. Свет, карминовые платья, жемчуга. Улыбки, руки и запястия. Лорнеты свесившие с рук запястий. Раздающийся в плесканиях тех рук аплодисмент. Огни, повсюду: люди, люстры, лампы. Мучительный скрып кресел, шелест платьев. Смех и разговоры. Оживление в преддверии антракта. Гул и духота.