Текст книги "Портрет неизвестного"

Бланш, свой черед, геройски одолела суп.

Декларативно он, конечно, не был против ни служанок, ни прихворавших неизвестною болезнью тетушек, ни занимательных историй про каких-нибудь там графов, медальоны, но, по-сути, от всего этого стал уже малость уставать.

Посматривая иногда по-сторонам – где, впрочем, любопытного довольно мало совершалось: девицы в дальнем крае залы что-то обсуждали, вкушавший ветчину артист ушел, девица, обитавшая у входа, тоже не показывалась – и поглядев очередной какой-то раз на барышень, он вдруг задумался, холодный или не холодный в ресторане пол.

То есть, по виду было совершенно непонятно.

Ну, плитка каменная. Мрамор. Может и не мрамор. Украдкой ковырнув ботинок, он стал потрогивать ногою под столом.

И так как было все-таки не ясно – не тепло, пожалуй, но и не сказать, что холодно – он сковырнул, посматривая искоса на Бланш, второй ботинок. Однакож, почему-то даже и теперь понятнее не стало. Вдобавок с мискою каких-то гребешков под соусом пришел Мимонт.

– Прикажете с бутылочкой, – он толком не расслышал, чего именно, какого-то бальзама. – И кофе подавать десерт? – осведомился, глянув свысока, Мимонт.

– Да, разумеется. – Ответил он. – Позвольте также одолжиться у вас ручкою.

– Вы спрашиваете именно про ручку? Поскольку у меня с собою карандаш. – Протягивая карандаш и подозрительно сощурясь, уточнял Мимонт. – Изволите немного подождать, я принесу вам ручку.

Он объявил, что карандаш прекрасно подойдет.

Махнув с небрежным видом что-то на салфетке, он протянул, перегибаясь через стол, салфетку Бланш. Вернул Мимонту карандаш. И объявив, что рыба жареная в кляре совершенно изумительна, заметил, оглядевшись, что недолго отлучится и через минуту, долго две всенепременно подойдет.

Пробравшись кое-как по зале, он скользнул за дверь.

Минуты через две дверь снова заскрипела. И всунув прежде голову с опаской, показалась Бланш.

– Что ты такое написал? Что это значит все? – пытаясь для чего-то показать салфетку, наверное, чтобы он не отпирался, набросилась она.

Он сделал знак рукой, которым, видимо, пытался показать, что призывает всех к порядку. И выдохнув, провозгласил, что совершенно нету времени ей что-то объяснять, что женщина, как испокон столетий водится, в мгновения опасности должна беспрекословно слушать окружающих, что все, конечно, правильно и очевидно, и еще в древнем Вавилоне что-то там такое полагали… словом, наговорив какой-то несусветной чепухи и напугав тем самым Бланш едва не до беспамятства, он заявил, что нужно тотчас же бежать и ринулся к двери.

Одно какое-то мгновение ему почудилось, что он напутал. Что дверь не та и сразу же за нею будут люстры, зал, столы и поджидающий их у столов Мимонт. Зажмурившись, он с осторожностью шагнул куда-то наугад и тотчас убедился, что Мимонта, стульев, скатертей и прочего по счастию не будет. Зато по том же счастии будет улица, дома. Столбы фонарные и кое-где обыкновенные. Была под самой дверью лужа. Витрины, тоже кое-где горели вывески. Шуршал и точно с неохотой крапал дождь.

Полулицы бежали, в сущности, довольно замечательно, но по прошествии полулицы Бланш, видимо, опомнившись, заупиралась. – Постой, постой, постой…

И тут все же случилось то, чего он искренне надеялся, что не случится.

Остановившись и взглянув с сомнением на Бланш, которая сама немедля посмотрела, взглянув на улицу вдали, на собственные ноги без ботинок, он снова перевел глаза на Бланш и цокнул языком.

Меж тем хоть они оба и не шевелились, окрик повторился.

И был он на пустынной улице настоль зловещ, нелеп и страшен, что Бланш невольно вздрогнула. И в доме слева, в четвертом этаже зажглось окно.

Спустя минуту все же добежав, Мимонт сперва как будто растерялся. И долго переводил безумными глазами на Бланш и на него.

– Вы… – тяжело перебирая воздух ртом, промолвил, наконец, Мимонт. – К несчастью заплатить забыли.

– Не может быть! – Воскликнул он.

И тотчас же с усмешкой объявил, что у него к несчастию нет де-енег. Хотите можете хоть за ногу поднять и над землей трясти.

– Позвольте… Что же вы такое говорите? Почему вы говорите, что у вас нет денег? – несколько бессвязно залепетал Мимонт.

– Так, хорошо.

Бланш щелкнула застежкою на сумке и, пошуршав, с презрением передала какие-то бумажки.

– Я полагаю, там достаточно. Идем…

Отволочив его за поворот, Бланш медленно вдохнула. Медленно же подняла глаза. И надавив рукою на рукав, приблизилась губами к уху.

Не то что бы он ожидал услышать что-нибудь конкретное. Однако же того, что он услышал, он совсем не ожидал.

– Бежим. – С какой-то судорогой в голосе прошелестела Бланш.

Бежим? Зачем?

– Мимонт. Он может вернуться.

Вернуться? Почему он может вернуться? Почему они все возвращаются? Почему он сам вернулся? Почему?..

Тут на мгновение лицо его переменилось. Он на бегу просунул руку в боковой карман. Поворошил там и с великим облегчением выдохнул. Медальон был у него.

Глава III. Странное поручение

Итак, достопочтенные отцы, сенаторы и граждане могущественного Рима! Девица эта, очевидно, собралась свести тут всех с ума. И с этой целью вздумала перебирать теперь всех родственников вплоть до пятого колена…

Напившись ржавой с привкусом воды, он обмахнул рот рукавом и мрачно огляделся.

Сперва это письмо, теперь вот дядя. Потом кузины, тети, бабушки… И откуда, интересно знать, у нее деньги? Так ведь с нахрапу-то не спросишь…

А вот минуточку, достопочтенные отцы.

Поковырявшись в закромах пальто, он с хрустом развернул записку, которую вручил ему Шикскшинский перед отправлением.

Отель такой-то. Этаж, номер, зачем-то имена консьержей. Фаланга телефонных цифр, отрезок дат. Грозная схема какого-то блитцкрига: домики-стрелочки. И дальше о двух подчеркиваниях: если в две недели случая к встрече не предстанет, дам по-условленному знак. И где ж твой знак? О, медный враль, Шикскшинский!

Досадуя, что все кругом такая бестолковица, он прихлестнул записку о ладонь.

– У меня шоколадка. Будешь? – донеслось из комнаты.

Он с нетерпением махнул рукой.

Нет, было что-то жуткое как раз в том простодушии, с которой Бланш чередовала свои небылицы, отступаясь от одних, ратуя тотчас за другие. Как бы ключи из связки пробуя в дверной замок. И как она самоуверенна, словно бы снисходительна, словно с младенцем капризным возится, тщась ему что-то втолковать. И помысла не допуская, что это же абсурд, абсурд, что она во всем, везде, повсюду себе противоречит. Что так же попросту нельзя. Так не бывает, наконец! Она ведь даже дядю уподобилась приплести. Его зачем же? Дядя бы подивился очень…

С тоской, с отчаяньем каким-то он усмехнулся.

Дядя был восхитительный брюзга и грубиян, навек увязший в распорядках собственных причуд. Досуг его употреблялся по-преимуществу на дрязги и препирания с прислугой. Изредка он объявлялся в свет. Смертельно там скучал, плевался. И наконец, развязывал скандал с каким-нибудь наивным щеголем.

Дальнейшее приемлило вариативность. Обыкновенно в прошествии нескольких минут щеголь завершал в истерике. Либо же, сквернословя какую-то немыслимую чепуху, грозя расправами, набрасывался в остервенении на обидчика. Его оттаскивали, но долой, долой! Что дядя, нужнее разъясниться с Бланш! Не вечность же теперь терпеть ее дурные анекдоты?

– Соблазнился? – Бланш приветливо выставляет руку. Фольга, плитки. – Бери, у меня еще.

Не глядя и зачем-то подбежав к окну, он пристально осматривает улицу.

– Слушай, пожалуйста, внимательно, поскольку совершенно нету времени что-либо объяснять. Я должен кое в чем признаться…

Медленно рука начинает опадать. В чертах Бланш складывается удивление. Бланш выжидательно загибает бровь.

– Видишь ли, все дело в том…

Бровь лезет выше, выше. На губах как будто бы никто не понимает чего ждать. По ним перебегают всевозможные слова. Мобилизация.

– Что? Ну говори же, что?

Он с беспокойством озирает комнату.

– Видишь ли, минуты через две сюда ворвутся люди с криками в фуражках. Человек в доме напротив только что подал знак. Осталось две, ну много три минуты.

– Что? Для чего? Какие люди?

– Это довольно долго объяснять. Если объяснять недолго, меня ищут.

– Постой, постой, постой…

– Да как же ты не понимаешь? Тебе нужно тотчас же бежать. – Шипит он, силясь ухватить Бланш за руку.

– Постой, да не ломай мне руку! Куда ты меня тащишь? Дверь же там.

– Ах, да какая дверь. Они, должно быть, уже у подъезда. – С досадою бормочет он и подскочив к окну, со страшным хрустом отдирает раму.

– Сюда ни в коем случае не возвращайся, слышишь? Ну, прощай.

– А что же ты? – с испугом шепчет Бланш.

– Прекрасно обойдется, не переживай. – Высаживая Бланш в окно, бормочет он. – Я, как обычно, потушу повсюду свет и спрячусь под матрацем.

– Постой, как же ты спрячешься? Матрац же на полу.

– А… – машет он рукой. – Устроюсь как-нибудь. Мне не впервые совершенно…

Он так, должно быть, истерически захохотал, что Бланш, едва ворвавшись в кухню, разом побледнела.

Откашливаясь, он предъявил какие-то успокоительные жесты. Бланш еще несколько потопталась, мучаясь вообразить, что же такое было, сверкнула парой робких взоров – преподлая уловка – и уплыла, недоуменная, во тьму.

Минуты две он еще, может, улыбался и после улыбаться перестал. Повыдохлось, повыдохлось веселье.

С тоской окинув взглядом кухню и не находя, куда девать глаза, он с тою же тоской уставился в окно. В окне: зыбь, улица, бездельничает вечер. Твердит, скрывая на устах лукавство, что поутру видней. В окне шеренга фонарей и каждый с желчной, изнуренной физиономией не смеет ни бежать, ни шелохнуться: все жадно стерегут друг дружку.

Кланяются провода. Пустынно, нелюдно. Только неназванный какой-то господин отважной поступью пробирался от столба к столбу. Да беспокойная девица, то тянула его, то вязла на манжетах, вскрикивала, ругалась.

Девицы, впрочем, не было; про девицу он прилгнул.

Однако же, был и еще кой-кто. Угрюмый, он стоял, пошатываясь, в двух метрах над землей и зорко вглядывался в окно. В яркую, чадную кухню. Что открывалось перед ним, что занимало? Неизвестно.

По вечерам, с непреложностью какого-то языческого ритуала дядя неспешно исхаживал лабиринты своего поместья, где залами сращивались гулкие анфилады, где выцветало время в пыльной глубине зеркал. В подобные часы даже болтливый телефон, проглатывая трель, не отваживался перечить его одиночеству. Все донесения откладывали, мир застывал.

Ужин подавали уже заполночь и хоровод свечей бывал единственным его отличием от прочих трапез.

– Ягненок и рагу. – Докладывал с торжественною миною дворецкий трижды в день, как иногда докладывают на балах. И слуги, обходя дворецкого одновременно с двух сторон, несли бокалы, вина, разные подносы.

Причиной этого бессменного ягненка и рагу, сперва, представились какие-то чрезмерные припасы. Дальше удумалось пенять на поваров. Потом – на дядю. Когда же минула неделя, он прекратил гадать. Затем, что при одном упоминании о баранах и рагу немедля и весьма мучительно сводило челюсть. Дядя и в общем-то слыл не любитель пороскошничать, в еде же оказался фантастический аскет.

К концу концов извывшись всласть с однообразия диеты, он как-то подстерег мгновение дядиного благодушия и, очень опасаясь быть впросак, все же решил, что должно объясниться.

Произошло в гостиной. Он долго что-то говорил. Пожалуй, даже с красноречием.

Но все-таки запутался. И в результате насказал такой какой-то чепухи, что средневековые софисты стали бы два века трактовать, случись подобная беседа в древнем Риме.

– Вообще-то я подумывал пройтись. Теперь погода… – заключил он, искоса взглянув на дядю и краснея.

Дядя слушал с исключительным вниманием.

Когда же подошел черед ответствовать, он с скрупулезностью сложил газету. Схмурил брови, собрал очки. Вызволился, кряхтя, из кресел. И под пытливыми взорами прислуги, не расплескав ни слова, удалился в кабинет.

Предчувствуя, что будет очень нехорошее, он с вялою тоскою огляделся. Картины, вазы, слуги.

Прошли минуты две. Он вздрогнул: вскрикнула точно спросонья дверь, и показался дядя с лысиной на месте лба, пальцем ворошащий книгу.

– Не то, не то. Нашел, ага.

Дядя ногтем закрепил строку и исподлобия кольнул своим шершавым взором.

«…Вы же, кто всюду хочет видеть солнце, вскоре – сделаетесь слепы.

Ибо опостылит вам однажды шумный блуд ваш.

И отречетесь вы. И помыслы ваши обратятся к скромному, но скромного – уже не примет ваше сердце.

Тогда постигните вы проклятие рода своего. И гонения станут удел ваш. И взропщет Фарисеево царство.

Так – вещу вам я. Демон красной пустыни».

– И раз уж ты затеял променад…

Он сморщился, предчувствуя, что хлопнет. Хлопнуло, взвив бесноватым хороводом пыль.

– И раз уж ты затеял променад, я полагаю, тебя не слишком озадачит моя просьба?

Пристроив книжный корешок подмышку, дядя задушевно ухмылялся.

Со смутным ощущением вины он вывалился за калитку, в полдень. И потекли: нестройной вереницею дома, надрезы поперечных улиц, люди, вовсюду разносящие собою тесный, зноем побежденный город.

– Лю-юди. – Растягивал он с тою интонацией, с которой дети провожают падающий в пол аэроплан.

Дядина просьба оказалась донельзя проста. Снести какому-то знакомому, какую-то записку.

– Аркадий скажет адрес. – Кивая одному из слуг, прибавил дядя.

– Прошу прощения, Аркадий не здоров.

– Ты разве не Аркадий? – удивился дядя. – Ну, ты тогда скажи. Ты знаешь, где старик живет?

Слуга едва заметно поклонился.

На выходе из дома он еще столкнулся с неизвестным господином. Господин ловко отскочил и, ухватясь рукой за шляпу, начал извиняться.

– Ужасно виноват. Проклятая рассеянность. – Кричал с веселым видом господин. На господине было теплое пальто не по сезону, белые перчатки, легкое кашне. В глазах – какая-то непреходящая веселость, как у пьяного. Ресницы очень длинные и над губой – черная щеточка остриженных усов. На вид – года двадцать четыре, двадцать пять.

Ему немедленно представилось, что господина этого он уже прежде видел. Он скреб рукою подбородок, щурился, оглядываясь на калитку, но не умел понять.

Минуты две он еще шел. И вдруг остановился, с изумлением озираясь.

Налево была улица застигнутая в караул акаций, куда, изгрохотавшись с перекрестка, полз трамвай. Вперед, чуть поодаль сообщество детей играло в лужу. За ними не без скуки наблюдала парочка девиц. Ткнув локти в подоконник, девицы вяло сплетничали и по-временам сощуривались вверх. Туда, где высоко висело солнце.

– Так… А какой был адрес? – пробормотал он, зарясь безотчетно на девиц.

Со стороны он, вероятно, походил на заблудившегося иностранца. А то и вовсе на случайного прохожего, показанного словно бы нарочно для того, чтоб проходящий мимо мальчик мельком посмотрел с недоумением и поспешил бы дальше по своим делам.

Ведь это немыслимо, зачем столько людей на улицах, которых больше никогда не встретишь…

Впрочем, мальчика то едва ли волновало. Хоть было видно, что он торопился. И полосы морщин на лбу невольно выдавали в нем какую-то заботу.

Нырнув в едва приметный переулок меж домами, мальчик выскользнул в глухую улочку уже за три квартала. Припустил наискосок и на углу, чуть-чуть не добежав до поворота, вдруг вскрикнул и проворно отскочил.

– Не приставай. – Серьезно сказал мальчик.

Пес поглядел странно, как будто бы с недоумением. Отвернул брезгливо морду и подмелив, затрусил на середину перекрестка и куда-то дальше. Мальчик перестал следить.

В домах на первом этаже вновь замелькали стекла, коверкая и перебрасывая мальчиково отражение. Вдоль проносившихся, облезлых стен мелькали кое-где афиши, выцветшие век, но все упрямо соблазнявшие на выставки, гуляния, театры.

Мальчик по давешней привычке устремлял на них глаза и чувствовал обыденность, которою когда-то оборачивается все на этом свете.

Скоро прибавившись к афишам, показались магазинные витрины. Затем художницкая мастерская. Скверик с каким-то монументом. И наконец, манеж.

Чуть в отдалении за манежем, если повернуть направо, ютилась старая часовенка. Излюбленное местопребывание всех мальчишек, которым матери там даже рядом появляться запрещали и которые все одно там появлялись, поскольку лучшего прибежища для игр и вообразить нельзя.

Мальчик взял, однако, вовсе не к часовне, а налево. И понесся напрямик туда, где на низком табурете, спиной приткнувшись к двери, располагался утомленный зноем человек.

– А, царевич – произнес с ленцою человек, завидев мальчика. – Не видал этой проклятой псины?

– У аптеки видел. – Отозвался мальчик и, подождав из вежливости, не возобновится ли беседа, юркнул в дверь.

– Ну что еще? – борясь с улыбкой, проворчала продавщица.

– Я чай забыл.

– Чай, чай. Ишь шебутной. Держи вот, чай.

Обратный путь мальчик проделал с тою же стремительностью и несколько спустя уже гремел ключом, одолевая непокладистый замок.

– Ну, пусти… Эх, ты. – Уговаривал с сопением мальчик и через плечо оглядывался на канал.

– Лодочные экскурсии. Прогулки. – Завывали у канала.

Пять раз гремел отчаянный призыв, и на шестой штурм все же состоялся.

Прокравшись мимо задремавшего на утюге консьержа, мальчик поднялся на пролет и вскоре скрылся за железной дверью.

Квартира, где он очутился, была устроена, хотя с изыском, но довольно бестолково. За первой, тесною прихожей следовала другая попросторнее. И от нее по обе стороны шел длинный коридор с перипетией комнат. На каждом крае коридор производил лихой изгиб. И дальше за двухстворной дверцей открывались проходные залы, венчавшиеся свой черед таким же коридором. С теми же рукавами комнат, где ни приведись.

И вот все эти несчитанные комнаты и комнатки кроме всего таким еще непостижимым лабиринтом сообщались меж собой, что двое вечность бы могли плутать, перекликаясь и в результате так и не сойдясь.

Мальчик слыхал, что прежде тут жила тайная криптия. Впрочем, консьерж болтун был страшный и мог про все налгать.

Розыски по обычаю начались в гостиной. Через кухню с кладовой продолжились в гардеробе. Оттуда, прихватив книжную и детскую, распространились на террасу. И наконец, в убранстве кабинета среди светильников, старинных акварелей мальчик застал седого старика в халате, прохаживавшегося от окна к стене.

– Чай. Теперь можно погулять?

Старик взглянул поверх очков, как будто несколько не понимая о чем спрашивают. Потом вдруг улыбнулся и кивнул.

– Что же, ступай… Постой. Будто стучат?

Мальчик исчез и через минуту был обратно.

– Это к тебе. Так я пойду?

– Ступай, пожалуй. Разве чтоб не долго. – Пробормотал старик и, пальцем подоткнув очки, воззрился с интересом в лицо гостя.

– Прошу. – С улыбкой пригласил старик, рукой указывая кресло. – Чем буду вам полезен?

– Я… У меня для вас послание.

– Послание? Так, так. Весьма занятно. Вот оно что. А вы, предположу, и есть тот самый племянник, про которого я слышал?

Гость удивился, но на вид не показал.

– Что ж, очень рад. Не откажитесь ли чашку чая?

– Я охотно. – С любезностью заверил гость, хоть только был с жары и никакого чаю совершенно не желал.

Старик ушел.

Гость некоторое время находился неподвижно, рассматривая для безделья коврик под ногами, по котором всадник с криками и ветром мчал коня. Вдали погоня, лес. Впереди берег с избами. У изб какая-то бессмыслица и толкотня. Вой, вопли, бабы с ведрами. До изб, пожалуй, дотерпеть, а там уже река, и случай может вызволит. Оба несутся, задыхаясь, конь и всадник, в очертаниях мира выискивая ту единственную тропку, чтоб спастись. И оба же – пасквиль неявленного измерения – с отрезанною ножкой кресел головой.

Прискучив всадником, промелькнул без интереса остальную комнату: тома энциклопедий, скука, пыль. Встал было, сел, смаявшись, обратно. И повздыхав, пристроился смотреть в окно.

В окне гляделось ясное, разостланное небо. Вдалеке собор. И видно было, как одинокое изодранное облачко воюет с солнцем.

Старик вернулся, дребезжа в руках подносом. Стали разливать по чашкам чай.

– Меня порою мучит впечатление – с задумчивой улыбкой прищурился старик. – Что где-то там есть вроде нашего другой такой же мир. Там тоже люди, делают все то же самое и у нас с ними словно состязание. Проигравшего, пускай, казнят. А победителю дадут потом пожить, как хочется. Иначе как все это объяснить?

Гость с удивлением кивнул, не понимая совершенно, к чему бы это.

– Я рад, что вы согласны… А хотите, я вам пьесу почитаю?

И не дожидаясь, пока гость опомниться, старик полез шуметь сервантом. Вытянул какие-то помятые листы.

– Отнес записку… – Мрачно промелькнуло в голове у гостя.

Итак, представьте: сцена, занавес опущен. Пред занавесом пара стульев, друг напротив друга.

На первом лет пятидесяти драматург в очках, шлафроке. На другом гость – опрятный юноша, вдвое моложе старика.

Оба заметно нервничают.

У стульев полагается торшер, какая-нибудь тумба. Дело обстоит в квартире драматурга.

Драматург: Начнем, я думаю.

Гость: Пожалуй.

Драматург делает знак рукой; занавес распадается, обнаруживая за собою ряды зрительских кресел, один выше другого. В креслах публика. – Ну наконец-то. – Доносится из верхнего ряда.

Драматург (мычит себе под нос): Море гложет скалу; шум прибоя раскатист…

Гость: Не понимаю.

Драматург (притворяясь, что не слышит): Сна кладет пелену на остывшие стены…

Гость: Вы, кажется, хотели пьесу?

Драматург: Пары бродят в саду; старец удочку ладит…

Гость: Я тогда пойду, пожалуй.

Драматург: А? Что вы говорите? Пьесу? Я совсем забыл. Сейчас. (Возится с шлафроком, достает по одному какие-то листы). Так, так. А не желаете ли чаю?

Гость: Нет, благодарю. Может быть, позже.

Драматург: Да, может быть.

Гость: И… и что же пьеса?

Драматург: Пьеса?

Гость: Та, что вы хотели мне прочесть.

Драматург: Ах, пьеса. Пьеса… Правда, я ее еще не завершил. Не придумаю никак, как кончить.

Гость: Не беда.

Драматург (обиженно): Легко вам говорить.

Гость: Нет, вы… Я не в том значении, чтоб вас обидеть. Просто вы же сами предложили…

Драматург: Да, припоминаю.

Гость: Так что же?

Драматург: Вы о чем?

Гость: Вы будете читать?

Драматург: Читать?

Гость: Ну, пьесу вашу.

Драматург: Когда вы так настаиваете… Что же. Чаю точно не хотите?

Гость: Не хочу.

Драматург: Воля ваша. А все-таки напрасно вы отказываетесь. Разве по чашечке?

Гость: Нет, нет, я не буду.

Драматург: Как знаете. А все же зря.

Гость: Итак?

Драматург: Конфеты к чаю есть…

Гость: Я все о пьесе.

Драматург (вздыхая): Ну, раз так. Суть пьесы в том… Где тут у меня? Еще есть курага, орехи.

Гость: Может, вы в другой раз почитаете?

Драматург: Нет, нет. Я вот… Сейчас, суть пьесы. А щербет вы почему не кушали, когда мы только что чай пили? Не любите щербет? Сейчас, сейчас. Значит, начнется так. К драматургу приходит гость, племянник его давнего приятеля. Они пьют чай, беседуют о чем-нибудь. И где-то между прочим драматург спрашивает гостя, не желает ли он послушать пьесу, которую он написал.

Гость: Кто написал?

Драматург: Драматург, разумеется.

Гость: Хорошо. И что потом?

Драматург: Потом… Сейчас, где дальше-то? Потом они читают пьесу, гость делает разные замечания.

Гость: Мне кажется, вы сходу сочиняете.

Драматург: Ничуть. Тут же написано.

Гость: Позвольте посмотреть.

Драматург: Как можно? Говорю, ведь я еще не завершил.

Гость: Хорошо и что же дальше?

Драматург: Дальше гость начинает подозревать, что пьеса как раз про него и драматурга. Просит посмотреть листы.

Гость: Помилуйте, ведь это только было.

Драматург: Где было? Разве я уже читал?

Гость: Только что я просил у вас листы. Вы это что нарочно издеваетесь?

Зритель из верхнего ряду: Что-то я тоже не пойму.

Гость: Постойте. Сделаем вот как. Я помолчу. А вы читайте, что там дальше.

Драматург: Извольте. Дальше… Дальше гость пытается подловить хозяина, предлагая, чтобы тот сказал, что будет дальше.

Гость: Нет, это невозможно.

Драматург: Говорит, что это невозможно.

Гость: Давайте лучше чаю выпьем.

Драматург: Предлагает выпить лучше чаю.

Гость: Довольно.

Драматург: Довольно, говорит.

Гость (заведя глаза, стонет нечленораздельное).

Драматург (стукая в ладони): Теперь явление второе. Входит мальчик.

Те же и мальчик.

Мальчик: А вы читаете. Меня Щегловы в мяч зовут играть. Можно мне пойти?

Драматург: Ступай.

Мальчик уходит.

Явление третье. Те же, без мальчика.

Гость: Послушайте, я… Я весьма признателен вам за чай… и прочее.

Драматург: Вы что же собираетесь идти?

Гость: Если вы не возражаете.

Драматург: Вам разве пьеса не понравилась?

Гость: Нет, пьеса очень хороша. Но мне действительно пора.

Драматург: И даже не узнаете, чем кончится?

Гость: Вы ведь не завершили вроде?

Драматург: Я так сказал.

Гость: Как бы то ни было, я должен вас оставить.

Драматург: А если нам по чашке чаю?

Гость: Право, лучше я пойду.

Гость уходит. Занавес.

Став вполуоборот, старик глядел в окно и медленно пожевывал губами. Гость ждал, что тот что-нибудь скажет, но старик молчал.

«Какой-то сумасшедший»… – с ужасом подумал гость и начал подниматься.

Старик нагнал его уже в прихожей.

– Ах, подождите. Я напрочь позабыл. Прошу, возьмите.

– Что это?

Он совершенно потерялся. И как-то сразу побледнел, помалу заражаясь сам волнением старика.

– Это… Минутку отдышу. Этот медальон… Видите ли, у дяди вашего есть дочь. Или племянница, я точно не припомню. Как бы там ни было, они в давнишней ссоре и все из-за него.

– Как? Из-за медальона? – удивился он.

– Какого медальона? Нет, все из-за юноши. Юноша этот… Впрочем, это довольно темная история. Я толком не скажу. – Шептал старик. И правда, рассказал довольно путано, будто у дочки этой был какой-то ухажер.

Дядя едва лишь услыхал об ухажере, возненавидел его тут же пуще смерти.

Были, конечно, сцены, объяснения, но где там. Дядя одолел, и юноша был, наконец, куда-то услан.

Зажили обратно в мире, о случившемся как будто и не вспоминали. Так до той поры, пока служанка как-то не проговорилась в дядином присутствии про медальон, который дочке тайно передал изгнанник.

Дядя взбесился страшно. Медальон изъяли. Снова состоялись сцены. Барышня придумала грозить побегом и легка на честном слове, убежала на другое утро, прихватив с собою медальон.

Через день ее вернули. Медальон опять отняли, и на этот раз дядя обещал отдать его не в шутку первому, кто подвернется, если мадемуазель не образумится. Мадемуазель не образумилась. И мало, что не образумилась, еще завыла нехорошими словами. Попробовала было добиваться правды силой. Била стекла, мебель. Выдрала у дяди клок на голове.

В следующий день дядя отнес медальон на рынок. А вечером девица убежала вновь…

– Вам может быть воды?

– Сделайте милость. Там вон на кухне.

Он побрел на кухню, вдруг задумавшись, что отчего же дядя послал его, а не того же, например, Аркадия.

– И вот… – опустошив стакан, откашлялся старик. – Уж будет с тех времен три года. Вестей от барышни все нет. И дядя ваш, раскаявшись помалу, пожелал вернуть вещицу.

– Это он вам его отдал на рынке?

– О, если бы, как говаривали в Древнем Риме! Какое. То оказался страшный человек. Прознав о ценности вещицы, он запросил такую цену, что и назвать-то неприлично. Но что было? Ваш дядя заплатил. И слух о том разлился всюду. Охотников до медальона сделалось, естественно, без счету. Вы понимаете?

Он заявил, что понимает.

– Назад неделю, – продолжал старик. – Этот мошенник с рынка появился вновь. И стал требовать другую сумму. Угрожая, что в обратном случае представит так, что медальон его и что ваш дядя будто бы его похитил. Разумеется, ему было отказано. Тогда подлец насочинял таких ужасных небылиц, что медальон особенный, чуть не волшебный…

– Я…

– Ваш дядя… Что вы говорите?

– Я сейчас же отнесу медальон дяде.

– Нет, не дяде.

– Как, отчего не дяде? Я не понимаю.

– Я прошу вас передать медальон Антуанетте, его дочери.

– Чьей дочери?.. Но я с ней даже не знаком.

– Ах, я и тут забыл. Прошу вас. – Лепетал старик, куда-то убежав и вернувшись вскоре с фотокарточкой.

– Очаровательная. Нет, вы лучше вот на свет смотрите. Немного выцвела, но уверяю, вы не спутаете. Шатенка… – Растолковывал старик, пока он в тусклом свете коридора разглядывал потертый снимок.

– И как же я ее найду?

Старик вдруг как-то странно усмехнулся и отвел глаза.

– Боюсь, для этого вам придется повеситься.

– Придется что? Как понимать повеситься? – Он с изумлением уставился на старика.

– Вы скоро сами все узнаете. – Как будто с неохотой отвечал старик. – Теперь ступайте.

– Но послушайте…

Старик не слушал и поспешно вытолкал его за дверь.