Текст книги "Из архивов тайного суда"

И снова аплодисменты. Кто-то прокричал:

– Этот – наш! Да здравствуют анархисты!..

«Да, в славные руки попала несчастная Пантелеевка», – подумал я.

Ничего иного, кроме немудреной мысли об удавливании всех и вся, данный оратор изобрести не сумел, поэтому вскоре иссяк и самостоятельно сошел с трибуны.

А вслед за ним… О, Боже!… Вслед за ним на помост взлез никто иной, как его королевское величество гражданин-товарищ Лука! Толпа, видимо, впечатленная его горбом, примолкла.

– Товарищи! Братья! – обратился он к публике.

И снова последовали бурные аплодисменты. Я услышал шепот рядом с собой:

– Не знаешь, от какой партии?

– Не-е. Но сазу видать, что пролетарий. Верно, бедолагу в шахте покалечило; батю моего тоже когда-то в шахте завалило, до сих пор ходит с горбом…

– …Братья мои по страданиям! – Голос Луки дрогнул, и по лицу его, как это часто с ним бывало, покатились горючие слезы. – Мир голодных и рабов!.. Пришло наше время! Революция до бесконечности! Чтобы горела, не загасала! Чтобы всем увечным и голодным – радость и счастье!.. Ыш абарак бузык!..

Дальше он говорить не мог – слезы душили. Под аплодисменты его унесли с трибуны. Мои соседи снова перешептывались:

– Хорошо сказал дядя!

– Здóровски! Наш человек!.. А что это он там под конец? Что-то такое: «Ыш»…

– А это, похоже, на татарском. Я в Казани полгода жил, там так и говорят… – И с этими словами крикнул в сторону горбуна: – Привет татарскому пролетариату!

Вслед за Лукой, разумеется, не преминул влезть на трибуну и Фома. Этот говорил суше, не подпуская слезы, и несколько пространнее:

– Братья-товарищи! – произнес он. – Буржуáзия, правительство и прочие враги трудового народа, прислужники проклятого царизма, будут давать нам всякие лживые обещания, чтобы притушить наш праведный гнев!.. Не выйдет, господа прислужники! Мы не поддадимся на их посулы! Мы будем бастовать до конца! До победы! До полной!.. Nous ne reculerons pas!..⁵²52
  Мы не отступимся!.. (Фр.)


[Закрыть] Oh, perdona …⁵³53
  О, прошу простить… (Исп.)


[Закрыть] Короче, весь мир скоро будет принадлежать нам! Dixi!⁵⁴54
  Я закончил! (Лат.)


[Закрыть] То бишь, баста, братья-товарищи! – И запел: – «ве-е-есь мир насилья мы…»

Уродцы с красными бантами и кикиморы в красных косынках, подхватив слова «Интернационала», снесли его вниз.

На сей раз, казалось, аплодисментам не будет конца. Тем временем мои соседи снова начали шепотом переговариваться:

– Вот уж сказал – так сказал!.. А что это он – по-ненашенски?

– Да, кажись, матрос с «Потемкина»; слыхал про такой корабель?

– Это который потом в Румынию Утек?

– Во-во.

– Спрашиваешь! Вся Россия слыхала!

– Вот!.. А этот братишка, должно, вернулся с Румынии, как узнал про теперешние российские дела, а там, в Румынии, обучился, видать, по-ихнему балакать, там тоже народ сочувствующий.

– Так он же, по одёже, – наш, путейский?

– И что одёжа? Небось покамест кочегаром тут пристроился, жрать-то охота. Небось и там, на «Потемкине», кочегарил – вон как ему хвизьёномию опалило. Шурин мой на флоте кочегарил – так у него то же самое. – И крикнул в зал: – Привет революционным матросам!..

«Привет!..» – «Да здравствует!..» – «Долой кровавых Романовых!..» – это, казалось, не утихнет никогда. Но тут вдруг со стороны входа донеслось:

– Глядь-ка! Живого енерала спиймали!

– Да цельного хвельдмаршала!

Мон женераль в своем путейском облачении, с красным бантом (верно, кто-то ему приколол по дороге) стоял рядом со мной; какого ж еще енерала спиймали-то? Я привстал на цыпочки, посмотрел в ту сторону и увидел…

О боги! Сквозь зал несли на руках бедного лакея Никиту, он был в подштанниках, в ночных тапках, но в белом генеральском мундире с золотыми погонами и со всеми регалиями. По щекам его катились слезы.

Когда Никиту проносили мимо нас, мон женераль наконец тоже увидел его и крикнул:

– Никита?!.. Не бойся! Я в обиду не дам!..

К счастью, никто, кроме, Никиты, его не услышал, а лакей, хоть и плакал, но слугой оказался самозабвенно верным, и приложил палец к губам.

Его внесли на трибуну, и один из его пленителей крикнул оттуда:

– Посмотрите, товарищи, на этого прислужника царизма! Сейчас он льет свои крокодиловы слезы, а погоны на нем золотые, и ордена полны брюльянтов! На чьих, товарищи, слезах добыты эти брульяны и это золото?! На наших, товарищи, страданиях и слезах! И что же мы, товарищи, будем делать с этим рыдающим сатрапом?

– Голову ему свернуть! – послышалось из толпы.

– Нехай живе: старий вже, сам помре!

– И что ж, что старый? Значит, кровушки попил вдоволь! Не, башку ему, гаду!..

– Та ни, нехай живе. Випороти и видпустити!

«Башку ему!..» – «Нет, сперва выпороть!» – «А потом – башку!..» – неистовствовали в зале.

– Non, je ne le permettrai pas!⁵⁵55
  Нет, этого я никак не допущу! (Фр.)


[Закрыть] – тихо проговорил мон женераль и потянул руку к карману своей куртки, где до недавнего времени у него лежал «лефоше», который я пару минут назад вытащил у него, опасаясь, что он наделает глупостей. – Но… однако… – забормотал он, – …я ж его точно клал… Где ж он?.. Потерял?..

– Не волнуйтесь, дядя Ваня, – сказал я ему.

– Что-с?!

– Дядя Ваня…

– Ах, да! – вспомнил он. – Рекогносцировка!.. Мой револьвер у вас? Извольте вернуть немедленно! Сейчас я их всех!.. Ну же, штабс-капитан!.. То есть Петрушка!.. Но все равно извольте вернуть! Никиту я в обиду не дам, уже сорок лет верой правдой…

– Дядя Ваня, не беспокойсь, – сказал я, уже входя в образ, – щас я его – сам… – и с этими словами начал быстро продираться сквозь шумящую толпу.

Кому-то я по пути саданул в ребра, так что весьма быстро очутился возле трибуны и вспрыгнул на нее. Как-то мне говорили, что у меня есть актерские способности, раз я даже играл в любительском спектакле, но, клянусь, там, в депо станции Пантелеевка, мне удалась моя лучшая роль. Разбитной походкой я подошел к рыдающему Никите и воскликнул:

– Братишки!..

В зале еще перекрикивались насчет «выпороть» или «башку», но я, как заправский вор, громко свистнул в два пальца, и толпа притихла.

– Братишки! – повторил я. – Пролетарии! Вы что, умом поехали, братишки?! Кого вы пороть вздумали, не говоря уже про башку?!

– Як кого? Енерала!

– Сатрапа!

– Прихвостня царского!

– Вот и дудки, братишки! – ответил я. – По-вашему, это енерал?!

– А кто ж еще?

– Погоны вон золотые!

– Дудки! Никакой он не генерал! Он – слуга генеральский, я знаю его!

– А мы ж и тебя, братишка, не знаем! Кто такой?

– Не енерал, говоришь? А чем докажешь?

– Докажу, братва, сейчас и докажу! – Я стянул с босых ног Никиты тапки и поднял его пятки над стулом, на который его воссадили. – Ну, братва, где вы у господ енералов такие ноги видели?! – На стопы его было, действительно, страшно смотреть: все в кровавых мозолях и набухших волдырях. – Ну, бывают такие ноги у енералов?!.. То-то же!..

– Бедный! – воскликнула какая-то женщина.

Кто-то спросил:

– Откудова это у его?

– Откудова?! – отозвался я. – Вот оттудова, братишки! От енеральского рабства! (О, я говорил почти правду!) От мук, в энтом рабстве претерплённых!.. И вот такого измученного человека, по происхождению пролетария, вы здесь, братишки, надумали…

– А погоны?!

Я огрызнулся:

– Что «погоны», что «погоны»?!.. Дались тебе, братишка, энти погоны! Ну надумал энтот бедолага в уплату за претерплённые им муки стибрить у своего енерала энту куртель с золотом и брульянтами (сам енерал-то небось давно подался в бега), ну взял грех на душу; так что ж, не имеет права апосля таких-то мук?!

– Могёт!

– В полных правах! – послышалось снизу.

– Пущай идет со своей куртелью!

– Нехай лечит ноги на енеральские брулики!

Никиту бережно спустили вниз, толпа перед ним почтительно расступилась, а добрая женщина в красной косынке даже протянула ему большой пряник:

– Нá тебе, родимый, ты уж нашенских, пантелеевских прости, ребята больно горячие.

С пряниках в руках, Никита хоть и хромая, но почти мгновенно скрылся из виду.

Я уже собрался спрыгнуть с возвышения, но тут меня кто-то придержал:

– Сам-то из каких будешь? Что-то не видали тебя тут прежде. По одёже вроде путейский, а усы охвицерские.

О, на это у меня имелся ответ!

– Усы, говоришь? Из каких, говоришь?.. А вот из каких! – Я распахнул свою спецовку, и всем открылись мои страшные ожоги на боках от каленых щипцов.

Зал притих до полного безмолвия.

– Кто ж это тебя так?.. – выдавил наконец кто-то.

– Кто?! – отозвался я. – Царский режим, кто ж еще?! Жандармы! На сахалинской каторге!

Кто-то охнул, кто-то по старинке перекрестился, во всяком случае, проход мне дали широченный. По пути я услышал знакомый голос Луки:

– Гм, неплохо, очень даже неплохо. Вы прирожденный революционный оратор, шер ами.

– Да, you know how to ignite the crowd⁵⁶56
  Вы знаете, как зажигать толпу (англ.)


[Закрыть], – кивнул Фома. – Все-таки жаль, что вы не с нами.

Я лишь махнул рукой и через несколько мгновений был уже на своем прежнем месте.

– За Никиту, конечно, Je vous apporte ma profonde gratitude⁵⁷57
  Я приношу вам огромную благодарность (фр.)


[Закрыть], – хмурясь, сказал мон женераль, – но, по-моему, вы чуть перегнули: «рабство», «муки претерплённые»… Это чересчур, не было ничего подобного… Впрочем… в данном случае… Ладно, оставим… Вот у вас – действительно, следы настоящих пыток; надеюсь, как-нибудь после нашей рекогносцировки расскажете… Хотя… Вся эта рекогносцировка, кажись, без толку: главного-то мы не достигли и, похоже, при данных обстоятельствах и не достигнем… – Я было подумал, что он имеет в виду поимку Черного Аспида, но мон женерал, оказывается, вздыхал совсем о другом: – Состав-то задерживают надолго, а это для меня совершенно невозможно! Не оказаться в нужный момент в Петербурге – это же для меня…

Да, тут он был прав: поезд наш задерживали явно до конца революции, то есть на срок абсолютно неопределенный: едва ли кто тогда мог предсказать, когда эта революция наконец завершится, чем она завершится и завершится ли когда-нибудь вообще.

– Это же для меня… – не унимался генерал.

Я кивнул:

– Да, да, знаю, превыше всего!.. Однако же сами изволите видеть, что творится: вся Россия стоит. Вас наверняка поймут и извинят.

– Я!.. Как вы не понимаете – я сам себя не извиню! – воскликнул он. Вдруг с необычайным проворством выхватил у меня из кармана свой «лефоше», так, что даже я не успел этому воспротивиться, сунул его к себе и, произнеся: – Сейчас что-нибудь попробуем… – стремительно двинулся в сторону трибуны.

Увы, задержать его я не успел, оставалось только стоять и ждать почти неминуемой беды. Оба мои пистолета в полутысячной толпе были слабым утешением. Один из соседей спросил у меня – де, кто это такой.

– Дядя Ваня, – ответил я, – заслуженный путеец из Одессы.

– А-а, ну да! Видно, что заслуженный! Старичок – а походка, походка!..

Походка у их высокопревосходительства, действительно, была под стать его чину. Он прошествовал к трибуне, с которой в ту минуту выступал какой-то весьма хилый оратор, судя по виду, из какого-то путейского начальства.

– Администрация не против забастовки, – надрывая слабое горло, кричал он. – Однако… Однако вы погружаете Россию в оцепенение – и тем берете на душу тяжкий грех! – (В зале уже посвистывали.) – Я обращаюсь к вашей совести, – продолжал он, – и говорю вам: остановитесь! – (Свист усилился.) – Государь император, безусловно, уже знает о ваших нуждах… – (Теперь уже дружно свистели все.)

И тут раздался зычный, заглушивший свист, голос моего генерала:

– Ерунда-с!

– Что-с? – спросил оратор.

– А то-с! Чушь изволите нести, сударь!

– Но я еще не то хочу сказать… Позвольте..

– Не позволю! – ответствовал генерал и бросил в толпу: – К черту его.

Толпа подхватила:

– К черту!

– Надоел!

– Долой!

Оратора стащили, и мон женераль уверенно занял его место, а поскольку толпа все еще гудела и бесновалась, он нашел выход самый что ни есть революционный, а именно достал из кармана свой золоченый «лефоше» и бабахнул из него в потолок.

– Дедуля дает! – только и присвистнул кто-то.

Толпа мгновенно стихла, и мон женераль громко и проникновенно сказал:

– Русские люди! Братья по Отечеству!

В отличие от салюта из «лефоше», такое мало революционное обращение, по-моему, не слишком понравилось пантелеевской публике, аплодисменты, правда, последовали, но весьма жиденькие – просто из уважения к пожилому и столь было неплохо начавшему «заслуженному путейцу». Женщина в красной косынке спросила:

– От какой партии изволите говорить?

– Я?.. Гм… От самого себя! Ибо я тоже в некоторой мере сочувствую творящейся революции! – (Похлопали чуть гуще.) – Ибо полковник Николай Романов… Да, да, я считаю против такого монарха… рабочие во многом справедливо пошли войной!.. Я не скрывал своих мыслей на сей счет и скрывать не намерен!..

Звук аплодисментов усилился, кто-то прокричал:

– Долой Николашку!

Мон женераль почувствовал поддержку, широко расправил плечи и, усилив голос, – таким голосом, должно быть, он когда-то швырял батальоны на стены Плевны и Геок-Тепа, – проревел:

– После позора с япошками!.. После позора Цусимы!.. После поругания русского оружия!..

– А людей сколько положили зазря! – кричали в толпе.

– Правильно папаша говорит!

– А «Кровавое воскресенье»!..

– А – что рабочим всего шесть рублёв в месяц!

– А что ихние жируют на наших горбах!.. (Это, кажется, прокричал Лука.)

Генерал потряхивал головой в знак согласия, однако я чувствовал – сейчас их высокопревосходительство смажет достигнутый успех. И я не ошибся.

– Но!.. Как я вам, гос… – (тут у него все же хватило разума удержаться от крамольного слова «господа») – …как я вам, товарищи революционисты, не сочувствую – есть все же две вещи, кои я никак не могу принять… – (Аплодисменты стихли, толпа уже посматривала на него настороженно.) – Да, да… – не замечал этого генерал. – Первое вот что: для чего вам, скажите на милость, понадобилась эта самая эмансипация, женское равноправие, то есть? Разве не ясно, что дать женщине права – это чистый синематограф, это значит идти противу всех законов природы?!..

О, его провал был уже совсем рядом, но толпа все еще помалкивала.

– А второе, что я не понимаю… – продолжал мон женераль. – Революция ваша, не стану спорить, дело святое, однако же почему от нее должны страдать интересы лиц, к ней совершенно не причастных? Это – нехорошо-с, да, нехорошо-с! Вот, скажем, я: мне экстренно, вы понимаете, экстренно! необходимо в Санкт-Петербург, сие для меня, можно сказать, превыше всего! А я застрял здесь, на Пантелеевке; разве же это справедливо? – Уже покрикивали что-то недоброе, но он не слушал. – И я полагаю, вас не затруднит – в порядке, так сказать, экстраординарном – споспешествовать тем пассажирам, коим остро надобно…

Уже начинался вселенский хай, а их высокопревосходительство, этого не замечавший, и в конец испортил дело, произнеся:

– Да-с, не гуманно! – И уж совсем понапрасну добавил: – Не гуманно, господа!

И тут наконец грянуло:

– «Господа»?! Якие ще «господа»?!..

– Да он штрейкбрехер, братишки!

– Провокатор!

– Прислужник!

– Долой его!

– Братцы, выноси провокатора!

В следующий миг их высокопревосходительство несли через зал. Вид у него был обреченный, он даже не сопротивлялся, подобное фиаско он терпел впервые.

Я взял баул с деньгами и тоже последовал к выходу. Юлия Николаевна, безмолвно присутствовавшая на митинге, двинулась за мной.

* * *

Из газеты «Вперед!»

По сведениям, поступающим из Зимнего дворца, Николай Романов, напуганный началом Всероссийской стачки железнодорожников, почти готов, по совету премьера Витте, дать стране некоторые послабления, как то: ввести парламент, конституцию и допустить свободу некоторых лояльных правительству партий. Как полагают в партии господ меньшевиков, это будет означать окончание первого этапа нынешней русской революции, ибо ничего сверх этих куцых требований не вписывается в их, по сути своей, не более, чем буржуазно-демократическую программу.

При таком подходе – долго же пролетариату ждать осуществления всех своих мечтаний!

Мы, большевики, стоим за перманентное перерастание буржуазной революции в революцию пролетарскую, ибо, как сказал Карл Маркс, «пролетариату нечего терять, кроме…»

…и в этом вопросе анархо-синдикалисты – с нами.

… что в рядах партии в данное время эсеров идут жаркие дискуссии…

Да здравствует революция до самого конца, до полной победы пролетарской революции!

Вперед, товарищи. Сама История – с нами!

«Товарищ Василий»

* * *

Казачьему есаулу Кочумайло

(секретной фельдъегерской почтой)

Как стало известно из тайного донесения нашего агента, на стации Пантелеевка, где в настоящий момент в особенно яростном виде происходят всякие безобразия, захвачены в плен два русских генерала, один из коих, агентом не узнанный, носит имя Никита, другой же – известный на всю Россию герой Плевны генерал от артиллерии Богоявленский. В его салон-вагоне уже зарезано (видимо, анархистами) двое неустановленных лиц, оттого судьба двух генералов вызывает особенные опасения.

Посему приказываю:

взяв роту казаков, еще остающихся верными Государю и правительству, обходными путями, соблюдая крайнюю осторожность, тайно достичь названной станции и освободить из плена обоих их превосходительств.

Даже в столь суровые часы мы не вправе допустить гибели лучших сынов нашего несчастного Отечества!

Разрешаю применять оружие.

С нами Бог!

Генерал-майор Полторацкий

10-я глава

Еще раз о пользе шулерства. – «Самовар на колесах!» – Горе-машинист. – В путь под «Марсельезу»!

Когда я покинул объятое митингом депо, генерал с печальным видом сидел на траве, обдумывая случившийся «кунштюк». Рядом сидел Никита, уже спрятавший куда-то генеральский мундир, и всхлипывал:

– Это ж надо – «пороть»! Это у их называется революция – пороть?!. Да меня даже до Указу⁵⁸58
  Очевидно, Никита имеет в виду Указ от 19 февраля 1861 года об отмене крепостного права. – Ю. В.


[Закрыть] никогда…

– Да, – кивнул мон женераль, – никогда над своими людьми не дозволял себе такого, ни до Указа, ни после… Вот такая вот, Никитушка, у них революция: пороть, да вешать. Где это видано!

– Во Франции в годы Великой революции тоже крови пролилось немало, – сказал я.

– Да, тоже дряни всякой, слыхал, было много, – согласился генерал, – но все-таки у них – гильотина, это все же не то, что пороть! Потому что все же – Siècle des Lumières⁵⁹59
  Эпоха Просвещения (фр.)


[Закрыть], и все такое. А у нас… Извольте видеть!.. Русский бунт avec tous ses délices⁶⁰60
  Со всеми своими прелестями (фр.)


[Закрыть]…

Сзади подошла Юлия Николаевна и с таким же, как у генерала, отрешенным видом, присела около него. Я меж тем раздумывал, на руку нам при нынешних обстоятельствах эта революция или нет, ибо сова вспомнил про Аспида.

Поскольку он, Аспид, как и все, вынужден пребывать здесь, на Пантелеевке (не лесом же станет уходить!), то у меня есть шансы здесь и изловить его, – это с одной стороны. Однако с другой стороны – он может в любой миг очутиться слишком рядом, прятаться во тьме где-нибудь в двух шагах от нас… Это было чрезвычайно опасно. В особенности я беспокоился за жизнь нашей спутницы.

– Тут, что ли, и заночевать прикажете? – задумался мон женераль.

– Отчего же? – сказал я. – Вон он, наш салон-вагон, не вижу препятствий, чтобы перебраться туда. – И спросил у Никиты: – Там еще кто-нибудь остался?

– Не знаю, как насчет господ офицеров из Охранного, – ответил он, – я к ним в каюту не заглядывал… ( «Слава Богу!» – подумал я.) А вот солдатики разбежались…

– Дезертиры! – буркнул генерал.

– Во-во, – кивнул верный Никита. – А за ними и вся прислуга. Похоже, я один оставался на стороже… – И опять всплакнул: – Выпороть! Это за безупречную службу!.. Надо ж – выпороть!..

– Идемте, господа, – перебил я его, – хоть переночуем в относительной комфортабельности. – А про себя подумал: во всяком случае, там, в вагоне, будет проще держать оборону, если господин Аспид пожалует.

Все встали и последовали за мной. Никита, ковыляя на своих изувеченных ногах, замыкал шествие и бурчал:

– Весь небось провиант эти нехристи растаскали: жрать-то она, поди, горазда, революция!..

Генерал же сокрушался о другом:

– Двадцать второго!.. Двадцать второго я должен быть в Петербурге! Это превыше всего!.. Нынче – какое?

– Шестнадцатое.

– Как думаете, штабс-капитан, закончится эта революция до двадцать второго?

– Надеюсь, мон женераль, – без особой уверенности ответил я, подумав, что революция – это не Котовский, это напасть куда более долговременная.

Он вздохнул и забормотал что-то, из чего я мог разобрать только эти два слова: «превыше всего».

И тут вдруг Юлия Николаевна произнесла:

– Я, кажется, видела еще одного из наших спутников.

Я напружинился:

– Кого?

– Этого… Забавного такого… В толстовке…

– А-а, господин Балуев… – махнул рукой генерал. – И думать не желаю о нем. Должно, где-нибудь хоронится, видно же по нему, что трус. И вообще…

– Позвольте, позвольте! – перебил я и обратился к барышне: – Где вы его видели и когда?

– Там, в депо. Я на миг оглянулась – он как раз и стоял в дверях. А потом убежал, кажется.

Могла и обознаться под действием морфина. Но если все же не обозналась…

– Господа, – сказал я, – следуйте к вагону, я же должен оставить вас на некоторое время. Охраняйте нашу барышню, мон женераль.

– Это не извольте сомневаться, – ответил он. – Однако ж, куда вы, штабс-капитан?

– Еще на оду рекогносцировку.

– А-а… Ну-ну… Я бы, признаться, не пошел. Был бы передо мной враг во всеоружии – тогда б конечно… А тут… Révolution et de la merde!..⁶¹61
  Революция и всякое дерьмо!.. (Фр.)


[Закрыть] Пардон, Юлия Николаевна!

Я с радостью согласился:

– Да, да! Вам – командовать обороной салон-вагона, а я уж как-нибудь сам…

– Будьте, однако, осторожны, – напоследок посоветовал мне генерал, и в следующую минуту я уже удалялся от них.

Конечно, было бы глупо «на авось» рыскать в темноте, следовало опросить людей, возможно его видевших. Я напряг свое «африканское», как я его называл, преодолевающее тьму зрение и увидел, что вокруг Пантелеевки стоит не менее двух дюжин паровозов, и лишь со стороны одного из них пробивается слабый свет какой-то коптилки. На этот самый свет я и двинулся.

На ступеньке паровоза сидели двое, оба в путейских, как и моя, спецовках, и предавались совершенно не революционному занятию, а именно – резались в карты, как я понял, в извозчичье «очко».

– Отдыхаем, товарищи? – спросил я их.

– А ты что за птица? – подозрительно спросил в ответ тот, который был постарше (как я понял по знаку на его фуражке, то был машинист, младший же, без всяких знаков, – видимо, кочегар).

Надо было сперва подобрать к ним ключ. Насчет «птицы» я дал какой-то весьма неопределенный ответ и затем спросил:

– Отчего не на митинге, товарищи?

– Отчего… Да не пущают… – почесывая зад, отозвался юный кочегар.

Я удивился:

– Что, не всех путейских пущают?

– Которых пущают, а которых и порют…

Уже во второй раз я слыхал о порке как о спутнице российской революции.

– И – за что такое наказание?

– А за то, что состав упустили, – ответил машинист.

– Как его не опустишь, когда в ём бандюганы со всей Одессы, – пояснил молодой кочегар. – Я сам и прицеплял к паровозу. Как тут не прицепишь, когда перед самой мордой – наганом? Они – к себе в Одессу-маму, а мне за это по приказу комитета ВСЖ – секуция. Говорят: я-де этот… штрейт… шрейт…

– Штрейкбрехер, – старательно выговорил машинист.

Некая мысль, еще не до конца оформившаяся, уже начинала крутиться у меня в голове.

– И больше никто не покидал станцию? – спросил я.

Они переглянулись, наконец машинист сказал:

– Был еще один хлюст, но тот сам паровоз угнал, а мы не сторожи, чтобы…

– Что за «хлюст»? – перебил я его. – Каков из себя?

– Ну, такой… В рубахе… как ее?..

– В толстовке?

– Точно!

Ну, Аспид!

– И куда он направил паровоз? – спросил я. – Тоже в Одессу?

– Не, энтот – на Питер.

– Давно?

– Да уж с полчаса. Видно, по машинистской части сам умеет, а кочегара, Сеньку Авдеева, сманил.

– Ажны сто рублёв ему посулил, – вставил молодой. – А Васютка и рад, давно с Пантелеевки тикать надумал, а то б ему тоже тут порка вышла.

– Ему-то за что?

– За то, что дядька у его – околоточный; за это тут могут – и вааще…

Та моя мысль теперь уже сформировалась во мне окончательно.

– А что, добрые люди, – сказал я, – давайте-ка тоже – как ваш Васютка. Вместе со мной. Еще и вон тот генеральский вагончик прихватим, там добра всякого!..

Они отказались сразу и твердо:

– Не, мы не Васютка, – покачал головой машинист, – у меня здесь дом, жена, дети.

– А у меня маманя-старушка, – сказал кочегар. – Без меня загнется. Да и девка, невеста, у меня тут. Так что, мил-человек, – не-е. – Машинист же предложил:

– Сам, коли хочешь, забирай паровоз, вон их сколько стоит, а мы тебе не помощь.

До этого я и без него бы додумался, но сидел внутри паровоза только один раз, – случилось еще там, в Южной Африке, – и не был уверен, что справлюсь с ним в одиночку. Но и отступаться был не намерен. Сказал:

– Я бы вам денег дал. Сто… нет, триста… даже пятьсот рублей.

Хоть деньги были и преогромные, но опять оба после минуты задумчивости помотали головами. Впрочем, причина мне стала тут же ясна: я увидел, что из карманов у обоих торчат края ассигнаций изрядного достоинства – верно, пока другие делали революцию, эти двое успели хорошенько пройтись по опустевшим вагонам.

Конечно, я все равно мог их перекупить – как-никак в моем бумажнике лежали пять тысяч «катями»⁶²62
  «Катей» называли 100-рублевку с изображением Екатерины II. – Ю.В.


[Закрыть], а для поимки Аспида мне было не жаль никаких денег, но тут в голову мне пришла озорная мысль.

– Ну, коли так… – с деланной досадой проговорил я. – Коли никак мне отсюда не выбраться… Не перекинуться ли нам, люди добрые, в картишки – глядишь, и время как-нибудь скоротаем.

– Гм… – сказал машинист. – Мы тут «на интерес» играем, мил человек. Ты, что ли, при деньгах?

Я показал две «кати».

Переглянулись…

– Держи банк, – предложил я кочегару.

Тот перетасовал колоду, и игра началась.

Чтобы их хорошенько разазартить, я два круга проигрывал по маленькой, а когда они начали увеличивать ставки – тут у меня «вдруг» пошло. Надо ли говорить, что через десять минут они остались без копейки?

– Ловко! – с грустью сказал машинист. – Э, Коль, а он случаем не передергивал?

– Да не, я внимательно смотрел, я б углядел.

Ага, как же!

– Давай в долг, – предложил машинист, но я жестко отрезал:

– В долг не играю.

– Тогда, может, на это? – Он показал часы, явно дамские.

– На ворованные? – спросил я презрительно. – Нет, на такие не играю, да и свои имеются… – И, видя их грусть, добавил: – А на что бы я сыграл – так это…

– Ну!

– На паровоз. Но только чтобы вы – в случае, конечно, проигрыша – подогнали его вон к тому вагончику, прицепили, да при этом отцепили остальной состав.

Покряхтели. Наконец машинист изрек:

– Ну, паровоз – так паровоз… Только прицепим – а дальше не поведем. Идет?

Ладно, уж там что-нибудь придумаю.

– Идет, – кивнул я.

– А что ставишь?

Я высунул «катю».

– Ладно, – проговорил машинист. – Давай, Коля, банкуй.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вскоре мон женерал встречал меня в нашем вагоне словами:

– Что такое?! Мне почудилось или впрямь? Показалось, к нам прицепили паровоз.

Я подтвердил, что слух его не подвел.

– Революция, что ли, кончилась? – спросил он и вдруг с подозрением посмотрел на меня: – Или это вы его… гм… позаимствовали?

– Можно сказать и так, – кивнул я, чтобы не объяснять долго.

– Напоминает конокрадство… – проговорил он. И добавил: – Однако полагаю… при некоторых обстоятельствах… гм… извинительно… – Затем властно приказал: – Ну так давайте, трогайте, чего вы стоите?!

Пришлось ему объяснить, что с этим пока что проблема – надо сперва найти машиниста, да и кочегара неплохо бы отыскать.

– Машиниста?.. Кочегара?.. – На какой-то миг он задумался, затем изрек: – Вздор! Да, вздор, молодой человек! За кочегаров и вы вдвоем с Никиткой, полагаю, управитесь, не велика наука – лопату держать. Что же касательно машиниста… Как вам известно, сударь, я артиллерист, а русский генерал, тем более артиллерист, обладает многими, да-с, многими навыками! Запомните это, молодой человек, раз и навсегда! А тут – паровоз! Эко дело! Тот же самовар, только на колесах! Не с такими механизмами приходилось иметь дело!.. Мортиры, гаубицы, и все такое… – Он говорил со столь великой убежденностью и с таким жаром, что я ему почти поверил (о чем, увы, потом не раз пришлось основательно пожалеть). – Да, да, самовар а колесах, – повторил он, – не более. Главное пар на марке держать – и все дела!

Этот «пар на марке» в тот момент окончательно убедил меня, а генерал с детским нетерпением уже подталкивал меня к выходу из вагона:

– Ну-с, идемте, идемте же, к нашему паровозу, штабс-капитан!

Те двое не обманули, выбрали для меня тот паровоз, что был еще под парами. Я понадеялся, что, по уговоренности, стрелку они тоже перевели так, чтобы двигаться на Санкт-Петербург.

– Что под парами – это хорошо-с, – резюмировал мон женераль, – можем прямо и отправляться. Не сомневайтесь, все будет в лучшем виде.

Мы вошли в машинный отсек, где было множество всяческих рукояток для управления, а также манометр, тахометр, водомерное стекло и еще какие-то приборы. Голова шла кругом! У меня возникли первые сомнения. Генерал, однако, указал (как-то, мне показалось, весьма неопределенно) на рукояти и произнес:

– Ну вот… Управление форсовым конусом, реверс… все такое… Говорю же вам, дело совершенно нехитрое, если имеешь подход… – С этими словами он на вид решительно (хотя, как он полагал, незаметно для меня перекрестившись) потянул какую-то рукоятку.

Паровоз изрядно качнуло из бока в бок, однако с места он и не подумал сдвинуться.

– Это я так… Продемонстрировать возможности… – проговорил он и проделал еще некое действо, отчего «самовар на колесах» издал самый пронзительный свист, какой я когда-либо в жизни слышал.

Ах, как это было некстати! Нас могли услышать там, в депо, и наше предприятие кончилось бы катастрофой.

– Мон женераль! – воскликнул я.

– Да, да… – пробормотал он. – Ошибся-с. У этих технических устройств, знаете ли, бывает несколько различная конструкция…

Я с трудом восстановил в памяти свой южно-африканский опыт и предложил:

– Попробуйте, мон женераль, вон ту рукоять… Нет, нет, вон ту, по центру.

– Вздор! Ваше место в кочегарской, молодой человек… –Прикрикнул он. – Впрочем!.. – И он таки потянул рукоять, предложенную мною.

К моему собственному удивлению, паровоз вдруг тронулся таки с места, однако двинулся он вовсе не вперед, а назад.

– В другую сторону! Рукоять – в обратную сторону! – крикнул я.

– Без вас знаю-с, – гордо отозвался он. В следующий миг наш «самовар на колесах», хоть и медленно, но взял наконец правильное направление. – Я же вам говорил! – гордо изрек генерал.

Нас дергало, качало, но мы в самом деле наконец-таки двигались вперед! Мон женераль, торжествуя, стал что-то напевать, и, прислушавшись, я различил слова «Марсельезы» в ее французском варианте.

– Ничего такого-с, – прервав пение, бросил он мне. – Гимн Марсельского полка, ничего революционного!.. У нас некоторые офицеры пели – и ничего-с!.. А вы, молодой человек, знайте свое место. Ваше дело – уголь в топку подбрасывать, а то здесь толку от вас… Пардон… – И он, хоть и сбавив на полтона, продолжил пение.