Текст книги "Книга победителей"

Людмила Максакова
«Ой, хуже характера, чем у меня, нет!»

Людмила МАКСАКОВА из тех женщин, кто не нуждается в представлении. Ее история – это история Вахтанговского театра. В театр ее пригласил сразу после института, в 1961 году, Рубен Симонов. Вскоре она сыграла одну из своих коронных ролей – цыганку Машу в спектакле «Живой труп» Толстого и сразу стала ведущей актрисой. Людмила Васильевна верна этому театру всю жизнь. Отступление было дважды: Петр Наумович Фоменко, которого Максакова боготворила, поставил с ее участием несколько спектаклей в своей «Мастерской». А еще Эймунтас Някрошюс – «Вишневый сад» с Максаковой в роли Раневской (спектакль Фонда Станиславского).

В родном Вахтанговском театре у Максаковой были, скажем так, свои нюансы. Недавно Людмила Васильевна в нашей с Игорем программе «2 ВЕРНИК 2» на «Культуре» рассказала две истории, которые произвели на меня впечатление… Летом, в Юрмале, в середине шестидесятых, драматург Леонид Зорин поделился с Максаковой приятной новостью: он написал пьесу на двоих актеров «Варшавская мелодия», и она принята к постановке в театре Вахтангова. Зорин также сообщил, что в спектакле будут играть Максакова и Юрий Яковлев. А уже осенью выяснилось, что «Варшавскую мелодию» начали репетировать Юлия Борисова и Михаил Ульянов. Спектакль имел колоссальный успех.

Второй случай. В 1971-м Евгений Симонов приступил к репетициям «Антония и Клеопатры» Шекспира. В роли Антония – Михаил Ульянов, на роль Клеопатры были назначены две исполнительницы – Юлия Борисова и Людмила Максакова. Репетировала спектакль Борисова, а когда надо было начать репетировать с Максаковой, то Ульянов отказался, сославшись на нехватку своего времени. Так Людмила Васильевна лишилась двух знаковых ролей. Сама Максакова к этой ситуации отнеслась, как говорит она сама, спокойно, – мол, таковы, театральные будни. И все же…

Сегодня Людмила Васильевна плотно занята в вахтанговском репертуаре. Она идеальная актриса для Римаса Туминаса, который сочетает мистику, тайные смыслы и острый гротеск. Максакова любит открытые страсти. И в жизни тоже. А энергии Людмилы Васильевны хватило бы на многих!

Максакова легка на подъем. Как ни позвоню ей: «Я во Владивостоке». Или: «Завтра вылетаю в Казань». Театр Вахтангова сегодня много гастролирует, и Максакова – участница практически всех поездок.

А у нас с Людмилой Васильевной есть своя традиция. Каждый год, летом, мы обязательно встречаемся в Юрмале. Сама она прилетает в Юрмалу в любое время года, как только появляется возможность, – там у нее дом, построенный давным-давно. Для меня Максакова – талисман Юрмалы. Типичная картина: прогуливаюсь по берегу моря, вдали появляется стройная фигура женщины, которая бежит навстречу, – в элегантном спортивном костюме, кедах и бейсболке. Это, конечно, Максакова. Приветливо кивает и бежит дальше, по своему проверенному годами маршруту.

Однажды Людмила Васильевна пришла на нашу с Игорем радиопрограмму «Театральная среда братьев Верников». «Людочка, скажите…» – обратился к ней Игорь. Максакова посмотрела на него с нескрываемым возмущением. Повисла напряженная пауза. «А когда это мы, Игорь…» – начала она, и я подумал, что сейчас Людмила Васильевна выскажет всё, что она думает по поводу такого фамильярного к ней обращения. «…перешли с тобой на „вы“?!» – продолжила она. И в этом вся Максакова!

…В квартире Людмилы Васильевны всё дышит стариной. Картины, гравюры, семейные фотографии, стеллажи с книгами, огромный рояль, которому больше века… Наше интервью, сделанное в 2011 году, началось так, будто мы продолжили беседу, прерванную на полуслове. А после разговора Людмила Васильевна накормила меня вкуснейшим супом и домашними котлетами. И покинул я этот гостеприимный дом в отличном настроении!

– Людмила Васильевна, вы всю жизнь живете в одной квартире, служите в одном театре, замужем за одним человеком больше 30 лет…

– Да. Сама ужасаюсь! (Смеется.)

– Это, наверное, тяга к стабильности и консервативность в одном флаконе.

– Просто мир вокруг нестабильный. Сегодня людям хорошо в компьютере, Интернете, блогах. Мы сами переводим человеческие отношения в виртуальные, не ведая, что творим. Мы теперь боимся людей, а раньше никого не боялись. По крайней мере, нам казалось, что не боимся, хотя нас пугали: мол, придет КГБ, будет плохо. Но люди жили беспечно. Они считали, что милиционер – честный человек, что к нему, как к дяде Степе, можно обратиться, и он поможет, переведет старушку через дорогу, ребенка согреет и накормит… А сейчас если ты к милиционеру обратишься, неизвестно, чем дело кончится.

– То есть консервативность для вас – своего рода щит от внешнего мира?

– Да. Мой дом – моя крепость. У меня есть надежда, что он меня защитит. Всё, что в нем есть, мамина фотография, например, которая вот тут висит. Всё это мои…

– …обереги?

– Называй как угодно. Вот эта лампа, которую маме подарил Михаил Булгаков и не советовал убирать со стола… За этим инструментом Рихтер играл. Вообще всё здесь – рукотворные вещи. Часы, например. На их создание ушло 25 лет. Не так, что сколотил за 2–3 минуты и пошел. Раньше над вещами работали, картины писали подолгу…

– В вашей роскошной квартире несколько лет назад был пожар. Как вы это пережили?

– В тот момент я была счастлива. Я репетировала спектакль с Петром Наумовичем Фоменко.

– Потрясающе! Я спрашиваю вас о том, что вы чувствовали, когда горел ваш дом, а вы отвечаете: «Это было счастье, я репетировала с Фоменко».

– Мы работали на набережной Шевченко, в маленькой «Мастерской», которая не была приспособлена ни для чего. И только гений Петра Наумовича мог создать там театр, и именно там были сочинены лучшие спектакли. А квартира… Ну что квартира? Пришли рабочие, сделали ремонт, а что пропало, то пропало. Хотя сгорела добрая половина квартиры. Но, как ни странно, из маминых вещей огонь не тронул ничего.

– Мистика.

– Да, пламя пошло в другую сторону. Сгорела картина Фалька, которую я очень любила. Она мне досталась от сына Михаила Светлова Сандрика. Когда у него сгорела дача, он пришел ко мне и сказал: «Слушай, такое несчастье…» А я была замужем за иностранцем, и у меня была возможность ему помочь.

– Все-таки удивительно, как спокойно вы говорите о такой драматической истории, как пожар в собственной квартире.

– Мне Фоменко тогда сказал: «Тебе негде жить, живи у меня». У него был маленький кабинет в театре… Мне кажется, что люди, занимающиеся творчеством, видят в нем смысл жизни. И больше ни в чем. Я наркоман, мой наркотик называется «Пэ Эн Эф» – Петр Наумович Фоменко. Мы репетировали спектакль по Маркесу два с половиной года. Какой режиссер будет репетировать с актрисой столько времени?

(После спектакля по Маркесу «Как жаль…» Максакова приняла участие еще в одной постановке театра «Мастерская Петра Фоменко» – «Театральный роман». Это произошло незадолго до смерти Петра Наумовича.)

– Я представляю ваше утро: чашечка кофе…

– Подожди, сначала приходит Верник. И это самое ужасное!

– А что в этом ужасного?!

– Надо ведь подготовиться. Я Верников очень люблю. И папу вашего, Эмиля Верника, тоже. Если бы не он, не знаю, кем бы вы с братом стали. Мы все питаемся нашими корнями: как нас воспитали, так и действуем. Сегодня из-за тебя пришлось встать на час раньше, пропустить занятия в спортзале…

– Да-да, наблюдать ваши пробежки в Юрмале вдоль берега моря для меня уже как медитация.

– Мне надо до поликлиники добежать – это мой маршрут. До цели и обратно.

– Вы при любой погоде бегаете?

– Если дождь, приходится идти в бассейн.

– А вот в детстве у вас был совсем другой «спорт» – вы жили в обнимку с виолончелью…

– Да, у нас, «музыкантов», спорт – это смычок и фортепиано. Работают в основном руки и мозг. А потом я поступила в Щукинское училище, и там была очень серьезная нагрузка. Нам преподавал Виктор Цаплин, знаменитый педагог-хореограф. При нем нельзя было филонить, сделать плохо батман или потянуть ногу вполсилы. Актер должен уметь все. Надо уметь и на коне скакать, и машину водить. Раньше учились-то на грузовиках.

– Стоп! Вы что, водили грузовик?

– А как же! И матчасть изучала: как мотор устроен, как колесо поменять.

– Ну тогда я преклоняюсь еще перед одним вашим талантом! Неужели до сих пор можете колесо в машине сменить?

– Ну, в современном «Мерседесе» не поменяю, а раньше могла. Всё сама. У меня был очень смешной инструктор. Он кричал: «Двойкин, тормози!» Двойкин – потому что он считал, что на пятерку мы еще не заработали. Или: «Старушка отжила!», подразумевая, что я ее сейчас раздавлю. И всё время заставлял останавливаться – то у одного дома, то у другого. Полчаса ждешь – и едем дальше. У него дамы были разбросаны по всему учебному маршруту… Постоянное движение, к которому нас приучили в училище, потом переросло в потребность. Недостача физических упражнений всегда заметна. Почитайте Толстого, он постоянно говорит: моцион, моцион… Какое физическое здоровье может быть без моциона? Раньше все гуляли, а теперь мест для прогулок не осталось.

– Спортом каждый день занимаетесь?

– Как получится. Если с утра репетиция, вечером иду на йогу.

– Здорово! Йогу в каком возрасте освоили?

– Спроси еще, в каком году я родилась! На эти вопросы отвечать не буду. (Смеется.)

– Совсем недавно я с восхищением наблюдал, как в спектакле «Чайка» вы легко делали «мостик».

– В суставах должна быть подвижность. Нельзя запускать себя, человек задуман как совершенное создание.

– Чтобы быть совершенной, вы храните в холодильнике только экологически чистые продукты?

– Почему? В холодильнике все, что можно добыть в магазине. И никакой диеты. При слове «диета» на меня нападает хандра.

– А серьезные причины для хандры бывают?

– Если вдруг нет репетиций, пустота начинает затягивать. Театр не заменит ничто. В кино воображение сковано рамками, а фантазировать без границ можно позволить себе только в театре. Моя душа приросла к Фоменко. Я считаю, что актрису делает режиссер. Режиссер может погубить артиста, может его вознести, а может просто не видеть. Некоторые придерживаются такой позиции: я этого актера или актрису просто не вижу.

– Вы-то в Вахтанговском театре всегда были в фаворе.

– Вот Евгений Рубенович Симонов (руководитель Вахтанговского театра в 70-е годы. – Прим.) меня вообще не замечал.

– Но ведь были и другие режиссеры: тот же Фоменко или Виктюк. Например, играть «Анну Каренину» в постановке Виктюка – разве это не мечта? А вот с кино у вас, кажется, все было иначе. Я вспомнил забавную историю, которую вы мне рассказывали. Как вы поехали на Каннский кинофестиваль с фильмом «Жили-были старик со старухой». И там был пикантный момент с тогдашним министром кинематографии…

– Глупая история. Он меня пригласил, как я думала, пройтись с ним по магазинам, чтобы я помогла ему общаться с продавцами – он сам не говорил по-французски. А когда я в условленное время вошла к нему в номер, он лежал на кровати под розовым покрывалом. Но я ни о чем пикантном даже не подумала. Я смутилась, сказала: «Вы еще не оделись? Тогда я пойду». – И вышла.

– И после этого вам перекрыли кислород?

– В кино – да. Но я не страдала: у меня было по 30 спектаклей в месяц. Я попереживала минут 15 – и всё.

– Людмила Васильевна, вы жили как будто в отдельном мире. Муж иностранец, в театр приезжали на «Понтиаке», в роскошной шубе, которую купили за границей…

– Глупо было в то время ходить, как это сейчас говорят, в прикиде. Мне даже одна дама сказала: «Много надо было с вами каши съесть, чтобы понять вашу сущность». Наверное, внешнее затмевает подлинное. Пух и перья не украшают внутренний мир человека.

– А тогда вам нравилось пыль в глаза пускать?

– Нет. Просто мой муж… У него была другая психология. Он сказал: эта машина более качественная. Он не понимал, что она выглядит вызывающе.

– Хорошо, а шубу резали, каблуки подпиливали, шины прокалывали? Зависть была?

– Нет, даже наоборот. Мне рассказывали, как Владимир Иванович Осенев (актер Вахтанговского театра. – Прим.), когда кто-то шипел за моей спиной, говорил: «А что вам, жалко? Пусть хоть одна девчонка хорошо живет»…

– Насчет «хорошо живет». Была ведь и оборотная сторона. Ваш отец вскоре после вашего рождения оказался в Америке. Вы когда-нибудь встречались с ним?

– Нет, про папу мне ничего не было известно. Тогда ведь как рассуждали: ребенок может проболтаться о чем-нибудь в школе, а это опасно. Поэтому дома все говорили о мелочах, пустяках: «Купим курочку на рынке, сварим бульон…»

– А вы интересовались, кто ваш отец?

– Один раз только у мамы спросила. Однажды требовалось заполнить специальную анкету, указав в ней, кто твои родители. И я задала вопрос: «Мамочка, что мне писать в этой графе?» Она ответила: «Пиши прочерк». На «прочерке» мы и остановились.

– Это правда, что муж сделал вам предложение в первый день знакомства?

– И ты про это, я уже сто раз рассказывала!

– А я узнал недавно. Не хотите говорить об этом?

– Не хочу. Он живет чудно́й жизнью, замкнутой. Он трудоголик.

– Как и вы.

– Да. Но темперамент у нас очень разный. Мама научила меня терпению, а муж – стоическому терпению. Научил стойко переносить неудачи. Мама мне говорила: «На кольце царя Соломона было написано, что всё проходит. И это пройдет». Это главный урок, который я усвоила. А Пушкин веселее сказал: «Если жизнь тебя обманет, не печалься, не сердись! В день уныния смирись: день веселья, верь, настанет. Сердце в будущем живет; настоящее уныло: всё мгновенно, всё пройдет; что пройдет, то будет мило».

– Неужели у вас не бывает грустного настроения?

– Ну вот опять ты. Не хочу на эти темы говорить! Позитив, только позитив.

– Людмила Васильевна, а вы не хотели стать оперной певицей, как ваша мама, Мария Максакова – примадонна Большого театра?

– Я мечтала петь… в ресторане.

– А почему вдруг в ресторане?

– Потому что это в наше время поход в ресторан – норма жизни. А раньше это был праздник, событие – как и поход в кино. Был ресторан «Метрополь», иногда там показывали различные фильмы, а перед началом… Открывался бархатный занавес, выходили музыканты во фраках и бабочках и певица, такая… утратившая стройность, с выдающимся бюстом, шея, мягко переходящая в бедра, и огромная чернобурая лиса. И начиналось. Это производило такое впечатление! Как будто ты побывал в мире Вертинского.

– Так что же вам помешало осуществить мечту?

– Авторитет мамы, Большой театр рядом. Ну представь: белые колонны, «Аида», «Хованщина», на сцене – мама… А в кабаке напротив я пою про «черные глаза».

– Большой театр, мама – оперная звезда, и вы – девочка, которая росла в золотой клетке. Наверное, комплексы вас съедали, когда вы сталкивались с реальностью?

– Я жила в мире взрослых, с детьми мне всегда было трудно найти общий язык. И сейчас не умею с ними общаться.

– Извините, Людмила Васильевна, но у вас же пять внуков!

– Ну что же делать.

– И как вы с ними общаетесь?

– Как со взрослыми, иначе не умею. Не могу ползать перед ними на четвереньках и сюсюкать.

– Своих детей в ежовых рукавицах держали?

– Вы знаете, моя приятельница говорила: «Людочка, главное – ребенка вооружить знаниями». С рождением детей началась погоня за знаниями. В нашем доме педагоги, как электрички, приходили и уходили по расписанию.

– Дочь пошла по стопам вашей мамы, она оперная певица, а сын…

– Не поддался. (Улыбается.)

…стал бизнесменом.

– Не знаю, мне кажется, это не занятие. Тем более наш бизнес. Я вообще не понимаю, что это такое.

– А настоящее занятие – это только творчество?

– Ну, он мог бы стать врачом, как я хотела. Это тоже творческая профессия. Актер лечит душу, врач – тело.

– Людмила Васильевна, я сижу у вас в гостиной, разговариваю с вами и забываю, какой век за окном… Но вы не производите впечатление, извините, музейного экспоната.

– Это твое впечатление. Может, ты заблуждаешься. (Улыбается.) Задай вопрос кому-нибудь другому, и тебе ответят: старая карга, отвратительная, злая и мерзкая. Жуткая. Все время гундит, ворчит, всех ругает…

– Ужас! Я уже начинаю бояться…

– Ой, хуже характера, чем у меня, нет!

– Ну что ж, вы очаровательны в своем лукавстве.

– Нет, я не лукавлю. Раньше я читала сценарий, и даже если мне не нравилось, понимала, что это написано профессионалом. А сейчас у меня все чаще создается впечатление, что такое нельзя писать. Даже если тебе эта мысль в голову пришла, надо ее скрыть. Скрыть. Не все мысли достойны быть высказанными.

– Давайте о хорошем. Почему вы так много времени проводите в Юрмале?

– Там я впервые увидела это чудо, сотворенное Господом, – море, песок, и сосны, всё, что я люблю. И эти чайки, и ощущение близости Бога. Потом пришел какой-то юродивый и сказал, что здесь Христос ходит. Я ему не поверила, но это действительно намоленное место. Там ты вроде бы не ходишь, а летаешь, не знаю почему. У меня в Юрмале такая хижина дяди Тома, рядом с синагогой, которую всё никак не восстановят, потому что денег нет.

– А в гости там к кому-нибудь ходите?

– У меня есть одна семья, с которой я дружу много лет. Это Цивьяны. Замечательные, веселые и умные люди.

– В Юрмале летом много москвичей.

– Ко мне часто приходят гости. Я живу на Сиреневой улице, там яблони и… тишина. Когда у меня летом жил Петр Наумович, он из яблок варил домашнее варенье, приговаривая: «Что же это! Такое добро пропадает…» Шутил, конечно…

Елена Образцова
«Когда ты любишь, ты живешь»

В годы моего детства в Большом театре, по воскресеньям, шли спектакли под рубрикой «День школьника». И вот в один из таких «дней» я увидел на сцене Елену ОБРАЗЦОВУ. Она играла Марфу в опере Мусоргского «Хованщина». Именно играла. Трагический надлом героини, ее зловещая энергия и опасная красота, – все это запечатлелось в моей памяти. А голос Образцовой! Низкий, могучий, с тончайшими полутонами… Истинная оперная примадонна.

Образцова соответствует своей фамилии идеально. Если дебют в Большом театре, то сразу в главной партии, Марины Мнишек, и не дожидаясь окончания консерватории. Если звания и награды, то все, какие только есть в природе. Если мировая карьера, то непременно в Метрополитен-опера и в Ла Скала…

Осень 2012 года. Подмосковный дом Образцовой. Перед тем, как пригласить внутрь, Елена Васильевна с удовольствием проводит экскурсию по территории, с гордостью показывает японский сад и беседку в восточном стиле (Образцова обожала Страну восходящего солнца). В то время она еще была в отличной форме, строила планы, и многие из них в дальнейшем сбылись. Не стало Образцовой в январе 2015-го…

– Елена Васильевна, как часто вы проводите время на даче?

– В последнее время я здесь нахожусь больше, чем где бы то ни было. Правда, я преподаю в Музыкальной академии в Токио и три месяца в году живу в Японии, у меня там свой домик. В этом году я должна была жить там с октября по декабрь. Но в России готовится новая постановка «Руслана и Людмилы» и открытие после ремонта Исторической сцены Большого театра, я согласилась петь. Совсем небольшую роль, но она оказалась очень большой, потому что режиссер Дмитрий Черняков, который ставит эту оперу, сделал Наину самой главной заговорщицей всего «Руслана и Людмилы». Пока интересно, посмотрим, что получится.

– На сцене Образцова обязательно должна быть в центре внимания, а как иначе?

– (Улыбается.) Даже когда я пела в «Пиковой даме» Гувернантку, срывала аплодисменты. Когда девочки уходили, я их ругала, что Графиня сердится: ай-ай-ай, – и делала такие движения головой: я их как будто всех презирала, всю эту русскую так называемую интеллигенцию. Был смешной образ, необычный, и всегда в конце аплодисменты.

– Вернемся к загородной жизни. Какие у вас здесь любимые занятия, привычки?

– Единственная радость, которую я себе позволяю, – это завтрак в кровати. Мне приносят мои девочки завтрак, и мы с моими собаками все вчетвером едим. Им специально дают кусочки сыра, чтобы они ко мне не приставали. А после я сажусь за рояль. Вы знаете, занятия у меня всегда одни и те же, я все время учу что-то новое. Вот недавно приготовила новую программу, которую пела 1 октября в Малом зале консерватории. Еще возглавила жюри телевизионного проекта «Большая опера» на канале «Культура». Очень интересный проект получился.

– Все время в деле!.. А скажите, бывает, что вы здесь надеваете резиновые сапоги, спортивный костюм и превращаетесь в сельского жителя?

– Нет-нет, в деревенского жителя мне никак не обратиться. У меня такой неспортивный костюм, брючный. Утром у меня обход: я кормлю в пруду рыб, помогаю всем моим растениям жить: смотрю, что надо подвязать, что полить.

– Вы это так тонко чувствуете?

– Да, абсолютно. Я с ними разговариваю, это все мои дети – всё, что есть в саду, я сама посадила.

– Несколько лет назад я снимал вас в программе «Кто там…» на «Культуре». Съемку делали в Большом театре, в антракте «Пиковой дамы», где вы пели Графиню. У вас сильно болела нога. «Можно я положу ее на стул?» – спросили вы. И это выглядело так эффектно, совершенно не возникло ощущения, что вы испытываете острую боль. А я знаю, что вы и руку ломали на сцене, и пели с потерей зрения, когда с велосипеда упали. Зачем такие жертвы? Ведь так можно было остаться инвалидом.

– Нет, я думаю, что наоборот. Сейчас, когда наступила уже, скажем так, старость, я очень сопротивляюсь. Я думаю, что и болезням, и старости нужно сопротивляться. Вот сопротивление и есть жизнь.

– А как надо сопротивляться?

– Ну, заставлять себя силой воли. Потом, надо очень сильно любить. Необязательно мужчину, можно любить зверушек, природу, солнышко. Любить читать, любить смотреть картины… Когда ты любишь, ты живешь.

– Откуда у вас такой оптимизм?

– Не знаю. Меня отец все время учил: ты должна сопротивляться, особенно старости и болезням. Должно быть сопротивление и уверенность в том, что ты победишь.

– Подождите. Это что ж, в детстве отец готовил вас к старости?!

– Да, он тоже был очень большой оптимист, и, в общем, своим умением сопротивляться я похожа на него.

– При этом «большой оптимист» отец говорил вам, будущей певице: «Из тебя ничего путного не будет».

– Да. «Ничего из тебя хорошего не получится».

– А почему отец до такой степени не верил в вас?

– Не знаю. Он очень не хотел, чтобы я стала певицей. Сказал: ты опозоришь нашу семью.

– Да что ж такое!

– Вот не верил он, и всё. У него был друг – директор Ленинградской капеллы. И отец меня к нему повел и заставил что-то спеть. Естественно, он договорился с этим другом заранее, и тот сказал: «А знаешь, Василий Алексеевич, пускай она учится в нормальном институте, нечего ей делать в искусстве». И отец ушел счастливый. Я не показывала, какие страдания пережила, но я всю ночь рыдала. Кстати, если бы отец так сильно не был против, может быть, ничего бы и не получилось. В этом тоже было сопротивление: он мне запрещал, а я все равно пошла в консерваторию. Тайно от отца. Он потом год со мной не разговаривал.

– Теперь все понятно про ваш характер.

– А потом, на третьем курсе консерватории, я поехала в Финляндию на фестиваль молодежи и студентов. Получила первую премию. И когда вернулась домой, отец нарисовал мне большой плакат: «Привет лауреатше».

– То есть если бы не победа на фестивале, отец так и не признал бы певицу Образцову?

– Я так предполагаю. Отец ведь хотел, чтобы я поступила в радиотехнический институт. Слава богу, я не сдала экзамены.

– А что, была попытка?

– Да. Более того, я год училась на подготовительном курсе.

– Зачем, если душа требовала совсем другого?

– Ну, я была послушная дочка.

– Как-то не стыкуется. С одной стороны, вы поступили тайно от отца в консерваторию…

– Это потом, когда я почувствовала, что мне нечего делать в этом радиотехническом. Слава богу, что так случилось, а то вертела бы сейчас лампочки где-нибудь на заводе.

– Елена Васильевна, вы достаточно рано прошли суровые испытания…

– Это же естественно, я пережила блокаду – два года мне было. Конечно, такие ребятишки взрослеют раньше, – у них другое понятие о жизни. Мы понимали, что нужно что-то делать для того, чтобы жить.

– Когда я записывал с вами телеинтервью, то, помню, удивился: вы рассказывали, что ощущали себя девушкой некрасивой, и были стеснительной и угловатой. Но ведь это совсем не про вас.

– Да-да, так и было. Я очень переживала, когда в школе мальчишки не приглашали меня танцевать. Они относились ко мне как к «своему парню». А я в глубине души страдала. Но когда я поступила в консерваторию, страдать уже было некогда. Столько в душе было эмоций всяких, что мне просто необходимо было, чтобы они как-то вышли из меня. А выйти эмоции могли только на сцене. Я это понимала и много занималась.

– А как же девичьи влюбленности? Романтические эмоции?

– Я влюбилась в школе в одного мальчика. А у него уже была какая-то мадам. И он, из жалости видимо, меня пригласил на Новый год. И вот, помню, бьют куранты, а я стою у окошечка, за занавеской, и смотрю на снег. И мне жутко одиноко – они там чокались и обо мне забыли. Потом все-таки вспомнили. Но я быстро ушла.

– Когда ж такое случилось?

– Наверное, восьмой-девятый класс. Потом я очень долго не влюблялась. Был такой период, когда я боролась за то, чтобы заниматься музыкой. А потом я влюбилась в моего первого супруга (физик-теоретик Вячеслав Макаров. – Прим.). Я была в компании, и когда он вошел, я сразу поняла: это мужчина, которого я буду любить.

– И как быстро вы поженились?

– Через год. Я уехала из Ленинграда в Москву, меня взяли в Большой театр с третьего курса. А он закончил университет и уехал в Монголию, на практику. Через год мы встретились вновь и поженились.

– Как уживались в одной семье физик и лирик?

– Вы знаете, с физиком мне было очень сложно: он уходил в какие-то свои формулы, в свои миры, мне недоступные. В этом, конечно, была определенная романтика: он где-то там витает, где мне не положено быть. А с другой стороны, я чувствовала себя достаточно одинокой. Думаю, люди, которые занимаются искусством, должны жить с людьми искусства.

– Как же так: вы чувствовали себя достаточно одинокой, а прожили с мужем 17 лет?

– Я его очень уважала, он был очень умный, очень заботливый. Вообще очень хороший был человек.

– То есть любовь перешла в уважение.

– Да, в уважение, дружбу. А в глубине души я ощущала недостаток любви. И поэтому вот тоже такой вспышкой необыкновенной попался мне Жюрайтис (второй супруг певицы, дирижер Большого театра Альгис Жюрайтис. – Прим.). Мы очень дружили, он приходил к нам домой много лет. И у меня в жизни не было мысли: ой, я вот выйду за него замуж!

– Альгис Жюрайтис был в основном балетным дирижером, насколько я помню.

– Да, но я перетащила его в оперу. И началась новая жизнь – не только в семье, но и в искусстве тоже. Это было счастье – с ним петь, стоять на сцене рядом. Мы и дома много говорили о музыке. Вообще он был очень глубокий человек. И мне с ним было очень, очень интересно.

– Любовь так эфемерна. Вот Жюрайтис приходил к вам домой, вы много общались, и вдруг – вспышка. Как это произошло?

– Как будто ножом ударили в спину. Потом, через много лет, он сознался, что и у него тоже в этот момент было такое же ощущение – вот как ударило ножом в спину. И ничего сделать нельзя было. У меня в мыслях даже не было уходить от мужа, бросать семью. Я не кокетничала с Альгисом, он за мной не ухаживал. Ничего этого не было. Но случилось так, и для меня это была большая трагедия. Но и счастье, что я могу так любить.

– Когда вы расстались с мужем и у вас начались отношения с Жюрайтисом, дочка ушла жить к отцу…

– Да, для меня это была большая травма. Но это было в какой-то мере объяснимо, – ведь она все годы, пока я ездила за границу, жила с отцом. Он ее воспитывал, она полностью его дочка. Но я очень страдала, мне на эту тему больно говорить до сих пор.

– Извините, а сколько времени вы с дочкой не общались?

– Два года. Я звонила, пыталась наладить отношения и просто вот на скалу налетала.

– Получается, она такой же кремень, как и мама.

– Да. Она, может быть, даже сильнее…

– А какие отношения у вас сейчас?

– Мы очень близки духовно.

– Дочь по-прежнему живет в Испании?

– Нет, зимой приехала сюда насовсем и привезла испанского мужа, у них маленький ребенок. И в общем, все пока хорошо, слава богу…

– У вас был любопытный опыт работы с Романом Виктюком. Для спектакля «Антонио фон Эльба» вы похудели на 28 килограммов!

– Да, было дело. По дурости, конечно. Нельзя так делать. Я принимала какие-то таблетки – купила в Лондоне. Очень мало ела. Когда вернулась в Россию, меня никто не мог узнать, я была прямо как балеринка.

– Как быстро похудели?

– За два месяца. У меня после этого было сгущение крови и еще что-то с вестибулярным аппаратом, меня все время закидывало на сторону. Врачи были в ужасе от того, что я сделала с собой, они меня потом долго восстанавливали. Певцам нельзя сбрасывать много веса: теряются верхние ноты, нет опоры дыхания. Вот мне пришлось потом за три месяца возвращать вес: я ела булки со сливками, набрала три килограмма и восстановила весь свой диапазон.

– А какая неотвратимая сила вела вас на такие жертвы?

– Ну, мне хотелось выйти в спектакле красивой. Там все были мальчишки – молодые, элегантные, изящные. И мне хотелось тоже быть с ними молодой. Тем более что по сюжету моя героиня такая больная несчастная женщина, и с нахлынувшей на нее любовью она все время худела, худела… И молодела, молодела.

– Вот вы говорите «худела, молодела», а природу можно обмануть?

– Нет, нельзя. Вы знаете, я делала операции какие-то для красоты и для фигуры. На мгновение, на год, может быть, можно сделать себя опять хорошенькой и молодой. А потом все равно природа берет свое.

– Но вы и сейчас хорошенькая!

– Нет-нет, я уже давно ничего не делала с собой. Но к 75-летию собираюсь опять быть молодой и красивой. (Улыбается.)

– Еще такой момент. В свое время Валерий Леонтьев предложил вам спеть дуэтом, вы отказались. А с Тимати почему-то согласились.

– Ну, захотелось похулиганить, я похулиганила. Тем более Тимати мне понравился. Он, оказывается, очень глубокий человек.

– Правда? Только от вас я это узнаю.

– Да-да. В жизни он очень спокойный и очень знающий. Мне было приятно с ним общаться. А потом, были хорошие смешные тексты – мальчишки написали.

– А когда вы его увидели впервые… Парень весь в татуировках.

– Ну и что же? И я себе нарисовала татуировки.

– Да?!

– Ну почему не побаловаться. А после выступления на «Новой волне» Тимати прокатил меня в открытом кабриолете со скоростью 260 км/ч.

– Отважная женщина!

– Мы встали в самом начале улицы, он пропустил вперед все машины, включил дикую скорость и рванул. Но меня трудно удивить: у меня Жюрайтис был сумасшедший гонщик – я обычно приезжала с ним домой очень быстро и вся взмокшая от страха, вцепившись в сиденье. (Смеется.) Но никогда не показывала вида, что боюсь.