Текст книги "Финита ля трагедия"

И вот она попала, бедненькая, в их магазины. А там бороться нужно только с соблазнами. И выяснилось, что этого она как раз не умеет. Не встречались они у нее на боевом пути.

Сволочей – сколько угодно, подонков попадалось – хоть жопой ешь, а вот чтоб все улыбались и товаров столько, что куда там закрытому распределителю, пусть даже цековскому, где с ней всегда только через губу разговаривали и отоваривали по самому низшему разряду. Она, очевидно, все-таки боролась изо всех сил, но их не хватило, и баба стала сдавать.

Сначала, правда, никто ничего плохого не заметил, сами они в ихних магазинах дурели, хотя у остальных закалка была – почти с детства по заграницам шастали. Но однажды посреди самого большого супермаркета она вдруг начала разгонять оторопевших парижан и гостей французской столицы, расчищая себе место пошире. А потом на отвоеванное самой собой пространство стала сносить все подряд и укладывать штабелями.

Ее, конечно, попробовали остановить, но она впала в беспокойство, заметалась и принялась всех отгонять от своей кучи добра, выкрикивая: «Покупаю! Мое! Не трожь! Имею право! Остальным только в порядке живой очереди!»

Ну, тут уж догадались – готово! Доконала ее загнивающая заграница. Культурную миссию пришлось прервать, и выписали ей прямой билет Париж – Канатчикова дача.

Но мы, представь себе, оказались стойче этой профсоюзной дамы, хоть и в первый раз, и нервы уже не первой свежести, у меня так вообще ни к черту, однако выстояли. Воспитание у нас другое, что ли? Впрочем, всех у нас воспитание одно – в духе верности родной Коммунистической Партии, согласно заветам Ильича и Морального Кодекса Строителя Коммунизма. Но, может нас плохо в театральных институтах учили общественным наукам, на «троечку» – что нас и спасло?

Короче, мы уже в Риме, пройдя искус Парижем, и никто пока у нас не свихнулся. Правда, Заратустра, как ты понимаешь, она, как всегда в своем репертуаре, по этому поводу высказалась в том смысле, что нам просто некуда дальше свихиваться, давно все уже слабоумные идиоты. А вот та профсоюзная мадам, наоборот, мол, выздоровела, в ней естественные, насильственно подавляемые пятьдесят лет, инстинкты проснулись. А то, что упекли ее, беднягу, в психушку, так там у нас только такие и сидят – выздоровевшие, трезво оценивающие происходящее вокруг.

Да, старуха, таких уже больше не делают. Как скажет – рублем подарит. Ее никакая заграница наскоком не возьмет, ей-то, голубушке, не привыкать, видала она эту заграницу, когда нас еще и в проекте не было. И теперь по Риму ходит в белых кружевных перчатках и с кружевным же зонтиком. Она и в Булонском лесу как дома, в Валентиновке на собственной даче себя чувствовала. «Мы все в дерьме, – высказался, глядя на нее, Зюня, – и тут выходит наша Заратустра – вся в белом!

Прав Зюня, хоть он и гнида подколодная. Господи, как ей все удалось сохранить в нашем кипучем и могучем Отечестве. (Я имею в виду, естественно, не зонтик и перчатки).

Наши в Риме разбрелись кто-куда. Некоторые, сдуру, по музеям кинулись, а меня папка Карло с Лариской себе Наумовной и ее Девочкой захватили на римскую толкучку. Я, представляешь себе, как домой вернулся. Говорят там, мне так, во всяком случае, показалось, исключительно по-русски. И вокруг в руках, на плечах, а то и просто на газетах, прямо на земле расстеленных, весь «совковский» дефицит, который у нас ни в жисть не достать. Так вот он, оказывается, где! Везут контейнерами!

Ну, Лариска с Девочкой и папкой Карло себя сразу почувствовали там, как в своей кормушке, у них полтолкучки знакомых оказалось. Они тоже не пустые приехали, какой-никакой дефицитик и у них имелся. Они его подоставали и в какие-то полчаса расторговались. А затем принялись в свою очередь ихний ширпотреб закупать. Лариска отоварилась первая: на все свои лиры она у каких-то местных задрипанных цыган укупила два полных мешка клипс с люрексом и с криком: «Я таки себе эту поездку окуплю!» – ушилась в гостиницу, таща оба своих мешка на себе.

Папка Карло ударил по зажигалкам и женским колготкам, а Девочка, краснея, стесняясь и потея, пачками закупал какие-то особенные презервативы с усиками и порно-журналы. «Не поверишь, – хватая все подряд, шептал он мне на ухо, – какие люди мне эту гадость заказали. Любые деньги платят!» Короче, отоварились мы на всю валюту. Я тех презервативов с усиками тоже захватил, представляешь они еще и разноцветные. Вернусь, так и быть, подарю тебе парочку со своего плеча. Рассказывают, что барышни так на них торчат – карасем по стене ходят.

После толкучки потащили меня мои администраторы в кино – «порнуху» смотреть, благо от Лариски мы сдыхались, там такие фильмы показывают без остановки, «нон стоп» называется. Заплатил и хоть с утра до вечера, вернее, до почти следующего утра сиди не вылезая. Мы и просидели пока свет наконец не зажгли. Смотрю – мать моя родная, – в креслах одни свои, весь наш театр и даже Лариска… Усекаешь?

И все, главное, вид делают, что только сию минуту сюда заскочили, и здешняя порнушная мерзость их страсть как возмутила. Хоть партсобрание открывай, благо вся парторганизация в сборе. И только Люлька Черносвинская, прелесть моя ненаглядная, вдруг как сказанет: «Ни хрена эти б… делать не умеют. Живи я тут, я бы им показала, с какой стороны у бутерброда масло!»

Вот так у нас прошел последний вечер перед отъездом из Рима или, скорее, ночь. Сегодня отъезжаем в Испанию. Чао, бамбино! Из Испании напишу.

Твой Феллини

Письмо Натальи Игнатьевны Врубель начинающему драматургу Варфоломееву.

БЕДНЫЙ ЮРИК!

Я знала тебя когда-то… О, как я тебя знала… В Мадриде, малыш, фантастическая жара; валяюсь в номере гостиницы в чем мать родила и пишу тебе письмо, мой мальчик. В Москве, представляю себе, слякоть, гниль и серость промозглая – все никак не распогодится и не повернет на весну. Тут в это просто невозможно поверить – все цветет, буйство красок такое, что глазам больно и кровь кипит.

Не жизнь, а сплошная фиеста!

Как мне тебя тут не хватает, мой маленький! Тебе бы в Испании особенно понравилось. Эта страна просто создана для тебя; все так томно, страстно и при этом эфемерно и нежно. Удушающая, порочная красота. Божья ошибка, что ты родился в России, где тебя при нашей исконной грубости никогда не оценят и не поймут. Потому что, чтобы понять, нужно вдохнуть этот раскаленный воздух, ароматный, как розовое масло – такой же густой и приторный. О, как ты это все угадал в нашем сером отечестве?

Как я была глупа, мой бедненький…

Только тут я осознала, как ты прав в своем стремлении познать любое наслаждение. Зной томит и обволакивает, как фата-моргана, открываются все новые горизонты. Эти картины меня просто завораживают, как взгляд кобры. Боже, как прелестны испанки, как они извращенно изящны… Есть в них что-то мальчишеское, как если бы тебя одеть в женское платье, мой смугленький…

О, Господи, дай мне силы!..

Как они мне напоминают тебя. То же страстное кокетство, бархатистая кожа, тонкие духи – и я медленно начинаю сходить с ума. И, поверишь, дошла уже до того, что просто каждой из них готова отдаться…

Ну, не ревнуй, малыш!..

Я тебе накупила трусиков, таких, как ты любишь. Это уму непостижимо, какое тут разнообразие в магазинах. Я зашла в Риме в секс-шоп – и глаза разбежались. Чуть дурно не сделалось – выбрать просто невозможно. А как представила тебя во всех тех штучках, что там продают, тут же начала глотать элениум. Пять таблеток проглотила –и не помогло. Это так будит фантазию. Но все же выбрала тебе там такие крохотные-крохотные плавочки. Представь себе: цвет нежно-розовый, оторочены кружевами и спереди такой чехольчик в виде слонового хобота. Прямо мурашки по телу.

Каждый вечер достаю их, кладу перед собою и медленно-медленно начинаю их на тебя надевать, к сожалению, мысленно, потом со мной происходит нечто невероятное, фантастически прекрасное, поверишь, я чувствую, что оказалась в твоих объятиях и… Я прижимаю их к своей груди… и снова, и снова… А потом реву, как ненормальная…

Но это все лирика.

Теперь, малыш, к делу! Третьего дня мы все были на корриде. Я столько о ней читала, что сначала даже не хотела идти, чтобы не портить себе впечатления. Что может быть выше Хемингуэя? Но действительность разбила в прах все мои опасения. Первый раз в моей практике правда жизни превзошла правду искусства. Господи, почему ты так ошибся и со мною, мне тоже нужно было родиться тут. Когда тореро шел на быка, я поняла, что вот мое настоящее призвание. И ты знаешь, я думаю, что мне даже не нужна была бы шпага, я была готова схватиться с ним голыми руками…

Но что за прелесть этот бык!

Ты и представить себе не можешь его гордую сатанинскую мощь и почти женственную грацию. Я просто каждой жилочкой ощущала, как должно вздрагивать коровье сердце, когда такой красавец лениво и уверенно приближался к ней. Как окидывал он ее хозяйским глазом от кончиков рогов до кончика хвоста. Султан не был так полноправен в своем гареме, как он в стаде. О, любая уже побеждена им еще до того, как он овладел ею… Как я себе ясно со всеми подробностями представляю бешеную всепоглощающую страсть этого акта, когда великолепные тела сливаются в одно и все, кроме их двоих исчезает, и, как писал Хемингуэй, земля уходит из-под них… Ты понимаешь меня, мой мальчик?..

Но я опять увлеклась. А дело заключается в том, что я предложила Аре поставить пьесу о корриде. Иносказательную, как ты сам понимаешь, с убийственным подтекстом. В конце концов, что есть наша жизнь? Все та же арена, где мы быки, отданные на заклание нашим тореро… Ара задумался, поверь, его никто не знает так, как я. Так вот, я чувствую, что идея запала ему в душу и нужно только дать время плоду созреть. Вот увидишь, не пройдет и нескольких недель, как он выскажет мою мысль как свою. Я ему, как бы между прочим, намекнула, что у меня есть на примете автор, который способен осуществить этот замысел. Так что начинай думать, малыш!

Я вижу: желтая до боли в глазах арена, вместо задника белый в пятнах крови барьер, над которым в самом верху размытые лица толпы, символ некоего бездушного божества. Одновременно многоликого и безликого. А на арене двое: Бык и Тореро. И диалог между ними. Нет, Тореро не размахивает плащом, не сверкает шпагой… Нет, это не убийство! Это сумма обстоятельств, по которым он вынужден стать убийцей, а Бык – умереть. И Тореро устало излагает их ему.

Он старый, больной человек, с невнятной речью из-за плохого зубного протеза (ты понимаешь, кого я имею в виду), и он отнюдь не убийца, не преступник по натуре – преступником его сделали все те же обстоятельства. Он оправдывается, что предыдущий Тореро был кровавый садист, и ему доставляло удовольствие убивать. А за годы, пока он властвовал на Арене, толпа привыкла к убийствам, и теперь не так-то просто ее от них отучить, Но сам он убивать ни в коем случае не желает. Он всячески избегает крови.

Но Арена есть Арена. Она – наш замкнутый, порочный круг, за который нам всем не выбраться, разве что разрушить барьер. Но за ним народ, толпа – а это, может быть, и есть самое страшное. Ее слепая ненависть и повсечасная готовность к погромам, разбою, насилию и пьянству так страшна обоим, что лучше, они это очень хорошо понимают, барьер не рушить. И одинаковое понимание роднит их настолько, что они готовы в какой-то момент погибнуть друг за друга.

Но все те же обстоятельства не дают их благим чувствам вызреть до конца, и все катится по наезженной колее. Толпа наверху требует убийства. Но Тореро в ужасе перед тем, что ему надлежит совершить. И из жалости к нему, и от бессилья перед сложившимися обстоятельствами Бык кончает жизнь самоубийством. То есть, что и требовалось доказать, а уж каким способом – дело десятое. Тореро очень доволен, что все произошло без его видимого участия. Но он же будет громче и горше всех рыдать над телом Быка. Его рыдания должны стать апофеозом.

Ибо Быку нужно воздать высшие почести, ведь погиб он во имя все той же Великой Идеи, так как Коррида не что иное, как Великий Национальный Праздник, освященный веками Обычай…

Ты, надеюсь, понимаешь?

Остальное зависит от тебя. Короче, это твой шанс. Спектакль так и надо назвать «Коррида». Игорек Черносвинский напишет для него песни – пойдет на «ура!» Нужно только дожать Ару, но это я беру на себя. Так что вперед, малыш! Считай, что «Коррида» – социальный заказ. Тореро пиши на Мышкина, а Быка, ну, хотя бы на того же Лешку Медникова. По-моему, исходя из их личных взаимоотношений, может лихо получиться. Считаю, что к нашему возвращению у тебя уже должен быть готов первый вариант, чтобы мне было что показать Аре.

Буду держать тебя в курсе наших дальнейших передвижений. Не далее как вчера Ара заторопился в Лондон: дошли слухи, что там на днях открывается ежегодный симпозиум шекспироведов. И ему, что ясно как Божий день, неймется выставить на их суд свою собственную концепцию собственного творчества. Боюсь, после того, как Иван Борисович в их присутствии слазит на люстру, половине состава симпозиума придется заказывать венки за наш счет, а другую размещать по частным клиникам Европы в палатах для буйно помешанных…

Ну, на сем ставлю точку.

Целую тебя бесчисленное множество раз, ты знаешь, что я имею в виду…

Твоя Мамочка

Письмо Арсентия Пржевальского своему другу, Первому секретарю Союза театральных деятелей.

Лондон. 26 апреля, 2 часа пополудни по Гринвичу

ДОСТОСЛАВНЫЙ СЭР!

Только что пришел к парадоксальному выводу, что англичане так до сих пор не поняли и не оценили по достоинству Шекспира. Воистину нет пророка в своем отечестве. Постановки в Королевском театре вызвали у меня горькое разочарование: как можно до такой степени скрупулезно следовать за текстом и увлекаться антуражем. Ты бы видел их декорации и костюмы – голый историзм. С чисто английским педантизмом воссоздают эпоху настолько подробно, что зрителю уже не остается ничего додумывать, его фантазия во время спектакля спит мертвым сном. Зритель у них только наблюдатель, а ни в коем случае не участник спектакля. Не театр, а какие-то живые картины на исторические темы.

Но представь себе, Сема Харонский плакал. Я ему говорю: «Ты чего, Семен?» А он: «Никогда, понимаешь, Ара, никогда я уже не построю настоящего Эльсинора!..» – и рыдает. Ну, что тут скажешь? Я развел руками. От кого, от кого, а от Семы я такого не ждал…

По моему искреннему убеждению английский королевский реализм ничуть не лучше социалистического. Дай им волю, и те и другие отгрохают на сцене настоящий Эльсинор в натуральную величину (к чему англичане уже максимально приблизились), всерьез угробят Полония, сведут с ума Офелию и даже бедного Йорика не пожалеют: если уж череп, то настоящий…

Да, с их театром необходимо срочно что-то предпринять. Богатство все-таки развращает. Наша мизерная смета заставляет шевелить мозгами, что, естественно, сказывается на результате. Театр не может стоять на месте: мы как-никак живем во второй половине двадцатого века, а у них в театре какое-то барокко-рококо. Печально, что это не понимают не только они сами, но кое-кто, не буду называть фамилий, из моих так называемых единомышленников.

Наша глубокоуважаемая Заратустра Сергеевна Кнуппер-Горькая, например, даже не удосужилась поставить меня в известность, что приглашена сыграть в ихней постановке «Ромео и Джульетта» кормилицу. Впрочем, отыграла она в восьми спектаклях с довольно-таки серьезным успехом (вот что значит десять лет проработать в настоящем театре), так что не посрамила, так сказать…

Да, гонорар, который ей за сыгранные спектакли заплатили (сумма фантастическая), ее, вызвав в наше посольство, предложили сдать в фонд мира. А она им ответила, что, мол, стара уже бороться за что-либо. Когда же они стали возмущаться ее аполитичностью, предъявила им фотографию из «Таймса», на которой сынок одного из наших любимых руководителей запечатлен с ружьем, в пробковом шлеме и прочей экзотической амуниции. И, что самое пикантное, его нога победно поставлена на голову убитого им африканского слона.

Я думаю, сказала она им, что подобным образом мы мир все равно не убережем от американских поджигателей войны, а если они все-таки считают, что убережем, то пусть они и берегут его, но не на ее деньги. И весь гонорар перевела Толстовскому фонду. Снимаю перед старухой шляпу! Преклоняюсь!..

Теперь о главном, на симпозиуме шекспироведов я имел неосторожность высказать некоторые свои соображения по поводу Великого Британца, что вызвало эффект чрезвычайный. Один профессор-шекспиролюб, еще совсем молодой человек, между прочим, и, тем не менее, оказался консервативнее наших самых дремучих мхатовских старцев (как я убедился, у англичан консерватизм заложен в генетическом коде). Так вот, этот профессор на протяжении всех двух часов моего доклада сидел, не сводя с меня выпученных глаз, как будто я, по меньшей мере, инопланетянин.

Тем не менее, шекспироведы выказали единодушное желание – ознакомиться с практическим, так сказать, воплощением моих теоретических выкладок по поводу произведений предмета их тщательного изучения. В результате мы на той же сцене Королевского театра, но уже в своих декорациях дали «Гамлета». Если бы в зрительном зале рухнул потолок, его падение им на головы не произвело бы на шекспироведов такого впечатления.

А тот самый профессор, о котором я уже писал, и смех и грех, долго потом тряс мою руку, заглядывая в глаза, а напоследок сказал, что он уже во время моего доклада ожидал от моей постановки многого, но такого…

Между прочим, как нам сказали, что сей молодой человек – мировая знаменитость в области шекспироведения. Можно сказать, надежда всего мирового прогрессивного шекспирознания. А я со своим свиным рылом возьми и влезь в их заповедные владения…

И вообще Лондон меня крепко разочаровал. Трудно в мои годы переучиваться, а ведь мне с детства внушали, что Лондон – родина слякоти. У нас в стране без прилагательного «туманный» слово «Лондон» употребляется только тогда, когда имеется в виду Джек Лондон. Так вот я ожидал погоды, по меньшей мере, питерской, а посему тащил за собой из самой Москвы большой зонт-трость, без которого ни одни нормальный советский человек не может себе представить лондонского клерка из Сити.

И что?

Мы уже тут четвертую неделю, а солнце заходит только на ночь. Сплошное надувательство. Ношусь со своим зонтом, как, помнишь, Мышкин в Москве со своей дурацкой палкой.

Одним словом, не ожидал я от англичан подобного вероломства.

Кстати, об английских нравах: дня два назад стал свидетелем следующей сцены. Н

На Даунинг-стрит собралась небольшая толпа и о чем-то темпераментно, на манер итальянцев, дискутировала. Я, естественно, заинтересовался. Подошел. Оказалось, толпа окружила огромный «Роллс-ройс» последней модели, на капоте которого как ни в чем не бывало спал огромный котяра. По жирной морде сразу видно было, что нахал.

Но Бог с ним, не о нем речь. Возле «Роллс-ройса» стоял совершенно невозмутимый полисмен – «бобби» – саженного роста. А рядом с ним нервничал джентльмен лет пятидесяти пяти – надушенный, напудренный, обманикюренный и одетый, как манекен от Диора, – хозяин машины. Далее произошел следующий диалог, цитирую дословно.

Хозяин машины: (полисмену). Сэр, войдите в мое положение, мне нужно срочно ехать. У меня важное деловое свидание… (Насчет «делового» врет, конечно).

Полисмен:(невозмутимо). Не вижу, сэр, чем я могу вам в данной ситуации помочь… Надеюсь, вы не полагаете, что я должен (жест в сторону котяры) его потревожить?..

Хозяин: (испуганно). Нет. Естественно, об этом не может быть и речи… Однако моя деловая встреча…

(Длинная пауза).

Кто-то из толпы:(хозяину машины). По моему мнению, сэр, лучший для вас выход – это взять такси…

Полисмен:(обрадовано). Мне кажется, что это разрешило бы все наши проблемы. Я, с вашего позволения, остановлю вам такси, а за машиной за время вашего отсутствия я присмотрю. А если он (опять почтительный жест в сторону котяры) в это время проснется, оставьте ключи от машины, и я вам ее отгоню куда вы укажете…

На сем инцидент исчерпался, и толпа удовлетворенно рассосалась. Джентльмен отбыл на такси, а котяра продолжил нахально спать под охраной полисмена.

Я пересказал сию историю своим английским друзьям в качестве анекдота, но, к моему удивлению, она их ничуть не рассмешила. Скорее, они были обескуражены моим, на их взгляд, неуместным весельем. Они долго не могли понять, что я в случившемся углядел смешного. Выяснилось, что нахал-котяра никакой не миллионер, которому его свихнувшаяся хозяйка, умирая, завещала свои миллионы, как можно было себе предположить (что я, кстати, и сделал), а ординарный мышелов.

Как мне объяснили, у них вообще такое отношение к животным.

Например, прежде чем тебе разрешат завести собаку или того же котяру, ты должен предоставить справку о доходах – в состоянии ли ты достойно содержать домашнее животное. А также проводят опрос ближайших соседей, не являешься ли ты, не дай Бог, человеком грубым, что может в какой-то мере повлиять да здоровье твоего кабздоха…

Поглядишь, поглядишь на ихние чудеса и начинаешь жалеть, что не родился котом в Англии…

Ну вот, собственно говоря, все мои лондонские заметки на манжетах.

С уважением Арсентий С. Пржевальский, эсквайр

Письмо Пржевальского было последним дошедшим в Москву. Далее эпистолярный поток иссяк, отнюдь не по вине корреспондентов, заметим. Но об этом в следующей главе.