Текст книги "Финита ля трагедия"

Лариса себе Наумовна сразу успокоилась.

– Иду садиться на телефоны! – заявила она. – Черносвинского на кассу – треть, остальное, как всегда, людям? – понимающе спросила она. – Да, и еще. Какая будет афиша? Меня же будут спрашивать.

И тут папка Карло заявил небывалое:

– Афиши не будет! На кассу ни одного билета! Концерт идет как запрещенный! Работайте!

Тут уж растерялся и Девочка. Он затоптался на месте, замотался из стороны в сторону, как пес в пустыне в поисках дерева, и, хотя доверял Дункелю слепо, все же решился возразить.

– Я чего-то не догоняю, Антон Карлович… – вмиг охрипшим голосом начал он. – Еще левый концерт мы бы провернули, даже два, если есть смысл… Но запрещенный… и пять… Гриша ни за что на это не пойдет… Он же еще не сумасшедший!..

– Дай мне его телефон! – распорядился Дункель. – Я с ним сам поговорю! Работайте пока остальное!

О чем договорились по телефону Антон Карлович Дункель и Григорий Евсеевич Банабак – тот самый завклубом политехнического института, которого Девочка назвал «прикормленным человеком», – осталось тайной для всех, кроме разве что сотрудника из дома на площади с памятником, курирующего «Театр на Стремянке». Не будем возводить напраслину на Антона Карловича или же на Григория Евсеевича, возможно, и не они доложили о его содержании, есть, ох, есть и другие пути…

Результат же их разговора не замедлил сказаться. Не далее как на следующее утро все имеющие отношение к распространению билетов в городе Одессе были подняты как по тревоге.

Известно также, что у них состоялось довольно длинное совещание, похожее скорее на военный совет. Город и курортные зоны уже много лет тому назад были разбиты на квадраты; у каждого организатора были свои точки, пристрелянные до такой степени, что любой из них мог с закрытыми глазами сосчитать предполагаемую выручку с точностью до рубля.

Вроде бы и совет держать незачем.

Неразбериху внесли те самые, якобы заранее запрещенные, концерты, которые так озадачили многоопытных Девочку и Ларису себе Наумовну. А уж если сам Гриша Банабак – громогласный и хрипатый, как милицейский мегафон, – заговорил таинственным шепотом, то все сразу поняли: дело тут пахнет керосином… А билеты, между прочим, можно взять лишь по двадцатикратному номиналу. И афиш никаких нет, и кто такой этот Игорь Черносвинский черт разберет.

Короче, типичный кот в мешке.

И как такого кота, скажите на милость, продавать?!

И живые деньги, что главное, Гриша вперед требует. А Гриша – кремень. Не хочешь – не бери!.. Ну да, не бери, что же мы рыжие, что ли? А вдруг?! А вдруг – нет!

Мандраж, граждане…

Два часа семнадцать минут по Гришиным золотым швейцарским часам мандражировали одесские организаторы. Для Одессы, можно сказать, рекорд, А потом, как нарыв лопнул, расхватали все подчистую – все пять тысяч. Еще даже Янчику Зубовскому не хватило.

Он взвыл.

– Думать нужно было меньше! – огрызнулся Гриша.

– У меня клиенты! – заныл Янчик. – Это же большие люди, они мне этого не простят!

– Отдашь тридцать процентов со своего хежема, обслужим! – решил его судьбу Гриша. – В другой раз мозги скипидаром промывать будешь!

Делать было нечего, с Гришей не поспоришь; Янчик тяжело вздохнул и согласился.

На этом совещание закончилось.

– Ну, бекицер! – скомандовал Гриша.

И понеслось.

Через два дня весь город был заклеен афишами. Тут были побольше и побогаче – Ивана Борисовича и Лизочки Веткиной – с фотографиями из кинофильмов. Понахальнее – с глумливой физиономией Зюни Ротвейлера, при одном взгляде на которую так и тянуло записаться в «Союз Михаила Архангела». Скромные, где большими буквами было напечатано крупно всего лишь два слова – «КНУППЕР-ГОРЬКАЯ», и чуть ниже помельче – «Творческие встречи», а также маленькие, но пестрые, рекламирующие «капустник».

Не было лишь афиш с именем Черносвинского. И, тем не менее, спрос на него с каждым днем возрастал со скоростью сходящей лавины. Честно говоря, такой ажиотаж был неожиданностью даже для кремня-Гриши. Цены на билеты возросли настолько, что он поначалу отказывался верить. Получалось, что с Игоря выйдет главный навар. Впрочем, как и предсказывал ему во время телефонного разговора Дункель.

Те из организаторов, кто поспешил скорее избавиться от своих билетов, получив обычные комиссионные, локти себе грызли. Как оказалось впоследствии, Янчик Зубовский таки наверстал упущенное: через своих клиентов он с переплатой выкупил чуть ли не половину всех билетов на Игоря. И таким образом, как вы сами понимаете, своего не упустил.

Возникает законный вопрос: как за такой короткий срок удалось создать в чужом городе малоизвестному актеру подобную рекламу. Ну, тут секрета особого не содержалось: магнитофонные записи песен Игоря вот уж около полугода ходили по Одессе. И, надо отметить, создали в определенных кругах легкую панику. Поговаривали, что с Нового года их, возможно, начнут конфисковывать, а уж запретят – точно.

И тут вдруг приезжает он сам. И концерты у него без афиш и, по слухам, запрещенные. И билетов в кассе нет…

Как только разговоры о таком несусветном даже для Одессы событии пошли гулять по городу, публика начала планомерный отлов организаторов. Их загоняли, как волков за флажки; требовали, угрожали, заискивали и унижались. К началу концертов билетов на Черносвинского не существовало в природе. И даже Гриша Банабак огорченно пожимал плечами и жаловался: «Раздели, паршивцы! Чисто сказились! Под ногтем, поверите, ни одного билета! Впервые в жизни. Что же мне обком на приставные сажать прикажете?!»

Каким образом выкрутился из чрезвычайно щекотливого положения Григорий Маркович, не интересно. Выкрутился. Будьте покойны. Кто нужно, у него сидел, и хорошо сидел. Но, однако, спрос настолько превысил предложение, что и после распределения между жаждущими имеющихся в наличии пяти тысяч билетов ажиотаж не только не спал, но и значительно возрос.

Телефонные звонки бесперебойно раздавались на самых различных уровнях и чаще всего, что знаменательно, в кабинете директора небезызвестного «Дома ученых». И когда изумленный директор ответил в течение часа примерно на тридцать звонков по поводу возможного выступления Черносвинского, о существовании которого он еще вчера не подозревал, на сцене вверенного ему «Дома», то он понял, что на карту поставлен его престиж.

Несколько, правда, смущали слухи о запрете на концерты, но директор не первый год знал Гришу Банабака и даже предположить не мог, что тот пошел бы на какую-либо нелояльную аферу. Украсть – да, тут бы директор за Гришу не поручился, но политика… Нонсенс! Дав себе отчет в этом, директор успокоился и предпринял ряд активных действий, которые, нужно с прискорбием признаться, ровным счетом ни к чему не привели.

Мало того, ему даже не удалось выйти на самого Черносвинского. Двое суток он разговаривал с кем угодно: с Гришей, с Девочкой, с Ларисой себе Наумовной, с Дункелем и даже с отчаяния с Янчиком Зубовским – что было вовсе бессмысленно, так как тот Игоря даже в глаза ни разу не видел. Однако именно Янчик, набивая себе цену, проморочил директору голову дольше других.

И когда у несчастного директора почти уже совсем опустились руки, дело сладилось самым неожиданным образом. Господь сжалился над ним и послал ему Фелочку. Вернее, если соблюдать хронологию, то сначала тот, как снег на голову, свалился на жену старпома. И она, так как Фелочка отнюдь не был знаменитостью, поначалу от его падения, мягко говоря, была совсем не в восторге.

Ее адрес перед отъездом Фелочка получил в Москве от своего однокашника по театральному училищу, ныне актера Своевременного театра, Миши Разбойникова. В отличие от Фелочки, Миша знаменитостью был, а посему, приезжая на съемки в Одессу, регулярно выступал в «Доме ученых» и далее, по вышеизложенной программе, оказывался на третьем этаже под крылышком старпомовой Наташи.

Фелочка, как водится, передал от него горячий привет и недвусмысленно дал понять, что передачей привета его визит не ограничится. Причем от его самоуверенной недвусмысленности у Наташи лицо скисло, как молоко на солнцепеке. Но Фелочка за долгие годы общения лучше всего научился не замечать неудовольствия барышень. И номер у Наташи не прошел. Уклониться от визита ей не удалось, в чем она впоследствии не пожалела.

Мало того, что Ченч не глядя застрял у нее на целых три часа, выпивая и закусывая из остатков предыдущей вечеринки, но ему там так понравилось, что он договорился заскочить на минутку после последнего в тот день «капустника». И сумел устроить все так, что Наташа, чего она от самой себя никак не ожидала, очень долго уговаривала его нанести повторный визит. Зайдя же на минутку, Ченч так и остался в третьем этаже на все время своего пребывания в Одессе.

Услыхав краем уха о затруднениях Наташиного начальства, Фелочка тут же предложил свои услуги, поставив соответственно и свои условия. И те и другие были с восторгом приняты. Ченч не глядя тут же взялся за дело и обделал все скоро и в наилучшем виде. «Главное, убить ценой!» – сказал он директору. Измочаленный директор не возражал. «За ценой не постоим!» – ответил он и открыл большой сейф.

Игоря и уговаривать не пришлось, он был занят. Договорился Фелочка с Людей. Мгновенно. Ни слова не говоря, он достал пачку десяток и положил перед нею на стол. Люля сначала опешила, не понимая, чего Фелочке надо. Все, что она могла ему дать, он получал от нее когда хотел и бесплатно. Фелочка все объяснил и тут же заручился ее согласием. После чего он познакомил Люлю с барышней Наташей, и они моментально нашли общий язык.

– Хотелось бы что-нибудь легенькое на лето… – уже через минуту щебетала Люля. – И еще туфли на ломаной колодке. Представляешь, полгода в Москве гоняюсь – не могу достать…

– Не проблема! – с тонким пониманием улыбнулась Наташа.

– Ну и платье… Это же какое-то мучение… Не могу купить на себя. Фигура у меня нестандартная, а шить – целое дело…

– Люлечка, кто же теперь шьет?! – ужаснулась Наташа. – Вещь должна быть фирменная!

– Ну! – согласилась Люля. – Я с нашими магазинами просто голая и босая. Поверишь, на прошлой неделе на премьеру в «Дом кино» просто нечего было надеть, У подруг одалживала, пол-Москвы объездила…

– Ужас! – Наташа сделала большие глаза. – Я просто не представляю, как вы там живете?!

– Конечно, – вздохнула Люля, – у вас портовый город… «Толкучка»…

– Кто же одевается на «Толкучке»? – презрительно оттопырила губу барышня Наташа. – Это же дурной тон… Мы же с тобой не пэтэушницы, прости Господи…

– А где же? Где? – Люля вся трепетала от нетерпения.

– Есть тут один дом… – загадочно ответила барышня Наташа. – Конечно, там люди не нашего круга, – поясняла она чуть позже про Светку с Мишаней, – но вещи там бывают потрясающие…

– Дорого? – осторожно поинтересовалась Люля.

– Ну конечно там не ГУМ, – рассмеялась барышня Наташа, – но я считаю, что это стоит своих денег. Понимаешь, одеваешь вещь и уверена, что ты одна в городе, а не каждая собака в точно такой же… А тем более, ты же актриса, Люлечка! Тебя же люди в лицо знают… – с завистью сказала она. – И вдруг на тебе черти что надето. Я бы себе этого не могла позволить…

После последних Наташиных слов Люля была готова на все. За последние несколько дней у нее в руках оказалась такая сумма денег, что ей просто не верилось в то, что их вообще можно когда-нибудь потратить. Барышня Наташа бралась доказать ей обратное. Она забросила по дороге Люлю на концерт в политех, а сама поехала к Светке договариваться.

Фелочка же остался ждать ее в «Доме ученых».

Говорят, что нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Но это смотря как ждать. Фелочка ждал-то ведь не где-нибудь, а в баре «Дома ученых». И не просто ждал; директор на радостях дал указание бармену принять Ченча не глядя как дорогого гостя. За счет заведения, естественно. Гость и впрямь оказался дорогим, но зато широкой натурой. Он тут же предложил бармену разделить по-братски плоды директорской щедрости, и они довольно насыщенно проводили время вплоть до возвращения барышни Наташи.

На халяву Фелочка умел гулять чисто по-русски: широко и хлебосольно. Когда бармен уже стал не способен исполнять свои служебные обязанности, Фелочка, не долго думая, принял их на себя и, не скупясь, смешивал всем желающим немыслимые коктейли. Время от времени он также успевал наведаться в залу, где сервировали стол к грядущему банкету, и отдавал там распоряжения, выказывающие тонкое знание предмета.

Обычно человек со стороны у работников сферы обслуживания вызывает глухое раздражение, а ежели он еще начинает отдавать им распоряжения, проникаются к нему такой ненавистью, что способны накормить его несвежими грибками. С Фелочкой такого не происходило никогда. Он удивительно понимал душу официанта, И с любым из них, вне зависимости от пола и возраста, у него возникала любовь с первого взгляда. И она была сильна и долговечна, эта любовь. Что долго рассказывать, если он мог надраться в долг почти во всех лучших ресторанах Москвы.

Если быть честным до конца, то актером Фелочка был посредственным. Играл как Бог на душу положит, часто нес отсебятину, «шакалил», «тянул – по выражению Арсентия – одеяло на себя». Иметь его партнером было сущим наказанием. Ченча не глядя, как магнитом, тянуло на авансцену; и не успевали его визави опомниться, как им уже приходилось говорить с Фелочкиным затылком.

Он умудрялся проделывать такое даже во время любовных сцен. В самый разгар объяснения в любви он мог повернуться спиной к предмету обожания и начать перемещаться поближе к публике – и там уж давал концерт, как выражался Зюня, «на все деньги».

И, тем не менее, автор берет на себя смелость утверждать, что Феликс Иванов по матери был талантлив необычайно. Только талант у него был несколько особого свойства. Очутившись за столом, особенно в незнакомой компании, он выказывал себя актером редкостного дарования. В течение нескольких часов Ченч не глядя, ни на минуту не прекращая выпивать и закусывать, давал представление, которое для всех присутствующих оставалось незабываемым событием на всю оставшуюся жизнь.

Секрет заключался в следующем: Фелочке не нужны были ни партнеры, ни авторы пьес, ни режиссеры – нужны были только зрители. И тогда он моментально устраивал, как говорил все тот же Зюня, «застольный театр одного актера», где сам был и автором, и режиссером, и исполнителем всех ролей.

Зюня говорил также, и с ним соглашались все, что если бы комиссию по присуждению званий пригласить, ну, хотя бы в тот же ресторан ВТО, где Фелочка бывал особенно часто, то ему бы на следующий же день присвоили дважды народного СССР и дали бы в придачу три Государственные премии. На слово этому трудно поверить, но участники банкета в честь Игоря Черносвинского получили тому наглядные доказательства.

Так что сомневающихся можно переадресовать к ним.

Концерт же Черносвинского, вызвавший такое волнение в городе, прошел в «Доме ученых» довольно гладко и, пожалуй, даже скучновато. Завбазами и парикмахерши, утолив свой культурный зуд, получив вожделенное место в небольшом зрительном зале, слушали вполуха, с интересом разглядывая лишь, кто в чем пришел, и, ожидая банкета.

Некоторое оживление вызвала Люля, появившаяся на сцене в новом умопомрачительном наряде от Светки. Но интереса хватило ненадолго – в зале туалеты были не хуже: от той же Светки, а также от Клавы с Пионерской и Тани с Фрунзе. Так что в зале «Дома ученых» Игорь напрасно рвал голос и струны – до ее «академической» завбазово-парикмахерской публики он так и не докричался. В конце ему вежливенько, но жидко поаплодировали и поспешили к накрытым столам.

И тут руль управления перешел к Фелочке. Он включил сразу третью скорость и, выпив большой бокал за гостеприимных хозяев, приступил. Что он говорил и делал дальше – непередаваемо. Если бы на следующее утро его заставить повторить хотя бы часть исполненной им программы – не смог бы ни за какие деньги. Это нужно было видеть собственными глазами.

Присутствующие, по привычке сразу набросившиеся на харч и на выпивку, оторопели и застыли, кто с недоеденным бутербродами, густо намазанными икрой, а кто с куском балыка в зубах. А потом раздался гомерический хохот, который не смолкал до конца официального банкета, когда захмелевшего Ченча не глядя восторженные поклонники из числа самых избранных подняли на руки и понесли.

Возлежащий, как древнеримский патриций на руках рабов, Фелочка был перенесен через мост и поднят в третий этаж, где сдан был с рук на руки в сладкие, крепко пахнущие разнообразными французскими духами, объятия барышень. Те тут же принялись ублажать его, лаская поначалу Фелочкино самолюбие. Было, между прочим, высказано мнение, что он величайший актер, который когда-либо посещал квартиру барышни Наташи. Фелочка сделался благосклонен и шутлив.

– Вы еще не видели меня голым! – тоном скромного Геракла произнес он. Естественно, в шутку.

Но барышни шуток не понимали и тут же потребовали от Ченча предъявить себя в натуральном виде. Другой бы от такого чрезвычайного требования хотя бы смутился, но Фелочка не заставил себя долго упрашивать. Однако он категорически потребовал от барышень аналогичных действий вплоть до полного эквивалента. Барышням было не привыкать, – и далее банкетик продолжался уже полностью в древнеримском стиле эпохи упадка.

Да, чтобы не забыть, широкая натура Фелочки сказалась в тот вечер в полной мере: кроме себя, он умудрился навязать директору «Дома ученых» Трофима Тарзанова. Трофимушка вместе со всеми принял посильное участие в обоих банкетах. И когда на следующий день выезжали на дачу, помнится, был с ними. И шашлык, вроде, уминал за обе щеки, щедро запивая его ледяным, терпким «Каберне», и в сауне как будто парился, попивая из бокала холодное пиво и брызгая им изредка на раскаленные камни… Но вот куда он девался потом, хоть убей, – ни Ченч не глядя, ни Игорь, ни Люля, – припомнить не могли.

Прямо с дачки их еще теплых доставили на судно, а по-настоящему они оклемались уже в море. Так что момент отдачи концов начисто не зафиксировался у них в памяти.

А жаль.

Может быть, хотя бы Ченч не глядя либо Игорь заметили бы то, что пропустили или же просто на что не обратили внимания все остальные. А случилось вот что. Когда до отхода судна оставались считанные минуты, на территорию порта на приличной скорости въехали три больших грузовика военного образца, загруженные ящиками зеленого защитного цвета, поставленными по два в кузов каждого. Всего числом – шесть.

Их, очевидно, с нетерпением ждали. Не промедлив и мгновения, две бригады грузчиков с лихорадочной скоростью отправили ящики в трюм. Вся операция длилась не более пяти минут. Не удивительно, что занятые обустройством в каютах актеры не заметили этого, поверьте, чрезвычайно важного события. А между тем на каждом из зеленых ящиков большими черными буквами готическим шрифтом было выписано «ВИЛЬЯМ ШЕКСПИР», что уже само по себе могло вызвать недоумение у служащих театра.

Поскольку ни сами ящики, ни люди, их сопровождавшие, в списках реквизита и обслуживающего персонала не значились.

Глава 9. Путевые заметки в эпистолярном жанре

Первым пришел большой пакет казенного вида. Антонина Прокофьевна поначалу не обратила на него никакого внимания, и пакет до полудня пролежал нераспечатанным. После обеда она лениво потянула его к себе и ножницами обрезала край. Первым из пакета ею был вынут конверт, подписанный каким-то, прямо скажем, скачущим почерком. Письмо предназначалось Никите Абрамовичу Рабинянцу, в личные руки. Обратный адрес на конверте был предельно странен: «Гондурас. Проездом».

Лень с Антонины Прокофьевны, как ветром сдуло, она принялась старательно трясти пакет, и оттуда вывалились еще два прелюбопытнейших документа. Первый – выписка из истории болезни; другой – копия милицейского протокола. Выписка была написана по-латыни, но фамилия больного значилась тут же на чисто русском, посему латынь нимало не смутила Антонину Прокофьевну. Подобные бумаги с диагнозом уже не раз приходили на Тарзанова. И означали они – секретарша это знала доподлинно – белую горячку.

При дальнейшем рассмотрении выяснилось, что выписка дана Одесским психоневрологическим диспансером; и Антонина Прокофьевна, поджав губы, понимающе покачала головой. Копия же протокола из милиции была отпечатана через такую дрянную копирку, что секретарше, как она ни старалась, удалось разобрать полностью всего одну фразу: «Забыт при исполнении служебных обязанностей».

Антонина Прокофьевна еще некоторое время крутила злополучную копию в руках, но более ничего так и не разобрала и наконец решила призвать Никиту Абрамовича, чтобы разъяснить окончательно, что же случилось с Трофимом. Гардеробщик тут же явился и в недоумении принялся разглядывать загадочное послание. Затем он зачем-то понюхал его. Пахло письмо чистым медицинским спиртом и какой-то дешевенькой закуской. Антонина Прокофьевна в нетерпении дышала Никите Абрамовичу в затылок.

– Да не тяните же, Рабинянц! – взмолилась она.

Никита Абрамович внял ее мольбе и неловко принялся вскрывать конверт. Он мял и крутил его в толстых, плохо гнущихся пальцах и никак не мог подцепить ногтем заклеенный край.

– Дайте сюда! – не утерпела Антонина Прокофьевна.

Она решительно отобрала у Никиты Абрамовича конверт и моментально его вскрыла. Оттуда ею был вынут маленький продолговатый листок с треугольной печатью «Для рецептов» внизу. На листочке все тем же прыгающим почерком был написан приказ. По всей установленной бюрократической форме предписывалось Рабинянцу Н. А. (в скобках – служителю гардероба) в двадцатичетырехчасовый срок разыскать и доставить в Гондурас Чичикова Павла Ивановича на предмет закупки им 1 (одной) мертвой души – Тарзанова Трофима Гавриловича, который вот уже в течение семи лет служит в «Театре на Стремянке» в качестве Призрака.

Никита Абрамович, человек, как мы знаем, обычно кроткий и философически настроенный, на сей раз не выдержал: отняв у Антонины Прокофьевны конверт и письмо, он разорвал их на мелкие кусочки, нервно повторяя: «Гондурас, Гондурас!» – а потом, остервенившись окончательно, громко произнес еще одно слово – непечатное, но зато в рифму.

Уничтожением оного, собственно говоря, история казенного пакета и закончилась.

Сам Тарзанов вернулся в Москву в конце лета тихий и какой-то потерянный. По вечерам стал приходить в театр, а оттуда на кухню к Акакию Акакиевичу пить чай. Кроме хозяина, обычно присутствовали Луиза Марковна, Никита Абрамович и Антонина Прокофьевна. А водку Тарзанов пить более не стал. Видно было, что тоскует человек. И погода как раз установилась под настроение – дождливая, промозглая – хоть в петлю лезь…

Вести же от путешественников приходили весьма нерегулярно. С чем связано было отсутствие писем, можно лишь предполагать: то ли за границей с почтой нелады, может, ее работники, как это принято в развитых капиталистических странах, регулярно устраивали забастовки, борясь со своими эксплуататорами; а может, уже на нашей территории не вся корреспонденция отвечала вкусам требовательных читателей из того самого дома на площади с памятником, и письма в силу объективных причин не доходили до адресатов.

Тут будут приведены выдержки из некоторых несмотря ни на что дошедших, чтобы можно было составить для себя хотя бы краткое представление о том, как протекало их в высшей мере поучительное путешествие.

Письмо Заратустры Сергеевны Кнуппер-Горькой своей подруге по Смольному институту.

МИЛЕЙШАЯ МОЯ НЮТОЧКА!

Ты не поверишь, но на этот раз Париж мне понравился значительно меньше, чем в одна тысяча девятьсот тринадцатом. Заметила я, между прочим, что французские мужчины за прошедшие годы утратили большую часть своего темперамента – за исключением двух-трех, впрочем, весьма симпатичных молодых людей никто в мою сторону даже не глянул. То ли было, помнишь, в студии у того художника-испанца, у тебя еще, по-моему, был с ним легкий лямурчик…

По поводу нас местные русские устроили прием. На мой взгляд, эмиграция им даром не прошла: они все измельчали и совершенно до смешного офранцузились Приемчик; сказать по правде, был так себе, на среднюю руку приемчик. Видно было, что денег основательно пожалели.

И знаешь, кто на нем был? Ни за что не догадаешься! Князь Муромцев. Помнишь Николя? Вот кто нисколько не поменялся – все так же слаб на передок и на голову. По-прежнему делает нескромные предложения актрисам. Меня на сей раз Бог уберег, оставил меня наш князюшка в покое, зато Любочка Черносвинская, ты ее видела нас в «Гамлете», была преследуема им по пятам.

Ну, не козел ли?

А муж Любочки, Игорь, я тебе рассказывала о его удивительных песнях, на приеме он спел их и имел успех необычайный. Русские – и наши и ихние – плакали, как дети, а одна очень хорошенькая француженка русского разлива, но с хорошими кровями, как полагается, глаз от него оторвать не могла. Она, говорят, снимается в ихнем кино и ее прочат в звезды.

Господи, что с публикой случилось? Совсем вкус потеряла. У этой девочки смазливенькое личико, ладная фигурка, одним словом, наша Лизка Людовик-Валуа в лучшие годы. И такая же «инженюшница». Как актриса она Любочке в горничные не годится, уж поверь моему опыту. Но Игорек наш не устоял… Дурно, что нас от заграницы отучили. Русский человек теперь как дорывается – готов на любое говно глядеть, как на Сикстинскую мадонну.

А с нашим рэжиссером у меня нечто вроде приостановления огня для переговоров о капитуляции. Подозреваю, что виновато его незнание французского, которое заставляет его регулярно прибегать к моей помощи. Так что в Париже он терпит все, включая мои шутки и даже, представь себе, улыбается. Ты помнишь, какое мордотрясение устраивал твой, блаженной памяти Александр Захарьевич, когда Виленька Полонский целовал твои пальцы – улыбка после рюмки уксуса с перчиком и солью – так же улыбается мне наш неповторимый Арсентий.

Он верен себе и, где бы мы ни останавливались, возобновляет прогулки на своем Тереке. В фургоне, как ты сама понимаешь. Мы его за собой таскаем, а Сема Харонский на него уже глаз положил – все время уговаривает Арсентия выкатывать его во время «Гамлета» на сцену. Но не об том речь. Скакал так наш кавалерист в фургоне, пока не прибыли в Париж.

А Париж, как знаешь, не Москва, тут, уму непостижимо, в Булонском лесу все еще катаются на лошадях. Посреди бела дня… Так и пахнуло на меня нашей с тобой молодостью. Какую мне тогда Егор Аркадьевич кобылу преподнес – загляденье: вся белоснежная и только во лбу крохотная черная звездочка. Я даже помню, как ее звали – Мадлен…

Но возвращаюсь к нашему рэжиссеру. В Париже, значит, фургон стал вроде бы ни к чему – садись себе на своего прэлестного Тэрека и скачи сколько душе твоей угодно. Зюня Ротвейлер, язва наша ненаглядная, и так и этак по сему поводу прохаживался и надо же – добил таки нашего наездника – тот решился. Вся труппа, естественно, собралась в полном составе, чтоб не упустить, так сказать, ни малейшего нюанса и насладиться в полной мере.

Арсентий вскочил в седло и, надо отдать ему должное, весьма изрядно вскочил. Но этим дело и ограничилось. Выяснилось, что кроме как взлетать в седло и сидеть неподвижно, как памятник Юрию Долгорукому, наш джигит так ничему и не научился. Застоявшийся же Терек скакнул раза два вместе со всадником, а далее уж продолжил прогулку самостоятельно – без Арсентия и без фургона. А наш милейший рэжиссер оказался на земле, сидя на ентом самом месте, как репка, которую еще предстоит вытащить.

А Зюня наш тут как тут, первым бросился поднимать любимого художественного руководителя. За что люблю его, подлеца, так за его фантастическую чуткость. За семь верст угадывает, где у человека больное место, и, будь покойна, ни разу еще не промахнулся.

Помнишь, я тебе рассказывала про репетицию, на которой его наш Фелочка с Медниковым при попустительстве дорогого рэжиссера как следует умакнули? Так вот, можно считать, что с последним он уже расплатился сполна. Впрочем, я и другим не завидую. Уж Зюня-то из могилы достанет.

Ты бы слышала, как он смачно причитал над нашим дорогим джигитом и как ласково выговаривал самое благопристойное название той части тела, которую тот расшиб. А потом, когда помог ему подняться, так старательно отряхивал, с такой душой прошелся по его больному месту, я думала – расхохочусь. Наш же ненаглядный немедленно взвыл благим матом, а этот шут гороховый руки принялся заламывать и орать, как зарезанный, на весь Булонский лес: «Ах, что же это я натворил, несчастный, ах бедная наша попочка!»

Тут уж я не выдержала, грешна… Видала бы ты его жопэ… Как другие удержались, ума не приложу, я хохотала, как ненормальная.

После сего прискорбного случая Париж главному резко разонравился, и мы, видимо, завтра отправимся дальше, в Рим. Ну, я писать заканчиваю, и так уже расписалась до неприличия. Прощай, моя милая. Не забывай почаще показываться врачу, тебе в твоем возрасте, поверь, это необходимо.

Целую тебя, твоя Зара.

Письмо Фелочки Ченча не глядя своему приятелю Мише Разбойникову.

ПРИВЕТ, БАМБИНО!

Ты бы видел, Михоэлс, как они загнивают. Это же восторг неизъяснимый! Во, Запад проклятый, гниет прямо на глазах, но зато как пахнет, скотина, – обалдеть!

А в магазинах!!!

Самое гнилое место – это их магазины. Лучше не заходить. Наш человек мгновенно заболевает. Нет у него против них иммунитета. Тут нам еще в Париже историйку подрассказали: приезжала к ним намедни с делегацией одна профсоюзная дама. Она совсем недавно заняла пост, дающий право на заграничные турне, как у нас пишут «в составе». Даме этой уже за пятьдесят перевалило, карьеру она начинала от сохи, из породы «кто был ничем», а посему на профсоюзные вершины ее вынесло поздновато.

Да еще на беду была она из породы «несгибаемых» большевиков и свято верила, что «широка страна моя родная». И другой страны она знать не желала и ведать не ведала. А тут ей вдруг номенклатурная поездка и не куда-нибудь, добро бы ее для промежуточной акклиматизации сначала в Польшу послали или же в Болгарию, а тут сразу в Париж.

Она бы и не поехала, ей и в Москве было хорошо, но для нее даже заграничная привилегия, как приказ Отца Народов. Она в эту малину клубничную, как в тыл врага собиралась. Вся в идеологической броне и во всеоружии марксистско-ленинской теории, готовая в любой момент применить ее на практике. Говорят, она даже «Интернационал» и «Гимн Советского Союза» знала наизусть и при каждом торжественном моменте порывалась их спеть до конца один за другим.