Текст книги "Финита ля трагедия"

Оттуда его поднял Игорь Черносвинский, из «старика-хлопотуна» вновь превратившийся в довольно-таки крепкого барда. Вновь на земле Куршумов очутился довольно скоро, причем недостаток двух зубов во рту с лихвою восполнял фиолетово-сизый синяк под глазом.

Трепка, полученная самозваным Гамлетом, вылечила и Люлю. В ту же секунду она признала родного мужа и, не удостоив даже взглядом поверженного провинциала, бросилась Игорю на шею.

Ввиду обнаружения золота, военные действия были на время приостановлены. Лешка Медников, забыв о своих Лаэртовских обидах, объединился с Иваном Борисовичем, создав семейную золотоискательскую партию. Вторую партию возглавила Наталья Игнатьевна. В ее состав вошли все тот же верный Девочка, три молодца из зданий на площади с памятником, а также чета Черносвинских.

В третьей в поте лица трудились Зюня Ротвейлер, Фелочка, Наденька и старпом. В четвертой, самой многочисленной, – Сема Харонский с бедной Лизочкой, провинциал Куршумов и Питирим Никодимович Шпартюк со своими подручными. Дункель стал старателем-одиночкой. Вслед за ним и Лариса себе Наумовна, забросив охрану мешков с итальянскими серьгами, кинулась на добычу драгоценного металла.

Но что странно, золота никто из них так и не нашел. А ведь искали, и как искали: весь остров перерыли вдоль и поперек, столбя участки и сражаясь за каждую пядь спорной земли. Пытались, конечно же, выспросить Арсентия, на какие только ухищрения ни шли. Но ничего более от него не узнали.

Могила начальника столичного ОБХСС так и осталась нетронутой.

Пржевальский в компании с Заратустрой, капитаном и Капитонычем, попивая «квасок», получал удовольствие от суеты, затеянной с его подачи незадачливыми золотоискателями.

Лихорадка, то утихая, то вспыхивая с новой силой, продолжалась довольно долго.

Но постепенно она пошла на убыль и так бы ушла, как вода в песок, если бы не Куршумов. Отчаявшись обычным способом вернуть себе любовь Люли, он искал золото особенно рьяно. И в один из дней, роя очередной шурф, докопался до нефти.

На острове забил фонтан. Перекрыть его не удалось, и нефть свободно растекалась во все стороны, отравляя воздух, воду и продукты питания. Теперь даже в «кваске» появились радужные разводы, как в пресловутых Халимошкиновских «трех гробиках».

Рай был утрачен. Жизнь на острове стала невыносимой.

Глава 12. Московские новости

Что бы вы сделали, если бы вам позвонили в дверь, которую бы вы поспешили открыть, а на пороге стоял шкаф? Непростой вопрос. Пожалуй, с бухты-барахты на него и не ответишь. А уж тем более верное решение сразу не примешь. И главное, что осложняет дело, у шкафа – борода и сверху берет…

А во всем остальном – шкаф. Иначе и не назовешь. Кажется, распахни его – а там зеркало на двери, и шубы внутри дорогие висят, и обязательно пальто старорежимное на соболиных пупках, но, тем не менее, новое. Уж такой он был добротный, этот шкаф – основательный. Так и хотелось ему поклониться и с почтением сказать: «Многоуважаемый шкаф!»

Однако на нем, кроме берета, и костюм был шевиотовый, и плащ, то есть, значит, не совсем это оказывался шкаф…

И что самое поразительное – разговаривал. Тонким, пронзительным голосом, но уверенно и о таком, что просто оторопь брала. Тут либо верь, либо в 03 звони, чтобы тот шкаф от тебя забрали, а может, и тебя от него. Куда-нибудь подальше и понадежнее…

Конечно, со временем к нему привыкали и не так бурно реагировали на его появление. Примерно с третьего-пятого раза, в зависимости от состояния нервной системы. Некоторые и со второго уже не так вздрагивали, но те, видимо, прямо из Пицунды или же Коктебеля, из санаториев. А один иностранец, который непосредственно с Багамских островов прибыл, так тот его с первого раза часа три слушал.

Потом его, правда, пришлось обратно на Багамы первым же самолетом отсылать, но только потому, что, видимо, совсем уж слабый интурист попался. Другие дольше держались, хотя головами мотали, и все время глаза терли, мучительно пытаясь сообразить: где они и что, собственно говоря, происходит. Некоторые щипали себя незаметно, авось сам по себе исчезнет…

Но нет, не исчезал!

Огромное он впечатление, надо сказать, на людей производил. Как у нас, так и за пределами. Вообще-то он о Человечестве пекся. В одиночку, но в глобальных масштабах. И тут для него, как, впрочем, и во всем остальном, преград не существовало. Чуть что, а особенно – чуть что не так – он тут же давал телеграммы с оплаченным ответом всем президентам и главам государств.

И что вы думаете?!

Отвечали! Как миленькие. Видимо, каждый раз в ихних Министерствах иностранных дел решали, не пропадать же деньгам, раз ответ все равно оплачен. Такой результат он точно психологически просчитал. А на основании поступивших на его имя ответных телеграмм он уж привлекал к ответу проштрафившихся. Беспощадно. Ну а те, застигнутые врасплох, отвечали, как могли. Но все происходящее им, естественно, казалось кошмарным сном. Никак они в толк взять не могли, как так получилось, что они ответ перед неведомо кем держат.

Но в том-то и была его сила, что не давал он никому опомниться, в себя прийти. А в беспамятстве чего только не натворишь. Так что удивляться тут нечему.

Он, собственно говоря, мост строил. И не какой-нибудь, а в Будущее! Научно, так сказать, проектировал. А вернее даже – он наше Будущее прогнозировал. С размахом, лет этак на пятьдесят-сто вперед. Графики чертил. И уже на их основании – пророчил. Как все в следующем веке выглядеть будет. Широкую картину перед людьми разворачивал. И, естественно, ничем не рисковал, так как пойди докажи, что он неправ. Так с налету и слов-то нужных не найдешь. А у него на руках графики и полная папка ответных телеграмм со всех концов света.

А кроме всего прочего, умел он бить в одну точку. Тут он был похож на дятла. Знакомые женщины говорили о нем, что «ему легче дать, чем объяснить – почему «нет»… Последнее слово он вообще понимать отказывался. Оно для него не существовало.

И вот именно такому человеку первому втесалось в голову, что «Театр на Стремянке» исчез. Конечно, если строго разбираться, то, возможно, и не совсем первому. Тут приоритет могли бы оспаривать и Тарзанов, и Акакий Акакиевич с Луизой Марковной, и Рабинянц Никита Абрамович, и уж, конечно же, Антонина Прокофьевна – секретарша Дункеля Антона Карловича. Но в отличие от Иосифа, так нарекли Шкаф при рождении, они никогда никаких телеграмм, а уж тем более заграничным президентам, не слали. И вообще только в своем тесном кругу проявляли беспокойство, правильно полагая, что излишний ажиотаж вокруг этого дела ни к чему хорошему не приведет.

Ежевечерне собирались они в квартире Племянника и запивали сладким, круто заваренным чаем с ванильными сушками горькие свои шепотные разговоры. Племянник же после отбытия театра из Москвы никуда не исчез, как можно было бы себе предположить. Отнюдь. Он поселился в комнате, ранее занимаемой Иваном Борисовичем с Леночкой, а еще до того, то есть до первого своего отъезда, им самим с женой Рахилью.

И чем занимался с утра до вечера – неведомо. Но будьте благонадежны, не дремал, Потом много кое-чего открылось. И взятки повсеместно на всех уровнях власти, вплоть до самых высших, и незаконный вывоз из страны чего ни попадя, и махинации с золотом и камушками, и черная икра контейнерами, и поворот вспять северных рек, и торговля жилплощадью, и арестованные втихую, и недовольные по психушкам, и закупка зерна за границей – все на него списалось. Мол, нечистый попутал. Так оно все было или как-то иначе – теперь и сам черт не разберет.

Однако с него-то не спросишь. Где он теперь? Ищи, свищи…

Но ведь был же Он!

Как-то в его отсутствие сунул было Акакии Акакиевич нос в его комнату, да так и застыл, оторопев. Двери, ведущей в театр, как ни бывало. И следа не осталось. За вечерним чаем он, заикаясь от страха, сообщил эту новость остальным. Вахтершу и гардеробщика она ничуть не удивила. Оказалось, что они давно уже кое-что стали замечать, но помалкивали. И Тарзанов не удивился, только еще больше опечалился.

– Это еще что… – тоскливо пробормотал он. – Для него такое сотворить – семечки. Он еще не то может…

Остальные сразу же поняли, кого он имеет в виду, и внутри у каждого образовался айсберг.

– Вся труппа у черта на куличках, – продолжал между тем бледный Тарзанов, – сезон скоро открывать, а от них ни слуху, ни духу…

– Тс-с!.. – остановила его Луиза Марковна. – Черта зачем к ночи поминать?! Того и гляди, Сам нагрянет ненароком…

Башмачкин на цыпочках выбежал в прихожую и зачем-то стал подглядывать в дверной глазок. Лестничная клетка была пуста.

– Можно! – шепотом сообщил он, возвратясь из прихожей.

– А с театром, с театром что происходит… – раскачиваясь, горько запричитал Никита Абрамович.

– А что? Что? – забеспокоился Акакий Акакиевич.

– Отодвинулся, вот что! – также раскачиваясь, сообщил гардеробщик.

– То есть как? – спросила близкая к обмороку Антонина Прокофьевна.

У остальных на лицах сквозь ужас проступил тот же вопрос.

– А так! – Никита Абрамович всхлипнул и лязгнул зубами, как промахнувшийся мимо мухи кабздох. – Один теперь стоит!

В первый момент ему не поверили категорически. Но потом в каждого заполз червь сомнения и закопошился, грызя сердце, как яблоко, Луиза Марковна некстати вспомнила слухи, которые ходили по Москве в пору ее детства, и рассказала остальным о дореволюционных проделках дома купца Вострокнутова.

Антонине Прокофьевне все же сделалось дурно.

Наскоро откачав ее, все, не сговариваясь, вышли в прихожую, потом на лестничную клетку, откуда на лифте спустились на первый этаж и рысцой припустили к театру.

Господи!

Он и вправду теперь стоял на отшибе. Как будто дождем его смыло к реке. Даже дом, в котором проживал Башмачкин, оказался от него метрах в двадцати. А сам особняк скособочился и осел, как плохо подошедшее тесто. И рысаки на фронтоне вроде замедлили свой бег: они уже не неслись во весь опор, а, казалось, еле плелись, волоча за собой тяжелую колесницу. Аполлон также подрастерял свое ямщицкое ухарство и, устало присев на облучке, пригорюнился.

Никто не промолвил и слова. Да и что тут разговаривать, разве словами объяснишь то, что каждый понял нутром, – обречен! Безнадежность сковала их по рукам и ногам, и они еще долго неподвижно стояли, как будто прощаясь с нелепым, но таким дорогим сердцу особняком. Потом, так же молча, все зашагали назад. На углу при свете фонаря, пряча глаза, блестевшие от слез, распрощались. И с того дня больше вместе уже не собирались.

Но вернемся к Иосифу.

С присущей ему настырностью взялся он за дело, и не прошло и двух недель, как достал всех заинтересованных и незаинтересованных лиц до такой степени, что при одном упоминании его имени у них начинался нервный тик, переходящий у наиболее слабых в истерику. Но, так или иначе, однако, ему удалось проследить путь театра вплоть до отплытия из Англии.

Выяснив, что судно, на котором отбыла труппа, приписано к Черноморскому морскому пароходству, он в тот же день вылетел в Одессу. Это был поистине черный день для еще ничего не подозревавшего одесского начальства. Если бы цунами каким-то невероятным образом докатилось от японских берегов до Черного моря и накрыло бы город, и то бы оно вряд ли произвело такое разрушительное действие, каковое учинил сей с виду неповоротливый, громоздкий молодой человек. Он, как говорят в Одессе, «таки наделал шороху».

В присутственных местах в те дни в полном смысле слова воздвигались баррикады. Но они плохо помогали, то есть не помогали начисто. Начальник пароходства лично вылетел в Англию, якобы выяснять подробности отплытия судна с театром, но впоследствии рассказывали – в «Шереметьево-2» он бил себя в грудь и слезно клялся, что «ноги его не будет на родине, пока этот шкаф не уберется восвояси».

Остальное начальство, не имевшее возможности удрать так далеко, отделив себя от Иосифа не только государственными границами, но и Ла-Маншем, срочно брало внеочередные отпуска и разлеталось в разные стороны, как шустрые воробьи, внезапно вспугнутые наскочившим котом.

Одесса, в одночасье оставленная без всего руководящего состава, загуляла. Сплошь и рядом наблюдался массовый невыход на работу. Потребление спиртного в городе и области резко возросло. Аборигены семьями потянулись на пляжи и нахально принялись ущемлять права приезжих. Волна отъезжающих захлестнула морской, железнодорожный и автобусный вокзалы. Наиболее физически подготовленные штурмовали аэропорт. Вслед за начальством Одессу покидали перепуганные курортники.

Нечто подобное уже наблюдалось за несколько лет до посещения Иосифа, когда в Одессе была эпидемия холеры. Тогда тоже билеты на все виды транспорта шли с тройной переплатой. Одесситы так же побросали свои рабочие места и, на основании заявления медиков, что кислая среда в желудке убивает холерную палочку, с утра до вечера стаканами пили сухое вино.

Налет Иосифа от эпидемии приятно отличался тем, что в памятные холерные дни все поголовно сдавали анализы. Проба бралась непосредственно из организма длинной металлической спицей с намотанной на конце ватой. Как говорили тогда, холера поставила Одессу в позу созвездия Рака. А так как в данном случае зады одесситов остались в неприкосновенности, посещение Иосифа рядовым жителям пришлось по душе даже больше, чем эпидемия холеры.

В эти дни Светка торговала, как сумасшедшая. Женская половина города по случаю негаданного праздника решила обновить свой гардероб и бросилась выкупать все под корень. У Светкиных дверей выстроилась очередь, которую, естественно, возглавила Алена. Ввиду небывалой конкуренции цены взлетели на космическую высоту и карабкались все выше.

По случаю такой нежданной удачи каждую свободную минуту пили и, когда уже ажиотаж иссяк начисто, по инерции не просыхали еще неделю. Днем Пистимея не успевала бегать на угол за очередной бутылкой, а по ночам гоняли в Шалашный переулок, где известная Манька Дегойдыки торговала круглосуточно. Чувырла допилась до того, что в запале выпила у Светки только что распечатанный большой флакон французских духов. Потом принялась плевать во все стороны, утверждая, что она дезодорант. Еле удалось ее утихомирить, надев на голову абажур от торшера. Плеваться она перестала, но потребовала, чтобы ее поставили на туалетный столик. Тут никто возражать не стал, и Мишаня под одобрительный хохот водрузил ее на тумбочку перед трельяжем. Там она, покачиваясь, простояла какое-то время, потом рухнула на пол, где и уснула мертвым сном, время от времени отрыгивая сложным перегаром водки, шампанского и «Мажи Ноар».

После этого случая у Чувырлы появилась еще одна кличка – Дезодорант. И когда теперь ее ближневосточный хахаль отправлялся к ней на свидание, его однокашники говорили – пошел попользоваться дезодорантом, или просто: подезодориться.

Но опять же вернемся к Иосифу.

Между прочим, и он попал на вечеринку к барышне Наташе. На сей раз в третьем этаже не хватало многих завсегдатаев из разлетевшегося начальства. Так что Иосиф, можно смело сказать, попал, как козел в огород. Ну тут он показал себя во всем блеске. По очереди загонял он барышень в спальню, где выплескивал на них ушаты своего красноречия. И когда барышня была уже готова на все, лишь бы он от нее отвязался, заставлял подписать десяток разнообразных воззваний и петиций.

Впрочем, этим он не ограничивался, когда бумаги были подписаны, затаскивал барышню в койку. Про себя он рассуждал так: раз она готова на все – не пропадать же добру. Одним словом, как гласит народная мудрость, наш пострел везде поспел. Вечериночкой в третьем этаже и закончилось пребывание Иосифа в славном городе.

В самый разгар фиесты, походя спровоцированной им, он отбыл назад в Москву, где на основании полученных сведений повел планомерную осаду Выше Всех Стоящих Товарищей.

Сведения его были обильны и скрупулезно точны. Учреждение на площади с памятником в его лице потеряло ценнейшего сотрудника: ему-то, в сущности, было все равно, за что бороться.

Он всю жизнь боролся «против», а мог бы и «за». Ихнему начальству привлечь Шкаф на свою сторону – горя бы не знали. А они вместо взаимовыгодного сотрудничества столько лет бесплодно ставили ему палки в колеса.

Да, годы, годы… Опоздал Шкаф-Иосиф родиться, вернее, повезло ему, что граждански созрел он уже после своего недоброй памяти тезки – Великого Друга и Вождя Народов, а то живо бы с ним разобрались. После первой же телеграммы, которая, естественно, никогда не увидела бы своего адресата. Она бы сама, а не ее копия, была бы подшита в картонную папку с грифом «Совершенно секретно» и с пометкой «Приговор приведен в исполнение».

А сейчас годы уже были не те, стали избегать столь прямолинейных методов. И Шкаф-Иосиф гоголем гулял по столице, вместо того чтобы горбатиться где-нибудь на лесоповале в Туруханском крае. С его легкой руки вновь поползли по Москве будоражащие слухи; и внезапно, в один день вопрос об исчезнувшем театре стал так остро, что потребовал мер чрезвычайных. Опять театром пришлось заниматься на самом высоком уровне. И так же, как и в прошлый раз, точку поставил самый молодой из участников совещания – глава учреждения на площади с памятником «железному».

– Чем раньше, – сказал он, – мы переведем этот театральный курьез из области слухов в сферу официальной информации, тем скорее эта тема надоест народу…

На том и порешили.

И уже на следующий день во всех союзных газетах появились статьи о «Театре на Стремянке». Информацию о пропаже передали по Центральному телевидению в программе «Время». Очередная передача «Клуба кинопутешественников» была полностью посвящена проблеме поисков театра. Ее ведущий Юрий Сенкевич срочно вылетел к Туру Хейердалу и взял у него интервью. Великий путешественник и ученый изложил зрителям свои взгляды на способы поиска и спасения потерпевших бедствие на море. Особенно он упирал на методы, существовавшие у древних народов.

Под конец интервью господин Хейердал заявил, что сам готов возглавить экспедицию по спасению театра. На его взгляд, он должна отправиться в плавание, отдавая дань национальной принадлежности спасаемых, на казачьих стругах. Причем он был уверен, и никто не решился ему возразить, что казаки плели их на манер лаптей из березового лыка. Он полагал, что если удастся найти хороших умельцев-плетельщиков, то постройка струга не займет много времени, никак не более года.

О судоходных же качествах стругов он отозвался с большой похвалой. Они, мол, ходки и чрезвычайно надежны. По его словам, казаки в прошлом на них достигали даже берегов Огненной Земли, о чем ярко свидетельствуют некоторые странные обычаи и поныне существующие у аборигенов. В частности, он рассказал о привычке красть у мореплавателей все, что плохо лежит, сопровождая это прибыльное занятие тягучими песнями и виртуозной забористой бранью.

После передачи на адрес Центрального телевидения густыми журавлиными косяками посыпались письма. Ежедневно их мешками доставляли в редакцию «Клуба кинопутешественников». Прочесть такое невероятное количество белиберды не было никакой возможности, а потому их, не читая, сваливали в угол. Сначала в один, потом в другой, а когда заполнили все четыре угла, сотрудники забеспокоились – эпистолярный паводок грозил лишить их рабочих мест.

Выручил всех предприимчивый помреж редакции. Всеми правдами и неправдами ему удалось сорганизовать внеплановый субботник по уборке помещения и под шумок снести все письма в пункт по приему макулатуры. Действовал он отнюдь не бескорыстно: в пункте за двадцать килограммов бумаги выдавали талон на какую-нибудь дефицитную книгу. Таким образом, оборотистый паренек сумел на шумихе, поднявшейся вокруг спасения театра, заработать полное собрание сочинений Александра Дюма.

Но на этом эпопея с розысками на Центральном телевидении не закончилась. Эстафету подхватила передача «Очевидное-невероятное». Профессор Капица подошел к проблеме исчезновений значительно шире, рассматривая пропажу театра лишь как некий частный случай. И тут уж в ход сразу же пошел весь джентльменский набор: и пресловутый Бермудский треугольник, и неопознанные летающие объекты, и загадочные катастрофы, и длинноухие уродцы с острова Пасхи.

В воздухе разом пахнуло серой. Очередная чертовщинка поползла с телевизионных экранов, выбивая из трудовой колеи теперь уже в масштабе всей страны целые рабочие коллективы. На предприятиях, в проектных институтах, КБ, парикмахерских, магазинах и высших учебных заведениях сотрудники вместо своих прямых обязанностей с утра, попив кофейку и перекурив, приступали к дискуссии, начатой бравым профессором. У каждого был припасен свой заветный случай таинственного исчезновения. И все наперебой спешили их выложить, так что кое-где дело дошло и до драк.

В учреждениях и по месту жительства ожили и заработали в полную силу товарищеские суды. Страну лихорадило. Создавалось впечатление, что пущена в ход гигантская машина по спасению «Театра на Стремянке» и что не сегодня-завтра следует ждать его возвращения в Москву. На самом же деле никаких практических шагов не предпринималось; у машины весь пар уходил в свисток. Что, собственно говоря, и планировал самый молодой участник высочайшего заседания.

В очередной передаче «Очевидное-невероятное» рядом с Капицей уже восседал сияющий Шкаф. Каким образом Иосиф прорвался на Центральное телевидение, опять же загадка. Во всяком случае, у Капицы было такое лицо, какое бывает у человека, когда на него прямо с потолка, например, сваливается теща из Пердященска.

Иосиф же, дорвавшись до многомиллионной аудитории, говорил безостановочно двадцать семь минут эфирного времени. Слабые попытки Капицы вставить хоть слово потерпели фиаско. Шкаф, как всегда, в своей речи копнул так глубоко, сыпя именами министров и президентов, что примерно на середине его выступления у всех зрителей поголовно поехала крыша.

Остановился Иосиф не сам. Примерно на двадцать восьмой минуте в небольшом пространстве между ним и профессором возникло добротное кожаное кресло, что само по себе уже заставило Шкаф крякнуть на полуслове. Правда, окончательно он не умолк, а успел еще сказать: «…я, английская королева и Индира Га…», – когда в кресле образовался, закинув ногу за ногу и развалившись, человек во фраке и крахмальном белье.

Это был, как вы уже сами догадались, не кто иной, как Племянник. Само его появление расставило многие точки в таинственных проблемах, поднятых Капицей. Да, «…есть много в мире, друг Горацио…». Прямо на глазах передача начала оправдывать свое название. Поэтому на внеплановом редакторском совете, созванном на следующий день, было принято единогласное решение ее закрыть.

Но в остальном, как и предполагал глава учреждения на площади с памятником, – обошлось. Страсти покипели еще какое-то время и улеглись. Даже Иосиф перестал треножиться о судьбе «Театра на Стремянке». Примерно недели через три он увлекся проведением мирных переговоров в специально выстроенном для этой цели здании. Так как главными участниками должны были быть СССР и США, то и здание, которое Иосиф упорно называл павильоном, должно было с одной стороны выглядеть, как Кремль, а с другой – как Белый дом. Но, мало того, сей павильон, по замыслу безумного Шкафа, непременно следовало строить под водой.

И вот, когда уже и в здании на площади с памятником даже вспоминать о них забыли, в одно прекрасное утро Москву, как землетрясение, тряхнула радостная весть – нашлись. Потом толчки последовали безостановочно один за другим: везут, уже в Англии, пересекли Ла-Манш, прибыли в Париж, выехали поездом в Москву.

В ночь с четверга на пятницу, в то время когда в душном тринадцатом вагоне фирменного поезда номер двадцать четыре сообщением Одесса-Москва, объятые тревожным сном, метались спасенные Робинзоны, «Театр на Стремянке», отползший к тому времени к самой реке, вспыхнул, как спичечный коробок, и запылал ярким пламенем, нарядно отражаясь в траурной воде Москва-реки.

Причину пожара впоследствии пытались определить три компетентные комиссии. Все три заключения были составлены таким хитрым образом, что даже специалистам при всем желании не удалось бы выкристаллизовать из них истину. Некоторые полагали, что дело тут не обошлось без Тарзанова, мотивируя свои обвинения его привычкой ночевать в театре. Однако это был чистой воды поклеп. Трофим после памятного вечера, когда окончательно стало ясно, что театр обречен, не приближался к нему и на пушечный выстрел.

Истину подозревали немногие, но и те благоразумно молчали. И опять молва людская свалила все на нечистую силу. Да и, пожалуй, была права: те, чьих рук было дело возгорания, их чистотой похвастаться никак не могли бы. Они и не хвастались. Делали, что прикажут, и помалкивали. Итак, одни молчали, другие – помалкивали, третьи – и вовсе знать ничего не желали, остальным – плевать было на все с высокой колокольни.

И сгорел театр до основания без каких-либо видимых последствий. Даже пожарную команду никто не вызвал – побоялись. Так что осталось от него всего ничего, даже не верилось, что такой большой дом может выгореть до такой степени. И не успела остыть земля под пожарищем, как невесть откуда накатили грузовики с горячим битумом, и тяжелые катки с четырех сторон принялись утюжить черные дымящиеся кучи. Утром на том месте, где еще вчера возвышался театр, уже была платная стоянка для частных автомашин.

А к тому моменту, когда скорый поезд «Одесса – Москва» втянулся под стеклянные своды Киевского вокзала, все места на ней уже были заняты.