Текст книги "Финита ля трагедия"

Глава 10. Роковые ящики

А ведь ничто не предвещало несчастья. Видимо, Господь так уж распоряжается всем на свете, что прежде чем наслать на человека кары небесные, дает всенепременно передышку. Оказавшись вдали от благословенного Отечества нашего, где и в голову не пришло мечтать о каком-либо отступлении в непрерывной борьбе за Светлое Будущее, актеры и обслуживающий персонал театра расслабились в зарубежной разлагающей обстановке и, чего тут греха таить, проморгали.

Простившись с туманным Альбионом, который, к слову будет сказано, так и не соблаговолил побаловать их чисто аглицким дождем, они на первом же советском судне, направлявшемся на Родину, но по приказу откуда-то сверху тотчас круто изменившем курс, отбыли к месту конечного назначения.

Каково было бы удивление Фелочки Ченча не глядя, если бы ему вдруг открыли глаза, что старпомом на том судне плавает, аккурат, муж барышни Наташи.

Что ж тут поделаешь – Судьба!

О, как она вне зависимости от наших усилий сводит на нет надежды и чаяния, сводит людей и сводит счеты… Вот, казалось бы, ну какое ей дело до Фелочкиных со старпомовой женой делишек? Он что, у нее первый или же последний? И зачем же его с ейным мужем нос в нос тыкать, век бы они друг друга не знали – и горя не ведали. Только бы здоровее были.

А вот, поди ж ты – свела!

И хотя плыли они бок о бок, почитай, седьмые сутки и ни разу пока не столкнулись, однако, ведь недаром же она из всех возможных точек на земном шаре поместила их в одну и ту же, которая звалась, дай Бог памяти… звалась… Пусть простит меня читатель, настоящее название судна как-то мною забылось. Смутно припоминаю только, что было в нем нечто «красное». Не то «Красногорск», не то «Краснодонск», а может, и вовсе «Красный Богатырь» – таковых названий у нас на Родине не перечтешь, начнешь – и как на первомайском параде – в глазах красно.

Так вот, как же все произошло?

Плыли они, плыли и все было в высшей степени распрекрасно. И Атлантический океан куда ни глянь; и погода, теплее не придумаешь; а воздух, прямо скажем, целебный, океанический; и питание, в свою очередь, калорийное и даже, не поверите, с некоторыми деликатесами. Как, например, салат из крабов и пиво чешское с солеными итальянскими орешками. Одно скверно – скука смертная. Команда-то к ней привыкла, а вот остальные…

Правда, следует заметить, что и команда, которая вместо родных берегов плыла неведомо куда, тоже пребывала не Бог весть в каком бодром состоянии духа. Некоторые в душе даже позволяли себе роптать…

А вот как раз на таковой случай на судне и полагался старпом. Конечно, поднимать настроение команде было не единственное дело, в которое он был употребляем. Главная его задача все же заключалась в следующем: никоим образом не допустить, чтобы кто-либо из команды, не к вечеру будет сказано, прельстившись западным образом жизни, не сбежал бы в одном из зарубежных портов.

Но на сей предмет, впрочем, технология посещения иностранного берега была отработана десятилетиями. Выпускали исключительно по трое. Любимое русское число, наиболее часто употребляемое: «Птица-тройка!», к примеру, или же картина «Три богатыря»…

Ну вот, надо же, и не хочешь, а нелояльные мысли сами так и заползают в голову, как тараканы, – кто у них, в те былинные времена за кем присматривал: Илья ли Муромец, как старший, за всеми глаз да глаз имел, либо же Алеша Попович, по возрасту в самый раз комсомолец-доброволец, князю на двух остальных подробные сведения поставлял? Тройка, она ведь тройка и есть… И ведь для создания первичной партийной организации всенепременно требуется именно три коммуниста, да и скидываться на бутылку, что свято, принято на троих. А уж печально известные «тройки» тридцатых годов…

Одним словом, не переведутся тройки на Руси!

И эта наша отечественная система, как правило, и за рубежами себя оправдывала. Не было, представьте себе, случая, чтобы кто-нибудь из троих, возвратясь на судно, на двух других не настучал. Ведь все как рассуждали: я не доложу, другие все равно заложат. Так что у старпома вся картина идеологического положения на судне была как на ладони.

Но одно дело свои и в нормальном рейсе. Когда все путем: вышли, пришли, разгрузились, загрузились, отоварили валюту и домой, – дело привычное. А тут вся команда уже мысленно в родной Одессе вышивает и вдруг на тебе – спецрейс, здрасьте-пожалуйста. И главное, непонятно, в чьей юрисдикции пассажиры, так внезапно свалившиеся, как снег на голову? То есть, обязан он охватить их своей идеологической сетью или же у них в наличии собственная имеется?

Мучил старпома этот вопрос нестерпимо. Принца Датского так не свербело его классическое: «Быть или не быть?», в оригинале «Ту би орнот ту би?». Поверите ли, по ночам не спал старпом, но куда до него Гамлету, уже на третью бессонную ночь твердое решение принял: мол, маслом каши не испортишь, – идеологии не может быть много. С таковым решением тут же спокойно уснул. А с утра на четвертый день начал охватывать вновь прибывших.

Ох, нелегкое это оказалось дело!

Нет, трудностей он не боялся – понимал: в чужой монастырь со своим уставом не суются, а уж в чужую парторганизацию и подавно… Поэтому старпом в первую очередь попытался выяснить, кто у них парторг, а уж потом, сойдясь с ним накоротке, как боец с бойцом одного фронта, довершить дело идеологического охвата всего личного состава. Ведь, в конце концов, чуть что… не дай Бог… с кого первого спросют? С него! Что он, то есть ихний парторг, должен понять, во-первых…

Хорошая была ночная мысль, поговорить по душам ихним парторгом, здоровая, идеологически тщательно выдержанная, однако, как ее претворить в жизнь, старпом ломал себе голову все утро четвертого дня. Первая проблема: как его вычислить? Поначалу старпом попытался угадать чисто визуально: кто есть кто. Ни черта у него не вышло… Женщин он почему-то отбросил сразу. А у всех мужиков были такие неответственные лица, что он бы их не то что в партию, на иностранный берег под свою ответственность не пустил. Даже по трое.

И тут старпом впервые в жизни задумался, – какое на самом деле должно быть лицо у коммуниста?

Пребывая в своей нелегкой задумчивости, он невзначай взглянул в зеркало и с ужасом убедился, что и его собственное лицо ничем не лучше лиц всех плывущих с ними театральных людей. Цвет у него нездоровый, под глазами мешки, а сами-то глаза бегают, как мыши. Туда-сюда, шасть-шасть. С такими глазами на учет в милицию ставить нужно. Короче, расстроился старпом страшно. Загрустил, пригорюнился, но тут ему как раз счастлив мысль впорхнула в голову, каким образом ему ихнего парторга залучить на встречу, и всю его печаль, как волной смыло.

А мысль сама по себе была проста, как огурец. Старпом тут же прямым ходом направился в радиорубку, где отдал радисту следующее приказание:

– Ну-ка, Сашок, – как бы между делом сказал он, – объяви-ка по всему судну, что парторга театра срочно просят зайти в кают-компанию.

Радист кивнул и тут же, взяв микрофон, объявил требуемое три раза подряд. Старпом же, похлопав его по плечу, поспешил к месту встречи. Через минут пять туда же явился запыхавшийся папка Карло. Он тупо уставился на старпома, который сидел в центре кают-компании в позе Великого Князя, готовящегося принять послов неразумных хазар.

Папке Карло его поза сразу не понравилась. Ну, тут они и схлестнулись.

– Я директор! – гордо заявил папка Карло.

– А я вызывал парторга! – старпом презрительно оттопырил губу, показывая тем, что есть некие дела, где ни капитан, а уж тем более какой-то там директор, власти не имут.

Папка Карло в ответ усмехнулся высокомерно и еще более гордо произнес:

– А я и парторг, молодой человек!

Тут старпом растерялся. Он ну просто никак не мог себе представить, что партийный работник может быть годен на что-либо, кроме идеологической борьбы. Поэтому на лице его вслед за легким замешательством появилось выражение, которое расшифровывалось довольно легко: «Хреновый ты парторг, дядя!»

На папку Карло это выражение произвело действие, каковое получается, когда литр скипидара впрыскивают между мягкими частями организма. Он, мгновенно озверев, тряхнул перед старпомом своей московско-цековской молодостью. В считанные минуты он выплеснул на него такое количество партийного хамства, унизив и запугав его до такой степени, что бедный старпом ощутил себя обгадившимся кандидатом в Славные Ряды пред грозным оком Генерального Секретаря.

Папка Карло, удовлетворенный учиненным разгромом, вышел вон, громко хлопнув дверью. Раздавленный старпом остался неподвижно сидеть на том же месте. Ему казалось, что по всему его телу медленно стекает дерьмо. Так просидел он довольно долго, не зная, какие меры предпринять в создавшейся ситуации. Но наконец решил, что прежде чем предпринять какие-то новые действия, следует основательно подкрепить пошатнувшуюся уверенность в себе.

Для чего имелся проверенный способ. Старпом отправился на камбуз, где в течение часа почти полностью нейтрализовал горький осадок, оставшийся от встречи с папкой Карло.

Вы спросите, что же это за чудодейственное средство?

Ответ на сей раз будет прост: народное!

Ох, куда только все та же Судьба не забросит русского умельца… Ему сидеть бы где-нибудь за Вяткой, в глухой глубинке и, не спеша, машину ладить, которая бы без всякого постороннего вмешательства вечное б движение имела. А вот, поди ж ты, падет на такого слепой жребий, и он уже плывет посреди океана-моря и горя себе не ведает. Какое уж тут горе, когда ведает он как раз наоборот тем, без чего русскому человеку и жизнь не жизнь.

Умельца все звали Капитоныч. Ну, само собой, и имя и фамилия у него имелись в наличии, потому без таковых ему бы у нас заграничного паспорта нипочем не выдали, и не видать бы тогда ему вовек моря-океана. Но одно дело документ, а другое – жизнь. Так вот, в жизни своей не помнил Капитоныч того времени, чтобы его иначе величали. И это было даже не его отчество, ибо евойного, блаженной памяти, родителя звали-то совсем по-иному. То ли Иваном, а то ли Еремеем, а, скорее всего, и вовсе – Петром. Но вот, надо же, сынка-то народ не Петровичем прозвал, а именно Капитонычем.

Меня вообще могут обвинить, что в моем романе у многих вместо человеческих имен какие-то собачьи клички. Но что я могу поделать, не грешить же против правды, так уж повелось на Руси, что редко кого устраивает имя, данное человеку при рождении. Ведь дают его не ангелы – люди, а им, как известно, свойственно ошибаться. Со стороны же видней. Что с того, что нарекли при рождении, допустим, Мариной, когда с первого взгляда видать, что Чувырла. То же и с Фелочкой. Ну хоть расшибись он в лепешку, а нипочем до конца жизни не станут его звать Феликсом Израилевичем.

Но вернемся к Капитонычу.

Что же за место такое занимал он на судне, что без него команда просто уже не мыслила себе своего существования? По судовой роли он значился – пекарь. Каковым и был на самом деле. Пек он хлеб черный, ржаной и белый ситный, рассыпчатый, пек булки французские и грузинский лаваш, пек и прочую сдобную чепуху к чаю – и пек он все, прямо скажем, с душой. Но не хлеб наш насущный сыскал ему огромную любовь и благодарность всего экипажа, хотя и хлеб для русского человека играет немаловажную роль…

Ну ладно, не буду более томить. Капитоныч по собственному почину в свободное от основной работы время соорудил и отладил некий замысловатый агрегат, который автоматически из отходов основного производства выгонял жидкость коричневато-мутного цвета. Попробовав свой напиток впервые, Капитоныч окрестил его ласковым словечком «квасок». И недаром, ибо пился «квасок» легко и споро, хотя крепостью своей зашкаливал далеко за пятьдесят градусов.

«Натуральный продукт! – со слезой в голосе хвалил его судовой врач Халимошкин. – Литр выпьешь – литр здоровья тебе добавится!» И прописывал его пациентам ото всех болезней. И у него от них с тех пор отбоя не было. А сам он предпочитал «квасок» даже медицинскому чистому спирту, в котором у него недостатка не было.

«Его разводи не разводи, – жаловался он пациентам, – а поутру один хрен сушняк замучает. Что хотите со мной делайте, а не доверяю я нашему отечественному медицинскому спирту. Хоть и горит он, как ему положено, синим пламенем, поди проверь, из каких таких химикалиев они его на том заводе выгоняли».

И вслед за тем обязательно начинал рассказывать давно надоевшую всей команде историю про то, как в городе Казани, где он оканчивал медицинский институт, водка называлась «три гробика». И что пить ее можно было исключительно в начале квартала, когда на ликероводочном заводе ставили новые фильтры. А уже к середине – в ней появлялись радужные разводы, не говоря уж о конце. Но, несмотря на них, игнорируя, то есть, были там рисковые мужики, которые пили ее регулярно.

Халимошкин и сам был из этих рисковых, поэтому, когда он пришел на судно, плюнуть на него было жалко. А на «кваске», глядишь, оклемался и даже вес начал постепенно набирать.

Капитан сухогруза не просто закрывал глаза на самодеятельность Капитоныча, а наоборот – всячески поощрял ее. Регулярно выражал он пекарю-умельцу благодарности в приказе, не за «квасок», ясно, а с обтекаемой формулировочкой «за добросовестный труд». А также материально его стимулировал как в советских рублях и ценных подарках, так и в валюте.

Вы полагаете, что вот уж отношение капитана – точно загадка?

Ан нет, и тут все были в курсе. Дело в том, что рабочий класс – он и в Африке рабочий класс. Со всеми присущими ему особенностями. Недаром же у нас кругом писали, мол, пролетарии всех стран – соединяйтесь! Жаль, что так и не объяснили, каким способом.

А вот ежели в качестве цементирующего материала употребили бы «квасок» Капитоныча, удивительный бы эффект мог получиться. Так вот, капитан, мужик дошлый, интернациональные особенности пролетариата учел сразу и, когда в ход пошел «квасок», его судно стали загружать в рекордные сроки. К тому же слух о «кваске» почти мгновенно дошел до самых отдаленных портов. И на всех широтах он действовал безотказно.

Вот и старпом «кваском» довольно быстро выгнал из своей памяти отрицательные эмоции и вновь был готов к идеологической борьбе. И что тут удивляться, ведь партия, которую он представлял, была как-никак умом, честью и совестью того самого пролетариата, а также его авангардом.

Первым из театральных людей о «кваске», естественно, пронюхал Фелочка Ченч не глядя. И в считанные минуты, сведя дружбу с Капитонычем, получил неограниченный доступ к источнику. Но Фелочка, как уже читателю известно, никогда не был эгоистом, а посему в течение дня он приобщил к источнику и остальных. И большинство из них дружно припало к нему.

Спрос на халявный «квасок» резко возрос, так что умельцу Капитонычу пришлось срочно вносить рационализаторские усовершенствования в схему агрегата. Справился он с поставленной задачей настолько успешно, что уже на следующий день выпуск готовой продукции увеличился вдвое.

Что говорить, на первых порах, «квасок» значительно скрасил корабельную скуку. Но, привыкший везде устраиваться с максимальным комфортом, Фелочка «кваском» не ограничился. Он стал искать скрытые ресурсы и довольно быстро натолкнулся на судовую буфетчицу.

Звали ее в зависимости от обстоятельств, по-разному: чаще всего – Наденька, реже официально – Надежда Викторовна, а уж за глаза всенепременно – «наша шалава». В Фелочкиной же интерпретации, само собой разумеется, стала она – барышня Надя.

Наденька; я позволю себе называть ее так, ведь не Надеждой же Викторовной, а уж тем более «шалавой» мне ее называть. А барышень, с Фелочкиной легкой руки, в романе уже и так как собак не резанных. Так вот, Наденька была как раз та самая буфетчица, с которой не менее двух раз в неделю спал старпом. И второй удар постиг его именно с ее стороны в злосчастный день плавания, со дня отхода седьмой.

Дело в том, что утром этого дня старпом вдруг заметил, что прошла неделя, а он за всеми хлопотами и неприятностями так ни разу и не спал с Наденькой. Такой непорядок его настолько удивил, что он очень долго перебирал в памяти события минувшей недели, соображая, как так могло случиться. И, надо сказать, ни до чего не додумался. Столько лет он в каждом рейсе, как обряд, соблюдал свой график, а тут целую неделю пропустил без всякой видимой причины.

Как так вышло, граждане?

Долго думал он над этим вопросом и, так и не найдя на него ответа, решил обратиться к профессионалу: не заключен ли ответ в чисто физиологической сфере его организма…

Доктора Халимошкина на рабочем месте не оказалось. Старпом отправился искать его по всему кораблю. Халимошкин обнаружился на верхней палубе. Лежа в бассейне на цветастом надувном матрасе кверху поджарым животом, доктор нежился под нежаркими еще лучами восходящего солнца. Рядом с ним на голубой воде плавал на круглом подносике высокий запотевший стакан, с торчащей из него соломинкой и кружком апельсина, надетым на край.

– Слушай, Халимошкин, ты почему заставляешь себя искать в рабочее время? – справедливо возмутился старпом. – Ты тут коктейлями балуешься, а народ тебя жди?!

Халимошкин, не спеша, открыл один глаз и лениво возразил:

– Во-первых, у меня ненормированный рабочий день, если вам ночью, допустим, приспичит рожать, вы будите Халимошкина. Я уже не говорю про триппер… А во-вторых, на коктейль – валюта нужна, а ее и на прожить не напасешься. Это у меня «квасок»… Господи, на какие только лишения не приходится идти советскому моряку ради «бабок»…

Поставленный на место старпом решил не ссориться с врачом, тем более что к нему действительно приходилось обращаться по крайне щекотливым вопросам. И Халимошкин, плавно кружась в центре бассейна и потягивая сквозь соломинку «квасок», еще долго жаловался на лишения, которые ему якобы приходится терпеть.

Старпом терпеливо выслушал его, а потом пожаловался сам.

– Как? – сразу встрепенулся Халимошкин. – Так таки ни разу за всю неделю?

– Ни одного! – подтвердил старпом, чувствуя, что прямо на глазах начинает терять уважение одного из членов своего экипажа.

– И не хотелось?! – Халимошкин быстро подгреб к борту бассейна.

Старпом задумался.

– Определенно хотелось! – ответил он после паузы. Да и сейчас, пожалуй, хочется! – неуверенно закончил старпом.

– Так в чем же дело? – удивился Халимошкин. – Идите, Евгений Георгиевич и, как говорится, семь футов вам под килем… – заржал он.

– Непорядок, вроде… – засомневался старпом. – Как-то непривычно – с утра пораньше…

– Все нормально! – успокоил его Халимошкин. – В этом я вас как медик заверяю, – видя, что старпом все еще продолжает сомневаться, предложил, – если хотите, то я вам могу, как процедуры, прописать. Для укрепления здоровья! – и он снова громко заржал.

Однако старпом остался серьезен. Отношение к предстоящему акту, как к процедурам, необходимым для укрепления его здоровья, очень понравилось старпому. Оно как бы оправдывало несвоевременность его желаний. И, предвкушая, он поспешил к Наденьке.

Тесен мир, Господи!

Ну просто не разойтись, не разъехаться в нем. Вот и Фелочка со старпомом столкнулись. И, надо отметить, что никому из троих присутствующих нежданная встреча удовольствия поначалу не доставила. Фелочка вообще терпеть не мог подобных сюрпризов. Развалившись на Наденькиной койке, он только было собрался приступить к разнообразному и весьма калорийному завтраку, поданному туда же, в койку. Он уже и свежую сдобную булочку черной икрой густо насандалил и даже к губам поднес, как дверь широко распахнулась и, сияя, как пионерский горн, вошел старпом.

Он, даже понятия не имея, что Фелочка совсем недавно проделывал с его собственной супругой, тем не менее, невзлюбил Ченча не глядя с первого взгляда.

– Надежда Викторовна! – казенным голосом проскрипел он. – Почему у вас в каюте посторонние?

Наденьку явление идеологического руководителя в столь неурочный час так ошарашило, что она понесла такую наглую чушь, от которой даже Фелочка покраснел.

– Это мой двоюродный брат, Евгений Георгиевич, – осевшим голосом объявила она, – в гости зашел на огонек… – и, совсем уже обалдев, добавила: – Познакомьтесь, пожалуйста…

– Евгений Георгиевич, – машинально представился муж барышни Наташи, – старпом…

Фелочка уронил булочку с икрой на одеяло и протянул руку.

– Иванов! – в свою очередь назвал он себя. – Феликс Израилевич, актер второй категории… – под сверлящим взглядом старпома Ченч еле пересилил себя, чтобы не сообщить остальные анкетные данные.

– Очень приятно! – ляпнул в ответ старпом.

– Взаимно! – не остался в долгу Фелочка. Он понемногу уже начал оправляться от первого испуга и мало-помалу двусмысленность ситуации начала забавлять его. – Присаживайтесь, Евгений Георгиевич! – со своим всегдашним нахальством предложил он.

– Спасибо, товарищ Иванов! – поблагодарил старпом и, поскольку он-то в себя еще не пришел, присел на край койки.

– Кофейку? – спросил Ченч. – Барышня Надя исключительно замечательно варит кофе.

– М-да! – старпом откашлялся. – Мы ее неоднократно за трудовые успехи в приказе отмечали! – ни к селу, ни к городу заявил он.

– И правильно делали! – одобрил Фелочка. – Дело она свое круто знает!

Старпом, продолжая сидеть в ногах у Фелочки, мучительно стал соображать – какое дело тот имеет в виду?

Возникла дурацкая пауза.

Спасаясь от нее, Наденька и впрямь принялась варить кофе. Ченч же, окончательно придя в себя, аккуратно отклеил от одеяла свою булочку с икрой и, чтобы не переводить напрасно такую раритетную закусь, налил себе полный стакан «кваску».

– Может, и вы за компанию, Евгений Георгиевич? – гостеприимно предложил он старпому.

Тот вдруг ясно почувствовал, что если сию минуту не хватит чего-нибудь крепкого, хотя бы того же «кваску», то может натворить невесть каких глупостей.

– Не откажусь, товарищ Иванов! – хрипло ответил он.

Ченч быстренько налил и ему до краев. Не чокаясь, выпили до дна.

И, о чудо! «Квасок» и на сей раз не подкачал. После третьего стакана старпом сделал отчаянную попытку рассказать Фелочке историю всей своей жизни. Но она уже в самом начале потерпела фиаско, потому что он так и не смог вспомнить, где и когда родился. После пятого стакана они съели на брудершафт Фелочкину булочку с икрой, после чего по очереди поцеловали Наденьку взасос.

Что было дальше, на следующий день припоминалось с трудом. Старпом твердо помнил единственное: то дело, за которым он так спешил к Наденьке, так и не получило своего логического завершения. Хотя, судя по всему, приложил он к этому все мыслимые усилия. Фелочка же с горечью припоминал, что кофейку они так и не попили.

А Наденька в десятом часу, с трудом разлепив глаза, долго не могла сообразить, почему она спала «валетом» с двумя мужиками, которые и сейчас, крепко обнявшись, храпят на ее подушке. Она, матерясь сквозь зубы, выбралась из сложного переплетения тел и, как встала в чем мать родила, принялась расталкивать Фелочку и старпома. Фелочка проснулся первым и сразу потребовал кофе, какового не получил, так как уже через минуту очутился за дверью Наденькиной каюты. Рядом с ним, держась за причинное место, стонал старпом, а из двери им на головы сыпались их шмотки. Кое-как одевшись, они разошлись в разные стороны.

«Ничего себе полечился», – кое-как добравшись до своей каюты, с тоской подумал старпом. После чего свалился на койку и проспал до вечера. Встал он уже после заката с головной болью. И, очевидно, с похмелья обуяла его жажда деятельности. Как заноза засела. Это надо же, судно в течение почти двух суток оставалось без идеологического руководства. Как оно еще на плаву? И не сбились ли его подопечные без него в прямом и переносном смысле с правильного курса?

И понесла его нелегкая вдоль всего судна и вынесла аккурат на камбуз. Видимо, если в миру все пути вели в Рим, то на старпомовом судне они сходились у Капитоныча.

Тут старпом застал трех мужиков не из команды. Все они были приблизительно одного возраста и до того похожи между собой, что казалось – лица им выдали со служебного склада под расписку.

«Актеры, – мрачно подумал старпом, – вот свалились же, сволочи, на мою голову».

Ему бы плюнуть да уйти – может быть, еще обошлось бы. Но проклятый идеологический свербеж что хотел с ним, то и делал: под руки толкал и за язык тянул…

Для начала знакомства старпом с присутствующими тремя молодцами молча похмелился. А когда вновь захорошело, возьми да и бухни, мол, скука, пацаны, а не дать ли вам концерт для команды силами вашего заведения…

– Нашего? – удивился кто-то из тех троих, а остальные как-то даже растерялись вроде.

– Ну да, вашего! – подтвердил старпом. – Кому как не вам – специалистам в этом деле, так сказать… Вам и карты в руки…

Молодцы, не отвечая, хлопнули еще по стакану и снова переглянулись.

Старпом уловил какое-то замешательство в их взглядах и поспешил успокоить: «Да вы не сомневайтесь, у нас народ на культуру с понятием! Вы только им из своего репертуара чего-нибудь посмешнее представьте. Или, скажем, случаи из вашей жизни расскажите. Народ у нас такое любит. У вас ведь там смешного всякого – навалом. Или, допустим, «клубнички…», – старпом хитро подмигнул, – …мы же в курсе…»

И опять переглянулись молодцы.

– Ну да… – нерешительно промямлил один из них. – В некотором смысле, ежели… – и замолчал.

Но старпом на их скованность внимания как-то уже не обратил. То ли вчера было выпито сверх меры, то ли сейчас добавил основательно, но факт – бдительность была им утеряна начисто.

– Ну, по рукам?! – настаивал он.

Молодцы в последний раз переглянулись и покивали.

– Отлично! – обрадовался старпом и мысленно поздравил себя с первой удачей. – Вот это по-нашему, по-морскому!.. – он всех троих по очереди похлопал по плечам. – По этому случаю следует выпить. Плесни-ка нам, Капитоныч!

Капитоныч плеснул от всей души и дальше у них все понеслось, как по писаному. Капитоныч и далее исправно подливал, а они пили и, как принято на далекой милой родине, закусывали конфетками. И разговор у них при том был исключительно о театре.

Часа через три они, поддерживая друг друга, поднялись на верхнюю палубу, где на прощание хором спели «Подмосковные вечера». Над ними шатром, вышитым ясными звездами, нависала душная тропическая ночь, судно неотвратимо приближалось к экватору.

Удивительно, как живучи традиции.

Казалось бы, и людей, создавших их, давно нет в помине; и век другой, можно смело сказать, – безбожный век, столько уничтожено в нем святого, что и вспоминать не хочется, – а традиции, глядишь, живы. Острее всего это ощущаешь на море. Закон о предобеденной чарке с военного флота как-то незаметно перекочевал в торговый и так там прижился, что чарка довольно быстро переросла в стакан, а на пассажирском – в бокал.

И никто слова против – традиция…

То же и с пересечением экватора. Некоторые его в году раза по три-четыре пересекают, а за годы плавания – со счету сбились; однако каждый раз, следуя традиции, а точнее – суеверию, что, не отдав при этом дань Нептуну, накличешь на судно всяческие злосчастья, – устраивают шабаш с морскими чертями, русалками и прочей нечистью.

Ну и, само собою, с «кваском», как в нашем случае, либо с другими не менее забористыми напитками.

А уж сейчас, когда на судне, можно сказать, просто толпа новичков, не устроить праздник с традиционным крещением в бассейне было бы просто грех. И на судне каждый на свой манер готовился к предстоящему празднику. Капитоныч, как всегда в таких случаях, встал на предпраздничную вахту и залил «квасок» во все имеющиеся емкости, включая суповой бак.

Так что уже дня за два до пересечения экватора команда и пассажиры остались без первого. Однако, прознав о причине его отсутствия, роптать никто не стал, тем более повар от щедрот своих компенсировал пробел в меню импортным компотом из ананасов и баночным пивом.

Наденька сшила себе новый русалочий туалет из крупноячеистой рыбацкой сети. В команде сразу распространился слушок, что она собирается надеть его на голое тело. Праздника стали ждать с еще большим нетерпением. Капитан – бессменный Нептун – смастерил себе для такого случая новую бороду. Один старпом был спокоен: что-что, а сюрприз для команды у него был в кармане – обещанный концерт.

И вот долгожданный день наступил. Как и полагается на экваторе, зверски палило солнце. Все, кроме вахтенных, столпились на верхней палубе возле бассейна. Его голубая гладь была точной копией океана, который в тот день с утра был ровным и гладким, как стол.

Появление Нептуна со свитой вызвало надлежащее оживление. Кстати, слухи о Наденькином решении полностью подтвердились. Все взгляды устремились на нее и тут же запутались в крупных ячейках ее наряда. В краткой вступительной речи Бог Морей и Океанов поприветствовал незваных гостей и пожелал узнать: кто из них впервые так глубоко вторгается а его владения. Таковых оказалось более сорока. Нептун, пошушукавшись со своей свитой, торжественно объявил, что каждый новичок обязан пройти крещение водой или же откупиться.

Жара стояла невыносимая, и желающих откупаться не нашлось.

– Чего там откупаться, – сострил неугомонный Зюня, – давай скорее купаться!

– Ладно! – тут же согласился Нептун. – Как будем крестить? – задал он вопрос свите. – Оптом или в розницу?

– Чего чикаться, в розницу до завтрашнего утра не управимся, – отозвался Халимошкин, обряженный в белый халат прямо на голое тело. – Вали всех в одну кучу. Здоровее будут – это я вам как медик гарантирую.

И тут же началась куча мала.

Актеры летели в бассейн, как спелые сливы с дерева. Свита Нептуна не угомонилась, пока все пассажиры, исключая разве что Кнуппер-Горькую, не оказались в воде. Заратустра взирала на эту щенячью возню весьма благосклонно. Когда в воду был сброшен папка Карло со своим административным дуэтом, а вслед за ними и сам Пржевальский, она поднесла к глазам лорнет, с которым за границей не расставалась, и произнесла: «К сожалению, морские купания еще не делают из разбойника христианина! Наших грехов-то даже морской водичкой не отстираешь…»

Халимошкина, в запале подступившего было к ней с намерением и ее окунуть, она окатила таким презрительным взглядом, что его сразу отнесло шагов на пять в сторону.

– Меня, молодой человек, крестили при рождении во Владимирской церкви, смею надеяться, что сего на одну жизнь достаточно. А ежели, паче чаяния, буде на то воля Господня – не потону и без вашего обезьяньего цирка.

– В таком случае, – держась на всякий случай на приличном расстоянии, не отставал Халимошкин, – откупиться бы следовало…