Текст книги "Финита ля трагедия"

Глава 13. Возвращение

И дым отечества нам сладок и приятен…

А. С. Грибоедов «Горе от ума»

Какой там дым, ежели и пепелища не осталось? Ни глянуть не на что, ни помянуть. Не стоять же столбом со скорбно опущенной головой посреди чужих автомобилей…

Самыми страшными были первые минуты, когда на следующее утро все, не сговариваясь, собрались в Стремянном переулке. Осень была на последнем издыхании. Стояли самые гнилые ее деньки. Дождь не лил весело, как в мае, а сочился. Из каждой поры окружающего мира выползала сырость. В такую погоду хорошо сидеть дома, в тепле, и пить водку с друзьями под разнообразную закуску и занимательные разговоры.

Они же стояли посреди мрачного переулка, и мокрый сквозной ветер швырял им в лица различный осенний мусор. Отсутствие на своем месте театра поначалу воспринималось всеми как очередная шутка их воспаленной памяти.

– Где же театр? – наконец высказал общую мысль Зюня Ротвейлер. – Может, нас опять не туда занесло?..

Все разом посмотрели на табличку, криво висевшую на угловом здании. Но та, как назло, во время последнего ремонта так заляпалась известкой, что на ней были видны лишь некоторые буквы. Так что ничуть не помогла им табличка. Ченч не глядя первым решил от пассивного созерцания перейти к активным действиям. Он обратился с вопросом к пробегавшему мимо хмурому субъекту с авоськой, в которой, как рыба в сети, плескались три пустые бутылки из-под «Московской».

– Это какой переулок? – спросил он.

– Какой надо! – буркнул субъект и мелкой рысцой затрусил к магазину.

Фелочка хотел ругнуться вслед, но душевных сил уже не хватило, и он только махнул рукой. На тот же вопрос бойкая пенсионерка, ведущая внука гулять, в свою очередь ответила вопросом:

– А вам куда, граждане, нужно-то? – она подозрительно оглядела сбившихся в серую кучку актеров.

– Нам, собственно говоря, нужен театр, почтеннейшая! – за всех ответила Кнуппер-Горькая.

Ответ почему-то чрезвычайно разобидел бойкую пенсионерку. Ни слова не промолвив в ответ, она подхватила внучка за руку и засеменила к выходу из переулка, шипя себе под нос:

– Тиатр им подавай! С утра зальют себе зенки сивухой и шастают, стыда у них нет. Вот и зять мой, папаша твой, Ванечка, ни дна ему ни покрышки, такой же был брандахлыст, прости Господи. Как накеросинится спозаранку, так и прилипнет, зараза, как репей на задницу. Вы, говорит, мамаша, чистый тиатр у микрофона, только тот выключить можно, коли обрыдло, а вас ни в коем разе!.. Во, паразит нахальный… – с этими словами она скрылась за углом.

Актеры снова остались одни.

Моросящий дождь, как губку, напитывал их безнадежностью. Наконец судьба сжалилась над ними и выслала из двора напротив представительного мужчину с объемистым рыжим портфелем. Вопрос Фелочки его абсолютно не удивил.

– Этот переулок, товарищи, – производя свободной от портфеля рукой плавные движения, начал он, – носит название Стремянного. Получил он его еще до Великой Октябрьской революции, то есть при царе… – он хотел еще что-то объяснить, но его перебил Зюня Ротвейлер.

– Большое вам человеческое спасибо дорогой товарищ! – осклабясь честной советской улыбкой, сказал Зюня. – Не знаем даже, что бы мы без вас делали! – схватив ту руку мужчины, в которой был портфель, он начал ее добросовестно трясти.

– Рад был вам помочь, товарищи! – освобождаясь от Зюни, с достоинством произнес портфелевладелец. – Счастливо оставаться!

Тут выяснилось, что его ожидает черная «Волга» с шофером, который браво распахнул перед ним заднюю дверцу. Мужчина с неизменным достоинством опустился на сидение, расположив рядом свой не менее солидный портфель. Вдвоем они заняли все заднее сидение. Двери захлопнулись, и начальство отбыло.

– Типичный слуга народа средней руки! – заметила Заратустра Сергеевна.

Ее реплика вызвала улыбку, и на миг отдалило горькое осознание того факта, что память их на сей раз не подвела, и собрались они здесь отнюдь не по ошибке.

Переулок был тот самый, теперь, оглядываясь вокруг, все припомнилось до мелочей: и новый дом рядом, и продовольственный магазин напротив, и даже канава, которую начинали рыть еще до их отъезда, – все было на месте. Не было только театра.

– Так где же он? – чуть не плача спросила Люля.

– Ушел! – зло ответила Заратустра. – Пошел нас искать. Что же это за театр без актеров…

Никто не улыбнулся. Театра не было и было не до смеха.

– Ясно, – сказал до сих пор молчавший Пржевальский, – вне всякого сомнения, если нам что-то объяснят, то только не здесь. Предлагаю всем разойтись, а я сию минуту отправляюсь в Министерство…

Так и поступили.

Актеры печально разбрелись в разные стороны, а Арсентий отправился на встречу с людьми, которых так счастливо и, казалось, надежно похоронил на острове. Они же все оказались живы и не менее рьяно, чем раньше, исполняли свои служебные обязанности. Сейчас в них входило только одно: разводить руками. Что они добросовестно и проделывали. Со стороны могло показаться, что все они выполняют упражнение из комплекса утренней гимнастики. На лицах у них было написано приличествующее моменту сожаление.

Да, да, они уже в курсе. Это крайне прискорбно. Но что поделаешь – стихия… Не следует отчаиваться, ведь, в конце концов, главное, что все остались живы. Как говорится, были бы кости, а мясо нарастет… И все дальше в том же духе.

Пржевальский крепился. Нелегко ему давалось его спокойствие. Видно, остров все же не прошел даром. Не забылось совсем вольное житье гробокопателя. Тесна была теперь шкура главного режиссера столичного театра, тем более от которого и следа не осталось. И голова не клонилась более. И улыбаться начальству разучился. Так что оно поразводило руками, поразводило и вдруг под тяжелым взглядом Арсентия почувствовало себя неуютно.

Однако люди они были закаленные, непробиваемые – иным бы на таких должностях и дня не усидеть. Так что похоронить их взаправду и мечтать было нечего. Начальство слегка поежилось под взглядом Арсентия, что-то отметило про себя на недобрую память, и тут же оправившись от удивления, подвело итог, как отрезало.

Что ж делать, нет театра… А на нет и суда нет!.. Начальство вновь развело руки в стороны. Чего в жизни, мол, не бывает, и не такое переживал наш народ… А вам Бога-то зачем гневить – зарплата как шла, так и будет идти, и даже командировочные и суточные пока что получать не перестанете… Более того, ввиду неординарного положения, в которое попал весь коллектив театра, наверху даже готовы числить их в заграничной командировке, так что часть денег они будут получать сертификатами! Живи, радуйся и в «Березке» отоваривайся!

А потом видно будет, может, еще куда-нибудь в гастрольную поездку отправитесь… На выгодных условиях, естественно! В Семипалатинск, скажем, у нас уж давно заявка лежит с их закрытого полигона на культурное обслуживание, а там двойная надбавка за особые условия…

Вышел Пржевальский из здания Министерства уже под вечер, когда промозглые сумерки обрушились на город. Дойдя до угла, он очутился на Арбате, по которому добрел до Бульварного кольца. Мимо в полумраке проносились автомобили и с противным хлюпаньем разбрызгивали по сторонам жидкую грязь. Пржевальский шел, низко наклоня голову, и думал Бог знает о чем. То, что творилось у него в голове, и мыслями назвать нельзя было.

По бульварам он дошел до улицы Горького и машинально свернул направо. Еще какое-то время он шел ни на кого не глядя, потом остановился и поднял глаза. И тут выяснилось, что стоит он посреди той самой площади, о которой столько раз упоминалось в этом романе. Мало того, стоял он, прижавшись спиной к гранитному постаменту памятника «железному» основателю.

В здании же напротив горели почти все окна, там сверхурочно трудились наследники его дела, которое, как он говаривал, нужно делать с холодным умом, горячим сердцем и чистыми руками. Среди них особенно усердствовала троица, некогда сопровождавшая зеленые ящики. Они наверстывали упущенное, строча в три руки отчеты и рапорты. В качестве основного обвинительного документа в них фигурировал судовой журнал, конфискованный у капитана.

Личное дело каждого сотрудника бывшего «Театра на Стремянке» распухало, как щека над флюсом.

Сколько времени простоял Арсентий напротив ненавистного здания – неизвестно. Но последствия его стояния сказались очень скоро. Примерно через месяц в адрес Союза театральных деятелей пришло письмо из Англии, в котором Пржевальского приглашали на постановку «Гамлета» в Королевский театр. Как-то очень быстро ему оформили все документы, и Арсентий вылетел в Лондон.

Назад он не вернулся.

Но позвольте, возникает вопрос: что же стало с остальными?

Рука не поднимается написать – театр вернулся. Вернулись люди, которых теперь, собственно говоря, уже ничто не связывало. То, что удерживало их ранее друг подле друга, выгорело и сровнялось с землей.

Да, они вернулись. Мало того, к каждому вернулась память. Но лучше им от этого не стало. Стало хуже. Трудно поверить, но их тянуло назад на остров. Счастье осталось там, посреди голубого океана. А тут была безнадежная слякоть и зыбкое прозябание. Тут уже не было Эльсинора и от чудовищного их особняка следа не осталось. И нужно было решать, что делать дальше. Опять стало необходимым говорить не то, что думаешь, и делать – не то, что говоришь.

И они начали жить заново…

Ни у Семы Харонского, ни у Лизочки проблем с новой службой не возникло. Их вдвоем сразу же пригласили в не менее известный театр. Но на том удача не остановилась; в театре, пригласившем их, как раз уходил на пенсию заведующий постановочной частью и по рекомендации Семы на его место взяли Питирима Никодимовича. Подручные Шпартюка также очень быстро оказались в том же театре. Так что тут, на первый взгляд, все закончилось благополучно…

Но так ли это?

О, нет и еще раз – нет!

Что же не давало им покоя, спросите вы? Театр!

Сколько раз в прошлой жизни Сема смеялся над бредовой идеей Вострокнутова. А сколько неприятных минут доставили ему в свое время и закрытый наглухо парадный вход, и его бестолковые лабиринты, и пожарная лестница из мрамора… И вот теперь Сема оббивал пороги различных учреждений с проектом восстановления театра в его первозданном виде. И везде у него с самым обещающим видом этот проект принимали и клали под сукно. Аккурат рядышком с проектом советско-американского подводного павильона для мирных переговоров, представленного несколько ранее Иосифом.

Дункель Антон Карлович также не остался без места. Другого театра в столице для него сразу не нашлось, и друзья из дома на площади с памятником определили папку Карло, пока суд да дело, заведовать одной из небольших столичных тюрем. Антон Карлович повздыхал о своей бывшей театральной жизни на свободе, но так как его номенклатурный статус не пострадал – смирился. Позже тоска по театру все же достала его, и он в рамках вверенного ему учреждения организовал любительский кружок, который впоследствии вырос в довольно известный в Москве народный театральный коллектив.

Таковая перемена декораций, произошедшая с Антоном Карловичем, на мой взгляд, еще полбеды. Я, к слову, знаю случай, когда все произошло наоборот: в одном провинциальном, но довольно большом театре, кстати, оперы и балета, директором поставили бывшего начальника местной тюрьмы. И он тоже, надо сказать, сильно тосковал по прежнему месту службы…

Что же касается административных пристяжных, эх, распалась птица-тройка. Но пара, на удивление, сохранилась. Москва странным образом подействовала на Девочку. Ступив на перрон Киевского вокзала, он как бы стушевался. Его выдвинутый вперед подбородок обмяк, и все черты лица поползли куда-то вниз, а мускулистое тело на глазах обрюзгло, как оплывающая свеча. Безропотно он последовал за Ларисой себе Наумовной, проседая под тяжестью мешков с итальянскими клипсами.

Вернулся к жене и Мышкин. Все произошло чрезвычайно прозаично: прямо с вокзала он отправился на свою прежнюю квартиру, как будто вернулся с обычных гастролей. Его жена умненько сделала вид, что так оно и есть на самом деле. Иван Борисович выспался, привел себя в порядок и уже через неделю работал в Академическом театре. А еще через два месяца сыграл в нем премьеру, где воплотил светлый образ тогдашнего руководителя страны. Несмотря на то, что пьеса была бредовая, а Иван Борисович в этой роли был похож на памятник, на скорую руку слепленный из самого непотребного материала, он за нее получил Народного артиста СССР и Государственную премию.

Казалось бы, живи и радуйся! Так нет, неизживаем декабризм на Руси… Ведь так жаждал человек покоя, так желал… А, обретя его, как и все, стал тосковать по острову и по «Театру на Стремянке» тосковать стал… О, как хотелось ему хотя бы еще раз в жизни спросить у всех тех, кто вручал ему Государственную премию: «А судьи кто?»…

И сорвало его, как гайку с резьбы. Стал говорить такое… и не со сцены, а на людях, что, того и гляди, как точно заметил Зюня, не заполучить бы ему вновь папку Карло себе в директора…

Игорь Черносвинский, в отличие от Мышкина и Девочки, от жены ушел и женился на уже упоминавшейся как-то француженке. Его песни в Союзе пели повсеместно, и они уже стали завоевывать мировую известность.

Женитьба на француженке еще более упрочила его популярность. Можно было бы предположить, что уж он-то счастлив. Но нет! Когда его жена возвращалась к себе в Париж, он сбегал к Люле, и они напивались. Пьяная Люля плакала и тащила его в койку, приговаривая: «Пошли, пошли, ублюдок, я тебе сейчас покажу, кто из нас больше француженка!»

Наталья Игнатьевна Врубель какое-то время была не у дел. Но потом два события резко изменили ее жизнь. Первое – юный Варфоломеев, как и советовала ему Наталья Игнатьевна в своем письме, написал пьесу. Завлит-амазонка со всем пылом и жаром начала ее приводить в порядок. А тут и второе событие подоспело. Наталья Игнатьевна вдруг поняла, что беременна. Ничего подобного раньше с ней не случалось, и она давно на своем материнстве поставила крест. Да и Девочка, прожив с Ларисой себе Наумовной более двадцати лет, потомства не нажил. И вот на тебе. По этому поводу Заратустра сказала, что не только дикие звери в неволе не размножаются.

Наталья Игнатьевна родила, по словам Заратустры, двойню. Подразумевался родившийся сын Эскамилио и спектакль. Неизвестно, что Наталье Игнатьевне далось тяжелее.

Спектакль ставила Леночка Медникова, главные роли играли Лешка и Тарзанов. Трофим впервые за долгие годы сыграл не Призрака. И хотя играл он роль того же самого человека, что и Иван Борисович, и играл ее отлично, и пьеса благодаря Наталье Игнатьевне удалась, никто Государственной премии не получил. Получились неприятности. После пяти аншлагов спектакль закрыли. Говорят, что, закрывая его, кто-то из комиссии сказал: «Хватит с нас одного «Театра на Стремянке»!»

На что Заратустра ответила, что даже одного «Театра на Стремянке» для них оказалось слишком; и они его сожгли.

Как вы понимаете по последнему высказыванию, Кнуппер-Горькая жива и здорова. Она продолжает с успехом играть. Но только по договорам в различных театрах. Стара я уже, говорит она, менять привязанности. И больше ничего не добавляет, но ясно, что имеет она в виду «Театр на Стремянке». Ее высказывания по-прежнему передаются из уст в уста, но острит она теперь реже. Но зато почти каждый день пишет Пржевальскому. И хотя до сих пор ни одно ее письмо не дошло до него, а его письма до нее (Арсентий отвечает ей так же регулярно), они своей странной переписки не прекращают.

«Там, – говорит Заратустра, имея в виду все тот же дом на площади с памятником, – сидят люди аккуратные, у них ничего не пропадает, авось придет время и все прочтется».

Фелочка Иванов довольно долго слонялся без дела, а потом его пригласили в один из Ленинградских театров средней руки. Ченч не глядя вечером сел в «Красную стрелу» и утром уже был в Колыбели Революции. На Ленинградском вокзале его провожали Зюня и зареванная барышня Валя. Когда поезд тронулся, глядя ему вслед, Зюня, вздохнув, сказал: «Ченч всю жизнь любил, чтобы с ним нянчились, а теперь и вовсе в колыбель отправился!»

Сам Зюня каждый месяц на неделю летает в Одессу, где все тот же Гриша Банабак заделывает ему концерты по санаториям. Так как контингент там все время меняется, это дает возможность Зюне каждый раз рассказывать о своих приключениях на острове. Его программа так и называемся «Как я был Иисусом Христом».

В один из своих налетов в Одессу на глаза ему попалась местная газетка «Моряк», где под рубрикой «Их нравы» была помещена заметка об острове в Атлантическом океане, купленном «Стандарт Ойл». Корреспондент ТАСС сообщал, что при сверлении очередной скважины возник пожар. Остров, стоящий на нефтяном резервуаре, вспыхнул, как факел, посреди океана. Прочитав заметку, Зюня бессильно опустился на стул. Это был их остров. Мало того, что сгорел театр, теперь ярким факелом посреди океана горела мечта. На душе у него стало пусто, как в выселенном под снос доме.

Никита Абрамович Рабинянц работает теперь на платной стоянке. Его сторожевая будка стоит аккурат в том самом месте, где раньше находился гардероб. В любое время дня и ночи у него можно достать бутылку водки и какую-нибудь закуску. А коли есть желание, то прямо и распить ее у него в помещении. Поэтому владельцы машин искренне полюбили бывшего гардеробщика и охотно прощают ему некоторые странности. Например, у желающих выпить под его кровом он всенепременно отбирает верхнюю одежду, а взамен выдает номерки, бинокли и старые театральные программки. К этому же привыкли и с удовольствием, выпив и закусив, любуются в бинокли на реку, ведя неторопливые разговоры о театре.

В такие минуты Никита Абрамович бывает счастлив.

Акакий Акакиевич сразу же после пожара перебрался Луизе Марковне и перевез с собой часы. И теперь они стали бить и играть старинную музыку уже для двоих.

Через какое-то время было замечено, что исчез и Племянник. На сей раз он никаких виз не оформлял, и разрешения на выезд не получал. Перешел ли он нелегально границу или же убрался каким-то другим способом неизвестно.

Достоверно одно: в Москве его не стало. Квартира с видом на реку осиротела. И, несмотря на острый жилищный кризис в столице, она по сей день стоит пустая, ожидая своего загадочного хозяина…

Племянник, ау, где ты?

Эпилог

Вот так на вопросительном знаке заканчивался роман, записанный мной под диктовку в бессонные ночи. О том, чтоб его напечатать, тогда, естественно, не могло быть и речи. И он на долгие годы нашел пристанище в одном из ящиков моего письменного стола. Тут бы и полагалась последняя точка, однако, меня всегда мучил вопрос о достоверности рассказанной мне истории сгоревшего в Москве театре. Когда я через несколько лет попал в столицу, никто из моих новых знакомых не мог припомнить ничего подобного.

Так что, может, и не было вовсе никакого этакого театра. Все это фантазия больного моего воображения, как и Племянник, появлявшийся из темного угла моей комнаты…

Постепенно, под действием лекарств, мой страх вернулся на прежнее место, где и положено ему быть у нормального человека. Исчезла и бессонница. И никто больше не является ко мне по ночам, и я не пишу романов под диктовку. И вообще больше не пишу романов. В общем, как говорит мой врач, все кончилось благополучно.

Так что вслед за ним можно смело сказать – финита ля трагедия!

КОНЕЦ