Текст книги "Эха – на!"

WWW. Память. есть. RU

Новости и старости,

Вечный груз усталости…

Утро. Весна на исходе.

Психушка – психушка,

Сколько мне жить?

(от автора)

Не думаю, что сейчас мне придется разглашать государственную тайну. Даже служебную. Можно ли, как вы полагагете, считать военной тайной утверждение Чушки на зачете по гражданской обороне, что «бактериологическое оружие является фактором ядерного взрыва, основанном на поражающем действии быстролетучих токсинов»? Ну? И я о том же. А самая большая тайна состояла в том, что наша общага находилась неподалеку от завода по разливу кавказских вин. Меньше километра пешочком, с чайником, трехлитровой банкой или ведерком в руках, и портвейн по трешке за литр становился реальностью. Это называлось восхождение на «Арарат», по имени предприятия, где сей чудесный процесс протекал. На железнодорожных путях стояли вагоны, в коих обитали коммуникабельные горцы, гостеприимные или, на современный лад, толерантные к ходокам со всей округи. В деле добычи и доставки вина Микита, он же Бухарин, был непревзойденным мастером. Так сказать почетным альпинистом. Винно – горным егерем. Отправляясь в такие походы, он напяливал на голову черный берет с кокардой вооруженных сил и стройотрядовскую куртку, цвета хаки, усеянную многочисленными и довольно крикливыми эмблемами. В таком виде мы обычно раз в неделю посещали занятия на военно– морской кафедре, и, очевидно, Микита чувствовал себя в униформе более защищенным от посягательств извне и от блюстителей порядка прежде всего. Что касается милиции, то её рейды на «Арарате» устраивались более или менее регулярно, что, впрочем, должного эффекта не давало. Троцкий, например, никогда от наряда не бегал. А однажды, завидев двух сержантов, сам подошел к ним и представился, мол такой – то, оттуда, здесь пребываю с целью…. На вопрос удивленных ментов, почему расхаживает в таком виде т.е. в берете и куртке строяка « Фотон“, наш „альпинист“ вполне резонно заметил, что он привык к такому прикиду. Ибо в оном виде ходит на „войну“. „Войной“ у нас назывался день, проводимый на военной кафедре один раз в неделю. Но сержанты восприняли это слово в первоначальном его значении. И осведомились, а не дурак ли наш Микита. Тот отрапортовал, дескать, есть немного, даже справку давали, и был милостиво отпущен на все четыре стороны с добрым присловьем в след. После чего вернулся к воплощению в жизнь коллективного желания снарядивших его в экспедицию товарищей… кстати, по всему маршруту от общаги до чудесного оазиса в парадных близлежащих домов были устроены пункты для пробы приобретенного напитка, оборудованные гранеными стаканами. Местные алкаши, люди должным образом воспитанные, посудой пользовались, но оставляли её на прежнем месте, дело-то святое, вопрос этики, ни больше, ни меньше. Последнее мое воспоминание в тот вечер: Бухарин пляшет у нас в комнатухе, музыку я уже практически не слышу, однако же сам её и извлекаю из довольно „заслуженной“ гитары, а из – под ног у Микиты в стороны отлетают то и дело комья присохшей к ботинкам грязи. Вполне интеллектуальное веселье, с учетом того, что орал я какую-то оголтелую белогвардейщину, а вот, что именно не упомню. Совсем по классику: „…разъезжаясь локтями в баклажанной икре горланили «Поручика Голицина»…. И нарочно не придумать: чувак, по прозвищу Бухарин, пляшет под контрреволюционный шансон. Опять же портвейн – «напиток развитого социализма, который крепко бьет „по шарам“ и воссоединяет с просторами страны». Вот мы и воссоединялись, будучи сами рождены именно на просторах. Там, где понятия родина и государство не имеют ничего общего друг с другом. Точнее второе воспринимается в целом абстрактно, а в частности ассоциируется с ближайшими представителями так называемой «власти», например участковым или домоуправом, в нашем случае – с комендантом общаги. Мы тогда волей неволей жили легко, весело и бесшабашно, нарочито не следуя нормам и правилам поведения советского студента. И сие вполне получалось, хоть и во многом неосознанно, спонтанно, и только гораздо позже стало нам понятно и реально ощутимо, насколько тяжек и порой невыносим подобный образ неконструктивного по отношению к окружающему миру образа поведения. «Нонконформизм! Хоть имя дико, но мне ласкает слух оно!» Вот– вот. Именно поэтому. Ласкает, пока однажды не сдуешься, становясь, в результате, так называемым нормальным человеком. То бишь особью, учитывающей всевозможные обстоятельства и поступающей сообразно с ними, а не вопреки. Словом, и рад бы, парни, но…. Вот все дело в борьбе с многочисленными «но». А бороться с ними, по большей части, означает, в обыденной жизни, не особо сопротивляться. Без ущерба для себя же в первую очередь. А ведь помнится время, когда было очень просто бороться против каких бы то ни было «НО». Вот смотрите: «Н» – это регбийные ворота, «О» – регбийный же мяч. Поставьте «О» в некотором удалении от «Н», по перпендикуляру, как правилами предписано, разбегитесь, и подобно игроку, выполняющему реализацию или штрафной, вколотите мяч в ворота, выше перекладины. И все, и никаких проблем, смею вас уверить.

Правда для удара обувка соответствующая требуется. А то промазать можно, связки растянуть или порвать, а то и вовсе ногу поломать. Вот, если ботинки Микиты взять, то были они войлочные на резиновом ходу. И без шнурков. Ныряич их называл, уже однажды упомянутыми, «шушенскими самострелами» (сильна была большевистская терминология, однако презираема, ибо в наши головушки забивали ея с раннего детства, нас не спрашивая, силком). Просто Бухарин заводскую стипендию свою, да и родительские переводы, частенько переводил на кир, оттого и не находилось деньжат на гардероб. Ну и что? Он, помнится, где – то шубу достал из искусственного меха, коричневую такую, так она ему жизнь спасла. Микита по пьяни на полном ходу из такси выпал и ничего, ни царапины. И не замерз, свернулся в шубе калачиком и давил храпака, опять на проезжей части, пока Дербент, попутчик его, не вернулся назад на той же тачке и не разыскал потеряшку. А старина Бухарин, по сведениям из источников, заслуживающих доверия,, на этой шубе даже крутил с одной дамой любовь в январе на Волковом кладбище. О, как! А уж сколько раз он в лифте спал накрытый своим мохнатым искристым синтетическим пологом! Никто и считать не станет. Процесс периодический, устойчивый.

Я, к примеру, полжизни проходил в кирзачах. Да, что я! С сорокового года половина народонаселения, в прахоря обутая, шаталась по просторам одной шестой части. И ничего. Ничего в смысле плохого, поскольку, ежели сапожки правильно подобраны, разношены, как следует, да с портяночками, по климату – сукно или хэбэ, сами выбирайте, так сплошная польза и красота получаются! А сапожки тоже разного покроя бывают, вот найдешь приличные, с голенищами укороченными, на ремешках, проваксишь должным образом, с подогревом, швы все варом пройдешь, сносу им не будет, уверяю. И никакого неуважения к кирзовым сапогам, предупреждаю! На монтаже у нас все едино, начальник ты, сварной или слесарь, выполз на отметку, экипируйся правильно. Костюмчик кислотостойкой ткани, кирзачи, без вариантов. Тогда и работается с удовольствием. А вы говорите – Италия, Монте Наполеоне, Суоми, Аалтонен… баловство одно.

Мне пятьдесят лет. Я пишу стихи и песни. Даже собственная супруга порой считает меня ненормальным. Восемь годков назад, я, будучи главным инженером одной шараги, вдруг перестал вести себя адекватно, а именно ежедневно исправно ходить на службу, прилежно исполнять указания директора, большого ума и щедрости человека (хоть он и не был очень последовательным в данных направлениях, и даже одно время весьма ко мне благоволил), и забил, что называется, на всю подобную жизнь. Многие до сих пор озадачены моим тогдашним взбрыком и последующим поведением.

С тех пор я живу случайными заработками, у меня вышло три сборника стихов, я записал «компашку» с песнями, неоднократно публиковался в толстых литературных журналах, был принят в Союз писателей. Некоторые мои однокашники по вузу, да что там некоторые, подавляющее большинство, прожив три десятка лет в Питере, до сей поры не знают кто такой Глеб Горбовский. А следовало бы, хоть за «Фонарики ночные» и «У павильона пиво – воды». Ведь горланили их в свое время. На Дальнем востоке как-то случилось нашей группе на практике околачиваться, так я про «советского постового» играл как раз этим самым советским постовым, по их же просьбе. Тем не менее коллеги по прежней службе считают мои нынешние занятия легкомысленными по меньшей мере. Как лениво и снисходительно выразилась одна знакомая тётя: «Делать тебе не френ, доминас ты штопаный». Правда она в то время только что вышла из полуторамесячного запоя и была не совсем адекватна. Но глянуть свысока не преминула. Впрочем, поделом и мне. Ибо я частенько желчен, едок и непримирим к своим бывшим сослуживцам, несмотря на внешнюю вежливость. Они чувствуют скрытую насмешку и реагируют соответственно. Возможно у них, равно и у меня, подобные акценты общения расставляются спонтанно, вроде защитного или сигнального освещения. Скорее всего так. Ну чего нам делить?

Вообще, сколько себя помню, никогда не мог чем бы то ни было продуктивно заниматься по принуждению или даже, порой, побуждению извне. Я в такие периоды как раз и напоминал сам себе уже упомянутого кота, которого насильно хотят напоить молоком и с тупой настойчивостью пытаются ткнуть мордой в миску – «поешь – попей». Никогда вы таким образом ни одну животину не накормите, не напоите. Это точь в точь, как потуги некоторых ретивых не по уму законодателей сделать счастливыми всех сразу, весь народ, одним ударом. Самое главное – они не унимаются, одни, состарившись, затихают, на их место приходят новые. Молодые радетели за всеобщее счастье и здоровье. Лет сорок назад я, мальчонкой, уже наблюдал нечто подобное. И впоследствии не раз. И сегодня – «шоу продолжается». Слышите, деляги, я не хочу и не буду здоровым, счастливым и богатым по вашей инициативе. Я лучше в канаве загнусь, лучше бутылки вновь стану собирать, но по своему желанию – хотению. Слышите, умницы и красавцы. Не обольщайтесь, ваши мамы тоже, как выяснилось, родили сплошь гениальных и добродетельных сыновей.

Как – то все невесело, хоть и смешно. Прежде я умел на окружающий мир смотреть гораздо веселее. Пока совсем не развеселили. Окончательно и бесповоротно. Иногда мне кажется, что самое ужасное, вдруг понять, что ничего особенного с тобой в жизни не происходит, настолько все обыденно и затхло. Это, должно быть, элементарное тщеславие, поэтому следует попросить прощения у Господа и успокоится на этот счет. Ведь на самом деле отсутствие громких новостей и происшествий и есть столь желанная большинству стабильность и незыблемость существования.

Молодость – молодость. Вполне согласен с цитатой, что «… молодость была глупа и жестока». На поверку именно так и происходило. Кого мне было жалеть? Не просто так, ай – яй – яй, бедненькие… А по – настоящему, умея сочувствовать не словами, но делом. У жалости ведь тоже много оттенков. И когда она превращается в сочувствие и сострадание без соплей, вот тогда… У молодых, чаще всего, нет на это времени. Не отпирайтесь, ребята, в общем все по делу.

Реплика в сторонку

– Папа, папа, а правда ты в молодости был членом суда?

– Я-то? Да, сынок, было дело. …Членом туда – сюда… Эх, молодость.

Проверено на практике: пудовая гиря, сброшенная с двенадцатого этажа, углубляется в асфальтовое покрытие примерно на четверть корпуса. В свою очередь, противопожарная атака контейнера для твердых бытовых отходов, при горении означенных отходов со средней интенсивностью, является эффективной при двукратной бомбардировке очага возгорания наполненным водой полиэтиленовым пакетом, емкостью не менее пятидесяти литров. Сброс оного в контейнер производился также с двенадцатого этажа нашего вузовского общежития и сопровождался заносчивыми воплями: «Эха – на!» и «Эха – эха! Мы из „Спецтехсмеха“!».

Несмотря на совершенно распоясавшуюся грозу мы упорно торчали на лоджии, курили и с огромным интересом смотрели вниз, на соседнее с общагой здание профтехучилища. Там, под одним из козырьков, укрывалась от стихии влюбленная парочка: мариман с подругой. Оба в практически невменяемом состоянии. Судя по манипуляциям, ими совершаемым, ребятам необходимо было срочно принять лежачее положение. Однако сие не представлялось возможным по двум причинам, во – первых, и вокруг, и даже у них под ногами, хлюпала практически жидкая грязюка, а во– вторых, они стояли в наклонку, подпирая друг дружку. Чуть разомкнись объятия, и ау, грохнуться порознь наверняка. С балконов пялилась на них почтеннейшая публика, горячо, впрочем, влюбленных горячо одобрявшая и подававшая ободряющие советы. Дождь шел долго. Представление, соответственно, тоже. А потом пришел Нечи.

– Нечи, какие планы на сёдня?

– Да наверное покушать надо, а потом сорочки прокипятить.

Сорочками Нечи называл преимущественно белые рубашки. Тазик он арендовал у Крота. Хозяйственного мыла было в наличии, хоть отбавляй. Эмалированная посуда для горячей стирки сорочек в мыльном растворе вскоре была водружена на плиту «Лысьва» в кухне. Выходя в коридор Нечи еще раз окинул сооруженный интерьер удовлетворенным взглядом художника – дизайнера…

…Когда горит тряпье, дым особенно едкий и невыносимый. Черные лохмотья окончательно прокипяченных сорочек устилали кухонный пол. Мы кое как открыли окно, и ворвавшийся в кухню ветер вытряхнул последние сгоревшие ошметки из раскаленного тазика, от которого с треском отлетала эмаль. Кто– то пытался позвать Нечи, но тщетно. Они – с убыли из общаги в неизвестном направлении.

Вообще нашей кухне везло на хроническую амнезию пользователей – кулинаров. Был у нас один такой, прозвищем Каша, так он курочку вариться поставил и уехал домой, в старинный русский город, на каникулы. Курочка конечно же шибко огорчилась и огорчила нас. А мы постарались хоть немного огорчить повара, когда он вернулся отдохнувший и вполне довольный собой. Признав свою неправоту Каша тут же доказал правоту утверждения о существовании объективного закона парных случаев. Он забыл о консервной банке, поставленной в кастрюлю с кипящей водой с целью получения вареной сгущенки из обыкновенной на водяной бане. Искомый и вожделенный продукт удался на славу, то есть именно Каша собственной персоной, удивительно вовремя вошедший в кухню, подвергся атаке горячих, густых, пастельных плевков, вырвавшихся из взорвавшейся жестянки. Пастельный крап устилал стены и потолок кухни и совершенно не гармонировал с Кашиной речью, состоявшей из отборных плевков матерного характера. Да что там Каша, аз грешный множество раз обнаруживал в кастрюле вместо супа из пакетика некие горелые сухарики, отправляя их вместе с тарой в мусоропровод. А Тоха специализировался по сожжению носков в старинном алюминиевом чайнике, где он пытался их прокипятить, как Нечи сорочки в тазике. Попик, бедолага, неоднократно претерпевал крушение надежд сварить себе более или менее настоящий кофе, ибо, как только ставил турку на плитку и отлучался на минуту – другую, в кухню с гнусной улыбочкой через второй вход прокрадывался Кулек со столовой ложкой соли в руке, и высыпал соль в джезву. Действовал он с упорством идиота, повторяя шутку раз за разом, и все – таки разоблачению не подвергся. Кулёк вообще был падок на подобные действия и вместе с тем удивительно везуч. На втором курсе в общаге появилось довольно много литых сковородок с деревянной трубчатой ручкой, насаженной на металлическую основу круглого сечения, проще говоря. на прут. Эта деревянная облицовка, от воздействия температуры в процессе применения слегка обгорала в месте примыкания к корпусу сковороды и вскоре начинала свободно вращаться вокруг основы. Поэтому сковородка, в момент отрыва от поверхности стола или плиты частенько делала оверкиль, высыпая содержимое на пол или еще куда – нибудь. В подобной ситуации и оказался Куль, когда пытался отправиться в комнату со сковородкой жареной картошки в руке. В это время на плите стояла абсолютно такая же сковородка, в которой тоже доходила до готовности шкворчавшая в кипящем масле картошка. Надо ли объяснять дальнейшие действия нашего находчивого товарища? Слава Богу мы так и не узнали, кто поужинал картошечкой, собранной с пола. Правда и они остались в счастливом неведении.

Зайдя в комнату к Миките, я сразу заподозрил неладное. Порядок был наведен умопомрачительный, даже тюль на окнах, похоже, висел выстиранный. Сам хозяин берлоги тоже выглядел каким – то отутюженным. И почти накрахмаленным.

– Новую жизнь начинаю, Длинный. Завязал бухать – гулять. Во, гляди, каши перловой накупил в пакетах, на завтрак, – Бухарин замолчал, точно мысль на этом завершилась, но спустя мгновение продолжил: – Да и с куревом вязать нужно. А то достало, сам знаешь, стипуху с завода получу и тут же прорефреначу, через неделю матушка деньжат подбросит – опять гужу. Не – е. Хорош.

Я помычал понимающе для солидарности и покинул келью подвижника, не особенно веруя в чудесные преображения.

Микита мужественно выдерживал осаду пагубных пристрастий ровно трое суток. После чего сдал душу и сердце, а следом и тело, на милость одержавших очередную победу пороков. Дверь в комнату была приоткрыта, я заглянул внутрь, Бухарин валялся на полу, вероятно не осилив кратчайший путь до кровати, и пытался петь нечто вроде: « Па – ра – ру тачь – тачь – тачь, пар – ру – яру! Одесса мама первернулась, гоп – ца – ца!». Ноги его в этот момент существовали отдельно от остального организма, совершая эволюции в самостоятельном ритме. Потом я видел Бухарина вместе с Чушкой, сидящих не скамейке за углом от лифта на нашем этаже, в не менее сложном состоянии, собирающихся продлить ощущение кайфа и праздника души. Чушка что-то активно рассказывал приятелю, обобщая впечатления фразами такого рода: «Так вот, вчера увидел её, Натаху, по пояс голую. Шишки, прикинь, как твоя голова!» Чушка вообще с повышенным вниманием относился к женской груди соответствующего размера. Бюсты номером более третьего вызывали у него моментальный восторг, сопровождаемый полумычащими возгласами: «М – м – м! Кла – а – сс! Ну – у, гля! Прямо – иди сюда!» Однажды, увидев на кафедре материаловедения статную лаборантку с очень внушительной грудью, задрапированной джемпером в обтяжку, Чушка шепнул Михе Лунёву: «Лунь, смотри, а, больше чем у твоей Катюхи?». Миха, флегматичный, белокурый, рослый, прыгун – шестовик, спокойно проводил даму взглядом, потер переносицу, точно на самом деле оценивая увиденное, и протяжно произнес: « Нет, брат, больше не бывает».

– Длинный, ты чай пить будешь? – Боб рылся в тумбочке, производя ревизию имеющейся снеди.

– Да, буду, – отвечал я, наперед зная следующую его реплику.

– Тогда иди, чай завари, а я пока бутербродов наделаю.

Прошлым летом Боб был мастером в городском стройотряде «Монолит». Городские стройотряды отличались от любых других, так называемых дальних и ближних, невообразимой эфемерностью. В ближних и, тем паче, в дальних строяках люди зарабатывали деньги. В городском тоже, возможно, когда – то, кто – то, что – то реально зарабатывал, но в основном это формирование создавалось под конкретных командиров и комиссаров, делавших карьеру в комсомоле. Для весомой отметки в славном послужном списке будущих руководителей окрестной комсы. Поэтому вот, командир отряда, где мастерил Боб, а равно и комиссар, через неделю после начала работы благополучно канули по своим надобностям и более в отряде их никто не видел. Боб собрал расстроившиеся было ряды личного состава в довольно – таки боевое формирование, предложив парням и немногочисленным девчатам реальную перспективу вполне приличного существования в период летних каникул в большом городе. Мужская часть стройотрядовцев была разбита на бригады, которые с утра методично, по квадратам, прочесывали Шуваловский и Удельный парки, не забывая о прилегающих скверах и придомовых территориях, на предмет тотального сбора пушнины сиречь стеклотары любого калибра. После полудня вся добыча реализовывалась в профильных приемных пунктах и обращалась, фигурально выражаясь, в хлеб и вино. Немногочисленные, повторяю, но надежные и боевые девушки, приписанные к «Монолиту» в качестве боевых подруг, занимались приготовлением закуски, сервировкой и уборкой стола. Вечер же посвящался продолжению праздника любыми доступными для этого средствами. Иногда довольно радикальными.

Наполнив чайник молдавским розовым портвейном, Боб, немного помедлил, размышляя о чем – то, потом достал из полочки на стене два флакона одеколона «Шипр» и, свинтив крышечки, хладнокровно вытряс содержимое флаконов в вино. Затем он закрыл крышку и поставил чайник на конфорку плиты. Олежка Леер, оторопело наблюдавший за действиями мастера, испуганно выдавил: «Боря… Боб… я…я не буду это пить… это нельзя пить…». «Олег! – в голосе Боба слышалась явная укоризна с оттенком назревающего разочарования, он навис над щуплым товарищем всеми своими богатырскими килограммами и метром восьмьюдесятью пятью, – Олег! Это надо пить!». Работяги, постоянно обитавшие в общежитии, где нашлось место и стройотрядовцам, были приручены студентами, точнее, их вожаком, радикально и сразу. В ответ на хамский, судя по всему ногой производимый, стук главного аборигена в дверь комнаты, Боб распахнул оную и без лишних слов поверг агрессора на пол безжалостным, снайперским ударом в пах, после чего закрыл дверь и вернулся к своему прежнему занятию, а именно трогательной партии в шахматы со стройотрядовкой Машенькой. Следующий позыв из коридора был робким и просительным, точно кот скрёбся в дверь.. Когда Боб вновь явился пред недавно поверженным, тот чуть ли не на колени рухнул, умоляя не метелить сразу, но ранее выслушать. Словом, все недоразумения так или иначе разрешились, и вечером того же дня состоялась общая попойка студентов и работяг на территории местных жителей, закончившаяся, как ни странно, вполне тихо и мирно.

Новогоднюю дискотеку в новой общаге организовал институтский комитет комсомола. Не знаю, из каких именно учебных групп понабрали в комитет столь умных, хороших, доброжелательных, инициативных ребят, но именно в недрах этого с позволения сказать молодежного штаба родилась бредовая идея сделать вход на праздник по пригласительным билетам. Для воплощения задуманного в жизнь плацдармом была избрана столовая на втором этаже, довольно обширное помещение без единого намека на принадлежность к общепиту. Новое общежитие, дом о пятнадцати этажах с одним входом, вообще отличалось какой– то внутренней немощью. Кроме так толком и не заработавшей никогда столовой, плоские батареи – макаровки в комнатах практически не давали тепла, а электрооборудование то и дело сбоило, нагружаемое сверх меры самодельными нагревательными приборами, вдобавок датчики пожарной сигнализации в комнатах не подавали никаких признаков жизни. Впервые зайдя в комнату, где нам предстояло жить, Боб критически оглядел пластмассовые конуса на потолке и молча поджег зажигалкой газету, которую до этого держал в руке, вознеся факел поближе к чуду технической мысли. Никакой реакции от датчиков не последовало. Боб встал на стул и, закурив сигарету, долго и сосредоточенно обдувал устройство табачным дымом. Потом спрыгнул на пол и удовлетворенно произнес: «Ни рефрена они не пашут. Кури, Длинный!» Впрочем, я отвлекся. А весть о пригласительных билетах вызвала у населения общаги вполне законный вопрос, дескать, по билетикам пойдут девочки– скрипелочки и кобельки холуйские, а остальной «кобылке» то есть нам, куда деваться? Вопрос конечно звучал риторически, оттого без ответа и остался. В наших же пламенных сердцах затаился до времени неслышный возглас: «Ах, так? Ну ладно!».

Вход в столовую находился на первом этаже, попасть туда с улицы можно было не минуя туркинет и будку вахты. Очевидно предусматривалось, что сюда будут приходить на обед не только студенты, но и все желающие. Но пока ходить было некуда, да и практически некому. Окрестные постройки переживали, по большей части, стадию возведения, и в пределах минимум одной трамвайной остановки от общежития на три стороны, кроме северной, простирались лишь живописные техногенные пустыри. Тем не менее за полчаса до боя курантов последнего числа месяца декабря, узкость перед вахтой и холл, если можно так выразиться, у лифтов были забиты до отказа теми, кому не светил пригласительный билет. Косомольцы – умники решили подстраховаться и поставили на входе в столовку сержанта милиции, имевшего по случаю дежурства в Новый год довольно понурый и даже потрепанный вид. Рядом с ним маячил основной заводила праздника для избранных, главный «красный дьяволенок» нашей альма – матэр Гера Крохин, на редкость принципиальный, добрый и честный парень. Он делал карьеру по линии общественной работы и даже обычная речь его отдавала затхлой канцелярщиной и болотом президиумов. А уж сообщить нелицеприятно о художествах студенческих более старшим товарищам – в этом деле Кроха обладал несомненным талантом. Стучать ведь не просто профессия, сие – призвание. С подобными перспективными задатками ему корячилась столбовая дорога в какой – никакой, но районный комитет комсы. А сейчас, наш способный и перспективный Гера время от времени призывал собравшихся разойтись и не портить праздник нормальным людям. Оппоненты, давно уже нетрезвые, сначала только глухо роптали в ответ, но в последние минуты уходящего года перешли к более активным действиям. На острие атаки оказались наиболее свободные атомы во главе со Стасом Станкевичем, откликавшимся чаще на прозвище Ша. Сей достойнейший кадр, кроме всего прочего, входил в славную когорту альпинистов – араратчиков, возглавляемых нашим выдающимся Микитой. Вахтерши, пренимущественно пожилые и внешне весьма благонамеренные дамы, Стаса ненавидели, и тайно и явно, ибо имел он обыкновение в неурочный час, как правило, после полуночи, предпринимать очередную попытку покинуть общагу, держа в руке помятый, весь в лишаях гари и копоти, аллюминиевый чайник, и уверяя, что ему «нужна срочъна на вакзал, пасылку передат, а то поезд скорай и долга не стаит». На самом же деле, добившись в итоге своего, Ша возвращался через часок с тарой, полной портвейна и громко, а главное – публично разорялся и сетовал, что «вот ведь, няпруха, не успел, ушел поезд – сабака…». Был он родом из Полесья и всеми повадками напоминал опытного, на своем месте находящегося, партизана – участника «рельсовой войны». Однако же и от появления в открытых акциях протеста не отказывался. Положение стражей культурного отдыха осложнили последние обладатели пригласительных, кое – как протиснувшиеся сквозь враждебно настроенную толпу и попытавшиеся юркнуть в чуть приоткрытую Крохиным дверь столовой. Дверь на его несчастье открывалась внутрь, и когда он попытался вновь её закрыть, толпа вдруг, не сговариваясь, качнулась вперед. Ша неуловимым кошачьим движением смазал сержанту по уху и навалился на комсомольца, рухнув вместе с ним в дверной проем. Фуражка слетела с головы сержанта. Он попытался её поднять, но смятый толпой упал на четвереньки и сумел лишь отползти к входу, не меняя положения в пространстве. И минуты не прошло, как все желающие оказались на втором этаже, где остальные устроители комсомольского праздника, не понимающие, что произошло внизу, врубили бой часов на Спасской башне. Неприглашенные быстро смешались с приглашенными и праздник начался. Крохин пометался несколько минут по залу, пытался что – то орать в микрофон, угрожал нарядом милиции, но его не слушали. Мало того, в ответ доносились внятные сольные пожелания пойти на кукуй т.е. на хутор, где и наловить бабочек, что ли.… Каюсь, мой глас трубный тоже имел место. Гера даже пытался несколько раз воззвать ко мне персонально, но я лишь рукой в ответ махал, дескать, некогда, потом, усиливая жестикуляцию неформальной лексикой. Новый год, между тем, продолжал свое шествие по стране и в пределах отдельно взятой общаги. К чести дежурного сержанта, он вообще не стал ни в чем разбираться и обидчика своего не искал. Видимо просто плюнул на все и ушел из общаги. Праздновать. То ли в отделение, то ли домой. Кто его знает. Нормальный мужик везде к месту. А вся эскапада осталась без последствий. Какие последствия? Кто разберется в произошедшем? Ничего не видели, не слышали, ну, давка на входе, так ведь там узкость, теснота. Обошлось, в общем.

В старом корпусе института на четвертом и пятом этажах левого крыла теснилось множество крошечных аудиторий, в некоторых еще стояли старинные парты с откидными крышками и печи различных конструкций, даже круглые иногда попадались. Эта часть учебных классов называлась в обиходе «школа». Номера аудиторий были трехзначными и, более того, доходили аж до пятисот какого – то.. Но главное богатство этих клетушек было в надписях, выцарапанных на партах. «Наскальные» письмена имели различный возраст и порой не поддавались расшифровке. Однажды, сидючи на практике по вышмату, я обнаружил таинственное словосочетание – «Пеля – хой!» Аналогия, конечно же, сама собой напрашивалась, но все-таки в оригинале был свой юмор и тайный смысл, ибо «хой» он и есть «хой», и ничего общего с популярнейшим нашим словцом не имеет. Опять – таки и всем известный клич – « Панки хой!». Вот и проводите параллели. Мой кореш, Ныряич, живший со мной в одной комнате взял себе за правило, проснувшись, звать меня из – под одеяла: «Эй, хой! Хо – о – ой!». Затем одеяло отлетало в сторону, и друг, окинув меня критическим взором, удовлетворенно заканчивал: «Ты же хой!». Письмена предшественников сопровождали нас в течении всего учебного процесса. И мы, естественно, не могли остаться в стороне, и сами старались.

«На недавнее изобретение кубика Рубика профессорско – преподавательский состав нашего вуза ответил немедленным изобретением шарика – жуярика». И далее —

«Постичь науку не стремись. Все это только лишь помеха. Поставить памятником жизнь бутылку сыну Спецтехсмеха». «Спи, студент, стране нужны здоровые специалисты». И уже с явным уклоном в политэкономию – «Куба, отдай мой хлеб! Куба, возьми свой сахар! Куба, Мохиты давно уж нет! Куба, пошла ты на… go to penis!».

Как же насолил товарищ борец с культом личности нашим отцам и дедам, если в нас, независимо от нашего желания и воли, оживало вдруг жгучее презрение, переходящее в не особенно осознаваемую тогда ненависть к пламенному большевику, верному соратнику, выдающемуся деятелю, уморившему десятки тысяч русских и не очень, и продолжавшему до упора ставить эксперименты над своим же народом, ненависть, которая выливалась в подобные частушечки. А ведь мы знали и кое что похлеще на ту же тему. Помните: «Едет поезд из Тамбова, а на нем написано —