Текст книги "Стратегии гениальных женщин"

В своем грациозном, упоительном движении к власти Агриппина перестала принимать во внимание наличие мужа. Однако при всей слабости духа и тела Клавдий имел сторонников, которых бесила власть женщины. Подогретый ими, император позволил себе несколько раз неосторожно высказаться относительно деятельности своей супруги. Однажды, изрядно выпив, он небрежно бросил кому-то из окружающих, что такова уж его судьба – выносить беспутство своих жен, а затем обрушивать на них кару. А некоторое время спустя в приступе мрачной ипохондрии он даже попытался прикрикнуть на жену, чего раньше никогда не случалось. Наконец Агриппина получила четкий сигнал опасности: ее шпионы, следившие за каждым шагом Клавдия, донесли, что император в покоях долго ласкал сына, желая ему скорее повзрослеть. А потом, выпустив из крепких объятий, со слезами на глазах иносказательно воскликнул: «Кто ранил – тот и вылечит!» И слова эти были произнесены по-гречески, что могло означать лишь одно – принцепс явно опасался чужих ушей. Несомненно, Клавдий решился восстановить родного сына в правах. А еще через день ей донесли, что Клавдий занялся переписыванием завещания.

Агриппина смекнула, что промедление грозит жестоким низвержением и ей самой, и ее сыну. Как всегда в таких случаях, она действовала с присущей ей решимостью и холодной жестокостью – яд, подсыпанный в грибное блюдо, решил исход дела в течение двенадцатичасовой агонии, за которой бесстрастно наблюдала Агриппина. Нет, она вовсе не наслаждалась мучениями умирающего супруга, благодаря которому стала властвовать над миром, – она, подобно Ливии, просто выжидала удачный момент для объявления императором своего сына Нерона. Наконец, когда Клавдий скончался, а покои его сына Британика были окружены плотным кольцом преданных преторианцев, она дала знак Бурру ввести к войску молодого правителя. Хотя кое-где был слышен ропот солдат, верных Клавдию и Британику, щедрые дары Нерона растворили последние сгустки сомнения в огрубевших душах воинов.

Первые годы правления Нерона были весьма обнадеживающими: семнадцатилетний император позволял матери играть в государстве даже слишком важную роль, нежели могла рассчитывать женщина в римском обществе. Она восседала рядом с сыном во время государственных переговоров и приема делегаций, часто сама принимала послов, а на императорских монетах ее силуэт красовался рядом с силуэтом императора. У нее был повод почувствовать себя счастливой: она наконец превзошла Ливию, с тенью которой продолжала соревноваться. Теперь она имела возможность вести дела со всей присущей ее натуре демонстративности, ее захватывал головокружительный процесс властвования над миром. Да, она так и не нашла мужчину, который сумел бы обуздать ее буйный нрав и покорить бунтарское женское начало, однако ее сын-император был при ней, а не она при нем, как Ливия при Августе. Но, возможно, мудрость Ливии как раз и заключалась в том, что она до конца своих дней оставалась серой феей империи, разыгрывая волшебной палочкой любое представление таким образом, что лишь очень немногие знали автора сценария и почти никто – его начало и конец. Агриппина же оказалась более рискованной, более открытой и более напористой. И этого мужчины ей не простили.

Начало великому противостоянию матери и сына положили, как ни странно, те, кто более всего был обязан императрице своим возвышением. Философ Сенека, невозмутимый и утонченный знаток человеческой натуры, а также Афраний Бурр, мужественный и ожесточенный в боях воин, постепенно и настойчиво стали играть на звонких струнах самолюбия молодого владыки. В свое время Агриппина сама отдала сына во власть ученого, и он оказался весьма практичным учителем – к тому моменту, когда Нерон одел тогу триумфатора, Сенека имел возможность реализовать практически любое свое решение. Его влияние, поддерживаемое твердой рукой Бурра, было во сто крат сильнее влияния самой Агриппины. Множеством непрерывных хитроумных ходов, играя на пробудившейся чувственности и непомерном тщеславии Нерона, они сумели разжечь настоящую вражду, довести до ненависти между людьми, которые по определению должны любить и превозносить друг друга.

Чтобы досадить матери, Нерон выслал из Рима ее преданного подданного и былого любовника Палланта, помогшего ей войти в спальню Клавдия. А когда во время одной из семейных сор Агриппина пригрозила сделать императором тихого и покладистого Британика, который приближался к совершеннолетию, Нерон безжалостно отравил сводного брата. Затем он распорядился лишить мать телохранителей, стараясь постепенно уменьшить ее влияние…

Конечно, Агриппина сопротивлялась. Она любила Нерона, но не могла противостоять своей природе. Некоторые историки сообщают, что для восстановления равновесия во власти она соблазнила сначала Сенеку, имевшего невероятное влияние на молодого императора, а затем и самого Нерона. Хотя эти данные сомнительны, они целиком отражают природу императрицы и ее душевное состояние. Она всегда эксплуатировала сексуальность для достижения иных целей, кажущихся ей более важными. В нынешней же ситуации ставки неимоверно возросли, и такие шокирующие вещи, как кровосмесительная связь с собственным сыном, пожалуй, могли выглядеть в глазах Агриппины если не пустяком, то актом менее важным, чем потеря влияния на сына и на империю. В конечном счете это означало бы смерть, а она привыкла бороться по-мужски до конца.

Что касается совращения Сенеки, великий философ мог бы пойти на такую связь – из присущей ему хитрости. Сенека не боялся смерти – через каких-то шесть-семь лет после этих событий он сам, получив приказ Нерона умереть, с беспристрастной улыбкой на устах вскроет себе вены. Привыкший к воздержанной во всем и даже аскетической жизни, философ вряд ли нуждался в сексуальных приключениях – он искренне любил свою жену и не в пример знатным римлянам прожил с нею в согласии всю жизнь. С другой стороны, Сенека в течение целого десятилетия был смелым политиком, серым кардиналом Римской империи, заботящимся прежде всего о своей славе философа и литератора. Именно этому на службу и была поставлена его государственная активность. Он не мог не опасаться коварства Агриппины, которой, кроме прочего, был обязан возвращением из небытия. Также знал он и о способностях этой необыкновенной женщины в искусстве любви. Но, по всей видимости, если такая интимная связь и была, это произошло скорее потому, что Сенека опасался интриг. Находясь внутри императорского семейства, он был вынужден играть по его правилам, навязываемым совершенно непредсказуемыми игроками полубезумного двора. Во всей этой истории ясно одно: Агриппина не сумела достичь желаемого результата; если Сенека и принял в дар ее женское очарование, то стареющий философ оказался истинным стоиком, не попав под гипнотическое воздействие Агриппины и хитроумно сыграв свою роль посредника между матерью и сыном. Скорее всего, он один и оказался в выигрыше от всех этих перипетий, сотканных из любви и ненависти.

Когда же Агриппина осознала, что Сенека виртуозно ведет свою собственную игру, она решилась на последний, самый отчаянный шаг – совращение собственного сына. То, что женщина предприняла такие попытки, не вызывает никакого сомнения. Она, как свидетельствуют очень многие исследователи, заметно изменила поведение и, приезжая во дворец к сыну, одевалась с вызывающей откровенностью. Она умела играть на мужской чувственности и провоцировать сексуальный взрыв в самой бесчувственной душе и в самом одеревенелом теле. Агриппина была признанной искусительницей и, казалось, даже могла бы уложить в постель мужчину, которому Смерть уже заглядывает в глаза. Но вот дошло ли до любовной связи с Нероном, достоверно сказать невозможно. Известно лишь, что после нескольких наполненных нежностью вечеров мать и сын заметно сблизились. Агриппину и Нерона носили в одних носилках, и они не стеснялись выказывать друг другу проявления ласки и любви. Впрочем, это ведь могли быть отношения матери и сына – без сексуальных контактов. При этом Агриппине были выгодны любые, самые ошеломляющие слухи о ее связи с сыном, потому что они были символом ее силы над самыми влиятельными мужчинами, сигналом, что она продолжает контролировать ситуацию в императорском доме, а значит, и в самой империи.

Была еще одна причина неистовства Агриппины. Сердцем ее самого важного мужчины стала завладевать другая женщина: знатная и удивительно сексуальная, властная и жестокая. Словом, ее точная копия, только помоложе. Хотя Поппея Сабина была старше самого принцепса, что позволяет современным психоаналитикам небезосновательно считать ее отражением самой Агриппины. Если привязанность Нерона к матери действительно покоилась на бессознательной эротической основе, в чем уверены специалисты психоанализа, император мог позволить управлять собою только такой же властной и такой же соблазнительной женщине. В этом случае он мог позволить себе отказаться от настойчиво навязываемой матерью кровосмесительной связи. И естественно, Агриппина стала между сыном и Поппеей. И чтобы не возникло легитимной основы для развития такой угрожающей ее положению связи, она не позволяла Нерону развестись с нелюбимой женой Октавией – удивительно непорочной дочерью Клавдия и Мессалины.

Но долго так продолжаться не могло. Говорят, противники Агриппины использовали для противодействия этой демонической женщине девушку из простого сословия по имени Акте, которая в течение всей жизни была до безумия влюблена в Нерона. Когда-то он сделал ее своей любовницей и продолжал держать во дворце, поскольку она была поразительно целомудренна и демонстрировала такую фантастическую самоотреченность в своих чувствах к Нерону, словно была ниспосланным свыше ангелом-хранителем или по меньшей мере невинной монахиней. В отличие от всех близких ему девушек, она прощала ему все его многочисленные грехи, принимая натуру властителя Рима очищенной от грязи и пороков Великого города. Эту девушку, далеко не красавицу в сравнении с Поппеей или Агриппиной, не принимали во внимание женщины, претендующие на Нерона, очевидно не считая ее соперницей из-за происхождения. Но Нерону, когда он общался с Акте, казалось, что он сам очищается; эта девушка была одной из немногих, кому доверял правитель Рима. Именно она, как указывают историки, и сыграла видную роль в развязке сложного узла Агриппины. После определенной обработки Сенекой и Бурром Акте стала нашептывать Нерону, какую угрожающе мрачную реакцию вызвали в Риме слухи о его преступной связи с собственной матерью. Так что независимо от того, была ли в действительности такая связь, Нерон, дороживший общественным мнением, содрогнулся. Он вмиг оценил хитроумие Агриппины и немедленно предпринял меры по ее окончательному удалению от себя.

В конце концов противостояние с сыном зашло так далеко, что ценою его стала жизнь. Могла ли она, вкусившая безумного аромата власти с пеленок, отказаться от нее после стольких лет борьбы и достижения такого исключительного положения?! Этого не сделала бы и Ливия! Но если она заставила мрачного упыря Тиберия повиноваться матери, то почему она не сможет заставить сделать то же со своим Нероном, обладателем тонкого вкуса, изысканных манер и необузданных желаний. Или хотя бы обмануть, перехитрить его, как многих других мужчин?! Агриппина сама сотворила императора Рима и полагала, что имеет все права и возможности управлять им. Но чем больше она старалась, тем больше осознавала: своенравный и безжалостный, как все представители императорской семьи, Нерон не намерен делить власть с ней, не желая признавать, что всем обязан лишь воле матери. Агриппина породила страшное орудие, которое теперь без всякого трепета было готово направить всю безудержную мощь государственной машины против нее же самой.

Прошло еще некоторое время, прежде чем подстрекаемый со всех сторон Нерон решился на самое страшное преступление в своей жизни. Агриппина уже ждала удара, принимая противоядие и осторожничая во всем. Она страстно цеплялась за жизнь, демонстрируя фантастическую внутреннюю силу, выдержку и выносливость, свойственную лишь удивительным и бесстрастным натурам. Когда Нерон разработал сумасшедший план с саморазрушающимся кораблем, сорокатрехлетняя Агриппина сумела выплыть и спастись. Она и не смутилась, отправив к сыну гонца с иносказательной вестью о том, что она не будет поднимать шума по поводу случившегося. Но машина убийства уже была запущена…

Когда на виллу императрицы явились вооруженные люди, она не выказала страха или трепета перед смертью. «Рази в чрево!» – смело крикнула Агриппина обнажившему меч посланнику родного сына. Она желала и в смерти остаться такой же прекрасной и неприступной, какой всегда была при жизни. Ей наконец представился случай продемонстрировать, что, делая ставки на коварство и обворожительные женские чары, она оставалась такой же сильной, как и ее мать. Как много лет назад Агриппина Старшая, она приняла смерть бесстрастно, как избавление от безумных и одуряющих страстей жизни.

С какой целью Агриппина совершила целый ряд неженских поступков: демонстрировала свою власть перед солдатами, свое величие перед сенаторами и свое высокомерие перед мужчинами вообще? Она пошла еще дальше, начав, подобно летописцу, писать исторические записки о своем времени и роли, которую она сыграла на сцене империи. Императрица-историк. Такого не было ни до, ни после нее. Как будто боялась, что мужчины, как во времена Ливии, припишут себе многое из ее деяний. Она явно намеревалась оставить свое имя потомкам.

В чем причина такого асоциального и нетипичного для женщины поведения, выбора жизненной стратегии? Не в том ли, что, с глубокого детства настраивая себя на борьбу за выживание в мужском мире, она исказила свое женское начало? Сделав из себя мужчину в женском образе. Чтобы выжить в мире сильных и жестоких мужчин, ей приходилось становиться то еще более сильной, чем они, то сознательно демонстрировать свою слабость, низводя себя до маски слабой женщины, желающей подчинения. По мере приобщения к власти она делала последнее все реже, навсегда теряя свое искреннее женское начало. И, по всей видимости, эту фальшь сумел почувствовать ее сын Нерон, подняв руку на собственную мать в своем страхе не столько за власть, сколько за саму жизнь.

Агриппина не могла не ощущать внутреннего противоречия своего характера. Мужская маска была слишком велика для нее, да и не так мила при всей радости кажущегося величия. Скорее всего, при определенных условиях она бы с радостью приняла и сыграла бы роль своей собственной матери, находясь неотлучно при признанном современниками полководце, воине, дающем империи славу, собственному имени – исторический контекст, а жене – любовь, великий отпечаток которой несли бы потомкам счастливые лица детей.

Но идиллия невозможна, и это хорошо осознавала Агриппина. Поэтому не могла довольствоваться несколькими годами счастья, как ее мать. Да, не было возле нее в течение всей жизни человека, по силе и великодушию напоминающего Германика. Она пыталась создать нового Германика из сына, сделав его императором, дав ему героическое имя и вложив в него все самое лучшее из многогранных знаний, которыми располагала империя. Но природу не обманешь. И те противоречия, которые жили в душе этой неординарной, но, в сущности, несчастной женщины, прорвались в ее собственном сыне в виде безобразного нарыва, чудовищной опухоли, метастазы которой уничтожили и великого наставника, и ее саму…

Княгиня Ольга (Святая Ольга)

Телом жена сущи, мужеску мудрость имеющи, просвещена Святым Духом, разумевши Бога…

Иаков Мних, инок Киево-Печерского монастыря, XI век

Около 913 года[2]2
  Хотя летописи (в частности, «Повесть временных лет») упоминают 913 год как год вступления во власть Игоря и Ольги, более поздние исследователи этого исторического периода отмечают наличие множества несоответствий в летописных источниках, написанных через полтора с лишним столетия после правления Игоря и Ольги. В частности, в качестве гипотезы часть аналитиков выдвигают идею о том, что этот год можно считать годом рождения великой княгини. Автор при составлении психологического портрета княгини Ольги более опирался на поздние исследования этого периода (В. Кожинова, М. Бейлиса, Г. Литаврина и некоторых других), содержащие синтетический анализ арабских, мусульманских и византийских первоисточников, и только во вторую очередь учитывал непосредственно летописи Киевской Руси, имеющие множество неточностей и сомнительных данных.


[Закрыть] – 11 (23) июля 969 года Великая княгиня Киевской Руси (945–969)

Одна из основоположниц русской государственности

Княгиня Ольга является одним из тех зажигательных женских образов, которые заключают в себе уникальную воинственность, демонстрируемую не для завоеваний, а для развития, сохранения большого государственного очага и создания предпосылок для культурного скачка общества.

Став для Киевской Руси предвестником христианства и одной из первых почитательниц новой веры, Ольга получила символическую приставку к имени «Святая». Для славянского мира она создала новый культурный ориентир, который формировал Русь адаптированной к западным культурным и экономическим стандартам. Она укрепила державу, обозначила границы, построила мосты сотрудничества между западными европейцами, северными варягами-завоевателями и славянскими евроазиатами, и именно внедряемая Ольгой, а затем ее внуком Владимиром система ценностей предопределила доминирование европейского миропорядка для Руси на много веков и, соответственно, усиление самой Киевской Руси как современного целостного государства, выросшего до непреодолимой и спасительной для Европейского континента преграды от кочевых монголов. Более того, многие историки полагают, что именно правление Ольги зародило психологическую основу и стало предвестником появления новой империи. «До Ольги не было, собственно, ни России, ни народа русского, были лишь отдельные, крайне слабо связанные славяно-русские, финские и литовские племена, завоеванные варягами и пользовавшиеся случаем, чтобы разойтись из-под тяжелого скипетра», – вполне справедливо указывает Михаил Меньшиков, общественный деятель и литературовед конца XIX – начала XX века. Действительно, в отличие от воинственных княжих язычников-варягов, Ольга впервые сформировала пример прогрессирования мирной культурной идеи. Идеология и стратегия укрепления государственности, альтернативная военным захватам территорий, заложенная в потомство преимущественно через внуков, повлияла на историю развития всей Европы.

Но, конечно, более важен психологический контекст появления и правления княгини Ольги. Она впервые после эпохи Древнего Рима продемонстрировала патриархальному миру всего европейского пространства, что женщина, если не ограничивать ее внутреннюю свободу и не связывать хитроумными путами патриархального мироустройства, способна на выдающиеся поступки, не уступающие мужским ни по смелости, ни по решительности, ни по мудрости, ни по оригинальности. В этом восприятии Киевской княгини заключается наиболее важный, сакраментальный смысл великого женственного, способного без потери идентичности перевоплощаться и изменяться сообразно обстоятельствам, покоряя и побеждая их совершенством заложенного в женскую природу Создателем.

Ни место, ни время рождения будущей великой княгини Ольги точно неизвестно. Древние летописные источники отмечают, что князь Игорь взял себе жену из Псковских земель. Согласно одной из наиболее вероятных гипотез, опирающихся на древнюю Иоакимовскую летопись, она принадлежала к относительно мелкому и маловлиятельному в то время роду Изборских князей, или псковских кривичей, и первоначально носила имя Прекраса. Если это так, то даже факт изменения мужем ее имени на более близкое скандинавское Ольга (прототип Хельги и аналог мужского варяжского имени Олег) является одним из многочисленных свидетельств изначальной «второстепенности» женской роли в обществе и семье. Действительно, женщины со времен заката Римской империи могли претендовать лишь на косвенное влияние в качестве усердной и внимательной помощницы. Еще одним признаком вторичного восприятия женского начала в эпоху становления славянских держав является почти полное отсутствие упоминаний о роли женщин в государстве. О женщинах говорят в двух случаях: они являются либо участницами кровавых заговоров и государственных переворотов, как византийская царица Феофано, либо матерями отмеченных Историей мужчин, как Рогнеда, «трофейная» жена князя Владимира Крестителя. Упоминаются в этом историческом периоде и женщины, скрепившие политические союзы, естественно, по воле своих родителей. Например, византийская царевна Анна или Анна Ярославна, дочь Ярослава Мудрого. Но первая упоминается в связи с дальновидной и успешной политикой Владимира Святого, вторая – в связи с успехами на внешнеполитической арене Ярослава и лишь вскользь – в связи с ее королевским титулом и полученными в силу этого небывалыми для иностранки полномочиями. Таким образом, патриархальный уклад изначально сулил женщинам слишком мало возможностей для самореализации и проявления особенных качеств личности. По этой же причине, двигаясь к самостоятельности в управлении государством, Ольга могла позволить себе сосредоточиться на серии взаимосвязанных, но весьма осторожных, деликатных и пропитанных исключительно женской мудростью шагах, основанных на скрытом управлении окружением из мужчин. Анализ событий действительно говорит о том, что многие действия совершались не по ее волевым наказам, а скорее благодаря благосклонности и одобрению влиятельных в обществе мужчин. Однако так же верно, что, взявшись управлять государством из тени, она достигла такого уровня влияния, которое было отмечено далеко за пределами Руси. Значит, ее стратегия вполне оправдывается. Но все начиналось с малого…

Вскоре после женитьбы князь Игорь обнаружил, что соответствующая традиции покладистость его молодой жены оказалась лишь вынужденной завесой тщательно скрываемой способности управлять мужчиной посредством иного оружия: женского обаяния, очарования и проницательности, рожденной из наблюдательности и страстного желания быть подлинной помощницей мужу в часто запутанных государственных делах. Княгиня с беличьей ловкостью оттачивала свое оружие, стараясь не только детально вникать в деятельность великого князя на внешнем и внутреннем фронтах, но и ненавязчиво отстаивать свои решения. К примеру, она сумела с присущими ей спокойствием и ласковой степенностью убедить мужа-варяга назвать родившегося сына славянским именем Святослав. Можно предположить, что эта уступка Игоря была не такой уж безделицей. При наличии влиятельных варяжских воевод-опекунов во главе со Свенельдом, который, кстати, обладая в русской дружине почти непререкаемым авторитетом, позже сформировал ядро могущественной оппозиции многим начинаниям Ольги и от напористого влияния которого она так и не сумела освободить своего сына.

Находясь на вторых ролях, Ольга с самого начала намеревалась постепенно изменить свое положение, демонстрируя осторожную настойчивость в важных для нее вопросах и не боясь своим влиянием вбивать клин в скандинавское ядро окружения своего мужа. Ей, впрочем, не удалось повлиять на Игоря в отношении фатального похода на древлян за дополнительной данью. Летописи уверяют, что Игоря подбили к необдуманному поступку, стоившему ему жизни, как раз варяжские воеводы из ближайшего окружения. По всей видимости, князя уговорили где-то в пути, в момент, когда влияние на полководца было наибольшим. Для Ольги этот исторический эпизод оказался и жестоким ударом судьбы, и новым отсчетом, потому что именно в смерти мужа берет начало новая выдающаяся личность.

Скорее всего, в детстве Ольга получила необходимый для княжны уровень воспитания и образования, позволяющий соответствовать супругу при любых обстоятельствах, призывающий демонстрировать выдержку и терпение и главное – быть помощницей, подругой своего мужчины, не затмевая его ореола правителя при тихой поддержке из тени. Жизнь в затворничестве не предполагала ничего особенного, ее готовили к традиционной женской роли в жестком патриархальном мире, где не предусматривалось возвышение женщины до уровня самостоятельного и самодостаточного игрока в обществе. Все же в набор неких знаний и навыков наверняка входило понимание международной обстановки и старательное изучение человеческой сущности, чему можно найти немало подтверждений в поступках княгини в период ее самостоятельного правления. Но это были знания и умения, необходимые для подчеркивания роли мужа, а отнюдь не для самостоятельного использования в государственных делах.

Гибкость женской натуры наряду с физической красотой избранницы упомянуты летописями как наиболее привлекательные качества для мужчины, собирающегося обзавестись семьей. Неизвестно, какими соображениями руководствовался князь Игорь, но вполне вероятно, одним из ключевых моментов являлся политический фактор, что на практике означало укрепление возможностей своих земель за счет брака. Совершенно очевидно, что князь дорожил отношениями с супругой и, по всей видимости, любил ее. Упомянутое же в летописи знакомство Игоря с удивительно просвещенной крестьянкой-перевозчицей, которую он позже взял в жены из-за редкой красоты и необыкновенной мудрости, скорее всего, является хитроумным представлением добродетелей княгини Ольги для «народной аудитории». Такое явление великой княгини миру не только располагало к ней люд, но и авансировало последующую трансформацию – от формальной управительницы к образу мудрой и способной всесторонне заботиться о государстве, а затем и к святой Ольге.

Ольга, верно, принимала непосредственное участие в формировании и проведении Игорем внутренней и внешней политики – только исключительное понимание текущей ситуации и четкое осознание своих последующих действий может объяснить приход к фактическому управлению женщиной такого патриархального государства, как Киевская Русь. Она хорошо осознавала, какую реальную опасность представляют две мощные силы, между интересами которых оказалась зажатой формирующаяся держава. И Византия, и Хазарский каганат с центром в низовьях Волги были одинаково могущественны и опасны для государства русов, но политика балансирования киевских князей, приверженцем которой некоторое время оставался и Игорь, не приносила основательного успеха и не гарантировала безопасности и развития. Известно, что за год до своей нелепой гибели Игорь сделал, по всей видимости, окончательный выбор в пользу союза с Византийской империей. Он успел заключить соответствующий договор о взаимопомощи, и Ольга оказалась впоследствии очень старательной последовательницей политики своего мужа, что в том числе обеспечило ей политическое выживание в самый сложный момент становления в качестве первого лица государства. Княгиня продемонстрировала рвение как раз в завершении государственных начинаний своего мужа, а несколько позже сумела перенести сугубо военные и экономические преимущества дружбы с Константинополем на область культуры.

За этими, на первый взгляд, сухими достижениями лежал сложный путь превращения самой женщины, вынужденно оказавшейся у штурвала власти, во владычицу, сознательно управлявшую крепнувшей державой и заложившую основы создания новой империи. Ольге пришлось за очень короткий промежуток времени преодолеть довольно длинную дистанцию от женщины-подруги до женщины-отступницы, причем осуществить такое превращение не только сознательно, но и с предельной осторожностью. Ставкой была ее жизнь, жизнь ее сына, дело ее мужа и государственность Руси, к истокам которой ее бросил Его Величество Случай. Она, пожалуй, не собиралась взваливать на свои плечи бремя управления государством, но любой другой выбор мог означать не только удаление от дел ее самой, но и низвержение ее сына. Она взялась за эту задачу вынужденно, желая в начале пути лишь выполнить задуманное Игорем и передать власть подрастающему Святославу. Из-за этого женщина решилась отступить от уготованной ей эпохой роли и сыграть сомнительную партию на одном поле с мужчинами. К своей новой роли княгиня шла шаг за шагом.

Впервые отступничество Ольги отчетливо проявилось после гибели ее мужа князя Игоря. И до, и после нее в исключительно патриархальном славянском мире женщины, жены покормись «мужской поведенческой линии», тогда как сама Ольга отважно продемонстрировала способность женщины исполнять мужскую функцию главы государства и военачальника. В сложившейся ситуации ей необходимо было избрать максимально жесткую линию поведения, в противном случае недалеко было бы и до смуты. Согласно летописям древляне, злодейски убившие киевского князя, намеревались завладеть и киевскими землями, для чего их лидер князь Мал вознамерился жениться на теперь вдовствующей Ольге. Однако она сумела хитростью заманить большую группу делегатов князя Мала в ловушку и затем закопать их живьем. Более того, решив завершить дело отмщения, княгиня Ольга пригласила «лучших [чем прежде] мужей» для сватовства. Отправив их для начала в баню, княгиня приказала сжечь знатное посольство заживо. Ольга проявила изощренное коварство, обманув древлян и в третий раз, когда после совместного с древлянами осуществления языческого ритуала над могилой князя Игоря она бесстрастно велела уничтожить несколько тысяч древлян. Естественно, был уничтожен и сватавшийся к ней князь Мал.

Этими действиями был нарушен вековой порядок, устанавливающий и определяющий место женщины в обществе и государстве. Ведь до этого женщина лишь отождествляла собою очаг и землю, и завоевав, низвергнув врага, победитель должен был совершить ритуал низвержения и над женщиной побежденного. К этому и стремился князь Мал, пытаясь через владение Ольгой заполучить Киевскую Русь и утвердить, сделать легитимным свое завоевание. Статус мужчины-победителя, пусть и вероломного, вполне позволял это сделать.

Именно так поступил позже внук Ольги Владимир, когда после завоевания Полоцка силой взял дочь князя Рогволода (осуществив и акт сексуального насилия), а затем убил непокорного противника. Любопытно, что впоследствии Владимир имел от Рогнеды четырех детей (и среди них будущего Ярослава Мудрого) и над отношениями супругов не довлела тень убиенного отца. Фактически Владимир стал его замещением, и женщина, покорявшаяся воле отца, стала с такой же преданностью покоряться воле мужа. Примечательно, что эти действия были спровоцированы дядей Владимира и сыном того самого князя Мала, который после убийства князя Игоря возжелал киевскую вдову. Ему-то, мальчику по имени Добрыня, и девочке Малуше (матери незаконнорожденного крестителя Руси Владимира) благосклонно и сохранила жизнь княгиня Ольга. К слову, продемонстрировав чисто женские милосердие и мягкость, которые порой отчетливо обнажались в разные периоды ее управления Киевской Русью.

Таким образом, Мал действовал абсолютно в рамках традиции, а кажущееся вопиющим желание завладеть вдовой вероломно убитого князя было продиктовано двумя весомыми аргументами. Во-первых, он надеялся на извечную женскую покладистость и готовность подчиниться. А во-вторых, он спешил, ибо осознавал, что промедление может вызвать смену власти в Киеве и, соответственно, поход отмщения на древлян.