Текст книги "Слёзы войны"

Валентин Богданов
Слёзы войны

© В. Богданов, 2016

© Издательство «Литео», 2016

* * *

С благодарной памятью о нашей Великой Победе

От автора

Кем-то давно было подмечено, что самые яркие события детских лет остаются с человеком на всю его жизнь. Детство бессмертно, оно никогда не стареет и не исчезает из памяти. Оно, как наскальный рисунок, навечно. В моём детстве тоже были такие события, которые оставили в моей памяти самые яркие воспоминания и неотвратимо повлияли на всю дальнейшую жизнь самым печальным образом. Наверное, можно сказать, что эта судьба была предначертана мне свыше, и никуда от неё потом, как ни крутись, было не увернуться. Не зря же говорят: как с утра не повезёт, так потом весь день будешь запинаться. Так и в жизни: если в детстве настигла непоправимая беда, всю жизнь будешь на ровном месте спотыкаться. Может, оно и так, а может, и нет, но горестный запев в моей судьбе начинался тогда, в самом раннем детстве, трагически совпавшем с военными годами, о чём и хочу рассказать.

Каким оно было, моё военное детство, в глухой сибирской деревушке в те немыслимо далёкие годы, как мы, дети, воспринимали войну, переносили все её тяготы, и каким был наш детский быт, в двух словах не расскажешь, и в ста – тоже. Об этом нужно написать подробно. Ведь в нашей послевоенной литературе о детях, родившихся незадолго до войны и в подавляющем большинстве оставшихся сиротами, нигде, как мне кажется, серьёзно не написано, хотя эта тема давно наболела и взывает к милосердному вниманию, чтобы помянули об этом печатным словом, и никому, думаю, это во вред не будет.

Взялся я за эти воспоминания не ради литературной славы, не ради наживы, чтобы «срубить бабки» таким способом, что просто немыслимо в наше замутнённое время. Видимо, приспела внутренняя потребность вслух рассказать тем, кто ещё может услышать и понять, чем было памятно нам, детям войны, то время, та ужасающая действительность. Не рассчитываю и на всеобщее читательское внимание при сегодняшней душевной глухоте и чёрствости большинства наших сограждан, а рассчитываю, прежде всего, на внимание и неподдельный интерес своих детей, внуков и правнуков. А может, кто-то другой сподобится это прочитать, узнать из первых рук, как жили-были их деды и прадеды в то военное лихолетье, как смогли выжить, и сравнить с их временем, в какое они будут жить и, надеюсь, здравствовать.

И хотя моя нынешняя память стала, как осенние сумерки, которые всё густеют и густеют, всё приближают меня к непробудной ночи, да в той ночи, будто неведомо кем, был заботливо затеплен трепетный огонёк свечки, который своим мерцающим светом негасимо высвечивает из сумерек моего прошлого все события военного детства. Как-то известная писательница Светлана Алексиевич сказала, что дети той войны – это последние её свидетели. И надо бы добавить: самые правдивые, поскольку приукрасить события той поры было бы бессовестным враньём, а описать их хуже чем было – невозможно, потому что хуже быть не могло, и писать приходится только так, как было на самом деле, то есть правду.

Так уж судьба уготовила, что самым памятным событием той поры стала для меня весна победного, сорок пятого года, когда кончилась война и мы всей семьёй ждали с войны отца. Шёл мне тогда десятый годок, как и моей сестрёнке, Римме. Родились мы двойняшками и учились в третьем классе начальной деревенской школы, где наша мама работала учительницей, и я считался старшим из четверых детей, которыми наши родители успели обзавестись перед войной. Следом шёл братишка Виталя, младше меня на четыре года, и ещё годом младше сестрёнка Люся. Жили мы тогда в казённом доме, который колхоз выделил маме как учительнице, и находился он рядом с домом маминых родителей – бабы Лепистиньи и деда Арсентия. Сходились наши дома огородами.

Исстари называлась эта сибирская деревушка селом Глубокое, но официально именовалась колхозом имени Будённого, хотя по привычке все называли её Будёновкой. Находилась Будёновка в четырёх километрах от железнодорожного полустанка Коновалово, в северную от него сторону, в Макушинском районе, ныне Курганской области, тогда Челябинской. Неведомо мне, когда зародилась моя Будёновка – около трёх десятков домов, разместившись полукругом по берегу озера Глубокое, кто первым застолбил это место для поселения и так назвал озеро и деревню? Померкло это за давностью лет, как и многое другое, в нашем беспамятстве.

Но после революции новая власть безо всякой меры стала всё и вся называть именами героев Гражданской войны, хотя ни одного лихого рубаки-будённовца, как и других героев, в этих местах и близко не было. Так и коротала свой недолгий век Будёновка с этим лихим названием до самой баламутной перестроечной поры, когда и вернули ей прежнее название, будто амнистировали за грехи, допущенные за годы Советской власти с этим неудачным названием.

А рядышком, в двух-трёх километрах, в обе от Будёновки стороны, сиротливо и жалко ютились такие же безжизненные, невзрачные деревушки, с такими же героическими названиями: колхозы им. Чкалова, «Новая Жизнь», «Красная Поляна» и многие другие, которых уже давно нет. Слизнула их с земли беспросветная колхозная нужда, будто их на белом свете никогда и не было. Уж слишком безропотно и покорно умирали эти деревушки, как меркнущие глаза умирающего от нужды и горя человека в нынешней России, с исковерканной судьбой её народа, обречённого на вялотекущее вымирание. И вскоре после войны повально все сгинули, отдав ей почти всех своих мужиков, а без них никакая деревня у нас сроду не выдюжит, мором изойдёт. Так и вышло. Только Будёновка тогда выстояла назло всем пронесшимся над ней бедам, да чуть раздалась вширь и вдоль за счёт своих разорённых гибельной нуждой соседей. Казалось, что выстояла и в нынешнюю перестроечную свистопляску, когда сокрушающий ураган, пронёсшийся над страной, слизнул с земли в один миг несчётное число российских деревень, а перед этим предательски слащаво их заманили в очередной сказочный балаган со светлым будущим, где по-бандитски неумолимо добивали и добили. А в поверженной ныне Будёновке осталось лишь восемь невзрачных домишек, безоговорочно обречённых на полное вымирание.

Так вот незримо и навсегда быльём позарастали стёжки-дорожки моего босоногого детства, больно помеченного войной, и только благодарная память урывками сохранила вперемежку светлые и горькие воспоминания о том далёком времени, описанные в этой книжке. Нынче в сотне метров от непостижимо чуть сохранившейся Будёновки несмолкаемым гулом шумит и гремит вновь проложенная автострада Великого Сибирского тракта. А с южной стороны, в видимой глазу отдалённости, по-прежнему доносится несмолкаемый перестук колёс громыхающих поездов, так памятных мне по победному сорок пятому году.

Вот здесь, посреди белоствольных берёзовых колков и многочисленных небольших кругляшей озерков, сверкающих в погожие дни пронзительной водной синевой, и промелькнуло моё короткое безотрадное детство, жестоко оборванное войной. Однако должен оговориться, что родился я в большом селе Обутки, что в восемнадцати километрах от райцентра Макушино и тоже возле Сибирского тракта. Случилось это неприметное на земле событие 25 октября 1935 года, и, видимо, в суматохе неожиданного появления на белый свет двойни день рождения наши родители записали нам в свидетельстве о рождении с ошибкой – 1 ноября, а когда спохватились, исправлять почему-то не стали. Так с двойным днём рождения мы с Риммой всю отведённую нам судьбою жизнь и промаялись на белом свете.

Своим местом рождения в селе Обутки я в детстве тяготился из-за его, как тогда мне казалось, слишком обидного нищенского названия, о чём как-то и высказал маме. Она мне и рассказала: село было названо так потому, что через эту захолустную в старые времена деревушку этапами гнали со станции Макушино каторжан, и здесь их заковывали в кандалы – «обувку» меняли. Ну а дальше гнали через деревушку Волна. Ещё дальше находилось большое село Маршиха, названное так за проходившие здесь один за другим марши каторжан. Потом они растворялись по необъятным сибирским просторам и, таким образом, оказывали влияние на названия других поселений, встречавшихся на их скорбном пути. А нынешняя станция Макушино в те стародавние времена называлась Макушкой, потому что здесь тогда временно кончалась строящаяся железная дорога, и весь арестантский люд пешим путём следовал к месту отбытия наказания, закованный в кандалы. Вполне возможно, что всё мной здесь рассказанное на самом деле выглядит несколько иначе, но так я слышал в детстве от мамы и сам ничего не выдумал.

Отец мой, Богданов Николай Петрович, 1913 года рождения, уроженец тех мест. Родился он в большом селе Хохлы рядом с селом Обутки. Его отец, Богданов Пётр Степанович, – инвалид той германской, вернулся с войны без ноги, работал в колхозе конюхом. Мать – Богданова Анна Петровна, простая колхозница, мать семерых детей. Жили они в ту пору по этой причине бедно, да в колхозной жизни по-иному и нельзя было тогда жить, как и сейчас. Старшую дочь Фёклу (от первого мужа бабушки Анны) все близкие звали добрым и ласковым именем Куша. По отзывам родственников, была она человеком удивительной доброты и отзывчивости, необычайно трудолюбивой и сохранила всё это до конца своих дней. И за эти прекрасные человеческие качества все её искренне любили, уважали и поминают только добрыми словами. Далее шёл мой отец Николай, потом Гриша, тоже участник войны, затем сестра Нина, и дальше следуют рядком, как лесные боровички, три младших сына: Андрей, Володя и Шура. Все они обзавелись детьми и жили в Кургане, но никого из них я хорошо не знал, поскольку мы никогда тесно не общались. Так уж вышло. Сейчас в живых остался только дядя Володя, младше меня года на два.

Сколько ни пытался я вглядываться в родословную, но вызнать более ранних предков отца так и не смог. Но сдаётся мне, что они верноподданно служили державной власти, поскольку в дальнейшей родословной водились тогда, да и сейчас водятся, служивые люди, разного полицейско-милицейского звания и величания, о которых приходилось слышать мельком от более близких мне родственников. И выходит, что марши каторжан под кандальный звон по угрюмому Сибирскому тракту, видимо, кто-то сопровождал тогда под ружьём из моих дальних-предальних родичей. И это чиновное служение власти приметным вкраплением передавалось по наследству из рода в род и даже дошло до наших дней, хотя по большей части все они из крестьянского роду-племени, упорные и трудолюбивые в жизни, жившие только своим трудом, но богатства этим у нас никто никогда не наживал. Такая вот извилина проглядывается в моей родословной по отцовской линии.

По материнской линии все родичи были земледельцами из Смоленской губернии, переселившимися на вольные сибирские просторы в поисках лучшей доли в конце XIX века. У всех были тогда большие семьи, а иначе в крестьянской жизни той поры и быть не могло. Мамин отец, Фёдоров Тимофей Михайлович, из большого села Среднее Головное, как ушёл на германскую войну, так и воевал до конца в каком-то младшем командирском звании. А в гражданскую кровавую заваруху воевал он в армии Колчака и при отступлении заболел тифом и умер в Новониколаевске, ныне Новосибирск. Вот такие мои скромные познания дальних и близких родственников во всю возможную ширь и глубь.

Победная весна 1945 г.

Та победная весна в наших сибирских краях, помнится, выдалась затяжной и холодной. Томительно долго держались крепкие морозы, постоянно вьюжило, и снегу все прибавлялось и прибавлялось, и казалось, затянувшейся холодной и голодной зиме не будет конца – так она надоела. И в марте, и начале апреля зима никак не сдавалась. И лишь во второй половине апреля холода схлынули, подули тёплые ветры, и, радуя истомившуюся по теплу душу, с чистого синего неба всевластно заиграло тёплое весеннее солнце, а воздух от птичьего разноголосья несмолкаемо зазвенел и запел на все голоса, пьянил и завораживал душу неподражаемой природной красотой жизни.

Весна-то пришла, а война всё продолжалась, хотя её победное завершение уже было делом нескольких дней, и взрослые только и гадали, когда возьмут Берлин и поймают ли Гитлера. И мы, деревенская ребятня, в основном безотцовщина, слушая взрослых, тоже вели об этом свои ребячьи разговоры, и наша неудержимая фантазия явно зашкаливала в своих предположениях, что наши сделают с Гитлером, если поймают его живым.

Такой вот привалила к нам долгожданная победная весна со всеми её обычными заботами и тревогами для деревенского человека, немыслимо как пережившего всю войну в нечеловеческом напряжении духовных и физических сил. И мы, дети войны, были её самыми правдивыми свидетелями и невольными участниками той жизни наравне со взрослыми. А война продолжалась, ни на миг не останавливаясь, вопреки наступившей весенней радости, и беспощадно стреляла и стреляла похоронками по тылу необъятной страны, всё сиротила и сиротила задавленные нуждой семьи. И воем выли бабы, в испуге голосила малышня, ещё не понимая своим умишком, какая непоправимая беда на них свалилась.

В нашей деревне к концу войны осталось в живых только двое семейных мужиков, взятых на войну в сорок первом, – это мой отец и отец Игнашки Молокова, моего закадычного дружка. У других ребят отцы уже сгинули на войне или пропали без вести, и мы свою затаённую радость не выказывали перед ними, хранили её про себя, радовались сдержанно, видимо, что-то уже соображали тогда о неуместности ликования в их присутствии.

Почему-то особенно мне запомнился надоевший тогда вьюжный март той последней военной весны. Будто злая буранная вьюга нарочно бесилась, настырно и безутешно выла и причитала, изводила нам душу вкрадчиво близившимся горем, да у мамы по исхудалому, исчерневшемуся лицу постоянно катились непрошенные крупные, как горошины, слёзы, которых она почему-то не замечала к нашему изумлению. Это нас всех пугало.

Озабоченная баба Лепистинья с тревогой спрашивала маму: «Ты почто, Тоня, так часто слёзы-то льёшь и льёшь? Измотаешь себя, изойдёшь слезами, уж крепилась бы как-то, поди недолго осталось ждать хоть какого-то конца». – «Да как-то не замечаю их, мама, какие-то они непрошенные, холодные, будто не мои, всё катятся и катятся, вроде мешает что-то лицу, а как машинально их смахну, рука мокрая, и сама пугаюсь этой причуде. Уж не случилось ли что с Николаем напоследок войны?» – приглушённым тревожным голосом, в который уж раз безответно спрашивала мама, скорее, саму себя и тяжело вздыхала. Тут в уже всем надоевший разговор встревал вездесущий дед Арсентий: «Что без толку-то изводить себя слезами? Реви не реви, ничему уже не поможешь, если что и стряслось там с твоим мужиком, а себя по бабской дурости понапрасну изведёшь». Немного подумав, он озабоченно добавлял: «Думаю, что домой катит, врасплох хочет заявиться, как все солдаты делают, когда с войны вертаются. А если б сгинул, давно бы похоронк у полу чи ла, сейчас, к конц у войны, с этим долго не тянут. Так что жди, наберись терпения, ничего тебе больше не остаётся, такая ваша бабская доля – ждать и терпеть, сроду так было и будет», – сердито подытожил дед этот трудный разговор.

Нашей семье, в общем-то, повезло, что к концу войны отец чудом остался в живых из числа тех, кто был призван на войну грозным летом сорок первого года. На войне побывали пятьдесят четыре наших деревенских мужика, и двадцать шесть из них погибли. А вернулись двадцать восемь – большей частью холостяки, кто призывался в конце войны. Много было молодёжи в деревне перед войной, и всех она выгребла, и редко кто в ней остался после возвращения с войны.

Было действительно нежданное чудо, что отец, наконец, объявился живым, и это казалось тогда несбыточным счастьем. Дело в том, что последнее письмо от отца мы получили в конце января победного года. В нём он бодро писал об успешных боях своей воинской части в августовских лесах и Мазурских болотах, в которых принимал участие. Был уверен, что день победы близок, и он скоро вернётся домой, и ему будет что рассказать нам об увиденном и пережитом на этой войне. Дед Арсентий гордился тем, что его зять воюет в тех местах, где он воевал в ту германскую, где в немыслимой мокроте и стуже застудил ноги, почти совсем обезножел и ходил с той далёкой поры с трудом. Всё мечтал, как он будет со своим зятем вспоминать те проклятые места, где и тогда полегло людей без счёту.

Эти бесконечные разговоры, связанные с последним письмом отца с войны, и запомнились мне больше всего. Но пошёл четвёртый месяц с момента получения последнего письма, а никакой весточки от отца с фронта не было, и нарастающая тревога за него и полная неизвестность угнетали всю семью, и невольно в голову лезло больше плохое. Это было привычным тогда – ждать беды, а о радостях как-то и не думалось. А затаившаяся радость где-то высоко в облаках витала и на грешную землю к людям тогда не опускалась, лишь иногда чуть приближалась, чтобы напомнить, что есть она на белом свете и всему своё время – и горю, и радостям. Без них жизни не бывает.

Надо сказать, что жили мы все в большой скученности и тесноте в невзрачных деревенских домишках той далёкой поры. Всё, о чём говорили и что переживали взрослые, передавалось и нам, детям, и скрыть что-либо от наших детских ушей было невозможно. Потому, наверное, все беды и горести жизни, какие наваливались на взрослых, а их тогда было через край, мы, дети, переживали наравне с ними, от того, наверное, не по годам, раньше срока и взрослели.

Мы переселились в дедов дом в конце сорок второго года и жили одной семьёй. Тогда с войны вернулся второй учитель нашей деревенской школы, Степан Васильевич Васильев, и поселился он с семьёй в нашем прежнем доме. У него было четверо детей – три сына (двое ушли на фронт) и дочь. На войне Степану Васильевичу оторвало ногу до колена и контузило, и когда он волновался или сердился на расшалившихся на уроках ребятишек, у него мелко тряслась большая лысая голова и в нервной судороге сводило губы. Мы испуганно таращились на это, разом умолкая: боялись, как бы он в ярости не огрел кого из нас тяжёлой тростью, на которую опирался при ходьбе и которой всё время грозился кого-нибудь из нас попотчевать за непослушание.

Этой же зимой, чуть позже, вернулся с войны Митрий Русаков, тоже без ноги, на деревяшке. Жил он в самой хилой избёнке на краю деревни, по нашему ряду, что тянулся по берегу озера, и какое-то время, кажется, до весны, прожил там с ослепшей за войну женой и дочерью, моей ровесницей. Я один раз приходил к нему, чтобы выпросить ненужные ему погоны рядового пехотинца для участия в школьном спектакле на военную тему, где я играл роль героического бойца, победно сокрушающего врага, и настоящие погоны мне были нужны позарез. Крайняя убогость его жилища даже меня тогда поразила. Закопчённая избёнка с русской печью, когда-то белые стены, сплошь кровянисто измазанные раздавленными клопами, голый стол, одна старая табуретка, какие-то лохмотья на грязном полу, и больше решительно ничего. Пахло мышами, гнилым деревом и полной безжизненностью.

В школе его дочь так и не начала учиться из-за полной нужды. Не в чем было ходить ни зимой, ни летом. На следующую зиму померла от голода жена, потом он, а дочь отправили в детдом, и больше я о ней ничего не слышал. Это произвело на меня тогда очень неприятное впечатление и надолго оставило в душе тяжёлый осадок от бессердечности людей, среди которых я жил. Неужели, думал я, все жители деревни, а это около тридцати семей, не могли каждый милостиво отделить от себя по крошке хлеба и спасти от неминуемой смерти раненного на войне солдата и его несчастную семью, и не находил ответа. Ведь в каждой семье были сделаны на зиму какие-то припасы, уж не объел бы их умирающий от голода солдат. Да и из колхозных закромов можно было хоть что-то наскрести и выделить. Однако никто даже не шелохнулся. Но об этом подробнее позже.

А мы с нарастающей тревогой всё ждали и ждали хоть какой-то весточки с войны от отца, и это затаённое нестерпимое ожидание невольно передавалось и нам, детям. Мы как-то все присмирели, увяли, стали более сдержанными и молчаливыми, будто по команде насторожились. А та победная весна всё шумела и пела на все свои ликующие голоса и вселяла в нас неумирающую надежду на очень близкое, где-то задержавшееся счастье и радость всей нашей семьи, какой мы ещё в своей жизни и не видывали. Слишком мы настрадались за войну, заждались редких писем от отца, что, казалось, и сил уже нет на эти бесконечные ожидания.

Так вышло, что наш отец пропал без вести в самые первые месяцы войны, призванный в действующую армию 7 июля 1941 года. Всего-то одно коротенькое письмецо-треугольник мы и получили от него, кажется, в августе, а потом он как в воду канул. Хорошо помню, что мама не раз посылала куда-то письма на розыск потерявшегося отца и всегда получала неизменно короткий казённый ответ, что пропал без вести. Это нас угнетало, но оставляло малюсенькую спасительную надежду – может, живой и ещё, даст бог, объявится. Этим тогда и жили.

Незабываемы долгие зимние вечера конца сорок первого и сорок четвёртого годов, когда мы, сгрудившись всей семьёй возле голландской печки, пышущей теплом, вели бесконечные пересуды о неизвестной судьбе пропавшего без вести отца. Почему-то в глубине души верилось, что отец живой: может, в плену, может, тяжело раненный лежит, затерявшись в каком-нибудь госпитале. Почему-то верилось в хорошее, хотя оснований для этого не было, ведь война продолжалась, и всякое могло случиться. А наш старый тополь под нарастающее завывание ночной вьюги навязчиво и тревожно всё стучал своими стылыми ветками в промороженное окошко, будто напоминал, что лихая беда бродит где-то близко и в любое время может врасплох нагрянуть в дом. Это нами почему-то отметалось, хотя глубоко внутри это чувство, затаившись, в нас сидело и постоянно волновало, однако наружу не показывалось. Просто думать о плохом исходе устали.

И, конечно, как всегда водилось в худые времена, откуда-то объявились разные колдуньи, гадалки и прочие проходимцы всех мастей, бессовестно наживавшиеся на людском горе. К нам в дом они тоже захаживали, но дед Арсентий решительно и бесцеремонно гнал их всех в шею и называл при этом шарлатанами и бездельниками. Явление это тогда было повсеместным, и племя их неистребимо. Слишком много навалила война людского горя, и это было её порождением. Памятная и характерная черта того времени.

Лето 1944 года. Деревня Будёновка. Слева направо: Виталик, Люся, мама, Римма. Четвёртого члена семьи, автора этой книги, здесь нет. Почему-то закапризничал и убежал, о чём жалею всю жизнь.

Бабушка Лепистимия Лавровна Сазонова. 1948 г.

Дедушка Арсентий Григорьевич Сазонов, 1939 г.

Где-то в конце сорок третьего года родителям отца, жившим в деревушке Волна, неожиданно пришло от него письмо с фронта, о чём нам сообщил кто-то из знакомых, проезжавших через нашу деревню. Телефонной связи между деревнями тогда не было, и все новости той поры узнавали таким примерно образом. В свалившуюся на нас радостную новость и верилось, и не верилось. На другой день, спозаранку, мама выпросила у председателя колхоза лошадь, запрягла её в сани, укуталась в дедов тулуп и в нестерпимом волнении поехала к родителям отца – прочитать то заветное письмо. Расстояние до деревни Волна было хоть и небольшое, около двадцати километров, но в зимнюю пору, да в короткий студёный день, когда надо было вернуться обратно, путь был неблизкий и опасный из-за расплодившихся тогда волков. Они в эту голодную пору сбивались в стаи и иногда свирепо нападали на одинокие подводы, особенно ночью. Это тоже примета того времени.

Домой мама вернулась поздно вечером и, волнуясь, поведала нам, что в августе сорок первого отец попал в окружение в районе Могилёва. С небольшой группой товарищей они прибились к партизанам, где и воевали до соединения с Красной армией. Радости нашей не было предела. Эта новость мигом облетела всю деревню, и я помню, как к нам заходили многие жители и интересовались, дивились и, конечно, втайне завидовали так нежданно свалившемуся на нас счастью. Мне казалось, что в нашем доме стало светлей и просторней, мы все будто разом проснулись от тяжёлого сна и зажили другой, неведомой для нас жизнью.

Вскоре и мы получили от отца письмо и две цветные открытки с военной символикой. Наше радостное ожидание отцовских писем с фронта длилось до конца января победного года, и снова провал, мучительное ожидание от него весточки и неотвязная пугающая мысль: жив ли? Вот в таком тревожном ожидании мы и жили в эти последние месяцы войны. К нашему счастью, переписка с отцом длилась с декабря 1943 года по февраль 1945. Помню, это были праздничные дни, когда мы получали письма от отца с фронта, по нескольку раз их перечитывали и обсуждали всей семьёй. Приходилось и мне читать те дорогие моему сердцу письма, но их содержание я начисто забыл, да и самих этих писем нашей семье сохранить не удалось. Печально.

Пришёл май, и в один из его погожих дней, 9-го, я с опозданием притащился по непролазной деревенской грязи в школу. Урок почему-то ещё не начался. В классе стоял обычный гул ребячьих голосов, было зябко, пол грязно истоптан, через запотевшие окна из небесной белесой мути слабо проглядывало поднимающееся солнце. Мои дружки, сгрудившись у окна, о чём-то оживлённо спорили и настороженно посматривали на входную дверь, откуда я неожиданно и появился в этот момент к их нескрываемому разочарованию. Когда подошёл к ребятам, Мишка Сорокин в упор спросил: «Правда, Валька, что сегодня учиться не будем? Вроде Победу объявлять будут?» – «Не знаю», – недоумённо буркнул я, но все неожиданно смолкли и тесной гурьбой прильнули к окну, что-то там разглядывая. Я тоже через их головы посмотрел в запотевшее окно и увидел, как по соседству, на крыльце колхозной конторы, тракторист Ванька Усольцев старательно приколачивал к козырьку красный флаг. Ветра не было, и полотнище траурно поникло в своём торжественном и скорбном величии.

Неожиданно за стеной, где находилась учительская комната, раздался глухой стук деревяшки об пол и послышались тяжёлые шаги. Мы россыпью кинулись за свои парты и в настороженном смирении уставились на входную дверь. Медленной и тяжёлой походкой в класс вошёл Степан Васильевич, высокий, прямой, с побледневшим лицом и трясущимся подбородком. Мы в испуганном изумлении замерли и боязливо на него уставились, ещё не понимая охватившего его возбуждения. С трудом сдерживая волнение, он непривычно медленно и тихо сказал: «Ребятки, сегодня день нашей Победы, мы их победили… Праздник сегодня наш! Отдыхайте, ребятки, радуйтесь… Победе». Смущённо скрывая повлажневшие глаза, он отвернулся и неуклюжей походкой торопливо вышел из класса, при этом необычно гулко и тяжело стучал деревяшкой об пол, будто вколачивал ею только что сказанные слова.

От всего услышанного мы по привычке не зашумели, а наоборот, примолкли и молча разошлись по домам. Ни всеобщего ликования, ни праздничной суеты, ни митинга, вроде бы положенного в таких случаях, не было, я не помню. Да и на лицах взрослых празднично озарённой радости от свершившегося великого события не увидел. Почему-то никто её ничем не выказывал. Конечно, как ни велик был по своей невероятной значимости этот день окончания войны, всё-таки немыслимо горька и тяжела была боль утраты почти в каждой семье, и её незаживающая боль саднила и терзала душу обездоленных войной людей. Само собой, душевное облегчение заметно почувствовали все, втайне, видимо, надеялись на скорое улучшение послевоенной жизни, иначе, казалось тогда, и быть не могло. Таким мне и запомнился первый мирный день нашей Победы.

Странно, но в нашей семье после победного дня и на всё последующее время все как-то сникли. Мама стала ещё более задумчивой и молчаливой, примолк и дед Арсентий, а баба Лепистинья, глядя на нас, всё вздыхала и вздыхала и концами ситцевого платочка торопливо смахивала набегавшие слезинки. Это меня озадачило, и я тоже примолк и не лез теперь с разговорами об отце, где-то в глубине души сознавая, что взрослым говорить об этом тяжело и неприятно, а почему, по-детски не понимал. Дело в том, что я в скорое возвращение отца верил свято, и моя вера была несокрушимой. На меня тогда исподволь напал какой-то душевный зуд постоянно говорить об этом взахлеб и упрямо доказывать, что папка скоро вернётся. Но меня никто не слушал, и я затаил обиду и в своих неудержимых фантазиях всё придумывал и придумывал различные варианты, как доказать взрослым свою выстраданную правоту, что папка живой и надо подготовиться хорошо его встретить.

В конце мая занятия в школе кончились. Приспела привольная летняя пора для ребятни, засидевшейся до изнурения за долгую зиму в тесных тогдашних избах. Теперь такие избы можно увидеть разве что в каком-нибудь захолустье или в краеведческом музее. А ведь тогда жили, любили и детишек рожали немало, здоровых, выносливых и жизнерадостных, не в пример нынешней жизни. Все мои сверстники сразу после школы безропотно пошли работать на нескончаемые колхозные работы, в основном боронить пахоту, потом на сенокос, уборку урожая, на исхудалых от постоянного голода лошадях. Горбатились мы за трудодни весь световой день, от зари до зари, и никто нам скидок на наше малолетство тогда не давал. Пластались на работе наравне со взрослыми, без всякого понукания и надзора.

Как же изнурённо, долго и нудно тянулись для меня те послепобедные майские дни в ожидании отца или хотя бы какой-то весточки от него. Но наступил июнь, и не было ни писем, ни похоронки, ни его самого. А с войны уже начали возвращаться те немногие, чудом уцелевшие, кому посчастливилось дожить до Победы. Из деревенских первым вернулся Павел Молоков, отец моего дружка Игнашки, и в их счастливом доме побывали все деревенские, и в первую очередь, конечно, мы, ребятня. С какой же нескрываемой тоскливой завистью смотрел я на его счастливого отца с медалью на груди и гвардейским значком, с артиллерийскими эмблемами на погонах, и изнуряющая тоска по своему отцу, где-то запропастившемуся, всё росла и росла, и не было сил от неё скрыться или убежать.

Для меня мой отец к тому времени, в моём сознании девятилетнего мальчишки, значил запредельно много. Он заслонял собой весь окружающий мир, он заполнил всё моё существо, вытеснил оттуда всё, что к тому времени там накопилось. Я заболел папкой, я грезил им. Я был безумно счастлив, что у меня есть папка, пока неведомый и недоступный мне, где-то затерявшийся с войны по пути домой. Но как, казалось мне, был близок этот счастливый миг, когда я его встречу на этом раскалённом солнцем маленьком привокзальном перрончике, обжигающем босые ноги, и мы, обнявшись, пойдём с ним домой, где нас все заждались. И это безразмерно ёмкое и тёплое слово «папка» грело мне истосковавшуюся по нему душу, тешило великой надеждой на скорую и счастливую с ним встречу.