Текст книги "Слёзы войны"

Страница памяти

Скорбный список воинов, погибших на полях сражений Великой Отечественной войны, за нашу Советскую Родину в 1941–1945 гг. из дер. Будённое, Макушинского района, Курганской области

1. Богданов Николай Петрович, 1913 г. р. Погиб 25 февраля 1945 г.

2. Иванов Роман Константинович, 1911 г. р. Погиб в апреле 1943 г.

3. Иванов Фёдор Дмитриевич, 1921 г. р. Погиб в январе 1943 г.

4. Карпов Пётр Егорович, других сведений нет.

5. Карпов Денис Егорович, других сведений нет.

6. Каршин Пётр Афанасьевич, 1905 г. р. Погиб 27 марта 1945 г.

7. Катков Николай Григорьевич, других сведений нет.

8. Катков Илья Григорьевич, 1924 г. р.

9. Кондратьев Адам Дмитриевич, других сведений нет.

10. Кормин Владимир Иванович, 1923 г. р., других сведений нет.

11. Кузьмин Иван, других сведений нет.

12. Павлов Леонид Васильевич, 1923 г. р. Погиб в сентябре 1944 г.

13. Русаков Александр Николаевич, других сведений нет.

14. Русаков Александр Андреевич, 1907 г. р. Погиб 6 декабря 1942 г.

15. Русаков Андрей Максимович, 1912 г. р. Погиб в феврале 1942 г.

16. Русаков Фёдор Никифорович, других сведений нет.

17. Русаков Владимир Никифорович, 1926 г. р. Погиб в августе 1944 г.

18. Русаков Ефим Николаевич, 1923 г. р. Погиб в ноябре 1942 г.

19. Русаков Иван Петрович, других сведений нет.

20. Рябов Пётр Алексеевич, 1923 г. р. Погиб 14 августа 1943 г.

21. Рябов Яков Максимович, других сведений нет.

22. Сорокин Пётр Фёдорович, 1911 г. р. Погиб в апреле 1943 г.

23. Усольцев Павел Фёдорович, 1892 г. р. Погиб 12 февраля 1944 г.

24. Усольцев Михаил Александрович, других сведений нет.

25. Федулов Егор Ильич, других сведений нет.

Участники войны, вернувшиеся домой

1. Алексеев Афанасий Кириллович.

2. Алексеев Кирилл Кириллович.

3. Алексеев Игнат Кириллович.

4. Васильев Степан Васильевич. Ранен, инв. 2-й гр.

5. Васильев Павел Степанович.

6. Васильев Михаил Степанович.

7. Иванова Екатерина Константиновна.

8. Иванов Трифон Васильевич.

9. Кормин Александр Иванович.

10. Кормин Матвей Иванович.

11. Корженевский Афанасий.

12. Молоков Павел.

13. Новиков Кузьма Константинович. Ранен, инв. 2-й гр.

14. Першин Константин Лаврентьевич.

15. Петров Василий Петрович.

16. Петров Самсон Петрович.

17. Русаков Александр Николаевич.

18. Русаков Константин Андреевич.

19. Русаков Пётр Ефимович.

20. Русаков Дмитрий Еремеевич.

21. Рябова Анна Алексеевна.

22. Рябов Григорий Алексеевич.

23. Сазонов Василий Арсентьевич. Ранен, инв. 2-й гр.

24. Сазонов Пётр Арсентьевич.

25. Усольцев Александр Тимофеевич.

26. Усольцев Степан Фёдорович.

27. Фёдоров Борис Елизарович.

28. Фёдоров Николай Елизарович.

29. Фёдоров Пётр Елизарович.

И наступило утро туманное, утро холодное, памятное на всю жизнь.

Разбудили меня утром в самую рань, когда солнце только-только показалось из-за леса. Что-то наскоро перехватил, баба Лепистинья заботливо сунула мне мешочек с бутылкой разведённого молока и куском хлеба, и я вышел во двор, где пара взнузданных лошадей с уже надетой сбруей, свежих от утренней прохлады, нетерпеливо фыркала и позвякивала удилами уздечек. Дед помог мне взобраться на одну из лошадей, на хребет которой уже была им наброшена старая фуфайка. Он вывел лошадей за ограду и коротко бросил: «Давай…», я взял рысью, чтобы догнать ребят, которые пылили на лошадях уже за околицей.

Самому старшему из моих дружков-товарищей, Тольке Рябову, было тогда тринадцать лет, а мне, младшему, шёл десятый, и ни у кого из нас не было отцов, всех выкосила война. Никто из моих дружков тогда и словом не обмолвился о настигшем нашу семью горе. И я в душе был им благодарен за эту душевную деликатность – не бередить чужую боль, не сюсюкать о семейных бедах и горестях, каких тогда хватало с избытком в каждой семье. Ведь каждый из них это уже пережил, терпеливо переболел таким горем. Вот так, со страшного потрясения, в один день, кончилось моё детство, и на другой же день началась взрослая жизнь на изнурительной колхозной работе.

Было нас тогда четверо или пятеро ребят, и каждый на паре лошадей таскал прицепленную за постромки борону, и таким вот образом боронили мы до сенокоса вспаханные по весне поля. В первые дни с непривычки нас особенно допекали кровавые стёртости ягодиц, в промежности, да так, что ходили мы в раскоряку, чтобы ягодицы не терлись друг о дружку. Поскольку верхом на лошади сидеть было невмоготу, то ходили по полю пешком и за узду водили за собой лошадей. А когда уставали, снова взбирались на костлявый хребет коня и приноравливались сидеть скособочась, то на левой, то на правой ляжке, и, в конце концов, наши ягодицы дубели, прирабатывались к верховой езде и уже не сбивались до крови.

Помню тот предзакатный июньский вечер, после первого дня моей работы, когда возвращались домой все чумазые, пропылённые и прокалённые до черноты июньским зноем. Уставшие за день лошади в предчувствии ночного вольного отдыха резво трусили по проселочной дороге, и густая зелень листвы золотилась в лучах заходящего солнца, а от темнеющего леса тянуло вечерней прохладой. Мне было грустно и тяжело возвращаться домой, где непрошено навсегда поселилось горе, и я подавленно молчал, но неожиданно в этой благодатной тишине Толька Рябов взорвался короткой частушкой, и от певческой натуги его чумазое лицо налилось пунцовой краснотой:

 
А из нагана выстрел дали, по реке пошёл туман,
Что ты голову повесил, наш весёлый атаман…
 

Он проорал во всю охриплую глотку, и тут же Мишка Сорокин подхватил с таким же надрывом, от чего белки его глаз так вытаращились на чумазом лице, что он стал похожим на негра:

 
А говорят – кусты горят, горят на море лодочки,
Говорят, что я не стою Милкиной походочки…
 

Потом каждый подхватывался со своей частушкой, горланили хором, а наоравшись всяких, и матершинных тоже, подъезжая к деревне, смолкли. Каждый у своего дома снял сбрую с лошадей, и они вскачь унеслись на приозёрные луга, и их тяжёлый топот гулко раздавался по деревенской улице. Мама в то лето из школы уволилась и перешла работать в тракторную бригаду заправщицей и учётчицей, где больше начисляли трудодней, и по ним выдавали зерна наравне с трактористами.

Золотистым августовским утром дед Арсентий привёз на телеге со станции Макушино сына Васю, моего дядю, тяжело раненного в Венгрии, у озера Балатон. Мне он тогда показался таким высоким, огромным на своих костылях, будто занял собой всю нашу маленькую горницу, которая теперь казалась низкой и тесной.

Странно, кончилась война, кончилось и моё детство, оборванное войной, и этот печальный запев потом долго сказывался на моей жизни, содрав все её радужные краски, без чего жизнь стала не жизнь, а мука. А мы с мамой, придавленные свалившимся на нас непоправимым горем, все лето от зари до зари работали в поле, и надеяться нам больше было не на кого, только на себя.

Сейчас мне довольно трудно вспоминать в хронологическом порядке по годам все события моего военного детства, кроме тех, что были описаны выше, – проводы отца на войну и все, что случилось в победном сорок пятом году. Всё остальное неразличимо слилось в единую цепь событий, которые помнятся только по временам года, а их четыре. Иногда в озарениях памяти мелькают обрывки тех или иных событий, но в каком году это было, сейчас уже не могу сказать. Поздновато я взялся за свои воспоминания, когда память моя неприметно ослабела, затуманилась. А ведь я долго помнил буквально все подробности своего военного и послевоенного детства, и казалось, так и буду помнить всю жизнь, стоит только взяться за воспоминания о своём прошлом. Но память, моя память! Как же она предательски меня подвела в самый неподходящий момент.

…Это была первая военная зима в наших сибирских краях. Настолько лютая, что сороки на лету замерзали. Из района в наш колхоз поступила разнарядка на изготовление деревянных макетов винтовок с металлическими штыками. Поскольку дед был единственным плотником в колхозе, ему и поручили изготовить эти винтовки к определённой дате и в заданном количестве. И вот русская печь в нашем доме пышет жаром вместе со свежим и холодным запахом берёзы. Дед целыми днями изготавливает макеты винтовок, которыми наши славные воины будут обучаться бить ненавистного врага до отправки на фронт. Дед пилит, строгает рубанком, обрабатывает их рашпилем, шкуркой, и количество винтовок, отливающих белизной, заметно растёт.

Потом дед в кузнице изготавливает металлические штыки, приносит их в охапке домой и целыми днями прикрепляет к каждой винтовке. На вид винтовки смотрятся необычайно красиво и грозно. Я хнычу и прошу деда оставить мне одну винтовку, чтобы поиграть и похвастаться перед дружками. Дед, будто меня не слышит, мимоходом бросает: «Это не для баловства, для дела, для войны», – и я умолкаю.

В один из дней готовые винтовки грузят на сани-розвальни и увозят в район. Только сейчас, спустя десятилетия после войны, изумляюсь: да как же мы смогли одолеть коварного врага, вооружённого автоматическим скорострельным оружием и хорошо обученного им владеть, а мы, будто в стародавние суворовские времена, учились воевать деревянными макетами винтовок. Оттого, наверное, и кровавый счёт войны не в нашу пользу и поражает воображение.

А это было уже к концу войны. Как-то в журнале «Огонёк» той военной поры я вычитал про сына полка, мальчишку примерно моего возраста, которого усыновили в полку, одели в военную форму и выдали автомат. И во всём этом воинском облачении да с медалью на груди он и красовался в журнале, вызывая во мне непереносимую детскую зависть. Моя разгулявшаяся фантазия не давала мне покоя, я непременно хотел себя видеть на месте этого невероятно счастливого мальчишки и постоянно фантазировал, как я буду смотреться, если окажусь на его месте. Тут и надумал я сбежать на фронт, но как это сделать практически, не знал и осторожно начал выпытывать у ребят, а те сказали, что по дороге на фронт наверняка «загребут» и отправят в детский дом, откуда выбраться будет нелегко.

Моя затаённая мечта на глазах рушилась, но так просто сдаваться не хотелось. И я написал письмо товарищу Сталину с просьбой отправить меня на войну, где воюет мой папка, а в случае невозможности это сделать направить в Суворовское училище, потому что живется нам в деревне тяжело, мы голодуем и маме нас четверых не прокормить. Не мешкая, опустил письмо в почтовый ящик и стал ждать ответа, как соловей лета. И дождался…

Вскоре после отправки письма мама как-то пришла с работы необычно поздно и со слезами на глазах в ярости схватилась за ремень, напирая на меня, гневно закричала: «Ты это когда у нас голодным-то был? Ты с чего взял, что я вас не прокормлю? Почему из дома-то решил сбежать? Дурья твоя башка! Рассказывай, тебе говорю…» Но, как всегда, заступилась баба Лепистинья, вставшая между нами, и я удачно избежал заслуженной порки. Больше мама никого из нас даже не пыталась наказывать физическим воздействием. В нашей семье это было не принято, и никто никогда маму до этого не доводил, кроме меня, и то один раз в жизни.

Немного успокоившись, мама рассказала, что из района приезжал большой военный начальник и строго с ней разговаривал насчёт моего злополучного письма, о котором она и не подозревала. Напоследок начальник сделал ей внушение за плохое воспитание сына, подчеркнув, что она учительница. Весь советский народ изо всех сил работает на победу, а вы отвлекаете важных людей от больших государственных дел! Однако никаких неприятных последствий для мамы не последовало, но ко мне она стала относиться строже, пока всё не забылось…

Морозная зимняя ночь. Нарастающее завывание вьюги, она так плотно укутала нас своей непроглядной мглой, что, кажется, от всего белого света загородила, и наш домишко, вздрагивающий от сильных порывов ветра, безнадежно затерян в этой бесконечной ночи и беснующейся вьюге. Окна в доме проморожены толстым слоем снега и льда, и через них ничего не видно, а в комнате кажется ещё темней и тесней. Надо сказать, что в ту пору в нашей деревне не было ни электричества, ни привычного тогда репродуктора. Железнодорожная станция находилась рядом, и можно было бы зажечь лампочку бессмертного Ильича, но до этого никак не доходили руки у высокого начальства, и все новости мы получали из газет или людская молва их разносила. Так и жили – как при царе Горохе.

От слабого света коптилки по стенам комнаты причудливо мечутся мрачные тени, и мне кажется, мы находимся в избушке на курьих ножках из сказки о бабе Яге, которую недавно нам читала мама. Дед Арсентий привычно вяжет сеть, и челнок в его умелых руках монотонно мелькает с поразительной быстротой, бесконечно повторяя одни и те же движения. Баба Лепистинья сидит у самой печки, и к ней, как всегда, жмутся самые маленькие внуки, которых она ласково поглаживает по головам и что-то им нашёптывает. А мама сидит за столом и вслух читает толстую книгу, которая называется «Всадник без головы». Все внимательно слушают. Мне эта книжная история явно не нравится, и я в который раз высказываю своё возмущение, что всадника без головы не может быть, потому что он не усидит на лошади и не может видеть, куда ему надо ехать. Меня строго одёргивает дед, и я послушно умолкаю. И так длится несколько длинных зимних вечеров, пока книга не дочитана.

Но деду особенно нравятся рассказы писателя Лескова из книги «Соборяне», которые мама читает вслух уже несколько раз. Мне же они не нравятся, и я все упрашиваю почитать что-то про войну. Но меня будто не слышат и читают совершенно другое, что мне не по душе, и я невольно слушаю вместе со всеми. Мама в те годы была пропагандистом, как все деревенские учителя, и у нас дома всегда было полно газет, журналов, которые выписывал колхоз. Водились и книги из деревенской библиотеки, но мне особенно нравился журнал «Огонёк» с цветными картинками и короткими рассказами о различных случаях на войне, который я всегда держал под рукой, чтобы упросить маму что-то оттуда почитать, пока сам не научился.

А сносно читать я научился по тем временам рано, где-то к шести годам, и теперь уже дед донимал меня просьбами читать ему газеты, поскольку из-за слабого зрения мелкий газетный шрифт одолеть не мог и лишь маялся с газетой, разглядывая её в своих стареньких очках перед мерцающей коптилкой.

Однако читать деду газеты мне очень не нравилось, поскольку я абсолютно ничего не понимал из прочитанного, и он, по мере сил, старался мне объяснить непонятное, отчего я ещё больше ничего не понимал. Особенно мне тогда понравилось слово «территория», вычитанное из газеты, которую почему-то всё занимали и занимали наши враги, «ломились внутрь страны», как говорил дед, из-за чего мрачнел, сердился и расстраивался, но понять смысл этого приглянувшегося слова я всё равно не мог. После долгих дедовых разъяснений выбегал на улицу, мерил шагами наш огород, обходил дом, вглядывался в окрестности притихшей в вечернюю пору деревни и никак не мог сообразить, как можно занять «территорию», если она без конца и без края. Это в моей детской голове просто не укладывалось.

Надо признать, что благодаря самостоятельному раннему чтению газет, журналов и книг я с детства пристрастился ко всякому чтению и читал всё, что попадалось под руку. Это стало моей житейской необходимостью, моим любимым занятием, и, видимо, благотворно влияло на мою жизнь даже в самые худые времена, когда, казалось, было не до чтения.

В те военные годы, в редкие свободные вечерние часы, мне особенно нравились рассказы деда о его долгой службе в царской армии в русско-японскую войну, германскую и гражданскую. Каких только занимательных историй он ни рассказывал из той жизни, дух у всех слушавших его захватывало! Я потом с жаром пересказывал эти истории друзьям, да и вообще можно было бы написать интересную книгу, да с годами напрочь всё забыл.

Дед был песенным человеком, а ведь давно известно, что песенный человек – душевно добрый человек, приветливый и открытый. Он много знал и помнил песен старинных, солдатских, которые пели в старой армии, и сам любил их петь, и надо признать, пел он хорошо – заслушаешься. Была у него отменная память. Он в ту германскую, когда воевал в Румынии и Польше, научился шпрехать на их языках. И когда дома в редких случаях дед Арсентий говорил на румынском или польском, я почему-то дико хохотал, а домашние в недоумении смеялись надо мной, и всем было весело.

Когда в следующий раз я просил деда повторить, он подозрительно спрашивал: «Опять, Валька, будешь гоготать, как дурачок?» – «Нет, не буду, дед», – не сдерживая смеха, отвечал я, вопросительно на него смотрел и, затаившись, ждал. «Дурень ты ещё, Валька, всё лыбишься, всё гогочешь и сам не знаешь, над чем». Но я видел, что деду самому интересно было показать своё умение говорить на этих языках, ведь, кроме меня, его об этом никто никогда не просил, и я знал, что он исполнит мою просьбу.

После смерти деда баба Лепистинья рассказала мне, что в то лето перед кончиной он часто и подолгу пел. «Сядет, бывало, в ограде, в тенёчке, плетёт из ивняка мордушку и поёт, и поёт, да во весь голос, с надрывом, будто впереди праздник у него на душе какой-то засветился, – говорила она. – Видно, смертушка уже позвала, и хотел мой страдалец вволю напеться, грешную душу песней облегчить, да так всё и вышло. Умер-то легко. Пошёл к вечерку на ближнее озеро сети проверить, где у него лодка была. Не дойдя до берега, споткнулся о кочку, упал и умер. Пастух, гнавший стадо коров, увидел его лежащим недвижимо, скорчившись, будто отдохнуть прилёг, и сообщил нам. Вася-то и привёз его на телеге домой, а на другой день и похоронили сердешного».

Исполнился деду тогда 71 год. Родился он в 1883 году, а умер 1 июня 1954 года и похоронен в селе Маршиха. С детских лет меня восхищали нравственная чистота и стойкость деда перед всякими житейскими трудностями, которых в его жизни было с избытком. К тому же дед не курил и не пил в худшем смысле этого слова и главное – никогда не матерился, и мне это настрого запрещал. Ребятишек и взрослых, которые ругались, он презрительно называл матерщинниками, и они это чувствовали и при нём не матерились, а мои дружки его побаивались.

Самое ругательное у деда было: «Язви его в душу», которое он употреблял только в сильном волнении. Надо сказать, что дед был опытным, врождённым рыбаком, и в те голодные годы для нашей семьи это было существенным подспорьем в питании, особенно в голодную весну и первую половину лета. И меня он годам к десяти научил вязать сети, насаживать их на поводки и самостоятельно рыбачить с лодки на нашем озере, где в обилии водились тогда очень вкусные караси и гольяны. И я на всю жизнь стал заядлым рыбаком, хотя потом, к досаде деда, ещё более заядлым охотником. Однако в моей жизни, в разные периоды, во мне вперемежку перевешивала то страсть охотника, и я забывал о рыбалке, то наоборот, а в старости окончательно стал рыбаком, потому как физических сил на охоту уже не хватает, да и дорогое это удовольствие для пенсионера.

Цельным, духовно чистым, сильным и стойким был дед Арсентий, и моя благодарная память о нём никогда не померкнет. Хорошую нравственную закваску я получил от него в детские годы, и это помогало мне выстоять в самые худые времена, каких в моей жизни хватало.

Но нашим семейным ангелом-хранителем и спасителем в тяжелейшие военные и послевоенные годы, да и всю жизнь, бесспорно, была баба Лепистинья, хотя крещёной она была как Епистимия. Но имя это ей не приглянулось из-за двусмысленности понимания в худом значении, от слова «епка», и она каким-то образом добилась того, что все её стали называть Лепистиньей. Но об этом я узнал значительно позже.

Сколько помню, всегда тянулись к бабе Лепистинье её дети, внуки, другие родственники со всеми своими бедами и невзгодами, чтобы облегчить свои страдания, получить моральную поддержку. Тянулись к ней, как к источнику тепла и добра, у которого умаянной душе хотелось отойти, обогреться. У неё для всех хватало добрых, ласковых слов и безграничной душевной доброты. Я никогда не слышал, чтобы она с кем-то ссорилась, на кого-то злилась и о ком-то худо отзывалась. Не было такого. И какие бы мы, её внуки, шалости не допускали в той тесноте, в которой тогда жили, она никогда на нас голос не повышала и уж тем более не прикладывала рук для наказания, но все мы её безропотно слушались. Было в ней что-то божественное, библейское, что завораживало, усмиряло и покоряло любую мятежную душу. Не зря же за глаза односельчане называли её «боженькой».

Хорошо помню одно военное лето, когда приспела голодная пора – ни с чем несравнимая пытка для любого человека, тем более для детей. Все припасы на зиму были уже съедены, до нови ещё ждать и ждать, а кормиться надо было каждый день. Вот и стала баба Лепистинья брать меня с Риммой собирать по жнивью прошлогодние колоски, оброненные при уборке урожая. Пошли мы тогда на совхозное поле, что находилось примерно в двух километрах от деревни, где колосков всегда было больше, чем на колхозных полях, и целый день в палящую июньскую жару устало бродили по пыльному жнивью бескрайного поля и выискивали эти несчастные колоски. Много надо было потратить сил и времени, чтобы насобирать ведро лежалых колосков, и эта тягомотина была для меня невыносимой. Я изнывал от голодной усталости, палящего зноя и монотонного, изматывающего однообразия, казалось, совершенно бессмысленной ходьбы, которой не было видно конца. Уж слишком медленно наполнялось ведро этими жухлыми колосками.

Да вот беда, боязно было собирать колоски на совхозном поле, государственное оно было, и гнали оттуда всех собиральщиков свирепые совхозные объездчики на сытых конях, не щадили никого, а кто не успевал убежать с поля при их появлении, того лихо охаживали кнутами. С нами был один такой случай в то военное лето, когда неожиданно налетели два объездчика, а мы их прозевали и убежать в лесок не успели, хотя держались к нему поближе на случай такой беды. Помню, как лихо, с диким гиканьем летели объездчики в знойном мареве дня, для острастки хлёстко щёлкали по воздуху кнутами и что-то орали во всю глотку, будто из былинной сказки неслись два витязя навстречу супостату, готовые его сокрушить. Те, кто заранее их приметил, уже удачливо добегали до спасительного леска, а мы, обмирая от страха, как вкопанные, покорно стояли на месте, ревели с Риммой в голос и в испуге жались к бабе Лепистинье, уткнувшись головами в подол её юбки.

А она, наш ангел-спаситель, недвижимо стояла на месте в ожидании летевшей на нас беды. Прикрыла наши головы тёплыми руками на случай, если будут хлестать кнутом, а при их приближении повернулась к ним спиной, закрывая нас своим телом. Вижу, как взмыленный и всхрапывающий на бегу конь, резко остановленный объездчиком, приседает на задние ноги, взбивая копытами сухую землю, и слышу злой окрик и свист кнута над нашими головами: «Беги с поля, старая, – хрипло орёт один из стражников, – а то кнутом отхожу!» – и вжикает этим кнутом по земле возле наших ног. «Детишек пощади, нехристь! Бога побойся! Окаянный! Свои-то, поди, не оголодали, так хоть над моими сжалься!» – дрожащим от испуга голосом плаксиво кричит ему в ответ баба Лепистинья. И разгорячённые кони отваливают в сторону и гулко копытят по полю, гонятся за другими, кто ещё не успел убежать.

Потом долго сидим в прохладной тени густой зелени деревьев, что-то наспех жуём и всё поглядываем, не убрались ли стражники с поля, чтобы продолжить собирать эти надоевшие колоски. С надеждой заглядываю в большое ведро, а там и половины нет, и я снова начинаю слезливо хныкать, зову пойти домой, пугаю объездчиками, которые могут вернуться, но баба Лепистинья неумолима, будто не слышит меня. Римма, мой самый верный друг детства, укоризненно и печально смотрит на меня своими васильковыми глазёнками, и я пристыженно умолкаю. А впереди нескончаемый длинный день с палящим солнцем и духотой, мучает жажда, и кажется, конца не будет этому мучению под бездонным июньским небом.

Ох уж, эти колоски, колоски, будь они прокляты, кто не собирал их в голодную жестокую пору войны и после, тот больших мук, наверное, и не знает. Мало было их насобирать, надо ещё вышелушить оставшиеся в них зёрна, затем просушить, потом смолоть на ручных жерновах и из полученной пригоршни муки замешать квашню, прибавляя туда толчёную картофельную шелуху, лебеду и ещё что-то, чтобы больше получилось хлеба и на всех хватило, и только потом испечь. И эту немыслимо нудную и тяжёлую работу надо было бабе Лепистинье делать каждый день всю войну и в послевоенную пору, пока жестокая хворь не свела её в могилу.

Сегодня тот хлебушек, какой мы ели в войну, трудно даже сравнить по вкусу с нынешним хлебом. И не надо. Тогда, в детские годы, не понимал, и сейчас тоже, почему голодным людям запрещали собирать прошлогодние пропащие колоски? Кому и как этим вред наносился? И почему это зверство допускалось в жестокие и голодные годы войны, когда все, от детишек до взрослых, работали на войну на износ. Нет ответа.

Однако от надоевших колосков я избавился довольно необычным способом. Кто-то из моих дружков подсказал, что, если раскопать до конца нору суслика, то можно хорошо поживиться, изрядно набрать зерна, чем я и не преминул воспользоваться. На следующий день с утра пораньше я взял лопату с ведром и отправился на ближнее поле. Там среди жнивья нашёл довольно внушительную по размерам нору, где наверняка жил крупный суслик, и у него должно было быть запасено много зерна, и принялся за работу.

Надо сказать, что суслики выбирали место для своих нор на незаливных в половодье местах, и земля там быстро просыхала, а в жаркие дни каменела, и копать её, и долбить лопатой было неимоверно тяжело. Копал я долго, весь употел, умаялся от непривычной землеройной работы, а от голодухи в глазах темнело, и порой казалось, что колоски собирать гораздо легче – ходи себе и ходи по ровному полю да изредка наклоняйся за найденным колоском. Как бы там ни было, до спрятанного зерна я докопался, но ловкий суслик успел юркнуть под ногами и удачно скрыться, сколько я не пытался попасть по нему лопатой.

Усталый и потный, я недвижимо лежу на прошлогоднем жнивье возле раскопанной норы ограбленного суслика. Мои глаза застилает пот, чувствую запах прелого жнивья и свежей выкопанной земли, а из бездонной синевы неба нещадно палит июньское солнце. Вижу, как в небесной выси почти недвижимо завис ястреб, чуть подрагивая крыльями, и вдруг он камнем стремительно падает к земле и с добычей в когтях улетает в берёзовую чащу на заслуженное пиршество. А меня от голода и усталости мутит, кружится голова, а до дома, где можно перекусить и отдохнуть кажется невероятно далеко, хотя на самом деле не более полутора километров.

С трудом поднимаюсь, рубашкой опоясываю сверху ведро, чтобы не потерять ни зёрнышка, поднимаю ведро, надетое дужкой на черенок лопаты, и плетусь домой. Травянистая дорога приятно ласкает босые ноги, а от усталости и тяжёлого ведра меня качает из стороны в сторону, и я плашмя падаю, чтобы передохнуть в приятном забытьи, ни о чём не думая. Но голод даёт о себе знать. Отдышавшись, тяжело встаю, с усилием поднимаю, кажется, совсем отяжелевшее ведро и медленно бреду по бесконечно длинной дороге. А вот и деревенская улица, подхожу к родному дому, из которого спешит мне навстречу баба Лепистинья, снимает ведро, гладит меня по голове, что-то ласково говорит, но я не разбираю, что. Наконец-то я дома, значит всё в порядке будет, раз зерна добыл.

Тогда я принёс целое ведро отборной золотистой пшеницы, и все родные меня хвалили, а баба Лепистинья назвала меня кормильцем и даже всплакнула. Мне понравилось, что меня назвали кормильцем, что приношу своей семье хоть какую-то пользу, и этим гордился. Можно было бы и дальше продолжать добывание зерна таким способом, но мои руки были сплошь в кровавых мозолях и волдырях, и я еле ложку в руках держал и с неделю терпеливо ждал, когда заживёт. Потом сходил в поле ещё раза два пограбить сусликов, и с таким же результатом, но больше мама не разрешила мне этим заниматься, потому что, как сказала она, можно заразиться опасной болезнью и умереть. Хотя зерно каждый раз промывали в воде и сушили в печке, но я с облегчением вздохнул, что избавился от этой маеты, а зерна, добытого мною таким необычным способом, хватило надолго, и за колосками никто из нашей семьи больше в поле не ходил.

…Другое военное лето, а может, то же самое, теперь и не понять. Жаркий июльский полдень. Над пшеничным полем волнами струится знойное марево, земля во всю запашисто парит теплом. Возле берёзового колка небольшая поляна, сплошь усыпанная спелой земляникой, которую мы собираем с утра. Баба Лепистинья с Риммой, склонившись, споро собирают ягоды, и лишь слышится позвякивание дужек передвигаемых ими ведер. Я весь в поту. Мои коленки, локти, лицо и рубашка сплошь измараны ягодной краснотой, будто в крови, потому что ягоды я собираю и на коленках, и лёжа на брюхе, и на боку, а большая алюминиевая кружка в моих руках наполняется всё медленней, и силы мои и терпение на исходе. То травянисто-ягодное место на поляне, где я прошёлся, сплошь умято, и краснеющие пятна раздавленной ягоды тянутся кровянистым следом, будто тут нагулявшийся конь валялся.

Хныкать и жаловаться на усталость бесполезно, и я украдкой поглядываю, когда же наполнится ягодой большое ведро бабы Лепистиньи и я первым рвану домой. На свою алюминиевую кружку, в которую я собираю ягоды, уже не обращаю внимания. Подгадываю, чтобы ведро заполнилось доверху, и мне остается поставить последнюю точку и быстро досыпать ягоду из своей кружки. Наконец, баба Лепистинья взваливает ведро на плечо и, поддерживая обеими руками, идёт к дороге, а я с места задаю такого стрекача, мчусь домой изо всех силёнок, только ветер в ушах свистит. Потом, когда управятся с ягодой, в доме несколько дней стоит чудный, ни с чем несравнимый запах спелой ягоды.

…Последнее лето войны. Железнодорожный полустанок Коновалово. В нос бьёт терпкий запах смолянистых шпал, горелого шлака, большими кучами наваленного вдоль путей, возле высокой водокачки из красного кирпича. Мы с бабой Лепистиньей уныло бредём вдоль только что остановившегося воинского эшелона и пытаемся продать яйца. Бабушка торгуется, но не всякого служивого устраивает цена. Наконец, выискивается солдатик, который предлагает за оставшиеся в корзине яйца солдатские галифе. Они мне как раз впору, поскольку я тощий и длинный, а солдатик со мной одного роста. Потом на вырученные сверх этого деньги бабушка покупает мне в местном магазине галоши из блестящей новизной резины.