Текст книги "У мысли стоя на часах. История русской и советской цензуры"

Теми же задачами занимались и органы исполнительной власти. 6 апреля 1928 года ВЦИК возложил на облисполкомы «руководство делом идеологического контроля по делам печати и зрелищ».

В начале тридцатых годов был изменен порядок открытия типографий. Напомним, что правилами 1921 года разрешалось иметь типографии частным лицам. В царской России типографию мог иметь всякий желающий, получив необходимое дозволение, а небольшой ручной печатный станок для домашнего пользования можно было иметь и без разрешения. Конституция СССР 1925 года, как бы забыв о ГПУ и Главлите, провозгласила, что советская власть предоставляет «в руки рабочего класса и крестьянства все технические и материальные средства к изданию газет, брошюр, книг и всяких других произведений печати и обеспечивает их свободное распространение по всей стране». Однако инструкция оказалась сильнее конституции. «Инструкцией о порядке административного надзора за соблюдением правил открытия полиграфических предприятий, их деятельности, о порядке отпуска и продажи печатных машин, шрифтов, множительных аппаратов и принадлежностей к ним», утвержденной Главным Управлением Рабоче-Крестьянской милиции и Комитетом по делам печати при СНК РСФСР изданной на основании постановления СНК РСФСР от 26 июня 1932 года, открытие типографий разрешалось только государственным органам. Частным лицам печатные машины (даже самые простейшие) не разрешалось иметь, покупать и продавать. Нельзя было также ими пользоваться. Все остальное разрешалось. Впрочем, специально оговаривалось (п. 25), что «пишущие машинки и принадлежности к ним могут приобретаться и использоваться без особого на то разрешения».

Естественно, что в первые годы советской власти первостепенное внимание всех цензурных органов уделялось не искусству (из него изымалась лишь прямая крамола), а периодической печати, где обсуждались политика, экономика, положение на фронтах и вопросы текущего момента. Вопросы художественной формы литературных произведений и театральных спектаклей интересовали власти в значительно меньшей мере. Вместе с тем, с самого начала было ясно, что «песня и стих – это бомба и знамя», и что эти бомбы нужно иметь в своих, а не в чужих арсеналах. Уже XII съезд РКП(б) в апреле 1923 года указал на необходимость руководства художественной литературой со стороны партии. XIII съезд (1924 год) в своей резолюции «О печати» постановил создать и укрепить специальные органы руководства печатью. 18 июня 1925 года последовала резолюция ЦК РКП(б) «О политике партии в области художественной литературы». В ней указывалось, что необходимо «беспощадно бороться против контрреволюционных проявлений в литературе», но «в то же время обнаруживать такт ко всем тем литературным прослойкам, которые могут пойти с пролетариями и пойдут с нами. Коммунистическая критика должна изгнать из своего обихода тон литературной команды».

На этом этапе партия еще декларировала свободу художественной формы и творческих союзов, которых тогда было довольно много. В резолюции заявлялось, что «распознавая безошибочно общественно-классовое содержание литературных течений, партия в целом отнюдь не может связать себя приверженностью к какому-либо направлению в области литературной формы». «Поэтому партия должна высказываться за свободное соревнование различных группировок и течений в данной области. Всякое иное решение вопроса было бы казенно-бюрократическим решением». «Партия не может предоставить монополии какой-либо из групп, даже самой пролетарской по своему идейному содержанию: это означало бы загубить пролетарскую литературу прежде всего».

Однако логика событий оказалась сильнее благих намерений. Политическая и экономическая унификация и централизация влекли за собой установление единообразия и строгой подчиненности и в сфере искусства. Творческие работники, как и все прочие трудящиеся, стали рассматриваться лишь как орудие для выполнения политических целей, и творческие союзы – как «средства наибольшей мобилизации советских писателей и художников вокруг задач социалистического строительства». Поэтому очень скоро запрещение «свободного соревнования» литературных группировок перестало казаться партии «казенно-бюрократическим решением». В апреле 1932 года ЦК ВКП(б) своим постановлением указал, что «рамки существующих пролетарских литературно-художественных организаций становятся уже узкими и тормозят серьезный размах художественного творчества». Поэтому ЦК ликвидировал существующие творческие организации и постановил создать «единый союз советских писателей с коммунистической фракцией в нем», а так же «провести аналогичное изменение по линии других видов искусства». Спустя три года Союз писателей был создан. В конечном счете, он превратился в обычный придаток идеологического аппарата и, вместе с тем, распределитель материальных благ. Членство в нем хороших писателей не меняло существа дела.

Для полноты картины (и в качестве парадокса) нужно процитировать еще один документ этого времени, относящийся к нашему предмету – пятую статью Конституции РСФСР, утвержденной XII Съездом Советов 11 мая 1925 года:

«В целях обеспечения за трудящимися действительной свободы выражения своих мнений, Российская Социалистическая Федеративная Республика уничтожает зависимость печати от капитала и предоставляет в руки рабочего класса и крестьянства все технические и материальные средства к изданию газет, брошюр, книг и всяких других произведений печати и обеспечивает их свободное распространение по всей стране».

Не будем иронизировать по поводу «свободного выражения мнений» под контролем Главлита и «свободного распространения» печати с помощью ГПУ, а лучше обратим внимание на суть самой статьи. В ее основе лежит наивное положение о том, что достаточно отнять у капиталистов типографии и запасы бумаги и передать их трудящимся – и сразу автоматически обеспечится свобода слова (для трудящихся). Этот тезис неоднократно встречается в трудах теоретиков и в официальных документах, и я в свое время к нему вернусь.

Сейчас же только напомню, что на деле все получается иначе. Властями предполагается, что в ряды трудящихся могут затесаться контрреволюционеры, которые, видимо, превосходят революционеров числом и активностью и поэтому могут тайно или явно прибрать к рукам издательства и типографии. Далее предполагается, что стоит напечатать какой-нибудь клеветнический и контрреволюционный материал, как трудящиеся сразу ему поверят, поддержат его и пойдут свергать свою собственную власть. Чтобы этого не произошло, для надзора за искусством и печатью учреждается эффективный аппарат. Затем предполагается, что мнений, может быть только два – буржуазное (империалистическое, контрреволюционное) и пролетарское. Далее считается, что сами трудящиеся, общественное мнение, гласный суд и пр. не в состоянии отличить контрреволюционную идею от пролетарской и, тем более, ей противостоять. Поэтому право суждения о том, что революционно, а что контрреволюционно, что наше, а что не наше, что нужно, а что ненужно, что можно и чего нельзя, отнимается у каждой личности в отдельности и от общества в целом и присваивается исключительно государственному аппарату.

В некоторых кругах нашей интеллигенции почему-то бытует иллюзорное представление о двадцатых годах как о времени свободы и расцвета литературы. По-видимому, это мнение основывается на сравнении того, что было раньше, и того, что стало потом. Но вести отсчет от абсолютного нуля неправомерно; иначе даже климат Антарктиды покажется жарким, потому что температура там не опускается ниже + 200 градусов по абсолютной шкале (Кельвина). Простые же люди пользуются обыкновенной шкалой Цельсия, и температура минус 60 или даже 30 градусов кажется им большим морозом. Приведенные мною факты убедительно говорят о том, что уже к середине двадцатых годов была создана разветвленная и многоступенчатая система цензуры на всех уровнях, полностью обеспечивающая непроникновение нежелательных идей на поверхность общественного мнения. Другое дело, что спектр разрешенных мыслей был тогда несколько шире, чем десятилетием позже, но с каждым годом он стремительно сужался. Искусство и печать уже тогда направлялись множеством чиновников («О искусство, сколько над тобой командиров!» – восклицал еще Лев Гурыч Синичкин). Уполномоченные Главлита, сотрудники ГПУ, секретари и инструкторы обкомов и райкомов, работники исполкомов, квартальные надзиратели – каждый вправе был давать редактору указания. Печать как рупор общественного мнения уже не существовала – она превратилась в рупор управляющего аппарата. Отсутствие гласности, контроль не снизу, а сверху, культивирование слепой веры в авторитеты, игнорирование законности – все эти явления двадцатых годов проложили дорогу страшным событиям последующего десятилетия и определили климат страны на многие годы вперед. Значительная роль и немалая ответственность в психологической и идеологической подготовке общества к культу личности принадлежит цензуре.

К тридцатым годам лозунг «Тот, кто сегодня поет не с нами, тот против нас», восторжествовал полностью. Эту истину пришлось внушать самому пролетарскому поэту, когда запрещали постановку и публикацию его сатирической пьесы «Баня». По свидетельству Катаева («Алмазный мой венец») эпопея с запрещением «Бани» тяжело отозвалась на душевном состоянии Маяковского и привела его к самоубийству. Затравленный прессой Булгаков пророческими словами писал в 1930 году о цензуре, «воспитывающей идиотов, панегиристов и запуганных «услужающих», о «зловещей тени» Главреперткома: «Это он убивает творческую мысль. Он губит советскую драматургию, и он погубит ее».

После запрещения Главреперткомом пьес «Мольер» и «Багровый остров» Булгаков уничтожил рукописи и других своих произведений. «И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало романа «Театр». Жемчужина современной русской литературы – «Мастер и Маргарита» – оказалась на грани гибели. «По устному свидетельству Е. С. Булгаковой, – сообщает М. О. Чудакова, исследователь творчества М. А. Булгакова, – рукопись была порвана в марте 1930 года (не позднее 28 марта 1930 года). Автор вырывал листы пучками (тут же бросая их в печку»… Так, спустя 90 лет после «Мертвых душ», еще один великий русский роман был предан автором огню.

К счастью, Булгаков восстановил «Мастера и Маргариту». Спустя много лет после его смерти рукопись была напечатана. Издан и «Театральный роман» – вернее, обрубок его. Однако многие его лучшие произведения («Роковые яйца», «Собачья жизнь» и др.) не издавались более полувека.

В «Театральном романе», где очень подробно описаны злоключения героя на всех этапах прохождения его романа-пьесы, странным образом отсутствует история его взаимоотношений с цензурой. Затравка к этой истории дана в недвусмысленной форме:

«Затем он (издатель Рудольфи) резко изменил голос и заговорил сурово: – Ваш роман Главлит не пропустит и никто его не напечатает.

– Я это знаю, – сказал я твердо».

Далее Рудольфи советует непрактичному герою вычеркнуть из романа три слова («апокалипсис», «архангелы» и «дьявол») и продолжает:

«– Затем вы поедете со мною в Главлит. Причем я вас покорнейше прошу: не произносить там ни одного слова… Вы будете сидеть на стуле и на все, что вам будут говорить, будете отвечать вежливой улыбкой…

– Но….

– А разговаривать буду я, – закончил Рудольфи».

Естественно предположить, что за этим должна следовать сцена объяснения автора и издателя с Главлитом, и можно лишь догадываться, с каким блеском она была написана. Однако в романе эта сцена отсутствует, и в следующей главе герой видит свое произведение уже напечатанным. То ли сам Булгаков уничтожил в печке страницы с этим эпизодом, то ли их выкинула потом цензура (фактически, это одно и то же) – так или иначе, в «Театральном романе» зияет черная дыра, и остается неизвестным, как относился к цензуре его главный герой Максудов. Зато мы знаем отношение к ней самого Булгакова:

«Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти ни существовала, – мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что если бы кто-нибудь из писателей задумал бы показать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично утверждающей, что ей не нужна вода…»

До сих пор мы рассматривали историю законов, относящихся к цензуре и печати. В тридцатые годы начался период беззакония. Основные черты культа личности хорошо известны. Подавление всякого инакомыслия, косность и нетерпимость властей, самоизоляция от других стран, массовые аресты, ссылки и казни, шовинизм, гипертрофированный патриотизм, политическое лицемерие, разнузданное прославление вождя, полное пренебрежение даже видимостью законности, широкое применение принудительного труда – вот далеко не полный набор примет этой эпохи. Политические, экономические и нравственные последствия культа личности не изжиты до сих пор.

Но мы изучаем сейчас не историю страны, и даже не историю общественной мысли и культуры, хотя и то и другое неразрывно связано с нашим предметом. Поэтому я не буду писать о том, как сотни журналистов, писателей и даже музыкантов отправились в «места не столь отдаленные», как на долгие годы были запрещены Ильф и Петров, Булгаков, Платонов, Цветаева, Грин, Есенин, Хлебников, как были убиты Мейерхольд, Ремизов, Бабель, Замятин, Мандельштам, Михоэлс, как был закрыт Камерный театр Таирова, как были запрещены еврейская литература и театр, как травили Ахматову, вырвали перо из рук Зощенко, изъяли «реакционных» Достоевского, Бунина, Андреева, вычеркнули из истории культуры мирискусников, импрессионистов, художников-новаторов двадцатых-тридцатых годов.

22 июня 1936 года «Правда» писала в своей передовой:

«Тот, кто ставит своей задачей расшатать социалистический строй, подорвать социалистическую собственность, кто замыслил покушение на неприкосновенность нашей Родины, – тот враг народа. Он не получит ни клочка бумаги, не перешагнет порога типографии, чтобы осуществить свой подлый замысел. Он не получит ни зала, ни комнаты, ни угла для того, чтобы внести устными словами отраву».

В условиях, когда за каждое неосторожное (и осторожное) слово, даже пропущенное и одобренное Главлитом, можно было попасть в лагеря, собственно цензура, несмотря на все ее усердие, не имела особо устрашающего влияния. Каждый и без цензуры понимал, что надо держать язык за зубами. Поэтому изучать историю цензурных учреждений в эти годы нет ни смысла, ни интереса. «Положение о Главлите» неоднократно видоизменялось и дополнялось, но сущность оставалась неизменной. Репертком на некоторое время отделили от Главлита, что, впрочем, не привилось, так как суть дела оставалась прежней. Главискусство было преобразовано в Совет по делам художественной литературы и искусства, он, в свою очередь, – во Всесоюзный Комитет по делам искусств, а Комитет – в Министерство культуры. Не будем вдаваться в детальное описание этой административной игры.

Идеологический гнет достиг своего апогея в 1946–1948 годах. Именно в это время была выпущена целая обойма постановлений ЦК ВКП(б) о культуре. В первом из них, «О журналах «Звезда» и «Ленинград» (14 августа 1946 года) указывалось, что «наши журналы являются могучим средством Советского государства в деле воспитания советских людей и в особенности молодежи и поэтому должны руководствоваться тем, что составляют жизненную основу советского строя – его политикой». В главную вину журналам вменялась «безыдейность», выразившаяся, в частности, в том, что они предоставили свои страницы таким «пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко» и произведениям Ахматовой, которая «является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии». Журнал «Ленинград» был закрыт, в работе редакции «Звезды» – наведен «надлежащий порядок».

Те же беды были вскрыты вышедшим через 12 дней постановлением «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению». Недостатки репертуара усматривались в малом количестве идейных современных пьес, в постановке «низкопробной и пошлой зарубежной драматургии, открыто проповедующей буржуазные взгляды и мораль» в «серости и малохудожественности» многих спектаклей на современную тему (а разве могли они получиться другими в такой обстановке?). Драматургам, так же, как и журналистам, напоминалось, что «советский театр может выполнить свою важную роль в деле воспитания трудящихся только в том случае, если он будет активно пропагандировать политику советского государства, которая является жизненной основой советского строя». Тяжелый административный стиль постановления точно передает характер эпохи.

Весьма любопытен следующий пункт постановления, имеющий прямое отношение к нашей теме:

«ЦК ВКП(б) отмечает, что серьезным препятствием для продвижения в театры советских пьес является большое количество инстанций и отдельных лиц, имеющих право исправлять и разрешать пьесы к печати и постановке в театрах. Рассмотрением пьес занимаются работники местных управлений по делам искусств, Главрепертком, Главное Театральное управление Комитета по делам искусств, Художественный Совет Комитета, руководители театров, работники редакций и издательств. Это создает вредную волокиту и безответственность и мешает быстрому продвижению пьес на сцены театров».

Те же задачи – высокой идейности и художественности – были поставлены и перед киноискусством (постановление «О кинофильме «Большая жизнь» от 4 сентября 1946 года). О его уровне и направленности говорит следующая выдержка: «Режиссер Эйзенштейн во второй серии фильма «Иван Грозный» обнаружил невежество в изображении исторических фактов, представив прогрессивное войско опричников в виде шайки дегенератов, наподобие американского Ку-Клус-Клана». Наконец, последнее постановление из этой серии – об опере «Великая дружба» В. Мурадели (10 февраля 1948 года) – осуждала Д. Шостаковича, С. Прокофьева, А. Хачатуряна и других всемирно известных композиторов за то, что в их творчестве «особенно наглядно представлены формалистические извращения, антидемократические тенденции в музыке, чуждые советскому народу и его художественным вкусам». Это постановление, как и все предыдущие, содержало руководящие указания о том, как надо творить («Неграмотные вынуждены диктовать», заметил Станислав Ежи Лец).

Смерть Сталина, приход к власти Н. С. Хрущева, осуждение XX съездом культа личности знаменовали собой определенный поворот в истории гражданских свобод в нашей стране. Формально не изменилось почти ничего, но степень разрешаемости повысилась во всех сферах. Политическая оттепель затронула и печать, и искусство. Первая ласточка этой литературной весны – известная повесть И. Эренбурга – так и называлась: «Оттепель». Постановления ЦК 1946–1948 годов были отодвинуты в тень, ошельмованные в них деятели культуры реабилитированы. Появились произведения, осуждающие сталинские репрессии. Был снят многолетний запрет с джазовой музыки.

Но потепление продолжалось недолго. Уже к концу хрущевского периода цензура снова окрепла. С момента отставки Хрущева в истории цензуры начинается новый период. Он характеризуется стабильностью («застоем»), устойчивостью, отсутствием каких-либо катаклизмов. За эти полтора десятилетия не было заметно ни вспышек либерализма, ни волн репрессий. Но стабильность не означает неизменности. Гайки медленно, но неуклонно вращались в одну сторону, с каждым годом закручиваясь на виток или полвитка, но обязательно закручиваясь.

В период застоя Главлит и Главрепертком были объединены и реорганизованы в Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совете Министров СССР, являвшееся основным официальным цензурным учреждением страны. Выделение цензуры в отдельное Главное управление и подчинение ее непосредственно Совету Министров вполне закономерно и отвечает ее возросшим задачам и полномочиям. Фактически это Управление являлось самостоятельным министерством. Сохранять за ним подчинение Министерству просвещения было бы смешно и выглядело бы анахронизмом. Название «Главлит» за этим учреждением сохранилось (правда, неофициально), и я буду им в дальнейшем пользоваться.

Семидесятилетняя история советской цензуры описана в этой главе коротко и неполно. И все же, я надеюсь, эти страницы дали читателю достаточно пищи для любознательности и размышлений.