Текст книги "Триумф графа Соколова"

«Буду пить»

Очередь наконец дошла до Гарнич-Гарницкого.

– Заждались, Аполлинарий Николаевич! Вся компания в сборе, только вас ждем.

Он провел сыщика к столу. Тут под люстрой, бросавшей яркий свет, сидели Джунковский, Шаляпин, поэт Бунин.

– Опоздавшему штрафной бокал редерера, – пробасил Шаляпин, уже бывший малость навеселе. – Пьем за могучий народ русский, явивший свету графа Соколова.

– Такого богатыря бокал шампанского не возьмет, – улыбнулся Бунин. – Тут кубок полуведерный нужен.

– Сие зверское предложение отвергаю категорически! У меня скоро со Штаммом встреча по английскому боксу в Кракове. Так что многого себе не позволяю. А бокал – отчего не принять?

– Давно ли вы, Аполлинарий Николаевич, этого Штамма под орех разделали? Ведь мы были в Манеже, видели, как вы бахвала на пол уложили, – улыбнулся Бунин.

– Самые громкие триумфы рано или поздно кончаются, и почти всегда в последнем бою – фиаско. Таков закон природы. Мне, увы, уже давно не двадцать. – Соколов решительно добавил: – Аппетит я нагулял изрядный. Как говорит наш приятель Горький, голоден зверски.

Бунин поднялся с бокалом в руке:

– Лет семь назад, находясь у Горького в солнечном Сорренто и в пасмурном душевном состоянии, ибо пришло разочарование в очередной любви, я написал стихотворение «Одиночество». Позволите всего лишь несколько строк из этого стиха?

– Просим, просим! – поддержали гости.

Сильным, словно звенящим голосом поэт прочитал:

 
И ветер, и дождик, и мгла
Над холодной пустыней воды.
Здесь жизнь до весны умерла,
До весны опустели сады.
Я на даче один, мне темно
За мольбертом, и дует в окно…
Мне крикнуть хотелось вослед:
«Воротись, я сроднился с тобой!»
Но для женщины прошлого нет:
Разлюбила – и стал ей чужой.
Что ж! Камин затоплю, буду пить…
Хорошо бы собаку купить.
 

Бунин превосходно читал свою поэзию.

– Прекрасные стихи, – восхитился Шаляпин и захлопал в ладоши.

Остальные поддержали певца.

– Правильно, будем пить! – одобрил Гарнич-Гарницкий и медленно, с наслаждением втянул в себя игристый напиток. Повернулся к Бунину: – Иван Алексеевич, согласитесь, стихи писать можно и после застолья. Не вышло – разорвал бумагу, и делу конец. А в боксе за легкомыслие приходится платить здоровьем – получишь по голове, и немедленно. Пьем за победу на ринге графа Соколова!

Губительные раздоры

Гений сыска любил этого человека. Он задушевно произнес:

– Помню, Федор Федорович, как я с вашим паспортом из Галиции бежал.

– Очень любопытно! – заинтересовался Шаляпин. Повернул голову к Соколову: – Мне не верится, что ты, граф, мог от кого-то бежать.

– Как же не бежать! – улыбнулся Гарнич-Гарницкий. – Вся полиция Австро-Венгрии охотилась за нашим героем. Мало того что под чужим паспортом проник в суверенное государство, наш полковник еще с моста швырнул в реку какого-то типа, германского шпиона Уле…

– Ульянова-Ленина, – подсказал Соколов.

– Вот-вот, этого самого! – Гарнич-Гарницкий обратился к сотрапезникам: – Я и Штамм гастролировали во Львове.

– Никак с атлетикой не можешь проститься? – усмехнулся Шаляпин.

Гарнич-Гарницкий вздохнул:

– Говорят, что атлеты выступают на публике исключительно ради денег. Совсем не так! Тот же Людвиг Чаплинский, управляющий банком, действительный статский советник, чин четвертого класса. Но на арене частый гость, участник состязаний.

Соколов добавил:

– Не просто участник, двукратный рекордсмен мира по поднятию тяжестей. У самого Ивана Поддубного однажды выиграл схватку. Мне в прошлом году говорит: «Вызываю на матч по французской борьбе!» Я отвечаю: «Не люблю дышать пылью ковров. Бокс по английским правилам – к вашим, сударь, услугам. Хоть завтра». Людвиг почесал затылок и рукой махнул: «У вас правый свинг сокрушительный, да и весите на два пуда больше».

Бунин нетерпеливо спросил Гарнич-Гарницкого:

– Ну так что произошло во Львове?

– Стоим уже перед занавесом, оркестр пожарных туш играет. Откуда ни возьмись – наш Аполлинарий Николаевич. Спокоен и грозно-холоден, словно айсберг, на который в прошлом году «Титаник» налетел. Вдруг выясняется, что за графом по пятам несется свора полицейских, вот-вот развернется бой между нашим графом и полицией.

– Прямо на цирковой арене? – ехидно улыбнулся Бунин. – Представляю, зрелище вполне гладиаторское! Такого Колизей не видел.

– Но выход был найден гениальный: наш граф облачился в трико и выступал как артист. Полицейские сбились со следу.

– Очень остроумно! Ну а этот дядя-шпион, утонул?

– Ульянов-Ленин, – подсказал Соколов, – выбрался на берег.

– Как же, у Федора Ивановича и этого Ленина есть общий друг – Горький, – заметил Джунковский. – Этот «буревестник» привечает Ленина в Италии и дает на революцию деньги.

– Деньги дает на покушения и на убийства, – уточнил Соколов.

– Столько прекрасных жизней унесли покушения! И убивают самых дельных, самых верных сынов России. – Джунковский помрачнел, с горечью добавил:

– Если Россия погибнет, то причиной тому станут революционеры. Они Россию ненавидят.

Соколов грустно покачал головой:

– Да, ненавидят! Однако во всех бедах Отчизны – нынешних и будущих – виноваты лишь мы сами, наши раздоры. Что далеко ходить, наглядный пример – сегодняшнее совещание. Для многих чинов главное не дело, а собственные амбиции, личные интересы. Иначе жалкую кучку смутьянов можно было бы моментально раздавить.

Челкаша – на трон!

Гарнич-Гарницкий на этот раз выпил водку, отломил ломтик паюсной икры и с аппетитом закусил. После этого произнес:

– В борьбе со смутьянами нельзя полагаться на волю Божью. Надо беспощадно уничтожать революционную заразу уже при ее возникновении. А у нас из Сибири государственные преступники бегут в любое время и по собственному желанию. Наглядный пример – недавний побег Брешко-Брешковской. Разве не так, Владимир Федорович?

Джунковский согласно кивнул:

– Это совершенно ненормальная особа! Она патологически жаждет гонений и страданий, без них она не мыслит свое существование. Первый раз она попала за решетку еще в 1873 году. Особое присутствие Правительствующего сената за разлагающую работу среди крестьян и провоцирования среди них неповиновения лишил Брешковскую всех прав состояния и сослал на каторжные работы. С той поры она бегала несколько раз. А в седьмом году за пропаганду террора и организацию тайных кружков в Саратовской и Черниговской губерниях, а также за попытку поднять на бунт жителей Симбирска ее вновь отправили в Сибирь. Но уже вскоре наши либеральные сенаторы заменили ей каторгу поселением.

– И что же? – Шаляпин со смаком закусывал янтарной семгой.

– Нынешней осенью бежала в сторону Парижа, где главари российской смуты готовили празднование ее семидесятилетия. Чествование позорной и преступной жизни! К счастью, зловредную старуху схватили и вновь отправили этапом в Сибирь. Эти исчадия ада на нас с заговорами и бомбами, а мы им пальчиком грозим: «Ай-ай, так нельзя!»

Гарнич-Гарницкий, пребывавший в мрачном состоянии духа, согласно кивнул и жарко заговорил:

– Да, мы слишком великодушны. В каких-то поганых журнальчиках, которые называются почему-то «сатирическими», печатают всякие непристойные гадости про государя, про императрицу и Григория Распутина, про нашу православную церковь.

– Писакам все сходит с рук, писаки – публика наглая, – добавил Соколов. – Едва государь по своей милости объявил Манифестом от семнадцатого октября пятого года свободу слова, в свет тут же стали выходить пошленькие журнальчики, пропитанные ядом ненависти к России. Больше всего достается тому, кто дал возможность этим бумагомарателям свободно высказываться. Известные художники рисовали в самом непристойном виде государя и его министров. Я подсчитал и ужаснулся. Этой гнусной подрывной продукции выходило почти полторы сотни названий.

– Интеллигенция заражена нигилизмом, уже лет сорок открыто требует «свержения проклятого самодержавия», – заметил Бунин. – Авторитет самодержавия сильно подорван, это очевидно. И все это сделала российская мятущаяся интеллигенция. Но положим, свергнут они царя. А кто сядет на престол?

– Челкаш! – грустно усмехнулся Джунковский. – И он себя тут же окружит таким же ворьем и перережет всю российскую интеллигенцию – цвет нации.

– И в этом будет историческая справедливость – сами того добивались! – Гарнич-Гарницкий вдруг встрепенулся: – Под анчоусы еще не выпивали.

– Какой конфуз! – засмеялся Бунин. – Никакого уважения достойным представителям морских рыбешек. – И вдруг серьезно-печальным тоном: – Газеты почти в каждом номере трубят: «Победоносным шагом двинемся войной на загнивающую Европу!» И никто не хочет думать, что «победоносная» война – это тысячи трупов, миллионы разбитых судеб.

Соколов с грустью покачал головой:

– Горький только недавно вернулся в Россию, но, трепеща от гнева, на каждом углу восклицает: «Если грядет война, то самым страшным проклятием станет русская победа! Дикая Россия навалится стомиллионным самодержавным брюхом на просвещенную Европу!»

– Алексей Максимович, как многие другие интеллигенты, забывает, что благодаря этому «проклятому самодержавию» живет припеваючи, – сказал Джунковский.

Соколов охотно согласился:

– Да, у Горького маниакальная страсть воспевать воров и убийц. Его герой – бездомный босяк. А сам Алексей Максимович раскатывает по лучшим курортам мира, купил дворец в Сорренто, где привечает большевистскую верхушку.

– Зато этого Горького российская интеллигенция только что на руках не таскает, превозносит выше небес, – заметил Бунин. – Он, безусловно, очень талантлив, но талант его какой-то изломанный…

К столу подошел Куприн. Он обнял сзади за плечи Соколова, пробормотал:

– Граф, ты красив и знаменит, а меня дамы любят больше!

– Поздравляем! – рассмеялся Соколов. – И кто очередная жертва твоих чар?

– Имя назвать не могу, это нескромно. Лишь откроюсь, что это знаменитая графиня, юная красавица!

– И она уже лобызала тебя?

Куприн уклончиво отвечал:

– Мы не торопимся к вершине амуровых страстей. Пока графиня приказала накрыть для нас роскошный стол.

– Счастливец!

Куприн поцеловал в щеку Соколова, с чувством воскликнул:

– Я тебя люблю! – и уже обращаясь ко всем: – А жизнь сыщику я спас, это точно. Я отговорил его лететь с Чеховским… – и, малость пошатываясь, отправился восвояси.

Шаляпин с некоторым изумлением и восторгом проговорил:

– Вот настоящий русский человек: и талантлив, и бесшабашен. Ведь сколько раз он летал с Уточкиным!

Градоначальник под облаками

Соколов взглянул на Джунковского:

– Владимир Федорович, а вы ведь тоже летали с Уточкиным. И как там, в небе?

Джунковский сделал руками движение, обозначавшее: этого не понять, это самому испытать надо! Но вслух произнес:

– Во второй половине апреля десятого года в Московском техническом училище открылась выставка по воздухоплаванию. Интерес у нас к воздухоплаванию, сами знаете, громадный. Одновременно с выставкой на скаковом поле Ходынки устраивали пробные полеты бипланов. Публики ходило много, а тут вся Москва собралась: «Ура, сам Уточкин летит!»

Признаюсь, мне давно хотелось в небе побывать. Я прикатил на Ходынку и к Уточкину:

– Сережа, жажду с тобой в небо подняться!

Тот в ответ самым обыденным тоном, словно в трактир к Егорову собрались на блины:

– М-милос-сти п-прошу! З-забир-райтесь сюда. Т-только крепче держитесь.

Биплан Уточкина был системы «Фарман». Весил он тридцать пудов, наибольшая скорость – чуть меньше ста верст. Передовая техника! И вот на глазах тысяч людей ваш губернатор полез на биплан. Восторг оглушительный и всеобщий! Я себя чувствую героем. Что тебе граф Суворов, овладевающий Измаилом! Но уже через минуту иллюзии развеялись: не герой я, а несчастная жертва.

Сотрапезники слушали, боясь дыхнуть, а Шаляпин прямо-таки впился взглядом в рассказчика.

– Уточкин сидит впереди, а мое сиденье оказалось сзади и выше. Взглянул – а там крошечное велосипедное седло. Упора никакого, ноги можно поставить лишь на тонюсенькие поперечные жердочки. С ужасом думаю: «А за что руками держаться?» Оказывается, за такие же ненадежные жердочки. Куриный насест в деревне видели? Так вот он по сравнению с этими жердочками могучая стальная балка. Размышляю: «А что, если на высоте, где мощный встречный ветер, жердочки моего веса не выдержат, в прах развалятся? Что делать, господи? Может, отказаться от этой глупой затеи?» Нет, думаю, срама такого не переживу. Лучше погибну героической смертью.

Уточкин орет, заикается:

«Ф-фуражку с-сымите! В м-мотор попадет, тогда…»

Не договорил он, а мне и так понятно. Заревел за моей спиной мотор, зачихал, сиреневый вонючий дым стелется, а аэроплан затрясся, как умирающий в агонии. И двинулся, двинулся…

Побежал самолет по Ходынскому полю, все больше скорость набирает, по кочкам подпрыгивает, только зубы лязгают. Ощущение дурное, кажется, вот-вот вылечу от толчка на землю. Вдруг – рывок, меня прижало к моей жердочке. И так плавно оторвались от грешной земли, так хорошо на душе стало! Только адски ревет мотор да ветер стремительным потоком норовит сдуть меня. День ясный, солнечный. Поднялись – вся Москва как на ладони! Храм Христа Спасителя золотом куполов блестит. На горизонте голубой лентой Москва-река к Кремлю жмется. Из домов обывателей мирные дымы вверх тянутся. Красота необыкновенная! И понимаю, что все сейчас головы задирают, на нас смотрят. Загляделся, про страх и жердочки вмиг забыл. Спускаться на землю не хотелось – так хорошо в небе.

Обиженный Шаляпин

– Выпьем за отчаянного Владимира Федоровича! – предложил Шаляпин.

– За такого знатного авиатора необходимо выпить! – засмеялся Соколов и обратился к ресторатору:

– Иван Григорьевич, почто голодом нас моришь? Закусок мало.

– Уже на подходе, Аполлинарий Николаевич! Эй, Порфирий, бочоночек с икрой черной сюда ставь, к ракам. Обратите ваше милостивое внимание на салат оливье – пальчики оближете. На горячую закуску рекомендую-с брошет из судака, хороши омары, а устрицы самые наисвежайшие, вот это – форшмак из рябчика…

Шаляпин нетерпеливо дрыгнул ногой:

– Уха из стерлядей будет?

– Непременно-с, двойная, с расстегайчиками! А на рыбу холодную готовим студень «Царский» и аспиг из ершей.

Шаляпин продолжал:

– А нынче поставишь нам «Графа Соколова»?

– Это непременно-с. «Граф» – статья особая. Пользуется повышенным спросом. Подаем вместе с портретом гения сыска.

Джунковский, знаток ресторанных блюд, вопросительно посмотрел на ресторатора:

– Что за блюдо – «Граф Соколов»?

– Извольте знать, это когда стерлядь приготовляется на пару шампанского «Абрау-Дюрсо», а внутри фарш сложный – с лангустинами очищенными или крабами, икрой черной и красной. Это, простите, любимое блюдо Аполлинария Николаича-с. Рецепт его, сам нам подарил.

Шаляпин протянул:

– Да-а, в мою честь еще блюдо нигде не названо. Может, мне в сыщики податься?

Находчивый ресторатор тут же откликнулся:

– Только вам, Федор Иванович, чтоб в сыскном деле с графом Соколовым сравняться, следует стать, как Шаляпин в оперном! А это оченно трудно-с.

За столом улыбнулись.

В это время раздались аплодисменты – на эстраде появился маэстро Андреев. Музыканты, устраиваясь, загремели пюпитрами, задвигали стульями. Дирижер дал знак, все стихло, и вдруг полилась нежнейшая мелодия – «Ох ты, ноченька».

«Благословляю я свободу»

Шаляпин выпил еще шампанского и начал тихонько напевать.

Тем временем лакей подал нарочно для певца приготовленное изысканное блюдо – седло молодого барашка.

Шаляпин с неожиданной печалью произнес:

– Вот поставили мне седло, за которое нам в счет впишут не меньше десяти рубликов. А меня все время упрекают в том, что алчен, деньги, дескать, очень люблю. Даже Горький, капиталы лопатой гребущий, меня в «жадности» упрекает. Когда зовут петь купцы именитые или кто из великих князей, естественно, размер гонорара называю. Цену я себе знаю, бесплатно только птички поют. Но почему я должен по дешевке продаваться, а? Да, деньги я люблю. А как не любить? Я голода, холода и унижений смолоду ох как много натерпелся. И только потому, что сидел без копейки единой. Я-то знаю, как по два дня не евши в Казани и Нижнем ходил… И еще смертельно боюсь: голос потеряю, денег не будет, кто поможет? Никто, господа, бывшей знаменитости не поможет. Вот если только Иван Соколов в своей «Вене» тарелку супа и рюмку водки поставит. – На глазах Шаляпина блеснула слезинка. – Ванюшка, сукин сын, нальешь тарелку супа нищему Федору Шаляпину, а?

– О чем вы, Федор Иванович! – Ресторатор даже побледнел. – Когда хотите, всегда за честь сочту… бесплатно…

– Я ведь с ранних лет в себе силу необыкновенную ощущал, – горячо продолжал Шаляпин. – Начинал в Тифлисе. В тамошней оперетте меня не взяли солистом, поставили в хор. Вдруг – счастье удивительное! Меня приглашают в Мариинку. Для начала дали партию Руслана. Боже мой, как я провалил эту роль! Брр, вспоминать и стыдно, и страшно. С той поры ни разу не пел Руслана – зарок дал. Несколько раз пел Фарлафа, Руслана – ни-ни. В Мариинке после этого провала держали меня на крошечных ролях и мизерном жалованье. Я слушал самых знаменитых солистов и понимал: я ведь могу петь во много раз лучше! Так и пропал бы, если б меня вдруг Мамонтов не заметил. Он и пригласил в свою оперу, в Москву. Тут я запел – люстры мелко дрожали, нервные дамы в обморок от восторга падали.

Шаляпин вдруг расхохотался, поднялся во весь рост, обратился к залу:

– Господа, мы сегодня хорошо гуляем с моим другом графом Соколовым и со товарищи. Пусть этот вечер нам запомнится на всю жизнь. Посвящаю гению сыска, стерлядь имени которого вы сегодня можете заказать за двенадцать с полтиною по карточке и съесть, романс… – Повернулся к Андрееву: – Прошу, Василий Васильевич, «Благословляю вас»!

Зал затих. Полилась чудная мелодия Чайковского. Шаляпин взял негромко, в малую силу, но и в дальних уголках и наверняка на улице было слышно:

 
Благословляю вас, леса,
Долины, нивы, горы, воды!
 

Набирая мощь, свободно и счастливо играя каждым звуком, торжественно взял ноту, и необычной красоты звуки наполняли, казалось, не только это пространство – весь мир:

 
Благословляю я свободу
И голубые небеса.
И посох мой благословляю,
И эту бедную суму,
И степь от края и до края,
И солнца свет, и ночи тьму…
 

Когда стих последний аккорд, зал, очарованный этой красотой, еще долго сидел молча. Все были поражены до столбняка могучей божественной силой, воплощенной в этом человеке.

Потом бурно грянули овации.

И никто не кричал «бис» – в ресторане просить пения великого артиста было бы неприличным: он пришел сюда для отдыха.

За столом вновь закипел разговор. Бунин спросил Джунковского:

– Владимир Федорович, правду пишут газеты, что войны с Германией не миновать?

Тот неопределенно отвечал:

– Трудно говорить с определенностью, однако…

Его перебил Шаляпин, который страстно начал доказывать, что войны не будет.

Соколов обратился к Гарнич-Гарницкому:

– Отчего, сударь, вы нынче столь печальны?

Подметное письмо

Тот после некоторой паузы, задумчиво почесав переносицу, медленно произнес:

– Со мной произошла странная и нехорошая история. Я еще никого в нее не посвящал, вы, Аполлинарий Николаевич, первый. И я очень жду вашей помощи. Но теперь вижу, что ресторан не очень подходящее место для нашей беседы. Позвольте к вам завтра пораньше заглянуть?

– Конечно, Федор Федорович, приходите к девяти. Я буду в первом люксе ждать вас.

– Вот, на всякий случай возьмите это письмо. – И он протянул обычный, сиреневого цвета почтовый конверт.

Соколов удивился: кончики пальцев у этого всегда мужественного человека слегка дрожали.

Гарнич-Гарницкий продолжал:

– Лучше, если оно у вас будет. Сегодня моему камердинеру вручил письмо какой-то мужчина, приметы которого камердинер сообщить не умеет. Дома прочтите, оно напрямую связано с тем, что меня тревожит. Мои враги пошли на хитрость. Чтобы скомпрометировать меня, пишут как бы от лица неведомой мне возлюбленной. Теперь я не уверен ни в одном своем дне. Иду словно над пропастью.

На конверте изящным, немного округлым и каллиграфическим почерком было выведено черными чернилами: «Его высокоблагородию, действительному статскому советнику Ф.Ф. Гарнич-Гарницкому – лично».

Сыщик убрал письмо, произнес:

– Дома прочту, писала явно женская рука.

Раздался рокочущий голос Шаляпина:

– Эй, друзья! Почему не пьем? Не дело! Человек, беги на кухню, спроси: готов «Граф Соколов»? А то сейчас съедим своего, натурального. Ха-ха!

* * *

Разъехались незадолго перед закрытием ресторана, в половине третьего.

Следующий день стал у графа весьма хлопотливым.